Леонид Платов
      Архипелаг Исчезающих Островов
      Повести о Ветлугине
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      1. "БУДЕМ, СТАЛО БЫТЬ, ПУТЕШЕСТВОВАТЬ ВМЕСТЕ?"
      Уроки географии с начала года считались "пустыми": старый учитель школы ушел в отставку, новый еще не прибыл.
      Возникшую пустоту с готовностью заполнял своей персоной Фим Фимыч, помощник классных наставников (была такая должность в дореволюционных гимназиях и реальных училищах). Взгромоздившись на кафедру, он пялился на нас оттуда, безмолвный, бледный, неестественно прямой, а внизу, рядом с кафедрой, торчал Союшкин, первый ученик, которому было приказано читать вслух из хрестоматии по русской истории. Он по-дьячковски быстро отхватывал один отрывок за другим. Мы же тем временем занимались перышками, безобидной и почти бесшумной игрой, не требующей при этом никаких умственных усилий.
      Настал, однако, день, когда сыграть в перышки не удалось. В класс вошел новый учитель. За ним рысцой поспешал наш инспектор.
      Загрохотали крышки парт. Мы встали.
      Инспектор проникновенно смотрел на нас, по обыкновению немного склонив голову набок.
      - Вот, дети, новый педагог ваш, - сказал он. - Зовут его Петр Арианович. Поздоровайтесь с ним!
      Мы грянули приветствие.
      - Садитесь!
      Мы сели.
      - Все как будто? Я вам представил класс, передал его, как говорится, из рук в руки.
      Инспектор вышел на цыпочках и осторожно прикрыл за собой дверь. Некоторое время мы в молчании глядели друг на друга.
      Новый учитель был молод, лет двадцати пяти - двадцати шести, и, если бы не очки, выглядел бы еще моложе. Правда, лицо его оттеняла узенькая бородка, но, видно, была внове своему владельцу, потому что он то и дело принимался ее рассеянно пощипывать. Обращал на себя внимание лоб, не особенно высокий, но широкий, с выдающимися надбровными дугами.
      Подростки - любопытный, глазастый народ. В мгновение ока мы успели охватить все это.
      Замечено было также, что форменная тужурка с петлицами министерства просвещения еще не обмялась и смешно топорщится на его широких плечах. Она не шла ему. (Недаром, вспоминая о Петре Ариановиче, я представляю его чаще всего в домашнем наряде: в стоптанных войлочных туфлях и черной косоворотке с расстегнутым воротом, небрежно подпоясанной шнурком с мохнатыми висюльками на концах.)
      Дежурный по классу суетливо выскочил вперед:
      - Молитву?
      Учитель встрепенулся:
      - Да, да! Молитву, пожалуйста!
      Однако пока расторопный дежурный частил молитву, Петр Арианович продолжал стоять в задумчивости и ни разу не перекрестился. Затем не поднялся на кафедру, как ожидали, а подступил вплотную к партам.
      - Ну-с... - сказал он приятным баском, как-то очень запросто. - Будем, стало быть, путешествовать вместе? Кто из вас любит путешествовать?
      Недоуменное молчание было ему ответом. На задних партах неуверенно хихикнули.
      Впрочем, и новый учитель не смог скрыть своего удивления, приступая к проверке наших знаний. Получая назначение в Весьегонск, видимо, не ждал, что у него будут такие ученики.
      С недоумением вглядывался он в Толстоносова, неуклюжего верзилу, сына местного лавочника и племянника протоиерея, усилиями всей родни, будто мешок с камнями, перегружавшегося из класса в класс.
      Толстоносов топтался у карты и нерешительно тыкал пальцем куда-то между Уралом и Волгой.
      - Выше бери, выше! - неслась через класс подсказка. - Ох ты! Каму ищи, реку Каму! На ней Пермь...
      Но Толстоносов не знал ничего и о Каме и мог только в растерянности еще выше поднимать свои реденькие брови.
      Но как будто не понравился и наш первый ученик Союшкин, который бойко отрапортовал все, что полагается насчет Камы и Перми, глядя снизу вверх преданными голубыми глазами. Выводя в классном журнале отметку, несомненно благоприятную, новый учитель почему-то вздохнул.
      Потом он встал со стула и принялся расхаживать взад и вперед перед партами, заложив руки за спину, иногда останавливаясь и посматривая на нас через очки.
      Сейчас мне кажется очень странным, почему предшественник Петра Ариановича так скучно преподавал географию - предмет, интереснее которого, по теперешнему моему, может быть пристрастному, мнению, ничего на свете нет.
      Помню, даже описание кругосветного плавания, сделанное старым географом, разочаровало меня. Как! Все дело, стало быть, сводилось лишь к корице, перцу и ванили?
      Каждый день я ходил в училище мимо лавки Толстоносова. За окном, на витрине, стояли баночки с перцем и сахарные головки в синей обертке. Над дверями висела вывеска: "Бакалейные и колониальные товары".
      Согласно разъяснению Толстоносова-сына бакалейными (или бокалейными) назывались мука и крупа, которые отмеривали покупателям по старинке, бокалами.
      На уроке географии разъяснился смысл и второго загадочного слова "колониальные".
      Получалось, что Магеллан стремился к Островам Пряностей в обход Америки для того лишь, чтобы отец нашего Толстоносова мог в своей лавке торговать ванилью и перцем. Это уронило Магеллана в моих глазах.
      Зато новый учитель умел повернуть самые обыкновенные вещи вокруг оси так, что на них откуда-то падал яркий, волшебный, романтический свет.
      - Земля живет, - говорил Петр Арианович, - а карта - это зеркало Земли. Знаете ли, что не проходит часа, чтобы где-нибудь не происходили землетрясения? Известно ли вам, что самое высокое в мире плоскогорье Тибетское - миллионы лет назад было морским дном? Природа не терпит застоя, неподвижности! Согласно одной гипотезе в результате вращения Земли целые материки со своими горными кряжами, внутренними морями, реками, плоскогорьями плывут с востока на запад в полужидкой магме, как льдины по воде...
      Петр Арианович взмахивал указкой, показывая маршрут материков.
      - И главное, запомните: меняется не только Земля - меняется наше представление о ней! Когда-то Косьма Индикоплов втискивал Землю в сундук. Да, да, в священную скинию, в ящик! Но человеческой мысли было тесно там. Она взломала ящик изнутри. - Учитель делал быстрый, решительный жест, показывая, как мысль ломает тесный ящик. - Смелые путешественники раздвинули границы мира... Возьмите хотя бы Крайний Север (название-то какое - Крайний!). Еще в средние века моря, омывающие Сибирь, казались человеку пределом его дерзаний, концом света. А потом выяснилось, что конца-краю нет, потому что Земля - шар!
      Учитель рассказывал замечательно живо и с таким увлечением, что оно передавалось и нам.
      Однако при всем том мы оставались детьми, и, прямо скажем, не очень благонравными, отнюдь не хрестоматийными пай-мальчиками в отложных воротничках, со скромно потупленными глазками.
      Наша энергия искала выхода в самых разнообразных школьных каверзах. Петр Арианович стал жертвой одной из них.
      Удалось подметить, что Север России был его коньком. Иногда он до того увлекался описанием северных морей, что забывал спросить урок.
      Этим не замедлили воспользоваться лентяи.
      Когда с устрашающим душу шелестом учитель раскрывал журнал и произносил: "Ну-с, попросим к географической карте..." - и запинался, выбирая фамилию, а не выучившие урок втягивали голову в плечи, трусливо отводя от учителя взгляд, случалось, что из глубины класса приходило спасение.
      - Извините, Петр Арианович, - доносилось оттуда, - прошлый раз вы рассказывали о плавучих льдах. Вот интересно было бы еще...
      Это называлось: "оттеснять на север". Не подозревая заговора, Петр Арианович разъяснял недоуменный вопрос.
      Иногда подобными уловками удавалось отвлекать его от рокового классного журнала до тех пор, пока в коридоре не раздавался звонок на перемену.
      "Оттеснять" надо было с умом, не слишком назойливо. Класс облек своим доверием двух человек. Союшкина, первого ученика, и пишущего эти строки, о котором в училище ходили легенды, что он "всего Майн Рида знает назубок".
      Лентяи, расположившиеся на последних партах, чувствовали себя за нашими спинами как за каменной стеной.
      - Ну, братцы, выручайте! Сегодня не выучил урока, - объявлял на переменке какой-нибудь горемыка, останавливаясь передо мной и Союшкиным. Вот и Толстоносов не выучил, и Пересядько, и Кошатников. Всем пропадать!
      Толстоносов, Пересядько и Кошатников стояли тут же - молча, с погребальным выражением на лицах.
      И снова в напряженной тишине раздавался вкрадчивый голос:
      - А вот скажите еще, Петр Арианович...
      И лентяи на задних партах облегченно переводили дух.
      - Как выглядят плавучие льды, хотите вы знать? - задумчиво повторял Петр Арианович.
      Глаза его щурились, лицо светлело, точно вдали перед ним проплывала льдина, отбрасывая слепящие солнечные лучи от всех своих граней.
      Он рассказывал не торопясь, с паузами, будто приглядывался к однообразному морю, постепенно различая в нем все новые и новые детали. Мне представлялось иногда, что это наш капитан стоит на мостике у штурвала, а мы, команда, смотрим на него, ожидая в нетерпении, когда же наконец он крикнет: "Земля!"
      Долго не пришлось ждать.
      В начале зимы стало известно, что полярная гидрографическая экспедиция под начальством Вилькицкого открыла Северную Землю, и хотя той, понятно, еще не было в учебнике, Петр Арианович на радостях посвятил открытию весь урок.
      - Видите? Видите? - возбужденно говорил он, укрепляя карту на доске. Просторнее делается мир! Раздвигается Россия! И вот карта негодная уже, устарела!
      К северу от Таймыра все на нашей учебной карте было закрашено в ровный голубой цвет. Петр Арианович торопливо подскочил к ней с мелом в руке и порывистыми штрихами изобразил мыс, основание которого наметил беглым пунктиром. Там Земля еще не была исследована.
      Удивительнее всего, по его словам, было то, что Северная Земля лежала рядом с материком, в каких-нибудь тридцати шести морских милях от мыса Челюскин. К ней приближались, мимо нее проходили, но так и не видели, не могли обнаружить в тумане. Плотная стена тумана стояла вдоль побережья, охраняя тайны Ледовитого океана.
      - А говорят, нет "белых пятен"! - восклицал наш учитель, расхаживая по классу, и с воодушевлением поглядывал на только что появившуюся на карте Землю. - Врут, врут! Это лежебоки говорят, лентяи, которым с печи лень сойти, в окно взглянуть. Считали же когда-то, что Азия с Америкой - один материк. А пришли наши Дежнев, Беринг, Чириков, увидели - вода, пролив!.. И заметьте, все большей частью простые люди: казаки, поморы, якуты-проводники! Или же лейтенанты морского флота, как Овцын, Малыгин, братья Лаптевы... Простые, простые люди! Не адмиралы, не члены академий королевских...
      Мысль эта, видимо, доставляла ему особое удовольствие. Об открытии Северной Земли Петр Арианович говорил с таким волнением, словно это событие имело непосредственное и самое живое отношение к чему-то личному, очень важному для него.
      Как сейчас, слышу его низкий, чуть хрипловатый голос, повторяющий с какими-то особенными интонациями:
      - Маре инкогнитум - море неизвестное... Море тайн, море тьмы...
      Почему он был так увлечен этим морем? Почему рассказывал о нем с такими красочными подробностями, так ощутимо реально?..
      Минули уж и рождественские каникулы, а новый учитель по-прежнему оставался непонятным, неразгаданным. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что он до сих пор не имел прозвища.
      По плохим школьным традициям того времени мы наделяли прозвищами почти всех учителей. Это получалось легко, само собой. Математик был у нас Перпендикуляр, потому что держался чрезвычайно прямо, не сгибая шеи и спины. Фим Фимыч, помощник классных наставников, за глаза именовался Фимиам Фимиамыч, так как угодничал перед начальством. Законоучитель, отец Фома, назывался Лампадкой - уж очень был елейный, какой-то масленый. Но для нового учителя прозвища не находилось.
      Могли ли мы ожидать, что в недалеком будущем прозвище для нового учителя придумают не школьники, а взрослые?
      ...Но теперь попрошу вас последовать за шумной гурьбой мальчишек, закидывающих за спину ранцы и обменивающихся веселыми тычками, спуститься вместе с ними по лестнице мимо заспанных, позеленевших от дождя чугунных драконов, которые охраняют вход в реальное училище, и выйти на улицу.
      Справа, над крышами домов, торчит каланча; слева, у подножия собора с ярко-синими маковками куполов, расползлись по площади лабазы.
      Таков Весьегонск, уездный город, где я провел свое детство.
      2. ДУША ОБЩЕСТВА
      Это был чрезвычайно скучный город.
      Возможно, многие в нем готовы были поверить Косьме Индикоплову, который помещал мир внутри сундука. Им было, по-видимому, хорошо там, несмотря на тесноту и спертый воздух. А если крышка на минуточку приоткрывалась и пропускала немного света, они начинали в панике метаться, зажмурив глаза, ударяясь сослепу о стены и больно ушибаясь...
      Помню, как все были удивлены, узнав, что в энциклопедии упомянут наш город. Этому не поверили. Кинулись к словарю, перелистали. Да, точно: после императора Веспасиана и весов аптекарских значился Весьегонск!
      Мой дядюшка тотчас же вышутил это "событие".
      - А чего хорошего-то? - спрашивал он. - Теперь все знают про нас, вся Россия. И в Петербурге знают, и в Москве. А может, лучше бы не знали? - И, далеко отставив словарь, декламировал с ироническими интонациями: "Весьегонск, уездный город Тверской губернии. Церквей каменных четыре, домов каменных четыре, деревянных семьсот пятьдесят девять. Грамотных среди городского населения пятьдесят семь и четыре десятых процента..." Это, стало быть, каждый второй неграмотный... - комментировал он, отрываясь от чтения. - Ага! Вот оно, вот-вот, самое смешное! "Герб города, - дядюшка возвышал голос, - герб города Весьегонска составляет черный рак на золотом поле!.." - Живот его, выпиравший из-под пиджака, начинал колыхаться от беззвучного хохота. - Каково, а? Рак! У других, как полагается, лев там, единорог или сокол, а у нас - рак, снедь речная... [города Российской империи имели свои гербы; изображение рака было присвоено Весьегонску] А вы радуетесь, пляшете, в литавры бьете... Энциклопедисты!
      Посмеявшись, весьегонцы отходили от полки с книгами.
      - Шутник ты, Федор Матвеич! Тебе бы придраться к случаю, ничего святого нет...
      Не знаю, какую должность занимал он в земской управе, что-то мизерное служил чуть ли не секретарем, хотя имел университетское образование. Положение его определялось, впрочем, не должностью. Дядюшка был в Весьегонске признанным остряком, душой общества.
      Сама наружность соответствовала его призванию. Щеки были такие румяные и круглые, точно он хотел сказать: "Ф-фу, жара!" Борода расчесана на обе стороны, "на отлет", и усы заботливо завиты кольцами. Только голос был нехорош: какой-то квакающий. И из-под морщинистых век поблескивали иногда злые огоньки.
      Издавна он коллекционировал в нашем городе чудаков, как другие коллекционируют марки или бабочек.
      Так найден был и выставлен на всеобщее осмеяние старый, выживший из ума помещик, которому почудилось, что он изобрел вечный двигатель. Потом в коллекцию угодил податной инспектор, увлекавшийся оккультными науками и занимавшийся нравственным усовершенствованием по самоучителю.
      Проходило немало времени, прежде чем коллекционируемые догадывались, что их, так сказать, насадили на булавку и поместили под стекло.
      А дядюшка между тем резвился и шалил, как дитя.
      Каждый раз он менял обличье и тон при встречах со своей жертвой. Иногда принимал вид добродушного сочувствия, спрашивал участливым голосом, не болен ли дражайший имярек. Рекомендовал домашние средства лечения, послабляющее, компресс из льда на голову и прочее. В другой раз, наоборот, изображал друга и даже наперсника тайн. Многозначительные подмигивания и покашливания, с которыми он через всю комнату адресовался к своей жертве, обычно вызывали шумный восторг зрителей. Называлось это "делать фигуру умолчания".
      Иногда удивительная иллюзия овладевала мною. Дядюшка только притворяется взрослым, шутки ради прицепил себе фальшивую бороду и делает вид, будто ходит на службу! Это игра, всего лишь игра. На самом деле он мальчишка, чуть постарше меня, обитатель последней парты, злой второгодник, из тех, которые любят мучить малышей.
      И впрямь, какое-то хищное, очень злое выражение порой мелькало на румяном лице его, когда он острил, словно бы крепко, двумя пальцами, прихватывая свою жертву и щипал ее, причем обязательно с вывертом!
      Но, как ни странно, в нашем городе дядюшка считался самым остроумным и веселым, даже свободомыслящим человеком!..
      - Э-эх, посмотрели бы, какой он раньше был! - рассказывали его приятели. - Пикадор! Либерал! Самому исправнику на маскараде бумажного чертика к фалдам прицепил. Чуть до дуэли не дошло! Ну а теперь уж не то, нет...
      И приятели дядюшки грустно качали головами.
      - Что с тобой, Феденька? - спрашивали они с участием. - Не болен ли? Не то у тебя выходит, знаешь ли...
      Сам дядюшка чувствовал, что не то. Он мог поперхнуться водкой, что с ним ранее не случалось, мог забыть припасенный с утра экспромт, повторить в один вечер тот же анекдот и только по смущенным лицам друзей догадаться: снова не то!
      Постарел, поглупел? Нет. Он понимал, что дело в другом.
      В чем же?
      Его коллекция нуждалась в пополнении!..
      В этот критический для него момент замаячила на горизонте фигура, двигавшаяся быстро, почти бегом. Полы черной крылатки раздувались, толстая палка бодро постукивала по тротуару.
      Чудак? Несомненно. Но какой масти чудак? В чем суть его чудачества?
      Оказалось, по наведенным справкам, что Петр Арианович Ветлугин - сын местного почтового чиновника, умершего несколько лет назад.
      Мать Петра Ариановича, тихая, чистенькая старушка, почти неслышно жила в одном из весьегонских переулков, снимая квартиру у вдовы исправника. Сын по приезде из Москвы поселился там же.
      Исправница была поразительно глупа даже для Весьегонска. Гренадерского роста и осанки, с багровым неподвижным лицом и мелко завитым шиньоном, а-ля вдовствующая императрица Мария Федоровна, она говорила звучным баритоном и слово "монпансье" произносила в нос с такой выразительностью и силой, что на подсвечниках звякали стекляшки.
      Когда ее обокрала горничная, она ездила по знакомым и с порога объявляла трагически: "Finita la comedia" [комедия окончена (итал.)]. Затем, не снимая шляпы, грузно опускалась в кресло и, приняв чашку с чаем, переходила к подробностям.
      Однажды, тряся шиньоном и подмигивая (у нее был тик, придававший мнимую значительность каждому сказанному ею слову), она возвестила слушателям, что ее квартирант - чудак. Чудачества его начинались с утра.
      - Телешом, да-с, почти что телешом выбегает во двор, - рассказывала она вздрагивающим голосом, - и ну, знаете ли, снегом посыпать себя!
      Дамы всплескивали руками.
      Оголенный по пояс человек, выбегающий на мороз и обтирающийся снегом из сугроба, привлекал любопытных. У окон теснились жильцы. В задумчивой позе, наподобие монумента, застывал дворник с лопатой, расчищавший дорожки.
      - Мне-то каково, а? - негодовала исправница. - У меня не цирк, у меня дом! Хочешь кувыркаться в снегу, вон поди! В цирк, в цирк!..
      Странным казалось также, что приезжий не курит, не пьет.
      - Я, признаться, как-то не вытерпела. "Вы, - говорю, - Петр Арианыч, может, из секты какой-нибудь? Молокан, штундист?" Посмотрел на меня через очки свои, будто, знаете, пронзил взглядом! "Нет, - отвечает, - Серафима Львовна, просто берегу себя". - "А для чего бережете?" - "А для будущего", - говорит. "Для какого же будущего, позвольте узнать?.." Молчит.
      Исправница картинно откидывалась в креслах...
      В городе не удивились, узнав, что дядюшка зазвал нового учителя к себе в гости. В тот вечер он приглашал "на чудака", как приглашают на блины или уху.
      Когда Петр Арианович явился, дядюшка сразу же поспешил стать с ним на короткую ногу.
      - Боже мой, я ведь тоже в Москве, в университете... - бормотал он. - Ну как же, боже мой!.. - И, легонько обняв гостя за талию, притопывая, начинал: "Гаудеамус игитур..." [начало студенческого гимна "Будем веселиться, друзья" (лат.)]
      Гость не подтягивал. Он стоял посреди гостиной и выжидательно поглядывал на нас.
      - Это племянник ваш? - спросил он, заметив меня и подавая мне руку. Столько на уроках спрашивает всегда... Любознательный!
      - Как я! Точь-в-точь как я! - заспешил дядюшка, потирая руки, поеживаясь и похохатывая, будто только что выскочил из-под холодного душа.
      Он начал расставлять ловушки непонятному человеку еще за чаем, но осторожно, опасаясь, как бы не спугнуть. Когда же гости уселись играть в лото, дядюшка свернул разговор на географию: нюхом чуял, что смешное - то, за чем охотился, - связано с географией.
      - Вот вы говорите: Вилькицкий, Вилькицкий, - донесся до меня квакающий голос. - А что хорошего-то? Подумаешь: клочок тундры нашел! Или какие-то две скалы в океане... Это не Пири, нет!
      - Открытие русских моряков я считаю еще более важным! - вежливо, но без воодушевления отвечал учитель, позванивая в стакане ложечкой.
      - Ой ли?
      - Да ведь земля! По территории, думаю, не меньше, чем какое-нибудь европейское государство средней руки... А принципиальный смысл открытия? Петр Арианович отодвинул стакан с чаем. Видимо, его, как говорится, начинало "разбирать". - Нашли землю там, где не рассчитывали ничего найти!..
      Меня услали за чем-то из комнаты, а когда я вернулся, учитель географии уже стоял, держась за спинку стула и серьезно глядя на дядюшку.
      - ...потому что американские путешественники - вот что! Не нашим чета, - втолковывал ему дядюшка.
      - Не чета? А чем встретили своего Пири, знаете?
      - Нуте-с?
      - Помоями. Ушатом помоев.
      - Почему?
      - Другой открыватель, Кук, представил доказательства, что побывал на полюсе раньше Пири.
      - Пири в амбицию?
      - Еще бы! Газеты, конечно, подняли шум...
      - Нехорошо...
      - Чего хуже! Сплетни, гадость. Как в последнем уездном городишке... Пири обвиняет Кука в том, что тот подкупил своих спутников. Кук обвиняет Пири в многоженстве... А выражения!.. Я в Москве, в Румянцевской библиотеке, читал: там получают американские газеты. "Живые свидетели пакостей Пири!", "Человек с греховными руками!", "Похититель денег у детей!", "Покрыт паршой невыразимого порока"... Фу, мерзость!
      - Стало быть, не Кук открыл?
      - Кук до полюса не дотянул целых пятьсот миль. "Величайшая мистификация двадцатого века", - писали газеты. Ну, а что до Пири...
      Петр Арианович прошелся по комнате:
      - Рекорд? Согласен. Но не географическое открытие. Даже глубины подо льдом не смог промерить. Троса не хватило. Слышите ли, троса!.. А возьмите недавнее плавание Текльтона. Тоже спешил к полюсу, видел только полюс впереди. И прошел мимо замечательного открытия, проглядел, прозевал!.. Потом уж другие разобрались и поняли, что... - Он запнулся и замолчал.
      Впоследствии Петр Арианович рассказывал мне, что его поразила наступившая настороженная тишина. Смолкли разговоры за столом и мерный стук кубиков лото. Шеи гостей по-гусиному были вытянуты в его сторону.
      Здесь были самые разные лица - одутловатые и длинные, багровые и бледные, - но все они сохраняли одинаковое выражение напряженного, жадного ожидания.
      Прикрыв коротенькими пальцами выигранные гривенники, исподлобья смотрел училищный священник, отец Фома, в фиолетовой рясе. Рядом помаргивала и трясла шиньоном исправница. Помощник классных наставников, Фим Фимыч, выкликавший номера лото, застыл с кубиком в руке. Рот его, растянутый в улыбке, западал так сильно, что казалось, все лицо можно сложить пополам.
      А впереди всех, верхом на стуле, восседал дядюшка.
      - Да, да, другие разобрались и поняли, сказали вы? - нетерпеливо повторил он, подавшись всем туловищем к гостю. Даже, кажется, скакнул вперед на стуле.
      Петр Арианович нервным движением поправил очки.
      - Нет, ничего, так... - пробормотал он, садясь. - Мысли вслух. И конечно, некстати...
      После этого он перестал бывать у нас, несмотря на все ухищрения дядюшки.
      Он решительно не желал пополнять собой его коллекцию.
      3. СВЕТ В ОКНЕ
      А в училище больше всех заинтересовались учителем я и мой друг Звонков.
      Дружба наша началась незадолго перед тем на уроке арифметики, при довольно странных обстоятельствах.
      В ту зиму я долго болел, а когда явился в класс, то за моей партой сидел новичок - стриженый, черненький, на вид бука, с круглым лицом и забавно вздернутым носом.
      Условия предложенной классу задачи выглядели, кажется, так; два путешественника отправились из пункта А в пункт Б, причем, как водится, один позже другого. Требовалось узнать, через сколько времени второй догонит первого, если... И так далее.
      Покосившись на соседа, я увидел, что он отложил перо и рассеянно смотрит в угол, шевеля губами.
      - Ты что? - шепотом спросил я.
      - Да вот не пойму, почему второй догонял первого, - также шепотом ответил он. - Может, сыщик был? Или мститель?
      Я задумался.
      - И что за пункты такие? - продолжал бормотать сосед. - А и Б?.. А и Б?..
      - Если А - это Африка, - неуверенно предположил я. - Да, надо думать, Африка. То Б - Бразилия... Тогда еще можно понять. Оба путешественника добывали алмазы в Африке на копях...
      - Ага! И первый у второго похитил черный, необыкновенной величины алмаз?
      Обстановка уточнялась. Было совершенно очевидно, что составители задачника умолчали о многом. Одна красочная подробность выяснялась за другой.
      - А тот - в погоню за ним...
      - Ну ясно!
      - Спешит изо всех сил...
      - На шхуне через Атлантический океан...
      - Да, да, на шхуне!.. Настигает в Бразилии на берегу, выхватывает восьмизарядный кольт и...
      - Звонков Андрей! - донеслось до нас издалека. - Какой ответ получился у тебя, Звонков?
      Мой сосед медленно поднялся и застыл потупясь. Поза его говорила сама за себя.
      Глаза математика остановились на мне, он ласково кивнул. Я вздохнул и тоже поднялся...
      В наказание нас оставили без обеда. (Впрочем, судьба, говорят, поступала так не раз и со взрослыми мечтателями.)
      Сидя в пустом классе после окончания уроков, мы некоторое время приглядывались друг к другу.
      - Слушай, - произнес мой сосед, видимо проникшись ко мне доверием, тебя лупцуют дома?
      - Н-нет, - ответил я нерешительно. - А тебя?
      - Ого! Еще как!
      Выяснилось, что отец Андрея, конторщик на речной пристани, овдовел в прошлом году. После этого характер его переменился. Он начал пить запоем, как умеют только отчаявшиеся вконец русские люди. В пьяном виде становился страшен, смертным боем бил сына, если тот подвертывался под руку, жег его учебники и тетрадки, выгонял из дому на мороз или под дождь. Протрезвившись, был тих, плакал, просил прощения.
      - Рассердился я на него прошлым летом, - рассказывал мой сосед, - решил совсем из дому уйти. Ну тебя, думаю, к богу с пьянством с твоим...
      - Уйти? А куда?
      - Ну, мало ли куда! На Волгу к плотовщикам. Или к Черному морю, в Одессу. А там - юнгой на корабль...
      - Не ушел все-таки?
      - Не ушел. Вернулся из Рыбинска.
      - Почему так?
      - Отца стало жалко...
      Он неожиданно улыбнулся, немного сконфуженно. Улыбка у него была замечательная. Улыбались не только рот и глаза, но даже крупный вздернутый нос, который забавно морщился, будто владелец его собирался чихнуть.
      ...Кто лучше меня мог понять его? Иной раз тоже хотелось податься куда-нибудь на Волгу или в Одессу, а еще бы лучше в Африку на алмазные копи.
      Я рано потерял родителей и жил у тетки. Тетка была добрая полная женщина, вечно озабоченная тем, чтобы не подгорело жаркое к обеду, а пол в комнатах - паркетный, чем она гордилась, - был натерт до головокружительного блеска. Однако с мужем ее, моим дядюшкой, мы не могли поладить, больше того, не терпели друг друга.
      Возможно, ему был неприятен мой приезд. Во всяком случае, он нахмурился, когда в сопровождении тетки входил в гостиную, посреди которой я стоял.
      Потом заулыбался, присел на корточки и стал тормошить меня, спеша завязать знакомство, в котором ничуть не был заинтересован. Я сразу понял это. Ведь дети очень чутки ко всякой фальши.
      Заметив, что я дуюсь, тетка сказала:
      - Что ты, Лешенька, такой? Дядя шутит. Дядя всегда шутит. Он будет тебе вместо папы.
      - Мой папа умер, - пробормотал я, глядя в пол.
      И, как ни уговаривали меня, повторял эти слова упрямо, как заклинание, изо всех своих детских сил защищаясь от чужого человека с неискренней улыбкой, которого хотели навязать мне в папы.
      - Чудак какой-то! - сказал дядюшка, с оскорбленным видом отходя от меня.
      Этими словами он как бы вынес приговор. Он презирал чудаков. С годами антипатия углублялась между нами. Видимо, все более определялось во мне то, что он считал проявлением смешного чудачества.
      Не раз, подняв глаза от книги, я ловил на себе его испытующе недоброжелательный взгляд.
      "И в кого такой? - говорил он, поворачиваясь к тетке. - Никогда у нас не бывало таких..."
      И принимался пророчествовать:
      "Ой, смотри, Алексей, зачитаешься, мозги свихнешь! Фантазии до добра не доведут... Слыхал поговорку: "Чудак все таланты имеет, а главного-то и нет: таланта жить..."?"
      Либо принимался вышучивать меня.
      "Алексей уже пугач прочистил, - сообщал он тетке, - и кусочки сахару стал откладывать. Остановка за двойкой по арифметике. Двойку получит - и к индейцам сбежит!"
      И сам смеялся своей выдумке.
      Бывало, по вечерам, от нечего делать, он начинал придираться к моей наружности:
      "Путешественником хочешь быть? Ну, разве путешественники такие бывают? Погляди на себя в зеркало, погляди! Подбородок как у девочки, брови жиденькие... А нос?"
      Я глядел на себя в зеркало и тосковал. Возразить дядюшке было нечего. Я не любил своего лица. Характер на нем был, к сожалению, намечен пунктиром.
      Сделав уроки, я спешил взяться за книгу, торопливо распахивая ее, как окно в другой, яркий, залитый солнечным светом мир.
      Книги! Ведь у меня, по счастью, оставались еще книги!
      В окно с той, другой, стороны заглядывала пестро разодетая компания. Ободряюще улыбался толстяк-изобретатель Мастон, почесывая голое темя крючком, заменявшим ему руку. Непобедимый и веселый д'Артаньян в низком поклоне обметал пыль с ботфортов своей украшенной перьями фетровой шляпой. А из-за спины его выглядывал долговязый Шерлок Холмс и, чопорно поджав тонкие губы, приподнимал цилиндр над головой.
      Что бы я делал без них? Как выдержал бы общество дядюшки в первые годы своего пребывания в Весьегонске?
      Почти каждый мой день окрашивал какое-нибудь своеобразное радостное ощущение, связанное с книгой, которую я в то время читал. Реальная жизнь была лишь рамкой для этих ощущений.
      Быть может, поэтому я так хорошо помню улицу, которая вела от нашего дома к библиотеке: ее тенистые клены, узенький тротуар и канавки, сплошь заросшие крапивой. Название улицы было Овражная, но для себя я называл ее Улицей Радостных Ожиданий...
      Все ускоряю и ускоряю шаги, подгоняемый нетерпением.
      Крутая лестница со скрипучими шаткими ступенями ведет в детский отдел городской библиотеки. Там, у длинной стойки, вразброс заваленной книгами, теснятся школьники.
      Книги, книги! Милые!.. В большинстве своем уже не новые, некоторые с разлетающимися при неосторожном перелистывании страницами, зачитанные до дыр. Говорят, отважного ветерана узнают по шрамам, а интересную книгу по числу недостающих страниц!..
      Признаюсь, я недолюбливаю так называемые роскошные издания, с форзацами, титулами и шмуцтитулами, в надменных раззолоченных переплетах. Грустно видеть, как они стынут за стеклом книжных шкафов, погребенные, будто в склепах, не тревожимые никем. Разве изредка обмахнут с них пыль, либо хозяин подойдет вечерком с гостями и многозначительно пощелкает ногтем по стеклу. О том, чтобы дать почитать кому-нибудь, не может быть и речи. Да и читает ли их сам? Вряд ли. Жалеет! Не хочет нарушать декоративный стиль своего кабинета.
      В весьегонской библиотеке было по-другому.
      Глаза разбегаются у юных посетителей, шеи напряженно вытянуты. Какая книга досталась соседу? О! Да еще с картинками! Повезло!
      - А ты что сдаешь? Покажи! Интересная? И львы есть! Вероника Васильевна, вот он сдает книгу, дайте мне!
      - Сейчас, дружок, сейчас! А тебе какую, Ладыгин?
      Вероника Васильевна знает по фамилиям всех постоянных читателей. Она неторопливо расхаживает по ту сторону стойки, перебирая книги. В ее руках - моя судьба, по крайней мере, на сегодняшний вечер. Хорошо ли проведу его, с увлекательной ли, интересной книгой вдвоем? Эх, мне бы ту, со львами!..
      Теперь, спустя много лет, не могу припомнить лица нашей библиотекарши, зато помню ее пальцы, тоненькие, проворные, предупредительно раскрывающие передо мной одну книгу за другой. И еще подробность: указательный и средний пальцы правой руки всегда в чернилах. Как у девочки!
      А потом я возвращаюсь домой. Бодро перепрыгиваю через канавы, прижимая к себе библиотечные книги. Теперь уж дядюшка не страшен мне. Я не один!
      К сожалению, я читал слишком жадно и беспорядочно, до одури, до тумана в голове. Казалось, все глубже уходил на дно книжного океана, без надежды вынырнуть на поверхность.
      Да, мог стать одиноким фантазером, книжником, оторванным от действительности. Искал бы в книгах не помощи в борьбе - лишь утешения, забвения.
      Но этого не случилось благодаря Петру Ариановичу...
      Бывало, впрочем, не помогали и книги. Проигравшись в клубе, дядюшка несколько вечеров оставался дома и раскачивался в качалке, злой, приставучий, словно осенняя муха. Тетка обматывала себе голову полотенцем, намоченным в уксусе, прислуга боязливо забивалась на кухню, дети размещались по углам, зареванными мордочками к стене, а я откладывал книги и кидался к выходу.
      - Леша, куда?
      - К Андрею. Уроки делать...
      Перебежав улицу, я приникал к стене дома и издавал условный свист. Троекратный, согласно хорошим романтическим традициям!
      Тотчас же в окне появлялся силуэт моего приятеля. Я видел, как он мечется по кухне, торопливо натягивая шинель.
      - Андрюшка, куда?
      От грубого голоса его отца дребезжали стекла.
      - "Куда, куда"! - бранчливо отвечал Андрей. - Сами знаете куда. К Лешке. Уроки готовить...
      Он кубарем скатывался с крыльца, и мы мчались по улице, будто подхваченные снежным вихрем.
      В кружащейся белой пелене возникали низенькие домики с нахлобученными по самые окна крышами. Одна игра сменяла другую. То мы пробивались вдоль заборов, сжимая в руках воображаемые карабины, то перепрыгивали через канавки и сугробы, "сбивая след". А если нас нагонял случайный прохожий, трусивший озабоченной рысцой, мы сопровождали его до самого дома, оберегая от предполагаемых преследователей.
      Город принадлежал в эти часы только нам. Он волшебно преображался. Собор, купол которого облаком нависал над улицей, превращался в вершину Кордильер. Сами улицы казались каньонами. И мы, как белки в колесе, без устали кружили в этом маленьком, выдуманном нами мирке, подгоняемые своим воображением.
      Вспоминая это время, понимаю, что мы грезили на ходу. Свойство возраста!..
      Улицы были пустынны и тихи. Лишь снег негромко поскрипывал под ногами. Мелькали низенькие дома, провожая нас тусклым взглядом, - в Весьегонске рано ложились спать...
      Но как-то раз мы увидели свет в окне.
      - Лампу зажгли, - сказал Андрей. - У исправницы...
      Подле двухэтажного деревянного дома стояло дерево. В столбе света, падавшем из окна, - почему-то зеленом, - иней на ветках искрился подобно стеклярусу на празднично убранной елке.
      - Отчего зеленый?
      - Лампа под абажуром.
      К окну подошел человек и отдернул штору.
      Это был Петр Арианович.
      Нет, он не заметил меня. Он смотрел поверх моей головы куда-то вдаль, со знакомым, задумчиво рассеянным выражением. Таким бывало его лицо на уроках, когда он рассказывал о северных морях.
      - О! Смотри-ка - Петр Арианович!..
      Он отошел от окна, позабыв задернуть штору.
      Комната была теперь хорошо видна. Множество карт лежало повсюду - на столе, на узкой койке, даже на полу. В углу возвышалось громоздкое сооружение наподобие чана, в котором отсвечивала вода.
      Что бы это могло быть?
      Лампа под зеленым абажуром бросала спокойный круг света на исписанный до половины лист бумаги.
      Несомненно, именно здесь, в этой тесной комнате, доверху набитой географическими картами, на столе, заваленном раскрытыми книгами, скрывалась тайна нашего учителя.
      Потянувшись, Петр Арианович вернулся к чану.
      Мы, поднявшись на цыпочки, продолжали смотреть в окно. Стоя спиной к нам, учитель географии что-то сделал с чаном, отчего тот стал медленно вращаться. По потолку побежали, закружились светлые пятна. Ага, это учитель нарезает ножницами бумагу на маленькие кусочки и бросает в воду...
      Нехорошо подглядывать в окна, но так уж случилось в тот вечер. В извинение себе и Андрею могу лишь сказать, что подглядывание продолжалось не более двух или трех минут.
      Старушка в чепце, сидевшая у стола с вязаньем, - вначале мы не заметили ее, - что-то сказала, посмотрев в глубь комнаты. Тотчас протянулась оттуда узкая смуглая рука и задернула штору.
      Андрей тихонько вздохнул...
      С того вечера мы зачастили в переулок, где жил учитель. Тайна притягивала нас как магнит. Прижавшись к изгороди или втиснувшись между присыпанными снегом кустами, надолго, в ожидании новых чудес, замирали перед освещенным окном. Но штора больше не раздвигалась...
      Между тем туман таинственности, как выражался дядюшка, сгущался вокруг нашего учителя все больше и больше.
      - Оригинал, своеобразного ума человек, - с двусмысленной улыбкой говорил помощник классных наставников Фим Фимыч. - На почтамте удивляются: состоит в переписке чуть ли не с половиной России! Письма на его имя приходят из Москвы, из Петербурга, из Архангельска. Даже, можете себе представить, из Якутска!
      - Непонятно! Из Якутска - в Весьегонск?! - изумленно спрашивал дядюшка. - Кто же может ему писать! И о чем?
      Фим Фимыч разводил руками.
      Ему пришлось развести их еще шире, когда стало известно, что во время ледохода учитель, как маленький, пускал на реке кораблики.
      Да, так оно и было. Мы видели это с Андреем собственными глазами.
      Обычно ледоход в наших местах начинается в первой половине апреля. Однако в том году весна была необычайно ранней.
      В середине марта вдруг потеплело. Подули южные ветры, снег растаял, и по реке поплыли льдины.
      Тотчас ребята, живущие вблизи реки, и мы в том числе, кинулись к мосту. Наперегонки с нами бежали ручьи.
      Делая плавные повороты, неторопливая Молога текла среди бурых огородов и деревянных домиков, вплотную подступивших к воде. Тоненькие льдинки кружились в завихрениях пены и задевали за низко нависший прибрежный кустарник.
      Ярко сверкали на солнце кресты собора. Бамкал большой колокол на звоннице. День, к нашему удовольствию, был воскресный.
      Мы стояли с Андреем в толпе на деревянном мосту, навалившись грудью на перила, оцепенев от восторга.
      - Глянь-ка, учитель! - удивленно сказали рядом.
      Я посмотрел на берег, но увидел только стаю гусей. Надменно озираясь, они проследовали огородами к реке.
      - Левее, левее!.. Вон там, - подтолкнул меня локтем Андрей. У самой воды я увидел нашего нового учителя географии.
      В распахнутом форменном пальто и сдвинутой на затылок фуражке, он шел по берегу, сопровождая игрушечный деревянный кораблик.
      За ним, соблюдая приличную дистанцию, двигалась гурьба зареченских мальчишек, мал мала меньше, в просторных, хлопающих по икрам сапогах.
      - С ребятами связался! - вздохнули в толпе.
      В руках Петра Ариановича был длинный шест, которым он отталкивал кораблик подальше от берега. Иногда учитель останавливался, вынимал часы и что-то торопливо записывал в книжечку.
      Нет, видно, не просто забавлялся. Вот послюнил указательный палец, поднял вверх. Из Майн Рида я знал, что так определяют направление ветра.
      Странная процессия приблизилась к мосту. Волнение охватило меня. Не знаю, чего я ждал. Быть может, чуда? Хотелось, чтобы мановением своего жезла Петр Арианович превратил игрушечный кораблик в настоящий ледокольный пароход с высокими бортами и мачтами, на которых развевались бы праздничные флаги расцвечивания.
      Но этого не случилось.
      Осторожно придерживая шестом кораблик, Петр Арианович направил его под мост. Почетный конвой в просторных сапогах забежал вперед, чтобы лучше видеть. Мы с Андреем в нетерпении перевесились через перила.
      Кораблик, который несло прямо на бык моста, сделал разворот и обогнул препятствие. Льдины стиснули и затопили его уже по другую сторону моста.
      - Доигрался? - беззлобно спросили сверху.
      Петр Арианович поднял лицо. Оно было разгоряченное, потное и радостно улыбалось, точно учитель нашел решение давно мучившей его загадки. Фуражка держалась на самой макушке.
      - Чудак! - сказали в толпе скорее недоумевающим, чем укоризненным, тоном.
      4. ЧЕЛОВЕК С ТЕНЬЮ
      Чудак ли?
      Наше представление о чудаках было иным. Нам рисовался сварливый старик, с угловатыми движениями, в глубоких калошах, стремглав выбегающий на крыльцо и разгоняющий зонтиком ребят, играющих в бабки перед окном его кабинета.
      Этому старику нельзя мешать. Он пишет какое-то глубокомысленное, никому не нужное сочинение о головастиках или о водорослях, но не может сосредоточиться. Смех мальчишек, их восторженные возгласы раздражают и отвлекают его. Он уже забыл о том, что сам был когда-то мальчишкой и, может быть, кричал еще азартнее, если удавалось сшибить бабки битой. Впрочем, это было так давно, что немудрено и забыть. Старик непонятен и несимпатичен.
      Петр же Арианович выглядел почти нашим сверстником. Что-то молодое, очень привлекательное было в нем, какая-то веселая, размашистая удаль. Увлекшись изложением своего предмета, он не мог усидеть на месте: принимался бегать по классу, то и дело откидывая со лба прямые длинные волосы.
      Заметно было, что в классе некоторые уже практикуются в этом откидывании волос, подражая учителю, - верный признак, что учитель нравится.
      В конце марта в училище была доставлена посылка на его имя.
      Мы с Андреем видели через стеклянную дверь учительской, как он распаковывал объемистый ящик.
      Ничего необычного там не было, только книги.
      Петр Арианович бережно, обеими руками вынимал их одну за другой, перелистывая, сдувал с переплетов пыль.
      В тот день наш учитель не остался на репетиции спектакля, который готовили под его руководством старшеклассники, - сразу после уроков побежал домой, прижимая к себе стопку книг. Видно, не терпелось просмотреть их.
      Книги были, наверное, интересными, потому что после их получения настроение нашего учителя улучшилось. Чаще обычного откидывал он волосы со лба. На широких скулах рдел румянец.
      С воодушевлением рассказывал он о первых шагах русских путешественников в Сибири, прослеживая по карте путь какого-нибудь храброго Василия Бугра или хладнокровного Бузы Елисея.
      Отважные русские люди даже решались выходить в океан на своих утлых кочах.
      Это были широкие плоскодонные лодки, которые обычно шли на веслах и лишь при попутном ветре - на парусах. Парусами служили оленьи шкуры. В кочах не было ни одного железного гвоздя, ни одной скобы. Даже якорь делали из дерева, а для тяжести прикрепляли к нему камни.
      - Какую смелость надо было иметь, - восклицал Петр Арианович, - какими искусными быть мореходами, чтобы на таких суденышках совершать вылазки в Ледовитый океан!.. Недаром наш Ломоносов сказал: "Колумбы! Колумбы росские!"
      Петр Арианович признавал, что сравнение удачно и есть много общего в двух этих встречных людских потоках, почти одновременно с разных концов огибавших Землю. Но было и важное различие между западноевропейскими и русскими Колумбами.
      Западноевропейские, по словам учителя, становились в случае удачи вице-королями, наместниками, губернаторами, получая богатую долю в доходах, награждались гербами, поместьями, титулами, - русские же как были, так и оставались простыми людьми.
      Сам народ присвоил им общий скромный титул - "землепроходцы".
      Петр Арианович округлял глаза.
      - Мало того, - продолжал он, таинственно понижая голос. - Иностранные шпионы из кожи лезли вон, чтобы разузнать о морском пути в Индию вдоль Сибири. Большинство наших открытий сохранялось поэтому в секрете. Некоторым так и суждено было погибнуть в архивах. Даже о плавании Дежнева узнали только спустя сто лет. Петр Первый послал Беринга проведать, сходится ли Америка с Азией, не зная, что Дежнев уже решил эту задачу.
      Не все архивы подняты, далеко не все. Много документов, относящихся к эпохе великих русских географических открытий, не опубликовано... Представьте: какому-нибудь счастливцу географу удалось бы приподнять завесу...
      Он замолчал, досадливо морщась и покашливая, как бы сердясь на себя за то, что сказал лишнее.
      Несомненным было одно: из всех географических открытий XVI, XVII, XVIII веков больше всего интересовали нашего учителя открытия на Крайнем Севере России, и именно в той его части, какая близка к Америке.
      Почему?
      Ответ на этот вопрос дала исправница - первая вестовщица в городе, явившись к нам с очередной новостью.
      - Учитель-то! - не сказала, а выдохнула она, монументально возникая на пороге.
      - Что учитель?.. Милости просим! Да входите же, Серафима Львовна!
      Парадным шагом, как была - в шубе и капоре, исправница прошла по комнате и рухнула в кресло.
      - Голубушка, Серафима Львовна! - всполошилась тетка. - Что случилось? На вас лица нет!
      Исправница торопливо расстегнула шубу, вытерла платком распаренное багровое лицо и уставилась на слушателей.
      - Учитель-то! Жилец мой!
      - Что? Ну что?
      - Человек с тенью!
      - Как так?
      - А так. Не то ссылался, не то привлекался... Его мать проговорилась вчера... В общем, верно вам говорю: человек с тенью.
      - Позвольте... - усомнился дядюшка. - Если ссылался, то как же в училище преподает? Ему не разрешили бы.
      - Не знаю, не знаю. Привлекался, подозревался... Что-то такое, в общем...
      Дядюшка задумался и некоторое время барабанил пальцами по столу.
      - Это, знаете ли, идея!.. - начал он бодро.
      Но тут у меня с колен, к моему ужасу, со стуком свалилась книга. Потрепанные страницы Майн Рида разлетелись по комнате.
      - Опять ты здесь! - раздраженно воскликнул дядюшка. - Зачем ты здесь?
      - Наш Леша странный мальчик, - пожаловалась тетка гостье. - Почему-то всегда со взрослыми, в гостиной...
      Да, часы после уроков я предпочитал проводить в гостиной, укрывшись да карликовой комнатной пальмой.
      Возможно, что за фикусом или геранью не чувствовал бы себя так хорошо. Все-таки это была пальма, хоть и в кадке. Шорох ее метелкообразных листьев навевал приятное настроение. Голоса взрослых доходили сюда, как бы пробиваясь сквозь густые тропические заросли.
      Но слова исправницы я услышал ясно.
      "Ссыльный?.. Вот как! - думал я, поспешно собирая с полу разлетевшиеся страницы. - Может, отбывал ссылку в Сибири? Бежал оттуда?.."
      Это было важно. Это давало новое направление нашим с Андреем догадкам.
      Я схватил первые попавшиеся под руку учебники и кинулся к выходу.
      - Леша, куда?
      - К Андрею. Дали задачу на дом. Хочу проверить решение...
      Надо было проверить решение!
      "Человек с тенью"... Петра Ариановича преследуют! Тень - это преследователь! Кто-то идет за Петром Ариановичем по пятам.
      Мне представился учитель географии в своей развевающейся крылатке, перебегающий улицу. Ночь. Луна. Мгновение улица пуста. Затем из-за угла, ярко освещенного луной, медленно выдвигается зловещий силуэт. Только тень! Самого человека не видно...
      Кто же он, наш учитель географии? Почему его преследуют?
      - Ссыльный, понимаешь? - втолковывал я Андрею. - Был ссыльным. Долго скитался по Сибири...
      - Может, с рудника бежал?
      - Ага! Прятался в тайге...
      - Переплыл Байкал...
      Мы то вскакивали с места, то снова садились, то снижали голоса до шепота, то принимались кричать друг на друга. Все правдоподобнее становилась наша догадка-вымысел, разматываясь виток за витком, как волшебная, далеко уводящая нить.
      И когда Андрей, прикинувшись простачком, вдруг спросил Петра Ариановича на уроке, не бывал ли он в Сибири, а тот, вздохнув, ответил, что за всю жизнь из Центральной России не выезжал, мы только многозначительно переглянулись.
      Еще бы! Станет выкладывать на уроке всю подноготную!
      С презрением поглядывая на одноклассников, мы надувались, как голуби-трубачи. Тайна переполняла нас. Никто не догадывался, почему учитель хорошо знает Север России, а мы с Андреем догадались. Два человека в Весьегонске, больше никто!
      Но задача была решена неправильно.
      5. ПРОЗВИЩЕ
      Дядюшка решил ее по-другому.
      Он раньше нас проник в тайну учителя, причем со свойственной ему суетливостью забежал с задворок, с черного хода. Впоследствии Андрей утверждал, что не иначе как дядюшке помогли его приятели из жандармского управления. А приятели у него были повсюду.
      Возможно, перехватывалась и читалась обширная переписка Петра Ариановича; возможно, кое-какие сведения были добыты непосредственно в Москве.
      Дядюшка, во всяком случае, был вознагражден за свои хлопоты. Приезжий явился ценнейшим пополнением и даже украшением его коллекции.
      - Вдумайтесь, вдумайтесь только, господа! - упрашивал дядюшка, простирая руки к сидящим на диване и в креслах удивленным гостям. - Живет учитель географии. И где живет? В Весьегонске в нашем, то есть посреди болот, за тридевять земель от всякой цивилизации. - В горле его что-то восторженно попискивало. - Нуте-с... И вот из дремучей глуши увидал вдруг острова. Не один, заметьте, - много, целый архипелаг! Новехонький, даже без названия, не открытый еще никем... Где же увидал? В Северном Ледовитом океане. Как увидал? Почему?
      Весьегонцы ошеломленно смотрели на дядюшку.
      - Через телескоп или в бинокль? Ничуть! Умозрительным путем. Силой мысли, так сказать.
      - Это смешно!
      - Уж так то есть смешно...
      Входили новые гости.
      - Приезжий-то, знаете?.. - бросался к ним дядюшка.
      - Что?
      - Острова открыл!
      Гости пугались:
      - Где?
      - То-то и есть что где! На краю света! В Северном Ледовитом океане!
      - Бывал, что ли, там?
      - То-то и есть что не бывал. За письменным столом сидючи открыл... Другие путешественники - на корабле, верхом, пешком, а наш путешественник - в кресле сидючи.
      - Как так?
      - А так. Ткнул карандашиком в карту. "Здесь, - говорит, - мой архипелаг! Негде ему больше быть, как здесь".
      В гостиной смеялись. Один дядюшка не смеялся. Он стоял посреди комнаты, гордо выпрямившись, обеими руками расправляя пушистую бороду.
      Вот уж подлинно счастье привалило ему! Год бы трудился - такого сюжета не выдумал. А тут смешной сюжет для анекдота - даже серии анекдотов - сам давался в руки.
      - Ну вас! - говорил он, озорно поблескивая глазами. - Радоваться бы надо, торжествовать, что среди нас такое светило живет, а вы со смеху помираете, шута горохового из него делаете!
      - Позвольте, Федор Матвеич! - подавала голос исправница. - Как же говорите: в Сибири не бывал? Он именно бывая - ссылался, привлекался...
      - Не ссылался! Точно знаю! Не ссылался! Привлекался - да. Участвовал в студенческой забастовке... И вот результат! Имея влечение к научной географической деятельности, к таковой не допущен! Вместо Северного полюса и всемирной славы пожалуйте на болото, в Весьегонск!
      - Скажите! - качали головами гости, усаживаясь за стол и продолжая разговор под однообразное постукивание бочоночков лото. - Человек еще молодой!
      - Заучился, бедный... Это бывает. Учится, учится, а потом...
      - Двадцать пять...
      - Закрыто!
      Один лишь обстоятельный отец Фома пытался доискаться тайного смысла в причудах учителя.
      - Позвольте, - бормотал он, - что за острова? К чему острова? Может, сие - иносказание, конспиративная аллегория?
      Тогда же, за лото, придумали и прозвище: "Кукипирий-Пирикукий!"
      - Вот именно! Ха-Ха! Двое разом: и Кук и Пири! Очень хорошо!
      - В самую точку, Федор Матвеич!
      - Кукипирий! Ну и Федя! Ай да Федя! Придумает же такое!
      - Пирикукий-Кукипирий! Кукипирий-Пирикукий! Ха-ха-ха-ха!
      Прозвище из гостиной перекочевало на улицу.
      Представьте себе длинную, узкую улицу. Вечереет. Вдоль деревянных тротуаров, по-местному "мостков", шаркая подошвами, двигаются пары. Дойдя до конца улицы, они круто поворачивают и идут обратно. Это гулянье.
      Песен на гулянье не слышно. В городе не дозволено петь - не деревня! Зато звонко, как из граммофонной трубы, вырывается на улицу треньканье балалаек или молодецкий перебор трехрядки. И так же разом обрывается. Это открылась и закрылась дверь одного из трактиров. На главной улице Весьегонска девять трактиров.
      Иногда можно увидеть на улице и нашего учителя географии.
      Свою вечернюю прогулку Петр Арианович совершал обычно в одиночестве. Он шел, как всегда, очень быстро, энергично постукивая палкой, чуть подавшись вперед, погруженный в размышления.
      Простой люд уступал ему дорогу молча и с уважением.
      Но вот со звоном и грохотом распахивалась дверь трактира. Загулявший купчик вываливался оттуда. Утвердившись на шатких ногах и оглядевшись, он замечал учителя.
      - Господину Пирикукию! - орал он, сдергивая с головы шапку и потрясая ею. - Наше вам! С кисточкой!
      Петр Арканович строго смотрел на крикуна и, не замедляя шаг, проходил мимо...
      О нем узнали далеко за пределами Весьегонска.
      Купцы из Вятки, Твери и Ярославля, побывав в январе на знаменитой весьегонской ярмарке, разнесли по своим городам анекдот о чудаке-учителе, который, не отходя от письменного стола, в Ледовитом океане острова открыл...
      Однако в реальном училище прозвище, данное дядюшкой, не привилось. Петр Арианович был единственным из преподавателей, которого мы, ученики, за глаза и в глаза звали только по имени и отчеству...
      6. ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА
      Но каково было нам с Андреем!
      В грустном молчании проводили мы переменки на широком подоконнике в коридоре. Мимо шныряли наши товарищи, весело толкаясь и подставляя друг другу ножку. Семенил, держась, как всегда, ближе к стеночке, наш первый ученик Союшкин. Широко вышагивал, вертя во все стороны маленькой головой, помощник классных наставников фим Фимыч.
      Итак, все? Тайны нет больше?
      Упрямый Андрей ни за что не хотел примириться с этим.
      - Врут, врут! - повторял мой друг, сердито морща нос. - Глупости: на Севере не бывал! Самим завидно, сами небось не бывали нигде, вот и наговаривают на него.
      Андрей был сторонником решительных действий.
      - Слушай, пойдем и спросим, - уговаривал он меня. - Прямо пойдем в учительскую к нему и скажем...
      - А чего скажем-то?
      - Не может быть, скажем, чтобы вы не бывали в Сибири...
      Легко сказать - пойдем и скажем!..
      Однажды мы явились в переулок к заветному окну еще засветло, в те часы, когда учитель обычно отправлялся на прогулку, и прошлись мимо дома. Надеялись на что-то неопределенное, на случай. Учитель, однако, не вышел.
      Мы расхрабрились до того, что подошли к входной двери и совсем было собрались постучать, но слишком долго топтались у крыльца, препираясь, кому войти первому.
      Этим воспользовалась девчонка, жившая в прислугах у исправницы. Она высыпала на нас совок золы со второго этажа. И мы даже не могли забросать ее снежками, потому что круглое ухмыляющееся лицо то появлялось, то исчезало в форточке, как Петрушка.
      Ну и противная же была девчонка! Даже куцые, рыжеватого цвета косички торчали на голове с нелепым, раздражающим вызовом.
      Мы знали, что ее зовут Лизкой, потому что слышали, как окликала хозяйка. Лизка не ходила, как все люди, а носилась всегда стремглав, дробно стуча по полу босыми пятками.
      Конечно, ниже нашего достоинства было связываться с девчонкой, и мы сделали вид, что ошиблись домом.
      Мы снова пришли в переулок вечером. Что-то по-прежнему тянуло нас сюда. Наверное, луч света, падавший на снег из окна. Он был ярко-зеленый, какой-то очень уютный и приветливый.
      Глядя на него как завороженные, мы простояли в молчании минут десять и уже собрались было уходить, как вдруг штора колыхнулась.
      Но раздвинул ее не Петр Арианович.
      Человек, смотревший в окно, повертел в разные стороны маленькой головой, будто принюхиваясь к морозному воздуху, швырнул в открытую форточку окурок и снова отошел от окна.
      Это был Фим Фимыч.
      Удивленные, мы приблизились к дому и, приподнявшись на носки, заглянули в окно.
      Видно все-таки было неважно.
      Тогда я недолго думая проворно вскарабкался на дерево, которое росло как раз против окна, и, скорчившись, пристроился на ветке, хотя она потрескивала и гнулась подо мной.
      Испытанный прием разведчика! Отсюда, со своего наблюдательного поста, я передавал краткие волнующие сообщения Андрею, нетерпеливо подскакивавшему внизу.
      Комната была хорошо видна. Фим Фимыч, скрестив длинные ноги, раскачивался на качалке. У книжного шкафа стоял Петр Арианович. По брезгливо выдвинутой нижней губе можно было судить о том, что он не очень-то обрадован посещением помощника классных наставников.
      О чем говорили собеседники, слышно не было - нас разделяли двойные рамы.
      Видимо, Петр Арианович не нашел на полке книгу, которую искал. Он сказал что-то Фим Фимычу и, взяв со стола лампу, вышел.
      С полминуты, наверное, в комнате было темно.
      Потом вспыхнул колеблющийся огонек спички. Он поплыл по диагонали через всю комнату от качалки к письменному столу. Пятна света падали на книжные шкафы, на разбросанные повсюду географические карты.
      Спичка потухла. Тотчас Фим Фимыч зажег другую. Он, видимо, волновался, потому что, шагнув к столу, свалил стул и некоторое время стоял неподвижно, втянув голову в плечи, уставившись на дверь.
      Все в комнате приняло совсем другой вид - причудливый, тревожный. Пламя спички покачивалось в высоко поднятой руке. На стеклах шкафов появились отблески. Казалось, вещами в комнате овладело беспокойство. Враг, вор, чужой был среди них!
      Горящая спичка - уже четвертая или пятая по счету - совершала порывистые зигзагообразные движения в руке Фим Фимыча. Он кинулся к столу, остановился, с раздражением оттолкнул свиток карт, который подкатился под ноги, преграждая дорогу.
      Скрюченная, как вопросительный знак, зловеще длинная тень скользнула по потолку. Она закрыла от меня стол.
      Так вот что означало это выражение: "человек с тенью"! У Петра Ариановича действительно была тень. И она, как в сказке, существовала самостоятельно, отдельно от него. Стоило человеку уйти за дверь, как тень тотчас же принималась хозяйничать в оставленной им комнате, притворяясь человеком.
      Вдруг спичка, догорев, пролетела по комнате. За ней мелькнул длинный светящийся след.
      Секунду было темно. Затем в дверь вплыла лампа под зеленым абажуром. И все вещи сразу же встали на свои места.
      А посреди комнаты на качалке, удобно скрестив длинные тощие ноги, все так же покачивался Фим Фимыч.
      О притворщик! Вероломный!
      Надо было что-то сделать, подать Петру Ариановичу сигнал. Но как?
      С удивлением я увидел, как помощник классных наставников, изогнувшись, принял у Петра Ариановича книгу. Нижняя, брезгливо оттопыренная губа нашего учителя оставалась в прежней позиции. Впрочем, он проводил своего гостя до дверей.
      Спускаясь с крыльца, Фим Фимыч прошел под веткой, на которой я сидел. Скрип снега затих вдали.
      Петр Арианович остался в раздумье стоять у стола, над исписанными листками.
      Бедный, доверчивый человек! Он не знал, кого принимает у себя! Фим Фимыч - его враг, это ясно. Фим Фимыч стремится выведать важную тайну, быть может, похитить со стола одну из драгоценных записей учителя географии...
      Записи!
      Я нагнулся к Андрею, чтобы сказать о записях. Не терять ни минуты! Спасти Петра Ариановича, немедленно предупредить! Он еще успеет нагнать похитителя!
      Но ветка не была приспособлена для чересчур порывистых движений и подломилась подо мной.
      Добро бы, я упал в снег. Нет, угораздило упасть прямехонько на крыльцо. А по обыкновению мальчишек нашего города я набивал карманы разнообразной, преимущественно металлической дрянью и, покатившись по ступенькам, затарахтел всеми этими жестяными коробочками, медяками, свистками.
      Оглушенный, ничего не понимая, я начал было подниматься, как на меня налетело сзади что-то визжащее.
      Ах, пропади ты пропадом! Ведь это девчонка исправницы!
      - Ага, попался! Ага! - кричала она невыносимо пронзительным, торжествующим голосом. - Одного держу, другой убег!
      Я отмахнулся от девчонки, но сильная рука придержала меня.
      - Подожди, голубчик, - сказал надо мной голос Петра Ариановича. - Как это ты попал сюда? Из рогатки выстрелили тобой или как?
      Я совсем уж по-глупому зажмурил глаза.
      - Вот оно что! Ладыгин Алексей? Странно! Да нет, ты не жмурься! Когда жмуришься, ты сам не видишь. А тебя-то видно очень хорошо.
      Я открыл глаза. Петр Арианович смотрел на меня в упор, чуть прищурясь.
      Рядом суетилась девчонка, продолжая цепляться за мой рукав.
      - Вышла за вашим гостем двери закрыть, а он у окна, - докладывала она, то и дело срываясь на визг. - Подглядывал в окно. Я его пугнула раз от дома, а он...
      - Как же, пугнула ты! - пробормотал я. - Мы сами не захотели, ушли.
      - Да у тебя, брат, синяк, - вдруг сказал Петр Арианович. - Вон и кровь на руке. О ступеньку разбился? Тебя надо перевязать. Так?
      - Так, - сказал я, ничего не понимая.
      - Матери моей нету, в гости ушла, - сообщил Петр Арианович, пропуская меня внутрь дома. - Но мы сами, сами... Вот бинт достанем, йод...
      И он принялся с грохотом открывать ящики комода.
      - Куда же йод девался?
      - Двери вышла закрыть, - сказала девчонка, входя за нами следом и стряхивая снег со своего короткого ситцевого платья. - Глянула в щелку, а он у окна...
      - Хорошо, хорошо. Йод поищи!
      Она нашла йод. Но этим не ограничилось. Петр Арианович заставил ее еще и помогать бинтовать мою руку. Видимо, это было уже свыше ее сил, потому что, оказав первую помощь, она поспешила уйти. Слышно было, как с негодованием бурчала себе что-то под нос в соседней комнате. Вскоре на втором этаже гулко захлопали двери.
      - Сердитая! - Петр Арианович улыбнулся. - Значит, ты уже бывал здесь? А зачем?
      Он сел на стул и посмотрел на меня. Некуда было деться от этого спокойного серьезно-вопросительного взгляда.
      Можно было, конечно, попытаться убежать, но тогда Петр Арианович не узнал бы ничего о поведении Фим Фимыча.
      Запинаясь, дрожа, не заканчивая фраз, я рассказал обо всем, что мы видели в окне. Петр Арианович выслушал меня, не прерывая, ничем не выражая своего удивления.
      - Спасибо, не пропало ничего, - сказал он. Потом, поморщившись, добавил непонятно: - Я ведь знаю, зачем он ходит. Его подсылает ко мне инспектор училища.
      Он задумчиво побарабанил пальцами по столу.
      - Но ты сказал "мы". Кто же это "мы"? Разве вас, таких вот взъерошенных мальчишек, еще много под моим окном?
      - Еще один.
      - Кто же?
      - Товарищ мой.
      - Небось убежал, - предположил Петр Арианович, взглядывая на меня исподлобья.
      - Нет, не такой, - сказал я уверенно. - Не бросит товарища в беде.
      Я подошел к окну. Андрей сидел на корточках под самой стеной, втянув голову в плечи, и напряженно смотрел на меня снизу вверх.
      - Сидит, - доложил я Петру Ариановичу.
      Он с любопытством заглянул через мое плечо и вдруг захохотал раскатисто, приседая, кашляя. Я и не думал, что взрослый человек может так смеяться.
      Он смеялся долго, пока опять не явилась девчонка и не принялась с ожесточением вытирать тряпкой пол, на котором блестели мокрые следы от моих сапог.
      - Правильно, Лизочка, правильно! - рассеянно сказал Петр Арианович. - А то нам от мамаши попадет.
      Он придвинул ко мне стул.
      - Но объясни, Ладыгин, зачем вы - ты и друг твой - торчите по вечерам под моим окном?
      Я подождал, пока девчонка ушла.
      - Не верим взрослым, что про вас говорят!
      - А что взрослые говорят?
      - Что вы не бывали нигде... На Севере не бывали и не открыли никаких островов...
      Петр Арианович стал серьезным. Помолчал.
      - Правда, - кивнул он. - На Севере я не бывал.
      Наверное, лицо мое стало очень несчастным, потому что он поспешил добавить:
      - И все же есть острова. Я открыл их!
      - А как же?.. - начал было я.
      Петр Арианович поднялся со стула и положил мне руку на плечо:
      - А так же! Теперь - домой! Попадет тебе за синяк? Очень хорошо! Не будешь в окна подглядывать. Да, чтобы не забыть: в будущее воскресенье опять приходи. С верным товарищем со своим. Расскажу, как я нашел острова...
      И уже вдогонку сказал с крыльца:
      - Только без шума и драки, пожалуйста! На дверях звонок. И надпись есть: "Прошу крутить!"
      7. ЗИГЗАГ НА КАРТЕ
      Проходит положенный срок, и вот, в праздничных гимнастерках, с обильно смоченными волосами, чтобы не торчали на макушке, мы присаживаемся с Андреем на краешек старого клеенчатого, с выпирающими пружинами дивана и робко осматриваемся.
      Вокруг - карты, множество карт: свернутые в трубку, развешанные на стенах, брошенные на стульях. В шкафах - книги, конечно, описания путешествий, и, наверное, с картинками.
      Все поражает здесь, даже беспорядок на столе, непривычный, будоражащий ум. Раскрытые книги с закладками, какие-то чертежи, четвертушки бумаги, исписанные разгонистым почерком. Видно, что за столом работают, и помногу, с увлечением.
      А вот и загадочный чан! В него налита вода, по краям закреплены какие-то маленькие вентиляторы. Вблизи он еще более непонятен, чем издали.
      - О! Всего лишь модель, и очень примитивная! - небрежно поясняет Петр Арианович, заметив, что мы не сводим глаз со странного сооружения. - Сам строгал, пилил, прилаживал. Самоделка! Вот ежели бы сработать это на заводе, да увеличить бы в размерах, да...
      Вздохнув, он кладет на воду вырезанные из фанеры-листы. Что-то знакомое угадывается в их угловатых очертаниях. Ага! Это восточный берег Северной Америки, а это западный берег Европы" Между ними - Атлантический океан.
      Бойко затрещали вентиляторы, приводимые в движение-рукой. Вода завертелась в миниатюрном Мексиканском заливе, потом веселая рябь: побежала вдоль берегов Америки и быстро пересекла океан, ширина которого была не более аршина.
      - Гольфстрим, - пояснил Петр Арианович. - Модель зарождения Гольфстрима! Постоянно дующие от берегов Африки ветры, пассаты, нагоняют в залив нагретую воду, а отсюда она поднимается к Гренландскому морю, Баренцеву и дальше на север... Помните, я рассказывал на уроке? Да, правильно, водяное отопление Европы.
      Он положил на воду листы, вырезанные уже иначе, и пустил в ход другую группу вентиляторов.
      - Узнаете? Тихий океан, течение Куро-Сиво...
      Но это было только вступлением. С особой тщательностью учитель расположил в чане новые игрушечные материки и острова. Мы вслух называли их, радуясь им, как старым знакомым. Вот легла на воду крошечная Гренландия. На противоположной стороне чана появились знакомые берега Сибири, а рядом выгнутая" как лук. Новая Земля, несколько скрепленных проволокой Новосибирских островов и одинокий остров Врангеля.
      - Я покажу вам удивительный, продолжающийся круглый год ледоход, сказал Петр Арианович, - иначе говоря - ледяную реку, которая пересекает Полярный бассейн. Конечно, здесь учтен только один фактор - ветры...
      Он бросил на воду мелко нарезанные клочки бумаги.
      - Истоки этой реки, - продолжал он, - здесь, у берегов Сибири. Устье там, между Норвегией и Гренландией...
      Покачиваясь на волнах, бумажные "льдинки" тронулись в путь.
      Мы заметили, что, повинуясь скрытому внутри механизму, чан очень медленно вращается вокруг своей оси. Ну конечно, надо соблюсти и это условие: земля-то ведь вращается!..
      Вскоре поверхность воды побелела. По мере приближения к узким выходным воротам, к устью реки, движение клочков бумаги ускорялось. Атлантический океан, куда впадала река, находился уже за пределами чана.
      - Купель, - усмехнулся Петр Арианович. - Ледяная арктическая купель...
      Он облокотился на край чана, задумчиво провожая глазами игрушечные льдинки, которые, кружась и сталкиваясь, плыли по воде.
      - Еще в университете заинтересовал меня Крайний Север России, - начал он негромко и медленно, как начинают обычно рассказ о собственной жизни...
      Это и был рассказ о его жизни.
      Итак, еще в университете заинтересовал его таинственный Крайний Север России, "где всякая география кончается". Там еще оставались "белые пятна". Там были реки, истоки которых терялись в непроходимой тайге, горные кряжи, очертания которых обводились пунктиром, моря, скрытые за сплошной завесой тумана.
      А в самом центре Арктики находился полюс - заповедная точка, к которой стремилось изо всех сил и которой никак не могло достигнуть человечество.
      То было время, когда адмирал Макаров выдвинул лозунг: "К Северному полюсу напролом!", когда по чертежам его строили первый в мире мощный ледокол "Ермак", а семидесятилетний Менделеев писал: "Завоевав себе научное имя, на старости лет я не страшусь его посрамить, пускаясь в страны Северного полюса".
      Мечтал о полюсе и молодой студент Ветлугин. Исследования Арктики были его призванием. Он знал это и чувствовал в себе достаточно сил, чтобы горы своротить на пути к Северному полюсу. Его географические открытия в Арктике со временем должны были прославить Россию!
      Для этого надо было упорно учиться. И он учился. Ночи напролет молодой Ветлугин просиживал над книгами.
      Русские ученые давно уже догадывались о том, что плавучие льды, начиная путь в прилегающих к Сибири морях, проходят затем через весь Полярный бассейн. Арктику продувает сквознячком. Впервые своим зорким оком подметил это наш великий Ломоносов.
      Нельзя ли использовать попутные ветры в Арктике, так же как Колумб использовал пассаты, пригнавшие его каравеллы к американским берегам?
      Судно "Фрам" полярного исследователя Фритьофа Нансена вмерзло во льды в море Лаптевых и тронулось с ними на северо-запад. Нансен надеялся, что его пронесет через полюс. Надежда не оправдалась: "Фрам" прошел значительно южнее полюса.
      Почему это произошло? Почему Нансен промахнулся?
      Не следовало ли ему взять правее, то есть начать свой дрейф восточнее не в море Лаптевых, а в Чукотском или в Восточно-Сибирском море? Не там ли зарождался тот могучий поток льдов, который спустя два-три года достигал, наконец, полюса?
      Вот о чем думал Ветлугин, мечтая в тиши своей низенькой студенческой комнатки повторить плавание Нансена, только держа гораздо круче к востоку.
      Однако к этой же мысли пришли и по другую сторону океана.
      Из газет Ветлугин узнал о Текльтоне.
      Примерно на меридиане острова Врангеля предприимчивый американец отправился к полюсу вместе со льдами. Ему не повезло. Вскоре его корабль был раздавлен и пошел ко дну. Текльтону с частью команды удалось добраться до берега, сохранив в непромокаемой клеенке шканечный журнал и другие судовые документы.
      Отчет о путешествии Текльтона был напечатан, и Ветлугин успел ознакомиться с ним лишь совсем недавно, накануне своего ареста.
      В то время он разбирался в политике слабо. К участию в студенческой забастовке его привлекли друзья, уважением которых он дорожил.
      Так случилось, что свое необычное географическое открытие молодой Ветлугин совершил в камере предварительного заключения.
      Была ночь. На нарах рядом и наверху вздыхали, храпели, стонали во сне товарищи. Петру Ариановичу не спалось. Он был слишком взбудоражен событиями - шумным митингом, схваткой с полицией. Кровь еще громко стучала в висках.
      Чтобы успокоиться, он принялся думать об оставленных дома книгах. Мысль повернула от книжного шкафа к письменному столу, на котором лежали раскрытый на середине отчет Текльтона и вычерченная Ветлугиным схема дрейфа.
      Изучая астрономические показания по судовому журналу, Петр Арианович восстановил на карте дрейф корабля.
      Ему представлялась ломаная линия. Она двигалась вверх, слегка изгибаясь то влево, то вправо. Это напоминало спокойные излучины реки. Так плыли к Северному полюсу льды, подталкиваемые ветром. Вдруг - резкий скачок в сторону!
      Что случилось? Почему корабль сделал в этом месте зигзаг?
      Мерные шаги часового продолжали раздаваться за дверью. В гулком коридоре время от времени стучал приклад винтовки. Ветлугин уже не слышал ничего.
      Что за препятствие возникло на пути льдов, с которыми двигался корабль? Что наставляло их делать такой зигзаг?
      Спокойствие, спокойствие! Не спешить, не фантазировать. Хладнокровно додумать до конца...
      Память развернула перед Ветлугиным свитки географических карт, где зигзаг повторялся. Река текла по зеленой просторной низменности и вдруг круто отклонялась в сторону. Ей встретилось на пути препятствие - скала, горный кряж.
      Аналогия казалась подходящей. Не на остров ли натыкались плавучие льды, дрейфуя на северо-запад? Не остров ли вместе со льдами обогнул путешественник, так и не заподозрив его существования?
      Всю ночь прошагал Ветлугин по камере, осторожно обходя спящих студентов, которым не хватило места на нарах.
      Выйдя из тюрьмы, он пошел к профессору, считавшему его своим лучшим учеником и, возможно, преемником. Профессор отнесся к новой географической гипотезе сочувственно, ободрил Петра Ариановича и помог ему опубликовать статью, названную довольно скучно: "О возможности нахождения острова или группы островов в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря".
      Статья прошла незамеченной.
      Петр Арианович продолжал разрабатывать свое открытие. Теперь уже Северный полюс интересовал его гораздо меньше, чем неизвестная земля во льдах.
      Настойчивый студент принялся обивать пороги соответствующих ведомств с предложением организовать экспедицию.
      Но повторялась история с Землей Франца-Иосифа.
      Обширный архипелаг в Арктике получил имя одного из бездарных австрийских императоров потому лишь, что русское правительство пожалело тридцать тысяч рублей на снаряжение экспедиции. Австрийские путешественники наткнулись на архипелаг случайно, хотя его существование было абсолютно точно предсказано за несколько лет до этого русскими географами и моряками.
      Впрочем, Петр Арианович не складывал оружия.
      Мысли его летели теперь через необозримые пространства не на север, к полюсу, а на северо-восток, к туманному и пустынному Восточно-Сибирскому морю.
      Ясная цель была перед ним. Он приналег на занятия и с блеском закончил университет. Считалось решенным, что его оставят при кафедре для научной работы.
      Однако после поражения революции мракобесы торжествовали в науке. Все передовое, прогрессивное, патриотическое в высоком смысле этого слова изгонялось. Из Московского университета - уже во второй раз! - вынужден был уйти его краса и гордость Тимирязев.
      Петр Арианович попал в число людей "политически неблагонадежных".
      Ректор сказал:
      - Позвольте, вы же бастовали, отказывались учиться! Вместе с революционерами выставляли какие-то там... политические требования. Это не говорит о вашей привязанности к науке. Наука, молодой человек, должна быть чиста, свободна от политики!
      Друзья советовали Петру Ариановичу набраться терпения, переждать трудное время.
      Легко сказать - ждать! На руках у Петра Ариановича была старуха мать. Надо было подумать и о ней. Он принял назначение учителем в Весьегонск.
      Но, живя здесь, не отступил от задуманного, продолжал обосновывать свою гипотезу.
      Петр Арианович провел ряд опытов (один из них во время ледохода так удивил весьегонцев), выписывал географические новинки, состоял в переписке с виднейшими русскими географами.
      Профессор, очень любивший Петра Ариановича, регулярно снабжал его книгами. В последний раз в присланном им ящике оказалось несколько книг о славных русских землепроходцах, путешественниках XVI и XVII веков.
      Исторические заслуги их к нашему времени были уже основательно забыты.
      Ветлугин с интересом углубился в присланные книги. Прикованный к Весьегонску, лишенный возможности путешествовать, он странствовал теперь под серыми в заплатах парусами из оленьей кожи вместе с отважными Дежневым и Ребровым. Вслед за ними выходил на плоский, поросший редким мхом берег, пытливо осматриваясь. Зимовал долгую полярную ночь в наспех сколоченном срубе с маленькими оконцами, в которых синевато поблескивали вставленные вместо стекла льдинки...
      В одной из книг он наткнулся на "скаску", то есть отчет о путешествии зверопромышленника Веденея, фамилия которого указана не была.
      "Скаски", как знал Петр Арианович, могли быть двух родов.
      Некоторые представляли собой всего лишь занимательное чтение, своеобразную приключенческую литературу того времени. Быль в них перемешивалась с небылицами.
      Другие являлись деловыми отчетами путешественников, тщательно засекречивались и вынырнули из мрака архивов уже в позднейшие годы.
      Трудно было определить, к какому роду "скасок" отнести историю странствований зверопромышленника Веденея "со товарищи".
      Бесспорно, в ней было много фантастического. Нельзя же в самом деле поверить в появление каких-то водяных, пытавшихся задержать путешественников! И вместе с тем изложение отличалось точностью, последовательностью, какой-то подкупающей достоверностью деталей.
      Заинтересовавшись рассказами о баснословно богатой корге, то есть отмели, где собираются моржи, зверопромышленники отправились на ее поиски.
      Из устья не названной в повествовании реки они выходят в море, держа курс "промеж сивер на полуношник", иначе - на северо-восток.
      Вскоре им преграждает путь какая-то загадочная "мертвая вода". Согласно описанию могучая рука поднимается из пучины. Судно перестает слушаться руля. Всех охватывает ужас.
      Однако чары спадают, и судно под парусом и веслами снова весело бежит по волнам.
      По пути к заколдованной корге приходится преодолеть еще несколько таких же сказочных препятствий. Путешественники приходят к мысли, что водяной упорно не желает пускать их дальше. Корщик (очевидно, сам Веденей) творит молитву.
      Но молитва не помогает. Надвинулись льды.
      "И понесло нас неволею на сивер, - пишет автор "скаски", - и несло три дни. И стали ждать лютыя смерти, голодны и холодны, сами себе пути не знаем..."
      Однако спустя несколько дней зверопромышленники увидели землю.
      С волнением Петр Арианович вчитывался в описание:
      "Оная реченная земля обширна есть. Берега ее подлеглы (не круты). Посредине гора, ей же высота не мене пяти сот сажон".
      Зверопромышленники решили добраться до неведомой земли. Возможно, там и была богатейшая корга, о которой толковали на материке. В этом случае обеспечена была бы благополучная зимовка на острове, вдоволь мяса и жиру для топлива.
      Но как туда добраться сквозь сплошные льды?
      "Уже не о заморной кости (бивнях) помышляли, а токмо о спасении живота своего", - пояснял автор "скаски".
      Двинулись к темневшим на горизонте горам, таща коч по льду волоком. Но ведь двигались и льды. Они продолжали свой путь, огибая землю.
      Зверопромышленники поволокли бы коч бегом, если бы не мешали нагромождения льдин. С ужасом видели, как земля отдаляется от них как бы медленно поворачиваясь вокруг своей оси.
      На другой день она исчезла совсем, будто нырнула под воду или растаяла в воздухе, как мираж.
      Неизвестно, как вернулись землепроходцы на материк. Часть их, по словам Веденея, погибла на обратном пути от голода.
      В родных местах путешественников встретили неприветливо. Веденей жалуется:
      "Награждения нам за наше терпение нету, и веры нам и нашим словам про дивный в море камень не имут..."
      С тем большей убеждающей силой звучат заключительные слова "скаски".
      Автор ее обращается к "русским людям, которые проведывать новые землицы идут". Настойчиво уговаривает их двинуться по его следам, чтобы найти "землицу", которую он видел среди льдов в океане.
      Дальше, впрочем, указываются уже чисто сказочные "приметы": "Егда мертвую воду пройдешь, поворотишь", "егда птиц летящих узришь, то вскорости и быть той сказанной земле..."
      Исходный пункт, во всяком случае, был ясен. Это могло быть только устье Колымы. Значит, путь "Веденея со товарищи" пролегал между Новосибирскими островами и островом Врангеля.
      А если так, то увиденная им земля была именно той, мимо которой прошел Текльтон, не заметив ее, и которую угадал, которую увидел сквозь мглу и туман Ледовитого океана весьегонский учитель географии.
      - Продолжим эту линию от устья Колымы, - сказал Петр Арианович. - Она поднимается на северо-восток. Где-то здесь зверопромышленники вошли во льды, и в этой точке пересеклись обе линии: путь, по которому следовали наши землепроходцы, и путь дрейфующего корабля Текльтона.
      Мы с Андреем жадно всматривались в беловато-голубое пустое море, где красным пунктиром обведено было несколько силуэтов.
      - Очень длинный остров, по-видимому, несколько выгнутый к северо-западу, - пояснил Петр Арианович. - А возможно, и группа островов. В существовании их в этом районе я убежден не меньше, чем в существовании Весьегонска, где мы находимся с вами сейчас...
      И мы снова, уже втроем - сзади на цыпочках подошла девчонка с торчащими косами, - наклонились над картой, с трепетом радостного ожидания вглядываясь в нее.
      За нашей спиной Петр Арианович спокойно сказал:
      - Так, с помощью книг я во второй раз увидел эту землю. Теперь я видел ее еще яснее...
      8. ВПЕРЕД, К ОСТРОВАМ!
      Из дома исправницы мы вышли с Андреем, не чуя ног под собой.
      В острова на окраине Восточно-Сибирского моря поверили сразу, без колебаний и сомнений. Нам очень хотелось, чтобы там были острова.
      Петр Арианович не взял с нас никаких клятв - ни на мече, ни на Библии, - но молчание подразумевалось.
      Звезды, висевшие на небе, как сверкающие елочные украшения, казалось, многозначительно щурились и мигали нам: "Молчание, мальчики, молчание..."
      Удивительно хорошо было на улице! Тихо и бело. Под ногами поскрипывающий снежок, чистый, искрящийся, над головой - Млечный Путь, как ласково осеняющая нас, присыпанная инеем ветвь.
      Даже привычный Весьегонск выглядел по-другому.
      Мы оглянулись. На сугробы падал из окна луч, и был он очень яркого зеленого цвета...
      Я побаивался, что мне попадет за то, что я был у Петра Ариановича. Однако дядюшка отнесся к этому с непонятным благодушием. Он даже поощрил меня к дальнейшим посещениям и всякий раз по возвращении расспрашивал:
      - Чему же учит вас там? Географии? А насчет рабочих не говорил? И насчет самодержавия тоже ничего? Ну-ну...
      Помощника классных наставников мы не видели больше у Петра Ариановича. В городе как бы притихли, выжидали чего-то.
      Но меня, поглощенного мечтой об островах, все это не интересовало.
      ...Вижу себя идущим по улице, слабо освещенной раскачивающимися висячими фонарями. Март. Вечер. После короткого потепления снова похолодало, выпал снежок. И все же это март, не январь. Весна чувствуется в воздухе.
      Ветер дует порывами. Я расстегнул ворот, жадно дышу. Побежал бы, такая беспокойная радость на сердце, но не подобает будущему путешественнику бегать по улицам.
      То непередаваемое восторженное предчувствие счастья, которое в юности испытывал, думаю, каждый, охватило меня. И что, собственно, случилось со мной? Мартовский ветер повстречался в пути, стремительный, влажный. До смерти люблю такой ветер! Пусть бы всю жизнь дул в лицо, шумел в парусах над головой, швырял пенистые брызги через борт!..
      Из-за сонных домов мигнул зеленый огонек.
      На приветливое: "Ты, Леша? Войди!" - открываю дверь. Лампа под зеленым абажуром бросает круг света на две склоненные над столом головы: светло-русую Петра Ариановича, черную Андрея. Видимо, Андрей торчит здесь давно. Озабоченно пыхтя, он измеряет что-то на карте циркулем.
      Углы комнаты теряются в полутьме. У стола, нагнувшись над бесконечным вязаньем, сидит старушка - мать Петра Ариановича. Она ничуть не строгая и не придирчивая: Петр Арианович шутил в тот вечер, когда я попал к нему в первый раз. Ее почти не слышно в доме.
      Зато из-за печки выглядывает нахмуренное лицо. Это Лиза. Даже не оборачиваясь в ее сторону, я знаю, что она следит за мной сердитым, ревнивым, уничтожающим взглядом.
      Вот кто совершенно не переносил наших с Андреем посещений! До сих пор мы оставались для нее "теми с улицы... которые подглядывали...".
      Встречала нас она неизменно с поджатыми губами. Открыв двери, никогда не упускала случая мстительно сказать вдогонку:
      - Эй, вы! Ноги-то надо вытирать!
      Потом проскальзывала следом и, усевшись в напряженной позе на диван, до самого конца визита не спускала с нас недоверчиво-испытующего взгляда.
      Она была похожа на кошку, которая озабочена и встревожена тем, что ее наивный, доверчивый хозяин притащил с улицы каких-то неизвестных дворняг и возится с ними.
      Между тем мы вели себя очень хорошо. Смирение наше доходило до того, что мы даже к девчонке с торчащими косами обращались на "вы", потому что она жила в одной квартире с Петром Ариановичем.
      Родом Лиза была из села Мокрый Лог, где избы в предвидении паводка ставят на сваях. Десяти лет ее привезли в город и отдали в прислуги. Пребывание у исправницы имело то преимущество, что по вечерам хозяйка не бывала дома (разносила новости по городу) и Лиза могла посидеть на половине Петра Ариановича.
      В свободную минуту Петр Арианович занимался с девочкой: обучал грамоте, арифметике.
      Но едва лишь раздавался с лестницы пронзительный вопль: "Эй! Лизка! Заснула, раззява?.. Двери открой!" - как Лиза срывалась с места, и через минуту до нас доносилась хроматическая гамма. Ступеньки деревянной лестницы звучали под ее быстрыми босыми пятками, как клавиши.
      Потом гамма повторялась в обратном порядке, и уже в значительно более замедленном, почти похоронном темпе. То грузно поднималась к себе на второй этаж хозяйка.
      Стихали наконец и эти посторонние надоедливые звуки.
      Наш учитель географии садился на своего конька.
      То был чудесный Конек-Горбунок, уносивший седока в причудливый край, где над острыми зубцами торосов простирались складки северного сияния. И нам с Андреем оставлено было место на широком крупе сказочного конька, за спиной Петра Ариановича.
      Подхваченные ветрами юго-западных румбов, мы мчались вперед, в неизведанное море, на северо-восток...
      Думаю, что Петр Арианович испытывал удовольствие от наших посещений. Наверное, они были нужны ему.
      Как-то он обронил слова, которые я тогда не понял: "Горькое одиночество ума и сердца". Много позже я узнал, что слова эти произнес Чернышевский.
      Видимо, Петра Ариановича тянуло выговориться, помечтать вслух, поделиться планами. Быть может, он даже чувствовал себя смелее, увереннее, когда видел обращенные к нему разгоревшиеся мальчишеские лица и восторженно блестевшие глаза.
      Как все же одинок он был в нашем городе! Если не считать отмеченных выше полуофициальных визитов Фим Фимыча, то, насколько я знаю, у Петра Ариановича не бывал никто из сослуживцев. Достойных ли не находилось среди них, сам ли был чересчур горд и замкнут - не сумею сказать.
      Порой его одолевали приступы злой хандры - если подолгу не получал писем от профессора, продолжавшего хлопотать в высоких инстанциях о разрешении экспедиции. Придя к Петру Ариановичу, мы заставали его расхаживающим из угла в угол и угрюмо бормочущим что-то себе под нос. Кроткая старушка, мать его, говорила с состраданием:
      - Взял бы лучше, Петюнюшка, гитарку да сыграл бы нам... Оно бы от сердца и отлегло...
      Петр Арианович послушно снимал со стены гитару и, присев на краешек дивана, принимался ее настраивать.
      От низких аккордов сумерки в комнатах делались как бы еще плотнее, гуще. Лампы в этих случаях не зажигали.
      Гитара, как известно, располагает к задумчивости. Мы с Андреем осторожно усаживались на стульях в уголке, Лиза (если была свободна) пристраивалась на низенькой скамеечке в ногах у старушки.
      Пел Петр Арианович негромко и чуть медленнее, чем полагалось, в какой-то своей собственной, я бы сказал, задушевно-повествовательной манере. А песни пел по преимуществу грустные. Помню из них "Среди долины ровныя", "Однозвучно гремит колокольчик", "Вырыта заступом яма глубокая".
      Особенно нравилась нам песня про сокола, которого посадили на цепь.
      Низко свесив голову, словно удрученный судьбой бедного крылатого пленника, Петр Арианович неторопливо, баском рассказывал под гитару:
      На голом кургане,
      В широкой степи,
      Прикованный сокол
      Сидит на цепи...
      Кто же так отомстил соколу или наказал его? И за что? Сколько лет томится он, бедный, среди степного приволья, под синим, бездонным, манящим, но недоступным небом!
      - "Сидит он уж тысячу лет, - подтверждал Петр Арианович и мрачно заканчивал: - Все нет ему воли... все нет..."
      Бережно прикрыл ладонью отверстие в деке гитары, а заключительный басовый аккорд еще звучит, замирая в тишине, и мы в молчании сидим, не шелохнемся по своим темным углам...
      Но хандра проходила, Петр Арианович становился опять самим собой, оживленным, деятельным.
      - Кажется, в Петербурге дело-то сдвинулось с мертвой точки! - сообщал он во время очередного нашего посещения и весело подмигивал. - Молодец дедка, профессор мой! До самого президента Географического общества дошел! Но только, чур, братцы, силенциум, молчание!
      Еще бы! Об этом не стоило и предупреждать!..
      Впрочем, мне с Андреем не скучно было дожидаться решения из Петербурга. Читали мы теперь по строгому выбору. Петр Арианович заботливо руководил нашим чтением. По-прежнему поощрялись Жюль Верн, Стивенсон и другие, но в сочетании с более серьезными книгами. Важно было именно сочетание.
      Петр Арианович любил повторять афоризм: "Некоторые, читая, наращивают умственные мускулы, другие же только умственный жир".
      Жир и мускулы - как верно!
      В городской библиотеке, удивляя других читателей, я с достоинством заказывал книги по списку. Однажды Вероника Васильевна поинтересовалась, кто - отец или мать - рекомендует мне эти книги для чтения.
      - Петр Арианович! - гордо ответил я. - Новый наш учитель географии!
      - А, - сказала Вероника Васильевна и почему-то покраснела.
      После этого она стала относиться ко мне с еще большей предупредительностью и симпатией.
      Да, круг наших друзей значительно расширился.
      Твердой рукой отстранив теснившихся вокруг индейцев в устрашающей боевой раскраске и африканских охотников на львов, шагнул вперед суровый корщик Веденей.
      Следом за ним, расталкивая пеструю толпу иноземцев, приблизился Дежнев "со товарищи". За высокими казацкими шапками и тускло поблескивающими из-под тулупов кольчугами темнели кафтаны и треуголки Лаптевых, Овцына, Челюскина.
      Они с разных сторон сходились к нам, знаменитые русские путешественники, будто Петр Арианович кликнул клич по всему свету.
      От берегов Тихого океана спешил Иван Москвитин. С голубого Амура Поярков и Хабаров. С Камчатки - Атласов и Крашенинников. Из Центральной Азии скакал на низеньком мохнатом коне Пржевальский. Под нависшими над водой листьями пальмы проплывал в челне друг и защитник папуасов Миклухо-Маклай. С другого конца Земли, лавируя между айсбергами, двигались корабли Беллинсгаузена и Лазарева - первых исследователей Антарктики.
      Это были наши великие соотечественники, такие же русские, как мы!
      Весь мир исходили они с умно прищуренными, внимательными глазами.
      Не было, наверное, уголка на земном шаре, куда не донесли бы они гордый русский флаг.
      О, чего бы, кажется, не дал я, чтобы хоть немного походить на Миклуху или Пржевальского!
      Однако возникали в связи с этим сомнения.
      Как-то я пожаловался Петру Ариановичу на свою наружность.
      - Наружность? - переспросил он, глядя на меня с удивлением. - А что тебе до твоей наружности? Ты же не девица...
      - Да, - согласился я. - А вот дядюшка подбородок мой вышучивает. Круглый, говорит, как у девочки... И нос не тот.
      - Как это не тот?
      - Не орлиный... Путешественникам полагается орлиный. А подбородок должен быть выдвинутый вперед, квадратный...
      Поняв, в чем дело, Петр Арианович долго смеялся.
      Этот смех, как ни странно, не обидел меня, а успокоил. Я сам стал улыбаться, глядя на учителя географии.
      - Нет, ты педант, брат, - сказал он, вытирая слезы, выступившие на глаза. - В первый раз такого педанта встречаю! Специальный подбородок ему подавай, нос там еще какой-то...
      - Вот вы смеетесь, - сказал я, - а ведь в книгах говорится: у каждого на лице написана его судьба!..
      - Ну и что из того? А ты поборись со своей судьбой, наперекор подбородку и носу сделайся знаменитым путешественником! Больше чести будет, только и всего...
      Такой выход из положения мне понравился.
      К открытию островов в Восточно-Сибирском море мы с Андреем готовились всерьез. То Андрею приходило в голову, что сон в кровати изнеживает, и он, устроив из одеяла нечто вроде спального мешка, перебирался на пол, за что получал очередную "лупцовку" от отца; то, узнав, как страдают путешественники в снегах от жажды - снег не утоляет, а разжигает ее еще больше, - я принимался упражнять волю и в течение трех дней отказывался не только от воды, но и от супа.
      В пригородной роще был у нас любимый уголок - живописный яр, на дне которого даже в конце весны залеживался снег. Хорошо было постоять над яром, выпрямившись и скрестив руки на груди, как подобало, по нашим представлениям, открывателям "новых землиц". Потом ухнуть по-озорному, с присвистом, так, чтобы галки снялись с деревьев, и, согнув колени, ринуться вниз на лыжах навстречу ветру, мимо мелькающих елей.
      Но как ни нравились нам замечательные русские путешественники, скромный учитель географии в нашем представлении не уступал никому из них. Конечно, он не странствовал в тундре на собаках, не ел медвежатину, не добывал заморной кости; зато наш учитель совершил нечто еще более удивительное открыл острова в океане, не вставая из-за письменного стола!
      Торжество человеческой мысли и духа, которое лежит в основе всякого научного открытия, в том числе и географического, проявилось здесь с наибольшей силой.
      И труд этот совершался у нас на глазах. Мы были свидетелями его, были посвящены во все его перипетии. Мы видели, как постепенно разрастается научная база гипотезы. Острова точно всплывали из пучины на наших глазах.
      9. КАНАРЕЕЧНАЯ ВОЛОСТЬ
      Друзей у нас прибавилось. Но вместе с тем появился и враг, что сразу же значительно обогатило нашу жизнь. И впрямь, что это за жизнь без врагов?
      Таковых ни у меня, ни у Андрея до сих пор не было. Нельзя же, в самом деле, считать врагами учеников параллельного класса "Б", с которыми происходили регулярные стычки в саду во время больших перемен!
      А этот враг был настоящий, завистливый, мстительный и непримиримый. То был наш первый ученик.
      Его надо описать подробнее.
      Не знаю, как в других учебных заведениях того времени, но в нашем весьегонском реальном училище первыми учениками могли стать только зубрилы. Обучение, видимо, было поставлено так, что выдвигались и поощрялись не самые способные, а лишь самые усидчивые, вдобавок выскочки.
      Союшкин был именно таков; безнадежный, скучнейший выскочка и зубрила. Ни проблеска мысли не появлялось на его лице, когда он торчал у доски и рапортовал урок. Он знал только от сих пор до сих, не более!
      Мне могут не поверить, но он так и не удосужился прочесть ни одного из романов Жюля Верна или Майн Рида, во всяком случае, в свои детские годы. Ведь Майн Рид и Жюль Верн не значились в учебной программе! А Союшкин ничего не делал зря. Он никогда не читал ради удовольствия, он лишь "проходил", чтобы получить хорошую отметку.
      Да, зубрила, школяр! Бич моего детства! С удручающим постоянством мне ставили его в пример и дома и в школе.