Результатом этого изучения были две совершенно противоположные системы русской истории, построенные на одинаковой метафизической основе. В Германии в это время господствующими философскими системами были системы Шеллинга и Гегеля. По мнению Шеллинга, каждый исторический народ должен осуществлять какую-нибудь абсолютную идею добра, правды, красоты. Раскрыть эту идею миру – историческое призвание народа. Исполняя его, народ делает шаг вперед на поприще всемирной цивилизации; исполнив его, он сходит с исторической сцены. Те народы, бытие которых не одухотворено идеей безусловного, суть народы неисторические, они осуждены на духовное рабство у других наций. Такое же деление народов на исторические и неисторические дает и Гегель, но он, развивая почти тот же принцип, пошел еще далее. Он дал общую картину мирового прогресса. Вся мировая жизнь, по мнению Гегеля, была развитием абсолютного духа, который стремится к самопознанию в истории различных народов, но достигает его окончательно в германо-романской цивилизации. Культурные народы Древнего Востока, античного мира и романской Европы были поставлены Гегелем в известный порядок, представлявший собою лестницу, по которой восходил мировой дух. На верху этой лестницы стояли германцы, и им Гегель пророчил вечное мировое главенство. Славян же на этой лестнице не было совсем. Их он считал за неисторическую расу и тем осуждал на духовное рабство у германской цивилизации. Таким образом, Шеллинг требовал для своего народа только всемирного гражданства, а Гегель – всемирного главенства. Но, несмотря на такое различие взглядов, оба философа одинаково повлияли на русские умы в том смысле, что возбуждали стремление оглянуться на русскую историческую жизнь, отыскать ту абсолютную идею, которая раскрывалась в русской жизни, определить место и назначение русского народа в ходе мирового прогресса. И тут-то, в приложении начал германской метафизики к русской действительности, русские люди разошлись между собою. Одни из них, западники, поверили тому, что германо-протестантская цивилизация есть последнее слово мирового прогресса. Для них древняя Русь, не знавшая западной, германской цивилизации и не имевшая своей, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой, страной "азиатской", как назвал ее Белинский (в статье о Котошихине). Из вековой азиатской косности вывел ее Петр, который, приобщив Россию к германской цивилизации, создал ей возможность прогресса и истории. Во всей русской истории, стало быть, только эпоха Петра Великого может иметь историческое значение. Она главный момент в русской жизни; она отделяет Русь азиатскую от Руси европейской. До Петра полная пустыня, полное ничто; в древней русской истории нет никакого смысла, так как в древней Руси нет своей культуры.

Но не все русские люди 30-х и 40-х годов думали так; некоторые не соглашались с тем, что германская цивилизация есть верхняя ступень прогресса, что славянское племя есть племя неисторическое. Они не видели причины, почему мировое развитие должно остановиться на германцах. Из русской истории вынесли они убеждение, что славянство было далеко от застоя, что оно могло гордиться многими драматическими моментами в своем прошлом и что оно, наконец, имело свою культуру. Это учение было хорошо изложено И. В. Киреевским (1806-1856). Он говорит, что славянская культура в основаниях своих была самостоятельна и отлична от германской. Во-первых, славяне получили христианство из Византии (а германцы – из Рима) и их религиозный быт получил иные формы, чем те, которые сложились у германцев под влиянием католичества. Во-вторых, славяне и германцы выросли на различной культуре: первые – на греческой, вторые – на римской. В то время как германская культура выработала свободу личности, славянские общины совершенно поработили ее. В-третьих, государственный строй был создан различно. Германия сложилась на римской почве. Германцы были народ пришлый; побеждая туземное население, они порабощали его. Борьба между побежденными и победителями, которая легла в основание государственного строя Западной Европы, перешла впоследствии в антагонизм сословий; у славян государство создалось путем мирного договора, добровольного признания власти. Вот различие между Россией и Зап. Европой, различие религии, культуры, государственного строя. Так думали славянофилы, более самостоятельные последователи германских философских учений. Они были убеждены, что самостоятельная русская жизнь достигла наибольшего развития своих начал в эпоху Московского государства. Петр В. грубо нарушил это развитие, насильственною реформою внес к нам чуждые, даже противоположные начала германской цивилизации. Он повернул правильное течение народной жизни на ложный путь заимствования, потому что не понимал заветов прошлого, не понимал нашего национального духа. Цель славянофилов – вернуться на путь естественного развития, сгладив следы насильственной петровской реформы.

Общая точка зрения западников и славянофилов служила им основанием для толкования не только смысла нашей истории, но и отдельных ее фактов: можно насчитать много исторических трудов, написанных западниками и особенно славянофилами (из славянофилов историков следует упомянуть Константина Сергеевича Аксакова, 1817-1860). Но их труды были гораздо более философскими или публицистическими, чем собственно историческими, а отношение к истории гораздо более философским, чем научным.

Строго научная цельность исторических воззрений впервые создана была у нас только в 40-х годах XIX в. Первыми носителями новых исторических идей были два молодые профессора Московского университета: Сергей Михайлович Соловьев (1820-1879) и Константин Дмитриевич Кавелин (1818-1885). Их воззрения на русскую историю в то время назывались "теорией родового быта", а впоследствии они и другие ученые их направления стали известны под названием историко-юридической школы. Воспитывались они под влиянием германской исторической школы. В начале XIX в. историческая наука в Германии сделала большие успехи. Деятели так называемой германской исторической школы внесли в изучение истории чрезвычайно плодотворные руководящие идеи и новые методы исследования. Главною мыслью германских историков была мысль о том, что развитие человеческих общин не есть результат случайностей или единичной воли отдельных лиц: развитие общества совершается, как развитие организма, по строгим законам, ниспровергнуть которые не может ни историческая случайность, ни личность, как бы гениальна она ни была. Первый шаг к такому воззрению сделал еще в конце XVIII столетия Фридрих Август Вольф в произведении "Prologomena ad Homerum", в котором он занимался исследованием происхождения и состава греческого эпоса "Одиссеи" и "Илиады". Давая в своем труде редкий образец исторической критики, он утверждал, что гомеровский эпос не мог быть произведением отдельной личности, а был постепенно, органически созданным произведением поэтического гения целого народа. После труда Вольфа такое органическое развитие стали искать не только в памятниках поэтического творчества, но и во всех сферах общественной жизни, искали и в истории и в праве. Признаки органического роста античных общин наблюдали Нибур в римской истории, Карл Готфрид Миллер в греческой. Органическое развитие правового сознания изучили историки-юристы Эйхгорн (Deutsche Staatsung Rechtsgeschichte, в пяти томах, 1808) и Савиньи (Geschichte des ro mischen Rechts in Mittelalter, в шести томах, 1815-1831). Эти труды, носившие на себе печать нового направления, к половине XIX в. создали в Германии блестящую школу историков, которая и до сих пор еще не пережила вполне своих идей.

В идеях и приемах ее выросли наши ученые историко-юридической школы. Одни усвоили их путем чтения, как, напр., Кавелин; другие – прямо слушанием лекций, как, напр., Соловьев, который был учеником Ранке. Они усвоили себе все содержание немецкого исторического направления. Некоторые из них увлекались и германской философией Гегеля. В Германии точная и строго фактическая историческая школа не всегда жила в ладу с метафизическими учениями гегелианства; тем не менее и историки, и Гегель сходились в основном воззрении на историю, как на закономерное развитие человеческих обществ. И историки и Гегель одинаково отрицали в ней случайность, поэтому их воззрения могли ужиться в одной и той же личности. Эти воззрения и были впервые приложены к русской истории нашими учеными Соловьевым и Кавелиным, думавшими показать в ней органическое развитие тех начал, которые были даны первоначальным бытом нашего племени и которые коренились в природе нашего народа. На быт культурный и экономический они обращали меньше внимания, чем на внешние формы общественных союзов, так как имели убеждение, что главным содержанием русской исторической жизни была именно естественная смена одних законов общежития другими. Они надеялись подметить порядок этой смены и в нем найти закон нашего исторического развития. Вот почему их исторические трактаты носят несколько односторонний историко-юридический характер. Такая односторонность не составляла индивидуальности наших ученых, а была занесена ими от их германских наставников. Немецкая историография считала главной своей задачей исследование именно юридических форм в истории; корень этого взгляда кроется в идеях Канта, который понимал историю, "как путь человечества" к созданию государственных форм. Таковы были те основания, на которых строилось первое научно-философское воззрение на русский исторический быт. Это не было простое заимствование чужих выводов, не было только механическое приложение чужих идей к плохо понятому материалу, – нет, это было самостоятельное научное движение, в котором взгляды и научные приемы были тождественны с германскими, но выводы отнюдь не предрешались и зависели от материала. Это было научное творчество, шедшее в направлении своей эпохи, но самостоятельно. Вот почему каждый деятель этого движения сохранял свою индивидуальность и оставил по себе ценные монографии, а вся историко-юридическая школа создала такую схему нашего исторического развития, под влиянием которой до сих пор живет русская историография.

Исходя из мысли, что отличительные черты истории каждого народа создаются его природой и его первоначальной обстановкой, они и обратили внимание на первоначальную форму русского общественного быта, которая, по их мнению, определялась началом родового быта. Всю русскую историю представляли они, как последовательный органически стройный переход от кровных общественных союзов, от родового быта – к быту государственному. Между эпохою кровных союзов и государственною лежит промежуточный период, в котором происходила борьба начала кровного с началом государственным. В первый период личность безусловно подчинялась роду, и положение ее определялось не индивидуальной деятельностью или способностями, а местом в роде; кровное начало господствовало не только в княжеских, но и во всех прочих отношениях, оно определяло собою всю политическую жизнь России. Россия в первой стадии своего развития считалась родовой собственностью князей; она делилась на волости, соответственно числу членов княжеского дома. Порядок владения обусловливался родовыми счетами. Положение каждого князя определялось его местом в роде. Нарушение старшинства порождало междоусобицы, которые, с точки зрения Соловьева, ведутся не за волости, не за нечто конкретное, а за нарушение старшинства, за идею. С течением времени изменились обстоятельства княжеской жизни и деятельности. На северо-востоке Руси князья явились полными хозяевами земли, сами призывали население, сами строили города. Чувствуя себя создателем новой области, князь предъявляет к ней новые требования; в силу того, что он сам ее создал, он не считает ее родовой, а свободно распоряжается ею и передает ее своей семье. Отсюда возникает понятие о собственности семейной, понятие, вызвавшее окончательную гибель родового быта. Семья, а не род, стала главным принципом; князья даже начали смотреть на своих дальних родственников, как на людей чужих, врагов своей семьи. Наступает новая эпоха, когда одно начало разложилось, другого еще не создалось. Наступает хаос, борьба всех против всех. Из этого хаоса вырастает случайно усилившаяся семья московских князей, которые свою вотчину ставят выше других по силе и богатству. В этой вотчине мало-помалу вырабатывается начало единонаследия – первый признак нового государственного порядка, который и водворяется окончательно реформами Петра Великого.

Таков, в самых общих чертах, взгляд С. М. Соловьева на ход нашей истории, взгляд, разработанный им в двух его диссертациях: 1) "Об отношениях Новгорода к великим князьям" и 2) "История отношений между князьями Рюрикова дома". Система Соловьева была талантливо поддержана К. Д. Кавелиным в нескольких его исторических статьях (см. том 1 "Собрания Сочинений Кавелина" изд. 1897 г.). В одной лишь существенной частности расходился Кавелин с Соловьевым: он думал, что и без случайного стечения благоприятных обстоятельств на севере Руси родовой быт княжеский должен был разложиться и перейти в семейный, а затем в государственный. Неизбежную и последовательную смену начал в нашей истории он изображал в такой краткой формуле: "Род и общее владение; семья и вотчина или отдельная собственность; лицо и государство".

Толчок, данный талантливыми трудами Соловьева и Кавелина русской историографии, был очень велик. Стройная научная система, впервые данная нашей истории, увлекла многих и вызвала оживленное научное движение. Много монографий было написано прямо в духе историко-юридической школы. Но много и возражений, с течением времени все более и более сильных, раздалось против учения этой новой школы. Ряд горячих научных споров, в конце концов, окончательно расшатал стройное теоретическое воззрение Соловьева и Кавелина в том его виде, в каком оно появилось в их первых трудах. Первое возражение против школы родового быта принадлежало славянофилам. В лице К. С. Аксакова (1817-1860) они обратились к изучению исторических фактов (к ним отчасти примкнули московские профессора Лешков и Беляев, 1810-1873); на первой ступени нашей истории они увидели не родовой быт, а общинный и мало-помалу создали свое учение об общине. Оно встретило некоторую поддержку в трудах одесского профессора Леонтовича, который постарался определить точнее примитивный характер древней славянской общины; эта община, по его мнению, очень походит на существующую еще сербскую "задругу", основанную отчасти на родственных, отчасти же на территориальных отношениях. На месте рода, точно определенного школой родового быта, стала не менее точно определенная община, и, таким образом, первая часть общеисторической схемы Соловьева и Кавелина потеряла свою непреложность. Второе возражение против частной этой схемы сделано было ученым, близким по общему своему направлению к Соловьеву и Кавелину. Борис Николаевич Чичерин (1828-1904), воспитывавшийся в той же научной обстановке, как Соловьев и Кавелин, отодвинул за пределы истории эпоху кровных родовых союзов на Руси. На первых страницах нашего исторического бытия он видел уже разложение древних родовых начал. Первая форма нашей общественности, какую знает история, по его взгляду, была построена не на кровных связях, а на началах гражданского права. В древнерусском быту личность не ограничивалась ничем, ни кровным союзом, ни государственными порядками. Все общественные отношения определялись гражданскими сделками – договорами. Из этого-то договорного порядка естественным путем выросло впоследствии государство. Теория Чичерина, изложенная в его труде "О духовных и договорных грамотах князей великих и удельных", получила дальней шее развитие в трудах проф. В. И. Сергеевича и в этой последней форме уже совсем отошла от первоначальной схемы, данной школою родового быта. Вся история общественного быта у Сергеевича делится на два периода: первый – с преобладанием частной и личной воли над началом государственным, второй – с преобладанием государственного интереса над личной волей.

Если первое, славянофильское возражение явилось на почве соображений об общекультурной самостоятельности славянства, если второе выросло на почве изучения правовых институтов, то третье возражение школе родового быта сделано скорее всего с точки зрения историко-экономической. Древнейшая Киевская Русь не есть страна патриархальная; ее общественные отношения довольно сложны и построены на тимократической основе. В ней преобладает аристократия капитала, представители которой сидят в княжеской думе. Таков взгляд проф. В. О. Ключевского (1841-1911) в его трудах "Боярская дума древней Руси" и "Курс русской истории").

Все эти возражения уничтожили стройную систему родового быта, но не создали какой-либо новой исторической схемы. Славянофильство оставалось верно своей метафизической основе, а в позднейших представителях отошло от исторических разысканий. Система Чичерина и Сергеевича сознательно считает себя системой только истории права. А точка зрения историко-экономическая пока не приложена к объяснению всего хода нашей истории. Наконец, в трудах других историков мы не встречаем сколько-нибудь удачной попытки дать основания для самостоятельного и цельного исторического мировоззрения.

Чем же живет теперь наша историография? Вместе с К. Аксаковым мы можем сказать, что у нас теперь нет "истории", что "у нас теперь пора исторических исследований, не более". Но, отмечая этим отсутствие одной господствующей в историографии доктрины, мы не отрицаем существования у наших современных историков общих взглядов, новизной и плодотворностью которых обусловливаются последние усилия нашей историографии. Эти общие взгляды возникали у нас одновременно с тем, как появлялись в европейской науке; касались они и научных методов, и исторических представлений вообще. Возникшее на Западе стремление приложить к изучению истории приемы естественных наук сказалось у нас в трудах известного Щапова (1831-1876). Сравнительный исторический метод, выработанный английскими учеными [(Фриман) и др.] и требующий, чтобы каждое историческое явление изучалось в связи с подобными же явлениями других народов и эпох, – прилагался и у нас многими учеными (например, В. И. Сергеевичем). Развитие этнографии вызвало стремление создать историческую этнографию и с точки зрения этнографической рассмотреть вообще явления нашей древнейшей истории (Я. И. Костомаров, 1817-1885). Интерес к истории экономического быта, выросший на Западе, сказался и у нас многими попытками изучения народнохозяйственной жизни в разные эпохи (В. О. Ключевский и другие). Так называемый эволюционизм имеет и у нас своих представителей в лице современных университетских преподавателей.

Не только то, что вновь вносилось в научное сознание, двигало вперед нашу историографию. Пересмотр старых уже разработанных вопросов давал новые выводы, ложившиеся в основание новых и новых изысканий. Уже в 70-х годах С. М. Соловьев в своих "Публичных чтениях о Петре Великом" яснее и доказательнее высказал свою старую мысль о том, что Петр Великий был традиционным деятелем и в своей работе реформатора руководился идеалами старых московских людей XVII в. и пользовался теми средствами, которые были подготовлены раньше него. Едва ли не под влиянием трудов именно Соловьева началась деятельная разработка истории Московской Руси, показывающая теперь, что допетровская Москва не была азиатски косным государством и действительно шла к реформе еще до Петра, который сам воспринял идею реформы из окружавшей его московской среды. Пересмотр старейшего из вопросов русской историографии – варяжского вопроса [в трудах В. Гр. Васильевского (1838-1899), А. А. Куника (1814-1899), С. А. Гедеонова и других] освещает новым светом начало нашей истории. Новые исследования по истории западной Руси открыли перед нами любопытные и важные данные по истории и быту литовско-русского государства [В. Б. Антонович (1834-1908), Дашкевич (р. в 1852 г.) и другие]. Указанными примерами не исчерпывается, конечно, содержание новейших работ по нашему предмету; но эти примеры показывают, что современная историография трудится над темами весьма крупными. До попыток исторического синтеза, поэтому, может быть и недалеко.

В заключение историографического обзора следует назвать те труды по русской историографии, в которых изображается постепенное развитие и современное состояние нашей науки и которые поэтому должны служить предпочтительными руководствами для знакомства с нашей историографией: 1) К. Н. Бестужев-Рюмин "Русская История" (2 т., конспективное изложение фактов и ученых мнений с очень ценным введением об источниках и историографии); 2) К. Н. Бестужев-Рюмин "Биографии и характеристики" (Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев и др.). СПб., 1882; 3) С. М. Соловьев, статьи по историографии, изданные Товариществом "Общественная польза" в книге "Собрание сочинений С. М. Соловьева" СПб.; 4) О. М. Коялович "История русского самосознания". СПб., 1884; 5) В. С. Иконников "Опыт русской историографии" (том первый, книга первая и вторая). Киев, 1891; 6) П. Н. Милюков "Главные течения русской исторической мысли" – в "Русской мысли" за 1893 год (и отдельно).