Андрей Платонов
      Серега и я
      Мы шли с работы. Около домов на камне лежал белый холодный свет вечереющего дня. И солнце было низко; оно рано уходило за кирпичные трубы кочегарок, эти угрожающие пальцы земли. Начиналась тихая сонная осень. Ветер дул реже и не был так жесток, как раскаленным ноющим летом. Небо побелело и стало ближе и ясней, будто опустило глаза к человеку.
      Каждую прожитую осень я помнил с детства, и всегда она была такая же, как теперь. Белое небо, белая земля, пустой безголосый простор без конца и холодно.
      По мостовой гремят телеги и ломовые на них спят, только передний дремлет и посматривает и махает без толку кнутовищем.
      Мы дошли до слободы, где жили, и увидели поле. Там никого не было, и лес был не за семь верст, а прямо против нас. Он стоял и смотрел на жнивье, на каменный город и на нас. В стороне от леса на песчаном обдутом кургане стоял какой-то человек и будто всматривался в далекий город. Он стоял и не шевелился. Может быть, это была палка или забытое исклеванное вороньем чучело на бахчах. А я думал и знал, что там человек.
      Старый Волчек встретил нас и обрадовался. Умные незвериные глаза ласкались и любили. Я как родился, помнил его. Волчек хорошо чуял это и на мой голос отзывался криком не по-собачьи.
      Мой товарищ Сафронов пошел в свой переулок. Он знал и видел то же, что и я.
      Нам обоим надоело вставать по гудку, и мы собирались бежать на Дон в кусты жить рыбаками. Мне больше хотелось уйти в пастухи, но и рыбаком быть хорошо, и я согласился.
      До поры до времени мы молчали и таили в себе эту единственную нашу радость.
      -- Эх, хорошо бы, -- говорил я.
      -- Хорошо, -- откликался Сафронов.
      -- Ладно, штоль?
      -- Ладно.
      И на том мы кончали.
      Мастерская давила и ела наши души. Люди там делались злыми.
      Цельный день мы таскали носилки со стружками и мусором, а то лодырничали, уходили в траву на задний двор и не боялись никого: все-равно навеки уйдем скоро отсюда.
      -- Эх, Серега, Серега... -- Ни к чему говорил я от тоски и тихой радости скорого спасения.
      -- Да, Андрюх, будет нам жисть и не сказывай... Вон, вить, што, как оборотилось дело-то...
      Серега Сафронов был умен и рассудителен, как большой мужик. Он был из деревни, а я городской. Во всех людях он видел мастеров в десятников, а я -- не знаю кого, только боялся их.
      И мы сошлись душа в душу, без него я пропал бы, а может быть, и он без меня. Не узнали, а почуяли мы это и полюбили друг друга и слепились, как два щенка на льдине.
      Сафронов ушел и не оглянулся. Я постоял, постоял, посмотрел, как темнеет и тихнет все, пропадают поля, и пошел домой.
      Дома я зажег лампу и взял любимую книжку. Листнул ее и прочел: в селе за рекою потух огонек -- Мать спала. Волчек гавкал на дворе и жужжали под потолком издыхающие мухи.
      Я увидел лето и большую белую ослепляющую реку в синих лучах. На песке, на том боку, засыпает соломенная деревня и брешут собаки, и нигде -никого. Только глядит в темное небо оттуда чей-то поздний огонь из окна. Должно, лампадка. Зудит мошкара над головой, и еще тише.
      Тухнет огонь, будто его и не было. И не найдешь глазами, где была деревня. Обрадовалась и загудела мошкара -- и сразу пропала. Один остался комарик и звенит как за две версты, а он на носу. Маленький и живой. Я мал и один, тихо и темно. Но сразу может кто-то показаться, ударить, загреметь и все осветить. И увидишь не то, что видно днем, а другое, и кто-то посмотрит оттуда на тебя, улыбнется и скроется.
      А утром будут те же луга, поля, солома, деревня и плетни. И солнце ползет и чешет пашни. И я увижу, что здесь родился, и никуда не пойду.
      Волчек ныл у сенец. Ветер шарахался в ставни. Мухи притихли на потолке, мать проснулась и глядела на меня.
      Я задремал на столе и увидел счастливый сон, а утром забыл его и не мог рассказать.
      На другой день мы с Серегой работать не пошли. А пошли в поле, куда подальше. Там мы залегли в песчаном логу и стали думать каждый про свое.
      Солнце туго лезло по верху, выдирало из земли последнюю травку и растекалось по прохладному белому небу.
      Сейчас ребята таскают там носилки. Долго еще до вечера, подумал я, и мне стало нехорошо на душе.
      -- Серег, а Серег? -- позвал я.
      -- Ну -- што?
      -- В селе за рекою потух огонек...
      -- Игде?
      -- Вечером на том боку в деревне...
      -- Нук штож.
      Мы лежали на земле, как на теплой ладони. Осыпался песок и за шею поналезли муравьи. Парило будто весной. Мы поняли, что лежим прямо против неба и что мы живы. Я прижался к земле и почуял, как лечу вместе с ней и люблю.
      Песок перестал ссыпаться, и ветер совсем стих. Я махнул рукою -ничего не было надо мною. Серега переобувался и слушал... Я схватился за траву и испугался. Мне подумалось, что я падаю, и я замер и прижался. Песок был горяч и крепок, и я отошел.
      -- Тут ведь земля не такая как у нас, -- сказал я Сереге тихо, чтобы он ничего не узнал.
      -- Тут не земля, а песок.
      На дороге пыль закрутилась столбом.
      -- Пошли штоль?
      -- Пойдем.
      Мы тронулись к городу. Ветер стегал песком и завывал в стоячих сухих палках от подсолнухов. И откуда он взялся? Ничего не было...
      -- Сереж, Сережа... Когда ж на Дон скроемся? В селе за рекою потух огонек...
      -- Обожди. Надобно всех ребят с мастерской взять. Что ж они-то? Всеми тогда уже и тронемся оттуда, пропади она пропадом.
      -- А пойдут они с нами?
      -- Да обеспека, а то как же...
      -- Ну, пойдем, мне тоже их жалко. Мы одни што!.. Навстречу ехали мужики с базара, знакомые ребята прокатывались сзади, а потом пристали к нам.
      -- Знаешь што, Сереж? Пойдем к нам домой, я тебе книжку прочту, там складные стихи.
      Волы
      За криндачевскими рудниками стоит богатая станица, не станица, а хлебный колодезь.
      А под старыми казачьими степями, по которым уходил когда-то с сыновьями Тарас Бульба в Запорожскую Сечь, лежит уже тысячи веков жир земли -- тугой плотный уголь, каменная сила. Лежит и полеживает.
      Вверху в белых мазанках живут потомки запорожцев и уже забывают про турецкого султана, только развешаны в горницах кривые старые сабли и на ножнах темнеет древний серебряный узор.
      Старики еще помнят старинные заунывные песни похода со свистом про турецкую нечисть и про шляха. И, когда с Москвы шли большевики, то они пророчили, что обернулись турки с другой стороны и опять идут на православие.
      Старики приказывали сесть на коней всей молодежи и, как допреж, отстоять святую веру, жен и весь свой тихий Божий народ. -- Ляжем всеми, сынки, за Божий крест на наших степях, -- говорили на сходах усатые деды.
      Но сорокалетние сынки помалкивали и в томлении глядели за станицу в вечереющие просторы. Они знали, что такое война, а креста не чуяли так, как отцы, им больше хотелось овец и волов, каменный дом, ухватливую хозяйку.
      И хоть грех в церковь не ходить, но и жить в бедности и разорении, стегать на коне по степи -- не модель.
      Отрываться от любимого двора, хозяйства, от родной станицы, бросать жену и все, чем живешь и что любишь, -- не лежит к тому душа, что ни говори старики.
      С рудников по праздникам приходят кацапы до казачек; не крестились у храма и грозили спьяна лавочникам большевиками. Черные и чужие, они бродили до утра по станице.
      Бросай, Ванька, водку пить.
      Пойдем на работу.
      Будем деньги получать
      Каждую субботу.
      Пришел Деникин, сгреб хлеб и волов, повесил троих шахтеров и слился на Москву.
      Помутилась душа и у старых казаков. Еще тише и любимей стали дворы и амбары, и на жен кричать стали реже.
      -- Где же вона, правда Божия? Знать, и у тех, кто с крестом, ее нету. И из креста глядит антихристова харя...
      Перестали ходить кацапы с рудника, пропали, как один.
      -- Пусть и не вертаются, бисовы дети, от них борщ кислый, голодранцы лапотные. -- Так брехали старые бабы.
      Казаки ухмылялись: Бог жабе хвоста не дал, чтоб травы не толочила. А ум бабий, что хвост жабий.
      Ветром пронеслись назад генералы, отняли всех волов, оставили только кому пару, кому две и пропали к Черноморью.
      Пропылили не спеша последний раз родные волы и пропали навек.
      Много ушло с генералами молодежи и стариков. Остались только у кого помутилась душа и кто потерял концы привычной правды или пожалел степь и хозяйство.
      Пришли большевики. К деду Антону Карпычу без спроса и без разговору ввалился в хату молодой веселый человек в кожаном картузе и лба не перекрестил.
      -- Здорово, станичник!
      -- Здоров будь.
      -- Далеко белые?
      -- А хто же за ними гнался?
      -- Покурить можно?
      -- Твоя ж воля.
      -- Так. А ты не обижайся, старина, покурю и уйду. Трогать не будем, не до вас пришли, живите себе.
      Посидел, посидел веселый кожаный картуз, засмеялся и пошел.
      -- Прощай.
      -- С Богом, сынок! -- И повеселел старик: люди ж и они. Под вечером, как начали сниматься большевики, вынес сала ломоть и дал какой-то красной звезде.
      -- Спасибо, отец! Свидимся еще.
      -- А как же? Да вот волов свели, плешь их башке, пшеницу тоже посвезли.
      -- Ничего, ничего, сработаем еще, наживем. Теперь дело видней. Всем плохо, перетерпим.
      Старик зашел в кучу солдат, осматривался и слушал.
      -- Так не ждать их?
      -- Как хошь, хоть жди, да не дождешься.
      -- А вы не турецкой будете породы? Крест-то носите?
      -- Крест сжечь надо, на нем Христа распяли. А породы мы все одной. Это они крест всем несут, а мы крест со своей спины снять хочем, чтоб жилось легче.
      -- Так-так... -- Старик понял все слова и пошел домой обдумывать.
      Ушли и большевики. У соседа Родионыча остались нетронутыми две пары волов. Он приходил каждый вечер к Антону Карпычу и радовался, и клял.
      -- А? Ведь хозяин еще я, Карпыч, а? Как скажешь? Може, не воротится фронт Николы. И степь и волы -- наши, и хаты целы, и хлебом до лета натянем... И крестов с церквей не посшибали, брехня одна была.
      Карпыч думал и думал, где истинный бес, где печатано клеймо его?
      Не там ли, где волы его? Не крест ли печать бесова... Не можно никак молиться тому, на чем замучили Христа, как же этого никто не узнал?
      Он вспомнил веселого хлопца в кожаном картузе. Не бес же он, и клеймо на нем небесное -- звезда.
      Карпыч уснул и увидел во сне, будто тихо бредут по степи его волы домой с Черноморья.