– Вперед, ребята, смерти нет! – воскликнул старший лейтенант Агеев и поднял кулак в знак наступления.
      Ведущий поднялся с земли, с исходного положения, и, выставив левой рукой лопатку перед своим лицом, чтобы оградить его, побежал вперед. За ним вслед пошли бойцы подразделения.
      Командир роты Агеев остался с небольшим резервом на месте и наблюдал за ходом атаки. Огонь артиллерии шел накатом над головами и работал на опережение атакующей цепи, указывая и давая красноармейцам свободу движения вперед; но немцы все еще дышали встречным огнем.
      – Ничего, сейчас они помрут и не воскреснут! – сказал старший лейтенант Агеев.
      Прежде он был моряком, потом его спешили в составе морского экипажа, и он пошел воевать по степям и равнинам, не зная до сей поры ни ранения, ни смерти. Он был невелик ростом, но родители его родили, а земля вскормила столь прочным существом, что никакое острие нигде не могло войти в его твердо скрученные мышцы, – ни в руки, ни в ноги, ни в грудь, никуда. Пухлое лицо Агеева имело постоянное кроткое, доверчивое выражение, отчего он походил на переросшего младенца, хотя ему сравнялось уже двадцать пять лет; но маленькие карие глаза его, утонувшие под лбом, светились тлеющими искрами, тая за собою внимательный и незаметный разум, опытный, как у старика.
      – Скажи этой «Былинке» – видят ли они точно моих людей! – сказал Агеев связисту Мокротягову. – Обрадовались и лупят. По-моему, хватит огня, либо пусть несут его дальше.
      – Есть, – отозвался Мокротягов и стал звонить «Былинке» – артиллерии.
      Но артиллеристы видели точно: они приподняли накат огня и работали теперь на отсечение противника от путей его отхода или от помощи, которую ему могут подать из ближнего резерва.
      Из малой семидворной деревеньки, что надлежало занять Агееву, все еще клокотали пулеметы врага, и атакующее подразделение начало зарываться в огородную почву на открытом, убойном месте, ослабев от потерь и желая передохнуть от гибели. До деревенской околицы бойцам осталось пройти всего метров сто, однако труден путь для живого сердца в этом невидимом, жалобно поющем потоке свинца.
      Агеев понял положение.
      – На последнем вздохе остановились! – сказал Агеев. – Чего они там залегли – помирать захотели?.. Пронять врага штыком до костей, где огонь его не достал!
      – Едва ли, товарищ старший лейтенант, – там у нас не те люди, что зря ложатся, – ответил связист. – Они отдышку делают.
      – Отдышку! – сказал Агеев. Он внимательно посмотрел на небо, где теплом восходил огонь и дым войны, и на опаленный изнемогший кустарник, росший здесь по земле, – на все, что жило и творилось сейчас в действительности.
      Все вещества в раздельности существовали в природе, но из них можно было собрать и соединить любое нужное тело; равно и истина находилась сейчас где-то вблизи Агеева, в видимом мире, но она находилась в рассеянии и без пользы для человека, командиру же нужно было собрать эту истину в одно свое сознание, чтобы понять, как нужно одолеть противника. Существует решение любого вопроса, но важно, чтобы это решение образовалось в одной голове; кто этого сделать не может, для того земля и небо бесполезны.
      Агеев прилег к земле к телефонному ящику и взял трубку.
      – «Былинка»! – закричал он артиллерии. – «Кирпич» говорит... Размышляйте о том, что видите! Вы огонь пускаете, а сами дремлете... Прошу точного взаимодействия: мое переднее подразделение не преодолевает встречного пулеметного огня и впилось в землю. Потушите немецкую свечку впереди моей головы! Вы видите их огонь. Приблизьте немного свой огонь к голове моих людей, дайте прямой удар – не жалейте стали, поберегите нашу кровь... Хорошо... есть!
      Он положил трубку, но в аппарате прогудел вызов. Агеев послушал. С командного пункта пока спрашивали, что предполагает делать старший лейтенант.
      – Взять эту семидворку – вот что я предполагаю! – ответил Агеев. – У меня всегда одно предположение – расклепать врага на части. Нет, батальонного резерва мне не нужно, у меня своего резерва достаточно для операции. Есть, понимаю... Выполню – и не любой ценой, а малой кровью, я дорого им не плачу, – они не те люди, а мы те! Я подымаю свой резерв!
      У него в резерве было семь человек. Он посмотрел в сторону неприятеля; немецкий пулемет не истощался в работе и по-прежнему бил по земле огнем. Но на той земле лежали, вкапываясь в нее от смерти, старые товарищи Агеева.
      Он помнил их неразлучным сердцем и с тревожной совестью следил за работой дивизионной артиллерии. Разрывы снарядов опорожняли землю возле самого немецкого пулеметного гнезда, но пулемет – с малыми перерывами на зарядку и охлаждение – все еще работал в спокойном терпении.
      «Ишь ты, там тоже ничего сидят солдаты, – подумал Агеев. – Это, наверно, там погреб остался под сельской многолавкой».
      Он приказал своим людям поодиночке обойти деревню с флангов и выйти на проселок, – с тем чтобы истребить там остаток врага на выходе. Мокротягову Агеев велел оставить пока свое связное имущество на месте и поработать винтовкой и гранатой. И Мокротягов, согнувшись, пошел перелеском куда нужно, по ту сторону сотлевшей в огне русской деревни.
      Другие бойцы тоже пошли раздельно по заданному направлению, сам же Агеев, оберегаясь, начал пробираться к своему залегшему подразделению.
      Снаряд тяжело и замедленно прошел в воздухе, удаляясь на врага.
      – Уважь меня! – попросил его Агеев. – Ишь, лодырь, как полетел: потихоньку! Ну, приноровись – и давай их в клочья!
      Снаряд, словно послушавшись русского командира, рванул вверх прах в деревне и пресек дыхание неприятельского пулемета на его живом огне.
      Агеев видел, как атакующая цепь, хранившая себя в земле, поднялась и пошла со штыками на последнее сокрушение врага.
      Командир поспел в деревню к разделочному, завершающему бою, к рукопашной схватке. Немцев в живых еще оказалось штыков двадцать пять, сберегшихся в ямах и порушенных закутках крестьянского хозяйства. Агеев заметил одного пожилого немца, уползавшего бурьяном на выход из деревни; к нему наперерез бежал один наш боец с нацеленным штыком, но Агеев упредил его и первым вышел на немца. Враг поднялся на командира и замахнулся автоматом, потому что стрелять ему было уже тесно и некогда. Командир же вовсе не стал употреблять своего оружия – он кратко, с мгновенной мощью, опустил свой кулак на скулу противника, вложив в этот удар все свое сердце, и лицо врага из продольного стало враз поперечным, и он пал к земле с треснувшими костями головы.
      Резерв Агеева не успел миновать деревни, чтобы выйти на проселок, и все люди резерва также сошлись с неприятелем в рукопашной. Из врагов на проселок не вышел никто, все они остались вековать в здешней сельской земле.
      Бойцы собрались все вместе, чтобы отдышаться, и сели возле своего командира. Артиллерия била теперь далеко вперед, на предупреждение противника.
      Мокротягов стер ветошкой липкую чужую сырость со своего штыка и внимательно посмотрел на него.
      – Штык, говорят, молодец, – сказал Мокротягов. – А кто такой кулак? Вон нынче наш командир одного хряпнул кулаком – планируй, что намертво.
      – Кулак – кто? – произнес Агеев. – Если штык молодец, то кулак считай что родной отец...
      – А ведь верно! – согласился один боец с размышляющими осторожными глазами. – Кулак тебе всего сподручней, и он тебе без ремонта, без припаса живет – как отрос однова, так и висит при тебе в боевой готовности.
      – Пока тебе его не отшибут! – сказал Мокротягов.
      – Ну что ж, отшибут – левшой будешь, – не согласился размышляющий боец. – А и левую повредят – вестовым останешься, и то – солдат. При ногах человек всегда солдат, а уж ноги не будет, тогда ты никто; оставь войско, иди в кустари, лежи в тепле, и согревай поясницу, и поминай про войну внукам... А портянки тебе еще с вечера лежат сухие – добро поживать инвалидам.
      – Какие портянки? К чему они тебе? – спросил Мокротягов. – Ты же тогда безногий должен быть!
      – Ну, а все ж таки, – возразил боец. – Может, у меня хоть одна нога останется: тем более ее в тепле и сухости беречь нужно. Одна нога – сиротка; рука – нет, та и одна живет нескучно...
      Агеев прекратил беседу, готовую продолжаться до скончания жизни, если людям дать волю.
      – Становись! – приказал Агеев.
      Он задумался перед фронтом своих людей и тихо произнес:
      – Труден наш враг, товарищи бойцы. Смертью он стоит против нас, но мы не страшимся смерти. После немца мы пойдем против смерти и также одолеем ее, потому что наука и знание будущих поколений получат высшее развитие. Тогда люди будут не такие, как мы, в них от наших страданий зачнется большая душа. Так что смерти нам по этому расчету быть не должно, а случится она, так это мы стерпим! Но для такого дела мало, однако, товарищи, умертвить врага огнем и штыком. Надо, главное, не отдать ему своей победы, не уступить вот этой нашей деревни и всей прочей родной земли. Война без отнятия у врага своей земли что поле без урожая, – нам так нельзя. Приказываю вам – держать здесь оборону, покуда весь немец, который полезет сюда, обратно, не износится.

      Агеев давно понял, что на войне бой бывает кратким, но труд долгим и постоянным. И более всего война состоит из труда. Лопата и топор теперь потребны солдату наравне с автоматом, потому что лишь однажды нужно завоевать свою землю, но отстоять ее от повторных ударов врага, может быть, надо десять раз.
      Солдат теперь не только воин, он строитель своих крепостей, и, лишь упираясь в них, он может томить врага насмерть и без отдачи назад идти вперед. С крепостями победа дается большим потом, но малой кровью, а без крепости – большой кровью.
      Ради того Агеев разделил свою роту: одних людей он послал на проселок – нести службу боевого охранения, а другим велел строить деревоземляные укрепления и заниматься в роте по хозяйству, для чего тоже нужна большая забота. Спать было пока некогда, но бойцу сперва надо быть живому, а без сна он терпеть может. Агеев и сам работал вручную, он собирал в погубленной деревне обгорелый, но еще пригодный лесной материал и делал на нем разметку для вязки узлов. Покрытие хода сообщения Агеев приказал строить в четыре наката, а огневых точек – в шесть.
      – Аль мы тут век будем вековать, товарищ старший лейтенант? – спросил тот размышляющий боец, что любил все обсуждать и обо всем беседовать.
      – Нет, мы тут должны мало быть, – сказал ему Агеев, – потому мы тут и городим такую крепость. А если б в два наката строили, тогда бы многие, правда, век тут вековали, а один накат – все на вечность бы легли...
      – До самого воскрешения убитых, что ль, пока наука за силу возьмется?
      – Да, до той поры так бы и проспали здесь. Тебе охота?
      Боец поразмыслил.
      – Оно бы все равно, раз потом советский народ войдет в свою полную силу и своей наукой нас снова к жизни подымет. А можно и повременить помирать – вдруг потом ошибка случится.
      – Хватит тебе! – приказал Агеев. – Остановись бормотать. У тебя всегда ум идет, как задние колеса в чумацкой телеге: одно колесо по колее, а другое по целине...
      – Так оно так и должно быть, товарищ старший лейтенант, одно колесо везет, а другое землю щупает. У человека, то же: одно тянет, а другое окорачивает, иначе бы...
      – Теши лежни в накат, – тебе я говорю! – приказал командир.
      Вечер на закате угасал в ночь, и с востока надвигалась теплая покойная тьма. Редкая артиллерийская стрельба шла вдалеке на правом фланге, а вблизи никакого огня не было.
      Агеев огляделся в местности и почувствовал, что тут ему хорошо. Будь бы мирное время, он всю жизнь мог бы здесь прожить счастливым: тут есть лес, земля должна рожать хорошо, есть суходол для выгона скотины, а в осохшей балке можно сложить прудовую плотину – срубить бы здесь новую избу и жить своим семейством среди народа...
      Но сейчас Агеев хотел лишь того, чтобы тишина простояла до рассвета; тогда можно было бы закончить все земляные работы и положить накаты. Однако Агеев остерегался, что враг может не дать ему времени. Он кликнул к себе Мокротягова и велел ему добраться до узла связи на старой передовой, чтобы узнать, почему до сей поры не дают сюда телефонного конца: что они там, в домино, что ль, играют?
      Через полчаса Мокротягов вернулся с двумя связистами; он их встретил на пути, они уже тянули сюда конец связи.
      – Что же вы, черти! – сказал Агеев связистам. – Что, по-вашему, война?
      Мокротягов знал, как нужно сказать, и ответил:
      – Война – это высшее производство продукции, а именно – смерти врага-оккупанта, и наилучшая организация всех взаимодействующих частей, товарищ старший лейтенант!
      – Точно, – согласился Агеев. – Давайте связь и становись все трое на земляные работы.
      По связи Агееву сообщили положение противника по данным разведки и приказали крепче вжиться в землю, потому что с утра противник, возможно, начнет наносить контрудары.
      – Ладно, – сказал Агеев. – А вы подбросьте мне саперов, харчей и боезапас.
      – Свободных саперов нету, – ответили Агееву. – Ты там старайся жить поскупее, а драться по-богатому. Понятно? Но харчи и боезапас пришлем тебе вскорости. Ты гляди – ты тех людей, которых мы к тебе с добром пришлем, у себя не оставляй, а то вы любите чужой народ усыновлять...
      Агеев положил трубку и подумал в молчаливой печали: «Он правду говорит: трудно сейчас нашему народу – весь мир он несёт на своих плечах, так пускай же мне будет труднее всех».
      Он пошел к уцелевшей кладке каменного фундамента, возле которого бойцы отрывали грунт для пулеметного гнезда, и там взял лопату. И он стал утешать себя и смирять в работе, грея лопату в заматерелой, тяжкой земле. Бойцы поспешали вослед командиру, хоть и непосильно им было спешить: ели они давно и за двое последних суток отдыхали лишь однажды, когда лежали на огороде под огнем, но и тогда они копали землю под собой. Теперь они чувствовали, как до самых костей томится их тело при каждом усилии работы, но они терпеливо вонзали железо в грунт и рвали его прочь, потому что сейчас лишь в этом была нужда войны и жизни.