Андрей Платонов
      ИЗ ГЕНЕРАЛЬНОГО СОЧИНЕНИЯ
      Демьян Фомич -- мастер кожаного ходового устройства
      B день Косьмы и Дамиана (теперь Индустриала и Карла) он был именинник, потому что был Демьян. Демьян Фомич сапожничал -- старинное занятие. Дратва -- стерва -- долго его удручала своим наименованием, пока он не притерпелся; только наващивал дратву. Демьян Фомич -- всегда в сердечном остервенении и раздражаясь попусту на ее мертвое тело.
      Но делать нечего. Демьян Фомич был чтец и жил по прочтенному в умной книге правилу:
      "кто начал жить и сказал, не
      разумея, "а", тот пусть созиж
      дет свою жизнь так и далее до
      фиты и ижицы".
      И Демьян Фомич стерпивал время и вымалчивал дни, подвигаясь к ижице.
      Но пока терпел Демьян Фомич, шея и лицо его покрылись буграми омертвевшей кожи, волосы из рыжекудрых стали белыми, а потом табачного вечного цвета.
      Тем временем ижица была истреблена большевиками, и Демьян Фомич не мог добиться у знающих людей, какая буква ее заместила. Последняя буква должна быть такой, какая не пишется и не читается: это глагол -- мудрое слово, знак конца разума и угасания чувства сердцебиения.
      В старинное время Демьян Фомич читал библию и ужасался: до точности исполнялись означенные события и не было милосердия!
      Женат Демьян Фомич был на кухарке Серафиме, худощавой и злостной женщине, двадцать четыре года пилившей душу Демьяна Фомича деревянной пилой, пока в ней не опростоволосилась вся душа и она не увидела, что оба они нагие и муж ее уже не отдышится от сквозного тридцатилетнего труда и не изменит ни с какой пышной женщиной.
      * * *
      Городок, в котором стояло жилище Демьяна Фомича, занимал местоположение древнего талдомовского татарского становища. Здесь отсыпались татарские всадники от великой степной скачки перед штурмом Троице-Сергиевской лавры.
      Оттого на некоторых лицах талдомовских сапожников до сих пор не стерлись древне-азийские черты: у некоторых темен волос, как у индейцев, другие имеют распертые скулья и сжатые глаза, а многие сапожники любят змей, будто они родились в пустыне или на Памире.
      Город был ветх, пахнул кожаным хламом, ваксой и мышью, точившей в ночное время кожу по углам.
      В городке была распространена простуда: сапожники, раздевшись, выбегали в холодную пору в уборные и остужались.
      Мокрые поля вокруг города были изредка возделаны, а чаще имели назначение подошвы неба.
      Это мне все рассказал Демьян Фомич -- его живые слова.
      Демьяновы предки тут четыреста лет наращивали стаж и квалификацию, так что один из них -- Никанор Тесьма -- уже делал сафьяновые полусапожки Иоанну Грозному. А другой предок Демьяна Фомича, сбежав из солдат на волго-донские степи, впоследствии чинил сапоги Степану Разину и был помилован единственно из-за своего знаменитого мастерства; он дожил жизнь в Москве, перейдя стариком на валенки.
      Были у Демьяна Фомича в родне и латошники -- люди ущербного мастерства, в которых ремесло пятисотлетнего племени уставало и временно угасало.
      В 1812 году, во время нашествия Наполеона и народов Европы, жил дед Демьяна Фомича, -- по прозвищу Серега Шов, -- великий мастер и изобретатель пеших скороходов, сподвижник Барклая-де-Толли: один отступал, другой шил сапоги впрок, чтобы было в чем наступать в свое время.
      Серега Шов говорил будто бы в Москве с Наполеоном:
      -- Землю обсоюзить восхотели, ваше величество, а она валенок, а не сапог, и вы не сапожник!
      Наполеону перевели, и он смеялся:
      -- Скажите, пока я только снимаю опорки с мира, а когда он будет весь бос, я выучусь быть для него сапожником!
      Сергей Шов умер в 1851 году в Марселе от холеры, где он имел мастерскую морской обуви с вывеской:
      CEPЖ ШОВЬЕ
      Вдова Сереги, -- Аграфена Шовье, -- вышла замуж вторично за голландца, штурмана дальнего плавания, и пропала без вести: говорят, будто бы ее с мужем съели африканцы на одном океанском острове после кораблекрушения.
      Сын ее -- от Сереги -- вернулся домой и отцовствовал над Демьяном Фомичом; другой сын Аграфены -- от голландца -- писал сочинения и умер тому тридцать лет в славе и чести, будто бы в Америке.
      Талдомский сапожник везде дело найдет и не изгадит его, а доведет до почитания!
      * * *
      Демьян Фомич работал, как во сне, думая о третьих лицах и вещах: до того привычно стало обувное дело для него. Он мне открыл свою сокровенную думу:
      -- Хочу, -- говорил, -- изменить исторический курс своего рода-племени.
      -- Демьян Фомич был чтец и умел сказать что надо!
      -- Какой курс? Зачем?
      -- Так, -- говорил, -- уйду с обужи на другое занятие. Все равно вскоре не будет сапожников, -- я машину сапожную изобрел для всякого кожаного ходового устройства...
      -- Покажи-ка ее, Демьян Фомич.
      Демьян Фомич показал: десять листов ватманской бумаги, на ней умелые чертежи; все уже пожелтело, давно, наверное, работал над этим Демьян Фомич.
      -- Вы это сделали?
      -- Нет, были и помощники, -- свояк помогал, он в Коломне техник.
      Я разглядывал -- как будто грамотно и остро задумано, но я электрик и не вполне еще усвоил обувное мастерство -- действительно искусное и трудное дело, хотя и я в детстве шил сапоги с Кузьмой Ипполитычем, другим талдомским сапожником, попаивавшим меня водочкой и неожиданно умершим десять лет назад восьмидесяти лет от рождения.
      -- Какое же новое дело вы изберете, Демьян Фомич?
      -- А ты не зря расспрашиваешь? -- спросил Демьян Фомич и бросил кожу в таз с водой. -- Ну, ладно, по сурьезному поговорим! Уйду будочником на Уральскую железную дорогу, буду жить в степи. Я хочу написать сочинение, самое умное -- для правильного вождения жизни человека. И чтобы это сочинение было, как броня человеку, а сейчас он нагой!.. В будке будет тихо, кругом сухие степи, делов особых не будет... А то так и умрешь голышом, а я выдумал все мировождение по направлению к праведному веку. Двадцать лет мучился головой, а теперь покоен!.. И ты ведь ничего не знаешь? Глист тебя сжует в гробу -- и все!..
      -- Это верно, -- думал я дома вечером, зачитываясь "Красной Новью", -верно задумал Демьян Фомич: четыреста лет жили предки его -- сплошные сапожники; в этом роду скопилось столько мозговой энергии, что она неминуемо должна взорваться в последнем потомке рода -- Демьяне Фомиче.
      И, действительно, это будет крик мудреца, молчавшего четыреста или пятьсот лет. Его мысль будет необыкновенной и праведной -- столько лет скапливался и сгущался опыт и мозг стольких людей!..
      * * *
      На другой день было воскресенье.
      Мастера поздно пили чай и читали газеты.
      Я потратил день на раздумье и хождение по местным торфяным болотам.
      Скуден север, скудно даже летнее наше небо. В бараках торфяников пела гармония, над Москвой летали аэропланы и стоял газ напряжения ее машин и людей. Тихо росла отрава и заунывно звонила старая церковь из недалекой деревни.
      Возвратившись в город, я увидел небольшое гульбище. В средине народа стоял Демьян Фомич. Он был пьян, на нем был старый цилиндр, под мышкой он держал благородную собачку, а другой рукой обнимал за шею малорослого беспризорного.
      Демьян Фомич был в Москве и оттуда привез все удовольствия. Народ смеялся.
      Из цилиндра вылезали тараканы и ползли по лицу Демьяна Фомича; тараканов, попадавших в рот, Демьян Фомич жевал и, очевидно, глотал -подскакивал кадык.
      -- А, друг сурьезный!.. читал?.. Торфяников высоким напряжением поубивало... А я сам от собственного напряжения убиваюсь!.. Эх, вша ты, подметка!.. Может, у меня в голове бесконечные пространства жмутся от давки, как угнетенный класс пролетариата!..
      Я с детства знал, по отцу, что такое пьяный мастеровой человек -- это невыносимо, говорят. Но я люблю пьяных людей, это искреннее племя.
      И пошел с Демьяном Фомичом разговор договаривать и чай пить, заодно.
      Крюйс
      Cтоит лето на уездном дворе домовладельца Крюйса. Федор Карлович Крюйс -- потомок давнего голландского адмирала Крюйса, служившего у Петра первого по кораблестроительному делу в г. Павловске, что стоит на Дону при впадении в него реки Осереды.
      На дворе Крюйса растут лопухи, меж коих в нужные места протоптаны дорожки. С утра до заката стоит на дворе суета насекомых и в почве идет возня червей, залезающих в глубины грунта. Сам Крюйс лег в погребе отдохнуть после обеда. Русский континент пылал и плыл в пьянном и страстном июньском солнце, терпеливо наращивая на себе, макаясь в солнце, зерна, деревья, ветры и тесто незарегистрированной визжащей твари. К полудню особенно разростался гул гадов, и поэтому Крюйс уходил в прохладу погреба, в соседство слепого и мыслящего червя, жизнь которого была очевидна на живом разрезе земли в погребе. Федору Карловичу было теперь 48 лет.
      От 20 до 35 лет он был погонщиком лошадей на дилижансе. Лошади не шли и не бежали, а поспешали уездной рысью, и то не все враз; а Федор Карпыч (так его по-русски звали) то разминался рядом с лошадьми, то сидел на крыше дилижанса и от скуки угрожал расправой кнутом пашущим мужикам. Через каждые 20 верст -- всех было 80 -- Федор Карпыч выдергивал волос из лошадиных хвостов, беря его поближе к луковице, и продавал в курени донских рыбаков.
      Так зря прошли 15 лет.
      Полевые дороги, скорбь, старушки-богомолки и тихие домовладельцы-старички в дилижансе приучили Федора Карпыча к раздумью. Федор Карпыч не женился, считая, что человек расходуется и стареет не столько от забот и трудов, сколько от жены-женщины, и что бедность и всякое ослушание и преступление по земле течет из семьи. Да и потом -- родится сын, а может, он дурак окажется, и наверное будет дурак, и только зря жизнь возмутит.
      Жизнь будет держаться на земле, пока она будет считать себя малой вещью. Все иное -- неосторожность, дурья сила и грозит гибелью. Следует испивать влагу малыми глотками, -- запой, жадность остудит и повредит желудок: разведет в нем глистов, которые тебя источат, а потом сами подохнут в тесноте и прахе гроба от бескормицы и тоски.
      Скупо надобно в себе держать телесные силы, живя спрохвала и еле-еле, -- как бы нехотя и кого-то одолжая безвозвратно, терпя жизнь лишь из жалости к ней самой несчастной.
      Таково было экономическое существо натуры Федора Карповича. И, действительно, он нажил домик и дворик оттого, что был бобылем. Действительно, Федор Карпович остался как бы средним существом, -- не старым, далеким от смерти, хотя и не очень был доволен своим рождением.
      Но Федор Карпыч был не прост и не особенно сложен, -- он был неведом, как все люди; неведом, т.е. не записан в ведомость, а если и записан, то не весь, -- не хватило в ведомости граф.
      В дни зимы и в лунные ночи Федор Карпович писал сочинения.
      Я был сыном рыбака. Покупал в детстве, по поручению отца, коний волос у Федора Карпыча. Потом стал писателем, потом инженером, потом профработником. Потом я решил лишить себя всех чинов, орденов и бронзовых медалей и уехал на родину, на Дон, на его песчаное прохладное дно, в его тихие затоны и на каменистые перекаты, где в зарю густо идет рыба на нахлыст.
      Поселился я, понятно, у Федора Карпыча.
      Мы жили, ловили рыбу и мудрили.
      Федор Карпыч ночами иногда писал, когда я, по молодости, спал.
      И раз, опять в жару, в самую страсть и в стрекозиный зуд, -- когда мы отдыхали с Федором Карпычем в погребе, -- Федор Карпович почитал мне кое-что из своего фундаментального труда:
      * * *
      Вот оно, судя по моей небрежной памяти:
      "Ты жил, жрал, жадствовал и был скудоумен. Взял жену и истек плотию. Рожден был ребенок, светел и наг, как травинка в лихую осень. Ветер трепетал по земле, червь полз в почве, холод скрежетал и день кратчал.
      Ребенок швеи рос и исполнялся мразью и тщетой окрестного зверствующего мира.
      А ты благосклонен был к нему и стихал душою у глаз его. Злобствующая зверья и охальничья душа утихомиривалась, и окаянство твое гибло.
      И вырос и возмужал ребенок. Стал человек, падкий до сладостей и до тесной теплоты чужеродного тела, отвращающий взоры от Великого и Невозможного, взыскуя которых только и подобает истощиться чистой и истинной человечьей душе.
      Но ребенок стал мужем, ушел к женщине и излучил в нее всю душевную звездообразующую силу. Стал злобен, мудр мудростью всех жрущих и множащихся, итак погиб навеки для ожидавших его вышних звезд. И звезды стали томиться по другому. Но другой был хуже и еще тоще душою: не родился совсем.
      И ты, как звезда, томился о ребенке и ожидал от него чуда и исполнения того, что погибло в тебе в юности от прикосновения к женщине и от всякого умственного расточительства.
      Ты стал древним от годов и от засыпающей смертью плоти.
      Ты опять один и пуст надеждами, как перед нарождением в мир сей натуральным.
      Я слышу -- скулит собака, занимаясь расхищением своей души.
      Так и вся окрестная жизнь -- вор, а не накоп, и зря она занялась на земле, как полуночная заря.
      Кто же людям сбережет душевность, плоть и грош?
      Кто же заскорлупит теплоту жизни в узкой тесноте, чтобы она стала горячим варом?"
      ____________________
      Федор Карпыч почитал, а я послушал -- и мы оба вздохнули от умственного усердия.
      -- Ну как: приятно обдумано? -- спросил Федор Карпыч.
      -- Знаменито! -- выразился я, томясь в нечаянном голоде.
      -- То-то и оно-то! -- отвлеченно сказал Федор Карпович. -- Ну пойдем щи есть, а то ослабнем!
      Мы вылезли из погреба и двинулись сквозь лопухи и дворовый бурьян, сбивая мошек, бабочек и прочую дрянь с их маршрутов.
      Душевная ночь
      Сердце -- трус, но горе мое храбро.
      Cкорбь и скука в одиннадцать часов ночи в зимней деревенской России. Горька и жалостна участь человека, обильного душой, в русскую зиму в русской деревне, как участь телеграфного столба в Закаспийской степи. Скудость окрест и малоценные предметы. Вьюга гремит в порожнем небесном пространстве, и в душе наступило смутное время.
      Был холод, враг, аж пот на ногах мерз. Кровь в жилах, оголодавших за дальнюю дорогу, сгустела в сбитень и стужа кипела на коже варом.
      Посерьезнел крестьянский народ и надолго забился в тихие дымные деревни и там задумался безвестными, сонными думами -- про скот, про первоначальные века, про все. Мыслист русский народ, даром что пищу потребляет малопитательную. Волчьи ночи -- века, темь и немость хат, лунный неземной огонь на небе, над рекою пурги, душевная доброта человека от понимания мира -- все видимое и невидимое, как вода сквозь грунт, стекает в сердце тайным ходом и орошает жизнь.
      Едешь неспешно, лошади кормлены на заре, и вся их мочь, давно иссосана ледяными ветрами.
      Едешь, а душа томится по благолепию, по лету, по благовеющему климату.
      Зима дадена для обновления тела. Ее надо спать в жаркой и тесной норе, рядом с нежной подругой, которая к осени снесет тебе свежего потомка, чтобы век продолжался...
      * * *
      Не особенно скоро, но все же настало время, когда мы доехали вконец.
      Стояли три, либо четыре хаты -- хутор. Брехали собаки, пел в неурочное время петух и шевелилась в сараях прочая живность, которой не спится и которая тревожится за живот свой.
      Приехал я по малому делу, больше от душевной суеты, чем по насущной надобности.
      Тут, на отрубе, жил один человек, малоценный в отношении человеческого сообщества, но в котором мудрость имела свое средостение.
      Он и выполз наружу, услыхав брех и петушиное птичье пение.
      -- Здравствуй, Савватий Саввыч!
      -- Доброго здоровья! Что вас ночью примело, аль горе какое неутешимое?
      -- Ты все равно не утешишь -- не баба!
      -- Я не к тому, я про душевность спрашиваю...
      Вошли в хату к Савватию Саввычу. В избе -- пустошь. Лежит окамелок старого окоченелого хлеба, на лавке дрожит в стуже щенок, больной и жалостный, с душевными глазами.
      Кругом -- голо, прохладно, бездомовно, не пахнет по-человечьи. Сразу видно -- бабы нету. Нет в доме оседлости и постоянного местопребывания.
      Печь холодная и спит, должно, на ней один человек, но ему не спится и он думает о светопреставлении, о пустынном мире, о встречном ветре времен, -- и сам с собою разговаривает.
      За окном снежная топь, в поле не скинешь дороги, далекие города шумят в бессонном труде, мужики, уставшие от всяких делов и баб, спят без памяти, солнце бродит вдалеке от земли по косому зимнему пути, а к человеку не идет сон, и до утра еще далеко.
      Мать его умерла давно, некому его вспомнить даже в погожий день.
      Есть мысль -- жена одиноких. Есть душа -- дешевая ветошь.
      Мало имущества у человека!
      -- Давай почавкаем, -- сказал Савватий Саввыч, -- набьем в пузень дребедень -- червей разводить в нутре!
      И мы зажевали -- не спеша и не вдумываясь во вкус.
      -- Я все думаю, -- проговорил с полным ртом Савватий Саввыч, -- от чего нету человеку благорасположения на земле? Живешь -- и жмет где-то в нутре, аж сузиком всего сводит. Жизнь не в талию пришлась человеку!..
      -- Погоди, придется! Отожгем, приколотим, разошьем ушивки и вновь сошьем -- и будет всем удобь. Шили нам сюртуки, а мы мужики!.. Вот каково дело! Пока жив, всякое приспособленье для хорошей жизни устроить допустимо. А теперь революция -- нам ветер взад?
      -- Это все допустимо, -- проглотив картошку, сказал Савватий Саввыч, -- недопустимо, знаешь что? -- На небо залезть, да пупок с пуза на лоб перенесть, да еще кочетиное яйцо снесть! Мужик пужался всего -- оттого и жизнь была малопитательна. Бей в морду с отжошкой всякую супротивщину -- на душе поблажеет и на дворе погожей станет!
      Веселый свет загорелся в хате от легкого дыхания мысли, легче всякого высокого газа и душевного духа.
      Вот он ветер -- настоящая жизнь!
      Заскрипела тяжелая снасть силы, злобы и просторного ветра богатой воли!
      -- К лету уйду отсель, -- сказал сам по себе Савватий Саввыч.
      -- А куда? -- спросил я.
      -- Так, блукать пойду. Человеку надобно продвижение, а не хата и не пшено! Тебе кашки не положить?
      -- Благодарю. Не уважаю пшено.
      -- Гляди сам! У соседа баба готовит мне. Куфарь обстоятельный -- семь годов у господ служила.
      Говорили еще долго о всяких далеких, протяжных для мысли вещах.
      Мы съежились, заслушались и поснули, как провалились пропадом, изморившись за день жить.
      Поснули, засопели -- и сразу завоняло луком.
      ____________________
      Ночь на дворе осиротела, и метель стихла: не для кого.
      Тихо стояли в плетневой огороже под соломенной крышей одурелые коровы, и высапывал взад-вперед возгрю годовалый бычок, не догадываясь, как и что.
      В мире было рано. Шли только первоначальные века.
      На другой день я рано уехал дальше по существенным делам.
      История иерея Прокопия Жабрина
      Жил он в уездном обыкновенном советском городе, весьма смиренном. Здесь даже революции не было: стали сразу быть совучреждения, для коих мобилизовали по приказу чрез-рев-уштаба местных барышень, от 18 до 30 лет от роду, дав им по аршину ситца и по коробке бычков -- для начала. Иерей Прокопий жил не спеша, всегда в одинаковой температуре, твердо, как некий столп и утверждение истины. Ибо истина и есть покой. Покой же наилучше обретается в супружестве, когда сатанинская густая сила, томящая душу демоном сомнения и движения, да исходит во чрево жены:
      -- Жена! Ты спасаешь мир от сатаны-разрушителя, знойного духа, мужа страсти и всякой свирепости. Да обретется для всякой живой души на земле жена, носительница мира и благоволения! Аминь!
      Хорошо, во благомыслии жил иерей Прокопий. И вот единожды, как говорится в суете, рак крякнул: свою могущественную длань иерей Прокопий опустил на главу благоверной.
      Была на дворе духота, мухи поедом ели, бога, говорят, нету -- так бы и расшиб горшок какой-нибудь. А тут жена Анфиса ходит, сопит, из дому гонит: полы будет мыть, к празднику прибирать.
      Прокопий, иерей, утром не наелся: пища пошла на оскудение, а день велик -- деться некуда, сила в теле напирает.
      И совершил Прокопий злодейство.
      Жена Анфиса раз -- в чрез-рев-уштаб:
      -- Мой поп Прокоп дерется и власть Советскую ругает (сука была баба!).
      -- Как так поп дерется? -- спросил комиссар, товарищ Оковаленков. -Арестовать этого неестественного элемента! Дать предписание учеке!
      И стал пребывать иерей Прокопий в затворничестве.
      -- За что, отец, присовокупились к нам? -- спросил его купец Гнилосыров. -- Вам тут быть немыслимое дело.
      Иерей Прокопий прохаркнулся, прочистил свой чугунный бас:
      -- Го-го-го! Да все бабы, стервы, шут их дери!
      И стала с этой поры Анфиса носить Прокопию обеды в учеку, -- ходит, плачет.
      -- Товарищ комиссар, отпусти домой Прокопа Жабрина!
      -- Обождет, -- отвечал товарищ Оковаленков, -- элемент весьма контрреволюционный! Пускай поступит на службу Советской власти -- смоет свой позор трудовым подвигом.
      Обрадовалась Анфиса, а потом и Прокоп. Должность нашли сразу: в канцелярии чрезуфинтройки.
      Прослужил иерей Прокопий месяца два-три: делов никаких нету, скука, дожди пошли на улице.
      -- Хоть бы живность какую увидеть, поговорить бы с кем, -- думал Прокоп, -- люди кругом все охальники...
      Приучился Прокоп курить: чадит весь день. Сидел иерей на входящих и исходящих. Придет бумажка, полная тьмы и скудных слов. Долго мыслит над ней Прокопий, потом запишет и опять задумается.
      И было три праздника подряд. Анфиса опять начала грызть попа. Тогда он придумал в единочасье: поймал у себя двух вошек и посадил их в пустую спичечную коробку:
      -- Живите себе на покое и впотьмах.
      На другой день взял зверьков на службу. Раскрыл входящий и пустил их на белый лист пастись.
      Сам пописывает, а глазами следит, как вошки бродят в поисках продовольствия, но тщетно.
      Жить стало способней, и радостно одолевалось время бытия иерея.
      Но судьба стремительна, и еще неодолимы для человека тяжкие стопы ее!
      Через полгода скончался иерей Прокопий Жабрин, журналист чрезуфинтройки. Страшна и таинственна была смерть его: от частого курения образовался в горле иерея слой сажи.
      И надо же было привезти одному старому знакомому Прокопия, мужичку из дальней деревни, корчажку самогонки, весьма крепкой. Давно не выпивал Прокопий: взял и дернул. Самогон вдруг вспыхнул в нелуженом горле -- и загорелась сажа от махорки.
      Для иерея наступил час светопреставления, и он скончался, занявшись огнем внутри.
      Не от лютых скорбей, не плавающим и путешествующим и не от прочего, а от деревенского жидкого топлива погиб Прокопий Жабрин.
      ____________________
      Когда донесли об этом его высшему начальству -- товарищу Оковаленкову -- тот остановился подписывать бумаги и сказал в размышлении:
      -- Жалостно как-то, черт его дери! Евтюшкин, выпиши его бабе пуд проса!
      Луговые мастера
      Небольшая у нас река, а для лугов ядовитая. И название у ней малое -Лесная Скважинка. Скважинкой она прозвана за то, что омута в ней большие: старики сказывали, что меряли рыбаки глубину деревом -- так дерево ушло под воду, а дна не коснулось, а в дереве том высота большая была -- саженей пять.
      Народ у нас до сей поры рослый. Лугов -- обилие, скота бывало много и харчи мясные -- каждое воскресенье.
      Только теперь пошло иное. На лугах сладкие травы пропадать начали, а полезла разная непитательная кислота, которая впору одним волам.
      Лесная Скважинка каждую весну долго воду на пойме держит -- в иной год только к июню обсыхают луга. Да и в себя речка наша воду начала плохо принимать: хода у ней засорены. Пройдет ливень -- и долго мокреют луга, а бывало -- враз обсохнут. А где впадины на лугах -- там теперь вечные болота стоят. От них зараза и растет по всей долине, и вся трава перерождается.
      Село наше по-казенному называется Красное Гвардейское, а по-старинному Гожево.
      * * *
      Жил у нас один мужик в прозвище Жмых, а по документу Отжошкин.
      В старые годы он сильно запивал.
      Бывало -- купит четверть казенной, наденет полушубок, тулуп, шапку, валенки и идет в сарай. А время стоит летнее.
      -- Куда ты, Жмых? -- спросит сосед.
      -- На Москву подаюсь, -- скажет Жмых в полном разуме.
      В сарае он залезал в телегу, выпивал стакан водки и тогда думал, что поехал на Москву. Что он едет, а не сидит в сарае на телеге -- Жмых думал твердо. И даже разговаривал с встречными мужиками:
      -- Ну што, Степан? Живешь еще? Жена, сваха моя, цела?
      А тот, встречный Степан, будто бы отвечает Жмыху:
      -- Цела, Жмых! Двойню родила! Отбою нету от ребят!
      -- Ну ничего, Степан, рожай, старайся, воздуху на всех хватит, -отвечал Жмых и как бы ехал дальше.
      Повстречав еще кой-кого, Жмых выпивал снова стакан, а потом засыпал. Просыпался он недалеко от Москвы.
      Тут он встречал, будто бы, старинного знакомого, к тому же еврея:
      -- Ну как, Яков Якович! Все тряпки скупаешь, дерьмом кормишься?
      -- По малости, господин* Жмых, по малости! Что-то давно не видно вас, соскучились!
      <* Тогда еще господа были: дело довоенное. -- (Прим, автора).>
      -- Ага, ты соскучился! Ну, давай выпьем!
      И так, Жмых, -- встречая, беседуя и выпивая, -- доезжал до Москвы, не выходя из сарая. Из Москвы он сейчас же возвращался обратно -- дела ему там не было -- и снова дорогу ему переступали всякие знакомые, которых он угощал.
      Когда в четверти оставалось на донышке Жмых допивал молча один и говорил:
      -- Приехали! Слава тебе, господи, уцелел! Мавра, -- кричал он жене, -встречай гостя, -- и вылезал из телеги, в которой сидел уже четвертый день. После этого Жмых не пил с полгода, потом снова ехал в Москву.
      Вот какой у нас Жмых: мужик, что надо, но мощного разума человек!
      * * *
      Позже, в революцию, он совсем остепенился:
      -- Сурьезное, -- говорит, -- время настало! Ходил на фронте красноармейцем, Ленина видал и всякие другие чудеса, только не все подробно рассказывал:
      -- Не твое дело, -- говорит.
      Воротился Жмых чинным мужиком.
      -- Будя, -- говорит. -- Пора деревню истребить!
      -- Как так, за што такое? -- спрашивают его мужики. -- Аль новое распоряжение такое вышло?
      -- Оно самотеком понятно, -- говорил Жмых. -- Нагота чертова! Беднота ползучая! Што у нас есть? -- Солома, плетень да навоз! А сказано, что бедность -- болезнь и непорядок, а не норма!..
      -- Ну и што ж? -- спрашивали мужики -- А как же иначе? Дюже ты умен стал!
      Но Жмых имел голову и стал делать в своей избе особую машину, мешая бабьему хозяйству. Машина та должна работать песком -- кружиться без останову и без добавки песка, которого требовалось одно ведро. Делал он ее с полгода, а может и больше.
      -- Ну, как, Жмых? -- спрашивали мужики в окно. -- Закрутилась машина? Покажь тогда!
      -- Уйди, бродяга! -- отвечал истомленный Жмых. -- Это тебе не пахота -- тут техническое дело!
      Наконец, Жмых сдался.
      -- Што ж, аль песок слаб? -- спрашивали соседи.
      -- Нет -- в песке большая сила, -- говорил Жмых, -- только ума во мне не хватает: учен дешево и рожден не по медицине!
      -- Вот оно што! -- говорили соседи и уважительно глядели на Жмыха.
      -- А вы думали што? -- уставлялся на них Жмых. -- Эх вы, мелкие собственники!
      * * *
      Тогда Жмых взялся за мочливые луга.
      И действительно -- пора. Избыток народа из нашего села каждый год уходил на шахты, а скот уменьшался, потому что кормов не хватало. Где было сладкое разнотравие -- одна жесткая осока пошла. Болото загоняло наше Гожево в гроб.
      То и взяло Жмыха за сердце.
      Поехал он в город, привез оттуда устав мелиоративного товарищества и сказал обществу, что нужно канавы по лугу копать, а саму Лесную Скважинку чистить сквозь.
      Мужики поломались, но потом учредили из самих себя мелиоративное товарищество. Назвали товарищество "Альфа и Омега", как указано было в примере при уставе.
      Но никто не знал, что такое Альфа и Омега!
      -- И так тяжко придется -- дернину рыть и по пузо копаться, -говорили мужики, -- а тут Альфия. А может она слово какое законное, а мы вникнуть не можем и зря отвечать придется!
      Поехал опять Жмых -- слова те узнавать. Узнал: "Начало и Конец" -оказались.
      -- А чему начало и чему конец -- неизвестно? -- сказали гожевцы, но устав подписали и начали рыть землю: как раз работа в поле перемежилась.
      Тяжела оказалась земля на лугах: как земля та сделалась, так и стояла непаханая.
      Жмых командовал, но и сам копался в реке, таская карчу и разное ветхое дерево.
      Приезжал раз техник, мерял болота и дал Жмыху план.
      Два лета бились гожевцы над болотами и над Лесной Скважинкой. Пятьсот десятин покрыли канавками, да речку прочистили на десять верст.
      И, правда, что и техник говорил, луга осохли.
      Там, где вплавь на ладье едва перебирались, на телегах поехали -- и грунт, ничего себе, держал.
      На третий год все луга вспахали. Лошадей измаяли вконец: дернина тугая, вся корневищами трав сплелась, в четыре лошади однолемешный плужок едва волокли.
      На четвертый год весь укос с болот собрали и кислых трав стало меньше.
      Жмых торопил всю деревню -- и ни капли не старел ни от труда, ни от времени. Что значит польза и интерес для человека!
      * * *
      На пятый год травой-тимофеевкой засеяли всю долину, чтобы кислоту всю в почве истребить.
      -- Мудер мужик! -- говорили гожевцы на Жмыха. -- Всю Гожевку на корм теперь поставил!
      -- Знамо, не холуй! -- благородно отзывался Жмых. Продали гожевцы тимофеевку -- двести рублей десятина дала.
      -- Вот это да! -- говорили мужики. -- Вот это не кроха, а пища!
      -- Скоты вы! -- говорил Жмых. -- То ли нам надо? То ли Советская власть желает? Надобно, чтоб роскошная пища в каждой кишке прела!..
      -- А как же то станется, Жмых? И так добро из земли прет! -отвечали посытевшие от болотного добра гожевцы.
      -- В недра надобно углубиться! -- отвечал Жмых. -- Там добро погуще! Может, под нами железо есть, аль еще какой минерал! Будя землю корябать -века зря проходят!.. Пора промысел попрочней затевать!