А. Платонов
      "Фабрика литературы"
      В июне 1926 года Платонов приезжает в Москву на постоянную работу в ЦК Союза сельского хозяйства и лесных работ, куда он был выбран Всероссийским съездом мелиораторов в феврале 1926 года. Литературная жизнь 1926 года отмечена неистовыми полемиками о новых формах искусства, об организации литературной деятельности писателей. Вот только названия некоторых книг ведущих теоретиков "нового" искусства: Л. Авербах "По ту сторону литературных траншей" (1923); Н. Чужак "В драках за искусство" (1923); В. Полянский "На литературном фронте" (1924); С. Родов "В литературных боях"... В Москву Платонов привез первый вариант рассказа "Антисексус": рассказ свидетельствовал о существенной корректировке взглядов писателя на левое искусство.
      В Москве через четыре недели работы в должности заместителя ответственного секретаря Бюро землеустроителей он увольняется с работы. В одной из своих записей Платонов так охарактеризует свое состояние: "Безработица. Голод. Продажа вещей. Травля. Невозможность отстоять себя и нелегальное проживание. "Мужик"... Единственный выход: смерть и устранение себя" (Архив М. А. Платоновой). Писатель ищет выход из гибельной ситуации и обращается прежде всего к собратьям-писателям. 27 июля 1926 года датировано письмо Платонова А. К. Воронскому. редактору "Красной нови" и руководителю "Перевала": "<...> Эти два года я был на больших тяжелых работах (мелиоративных), руководя ими в Воронежской губернии. Теперь я, благодаря смычке разных гибельных обстоятельств, очутился в Москве и без работы. Отчасти в этом повинна страсть к размышлению и писательству. И я сную и не знаю, что мне делать, хотя делать кое-что умею (я построил 800 плотин и 3 электростанции, и еще много работ по осушению, орошению и пр.). Но пишу и думаю я еще более давно по времени, и это мое основное и телесное. Посылаю вам 4 стихотворения, 1 статью и небольшой рассказ - все для "Красной нови". Убедительно прошу это прочитать и напечатать". Был ли ответ А. К. Воронского на письмо Платонова, неизвестно (на страницах "Красной нови" в этот год произведения писателя не появятся).
      Осенью 1926 года от Наркомзема РСФСР Платонов уезжает в Тамбов для работы в земельном управлении в должности заведующего подотделом мелиорации. "Длинный глухой Тамбов",- как писал Платонов в одном из писем к жене,- стал для него тем пространством, где он смог остаться "наедине со своей собственной душой и старыми мучительными мыслями". Из Тамбова по-иному воспринималась и литературная жизнь: "Скитаясь по захолустьям, я увидел такие грустные вещи, что не верил, что где-то существует роскошная Москва, искусство и проза. Но мне кажется - настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье". В Тамбове рождался зрелый мастер, автор "Епифанских шлюзов", "Ямской слободы", "Эфирного тракта", "Города Градова".
      Очевидно, в марте 1927 года Платонов возвращается в Москву. В одном из писем этого времени он так объясняет свое "возвращение": "В Тамбове обстановка была настолько тяжелая, что я, пробившись около четырех месяцев, попросил освободить меня от работы, т. к. не верил в успех работ, за которые я отвечал, организация которых от меня мало зависела. <...> Но я бился как окровавленный кулак и, измучившись, уехал, предпочитая быть безработным в Москве, чем провалиться в Тамбове и смазать свою репутацию. Я снова остался в Москве без работы и почти без надежды" (Архив М. А. Платоновой). Это письмо от 7 ноября 1927 года. Уже в Москве за один месяц Платонов напишет своего удивительного "Сокровенного человека" и начнет интенсивно работать над "Чевенгуром"... Но незыблемым для него остается принцип, что "в эпоху устройства социализма "чистым" писателем быть нельзя", и он настойчиво добивается возвращения в Наркомзем РСФСР...
      Эта краткая хроника переломного года в жизни Платонова, года нового накопления "материала" жизни, приоткрывает истоки той стабильной убийственной иронии, которой окрашено его отношение к литературным дискуссиям в статье "Фабрика литературы". Ключевые вопросы, по которым шел "смертный бой" между враждующими группировками в литературе, это - отношение искусства и жизни ("материала", "факта"), "учебы" у классиков, технологии писательской работы, мастерства. Враждующие между собой теоретики разных групп по-разному видели механизм единой, в принципе, для них установки искусства на реальные, точные факты жизни. Для "Перевала" это было продолжением традиций реализма: "поучиться у прежних мастеров смотреть и видеть своими глазами" (А. Воронский). Рапповские теоретики в 1926 году наряду с фундаментальным тезисом пролетарской литературы - оценивать современные общественные отношения с точки зрения рабочего класса выдвинули три новых лозунга: "Учеба, творчество, самокритика". Шумно заявили себя в середине 20-х годов конструктивисты (ЛЦК). В манифесте группы "Госплан литературы" (1925) вопросы "технологии искусства", нового его "качества" выводились из сопоставления "экономического стиля" эпохи индустриализации с его "идеологическим стилем": "Перекройщику мира пролетариату - предстоят гигантские задачи преодоления инерции старой культуры не только в экономике, но и во всех надстройках. Ближайшая эпоха эпоха конфликтов с материалом. <...> Характер современной производственной техники, убыстренной, экономической и емкой - влияет и на способы идеологических представлений" (Госплан литературы. М.- Л., 1925, С. 41, 9).
      В 1926 году в личной библиотеке Платонова находятся и главные книги одного из ведущих теоретиков ЛЕФа В. Шкловского: "Тристрам Шенди" Стерна и теория романа" (1921), "Эпилог" (1922), "ZOO, или Письма не о любви" (1924), "Третья фабрика" (1926). Возможно, "Фабрика литературы" явилась платоновским ответом на "Третью фабрику" В. Шкловского, одним из персонажей которой был строитель плотин и почитатель В. Розанова воронежский инженер Андрей Платонов. Многие теоретические идеи Шкловского - теория монтажа, "стилевого приема", "журнала как литературной формы", "заготовок", второй профессии, производственного принципа как основы коллективистического творчества узнаваемы в пародийной интонации "Фабрики литературы". В отношении к психологическому роману, и традиционному и пролетарскому, позиция Платонова остается отчасти близкой лефовской, для которой принципиальное новаторство всегда отмечается обновлением формы ("стилевого приема"). В "Фабрике литературы" объектом пародии становятся не только лозунги теоретиков левого искусства о научной организации "производства литературы", но и непримиримо воинствующая позиция критиков РАППа. К 1926 году рапповцы выпустили серию методичек по созданию пролетарской литературы. Это были "рецепты" по изготовлению произведений разных жанров - с указанием тем, сюжетов, героев и даже художественных средств. Причем в отличие от теоретиков ЛЕФа и ЛЦК, многие из которых выступали и как писатели, критики РАППа оставляли за собой только пространство сугубо административно-критической деятельности.
      В домашнем архиве Платонова сохранились рукопись и машинопись статьи "Фабрика литературы". На машинописи статьи - две авторские датировки ее текста. Первая, вымаранная дата - 1926 год (июль - август); вторая - 6 декабря 1927 года. Первоначальный адресат статьи - журнал "Октябрь". После резолюции ЦК РКП(б) 1925 года "О политике партии в области художественной литературы" РАПП, органом которой являлся журнал "Октябрь", объявит новую дискуссию - "по вопросам художественной платформы на основе заветов Маркса и Плеханова, на основе диалектического материализма". Об участии в этой дискуссии заявлял и Платонов, о чем свидетельствует его запись на первой странице машинописи "Фабрики литературы": "Просьба напечатать эту статью в одном из ближайших №№-ов журнала. Можно сделать указание на дискуссионность статьи или вообще сделать редакционное примеч<ание> к ней. С тов. приветом Андрей Платонов" (Архив М. А. Платоновой). Очевидно, статья была возвращена писателю редакцией "Октября" и через год, в декабре 1927-го, он отправляет ее в "Журнал крестьянской молодежи" (второй адресат статьи - "ЖКМ" - указан также на первой странице машинописи). Именно в этом журнале 7 ноября 1926 года был опубликован рассказ "Как зажглась лампа Ильича". Вымарывая на первой странице "Фабрики литературы" первый адресат ("Октябрь"), Платонов оставлял без изменения и текст статьи, и письмо в редколлегию: дискуссия о платформе пролетарской литературы продолжалась... Эта неизменность - важный показатель литературных взглядов Платонова 1926-1927 годов.
      Андрей ПЛАТОНОВ
      Фабрика литературы
      (О КОРЕННОМ УЛУЧШЕНИИ СПОСОБОВ
      ЛИТЕРАТУРНОГО ТВОРЧЕСТВА)
      Искусство, как потение живому телу, как движение ветру, органически присуще жизни. Но, протекая в недрах организма, в "геологических разрезах", в районах "узкого радиуса" человеческого коллектива, искусство не всегда социально явно и общедоступно. Вывести его, искусство, из геологических недр на дневную поверхность (и прибавить к нему кое-чего, о чем ниже) - в этом все дело...
      Говорят - пиши крепче, большим полотном, покажи горячие недра строительства новой эпохи, нарисуй трансформацию быта, яви нам тип человека нового стиля с новым душевным и волевым оборудованием. И так далее и все прочее. У писателя разбухает голова, а количество мозгового вещества остается то же (образуется т. ск., вакуум). Он видит полную справедливость этих умных советов, признает целесообразность этих планов и проектов, а кирпичей для постройки романа у него все-таки нет.
      Искренние литераторы отправляются в провинцию, на Урал, в Донбасс, на ирригационные работы в Туркестане, в совхозы сельтрестов, на гидроэлектрические силовые установки, наконец, просто становятся активистами жилтовариществ (для вникания в быт, в ремонт примусов, в антисанитарию квартир и характеров, в склочничество и т. д.).
      Писатель распахивает душу,- вливайся вещество жизни, полезная теплота эпохи - и превращайся в зодчество литер, в правду новых характеров, в сигналы напора великого класса.
      Бродит этот человек чужеземцем по заводам, осматривает электрические централи, ужасается обычному, близорукий на невнятно великое, потом пишет сантиментально, преувеличенно, лживо, мучаясь и стеная о виденных крохах и ошурках жизни, сознавая потенциальное существование больших караваев высокой питательности. Получаются разъездные корреспонденции, а не художество. Получается субъективное философствование "по поводу", а не сечение живого по "АВ" с проекцией плоскости сечения в неминуемую судьбу этого "живого". А чтобы сечь живое, нужно его иметь, и иметь не в себе (в себе имеешь одного себя), а перед собой.
      Современные литературные сочинения имеют два вида: либо это диалектика авторской души в социальной оправе (по-моему, Бабель, Сейфуллина и нек. др.), либо одни честные натужения на действительно социальный роман (диалектика событий) - искреннейшее желание ребенка построить в одиночку, в углу автобус, сделать из чугуна для щей паровую машину и т. д., - и так сделать, чтобы люди сказали: вот молодец, хорошо изготовил автобус, лучше Лейлянда!1
      Лейлянд - жизнь, ребенок с чугунком - писатель. Нам же нужна в литературе диалектика социальных событий, звучащая как противоречие живой души автора.
      Смотрите, куда ушла электротехника, гидравлика, авиация, химия, астрофизика... Люди примерно те же, что и десять лет назад, а делают они лучшие вещи, чем их предки.
      Куда ушла литература от Шекспира по качеству? Конечно, сейчас пишут о слесарях, а не о сыновьях королей, но это, т. ск., "количественный" признак, а не качественный: Шекспир удовлетворительно писал бы и о слесарях, если бы был нашим современником.
      Литература никуда не ушла: садится за стол писатель и пишет, располагая лишь самим собой со своими внутренностями. Все дисциплины, особенно знания, умеют использовать нарастающие объективные факторы - свой опыт и чужую потребность,- умеют реформировать этими факторами субъективные способы деятельности, а литераторы ничего не умеют, как некие осколки первобытного человечества. Литераторы до сих пор самолично делают автомобили, забыв, что есть Форд и Ситроэн 2.
      Шпенглера 3 у нас не любят (и есть за что), но в одном он был прав: в сравнении количества ума и знания, циркулирующего на собрании промышленников и на собрании литераторов,- в сравнении не в пользу литераторов. Это верно, и не спрячешься от этого. Побеседуйте с каким-нибудь инженером, большим строителем и организатором, а затем поговорите с прославленным поэтом. От инженера на вас пахнет здоровый тугой ум и свежий ветер конкретной жизни, а от поэта (не всегда, но часто) на вас подует воздух из двери больницы, как изо рта психопата.
      Надо создать способы литературной работы, эквивалентные современности, учтя и органически вместив весь опыт истекшего. Необходимо, чтобы методы словесного творчества прогрессировали с темпом Революции, если не могут с такой скоростью расти люди.
      А литераторы делают ставку на людей, на "талант", ничего не делая для изобретения новых методов своей работы, в которых и схоронены все злые собаки нашего бессилия перед охватившей нас Историей. Мы живем сейчас перед эпохой почти безответными, мямля, поелику возможно, благо есть инерция издательской промышленности.
      Теперешний токарь, благодаря новому методу - усовершенствованному станку (которого не было сто лет назад) делает качеством лучше и количеством больше в десять раз, против своего деда, у которого не было такого станка. Хотя этот токарь, наш односельчанин по эпохе, как человек, как "талант", м. б. и бездарнее и вообще дешевле своего деда. Все дело в том, что у деда такого, как у внука, станка не было.
      Если бы то же случилось и в литературе, то современный писатель писал бы лучше и больше Шекспира, будучи 1% от Шекспира по дару своему.
      Надо изобретать не только романы, но и методы их изготовки. Писать романы - дело писателей, изобретать новые методы их сочинения, коренным образом облегчающие и улучшающие работу писателя и его продукцию, - дело критиков, это их главная задача, если не единственная. До сих пор критики занимались разглядыванием собственной тени, полагая, что она похожа на человека. Это не то так, не то нет, это подобие критику, а не равенство ему.
      Критик должен стать строителем "машин", производящих литературу, на самих же машинах будет трудиться и продуцировать художник.
      Вот был Фурманов, жила Рейснер 4 - они правильно прощупывали то, что должно быть: они, живя, борясь, странствуя, получали дары жизни и ими возвратно одаряли литературу, тонко корректируя получаемые дары своей индивидуальной душой, без чего не может быть настоящего искусства. Искусство получается в результате обогащения руд жизни индивидуальностью художника. Фурманов был военным политработником, Рейснер революционеркой, странницей, а потом они уже были писателями.
      Чехов имел приемником жизни записную книжку, Пушкин работал в архивах, Франс проповедовал ножницы вместо пера, Шекспир (несомненно, не актер Шекспир, а лорд Ретленд5) широко пользовался мемуарами своего родного круга - аристократии.
      Я поясняю, я не сторонник, а противник "картинок с натуры", протоколов жизни и прочего,- я за запах души автора в его произведениях и, одновременно, за живые лица людей и коллектива в этом же произведении.
      С заднего интимного хода душа автора и душа коллектива должны быть совокуплены, без этого не вообразишь художника. Но литература - социальная вещь, ее, естественно, и должен строить социальный коллектив, лишь при водительстве, при "монтаже" одного лица - мастера, литератора. У последнего, конечно, большие права и возможности, но строить роман он должен из социального съедобного вещества. Так оно и есть, скажут, слово ведь социальный элемент, событие - также, движение характера - тоже (оно вызвано общественной первопричиной).
      Да, но слово лишь социальное сырье, и чрезвычайно податливое и обратимое.
      Но зачем пользоваться сырьем, когда можно иметь полуфабрикаты? От полуфабриката до фабриката ближе путь, чем от сырья, нужно затратить меньшее количество сил и экономию на количестве можно превратить в качество.
      Современный литератор преимущественно пользуется социальным сырьем, изредка полуфабрикатом.
      Что такое "полуфабрикат"?
      Мифы, исторические и современные факты и события, бытовые действия, запечатленная воля к лучшей судьбе,- все это, изложенное тысячами безымянных, но живых и красных уст, сотнями "сухих", но бесподобных по насыщенности и стилю ведомственных бумаг, будут полуфабрикатами для литератора, т. к. это все сделано ненарочно, искренно, бесплатно, нечаянно и лучше не напишешь: это оптимум, это эквивалент в 100% с жизнью, преломленный и обогащенный девственной душой. "Полуфабрикатами" также могут быть и личные происшествия с автором, насколько это действительные, и стало быть, искренние непорочные факты. Ведь искусство получается не само по себе, не объективно, а в результате сложения (или помножения) социального, объективного явления с душой человека ("душа" есть индивидуальное нарушение общего фона действительности, неповторимый в другом и неподобный ни с чем акт, только поэтому "душа" - живая; прошу прощения за старую терминологию я вложил в нее иное новое содержание).
      "Душа" - в наличности, и часто в преизбыточном количестве и качестве. А литература наша все же не очень доброкачественна,- стало быть, нехватка в стороннем, внешнем, социальном материале, во втором слагаемом, в "полуфабрикатах". Но объективно этот материал имеется в чудовищных количествах, почему же его субъективно не хватает писателю? Потому что нет "товаропроводящей" сети, нет методов уловления и усвоения социального материала. Социальный материал может быть только уже литературным полуфабрикатом, поскольку свежие губы народа редко изрекают междометия или формулируют понятия, а дают явлениям некоторый конкретно-словесный образ, поскольку происходит чувственно-ассоциативная реакция, поскольку народ живой человек.
      Перехожу к конкретным примерам. Я сделал так (меня можно сильно поправить). Купил кожаную тетрадь (для долгой носки). Разбил ее на 7 отделов - "сюжетов" с заголовками: 1) Труд, 2) Любовь, 3) Быт, 4) Личности и характеры, 5) Разговор с самим собой, 6) Нечаянные думы и открытия и 7) Особое и остальное. Я дал самые общие заголовки - только для собственной ориентации. В эту тетрадь я неукоснительно вношу и наклеиваю все меня заинтересовавшее, все, что может послужить полуфабрикатом для литературных работ, как то: вырезки из газет, отдельные фразы оттуда же, вырезки из много- и малочитаемых книг (которыми я особенно интересуюсь: очерки по ирригации Туркестана, колонизация Мурманского края, канатное производство, история Землянского уезда, Воронежской губ. и мн. др.- я покупаю по дешевке этот "отживший" книжный брак), переношу в тетрадь редкие живые диалоги, откуда и какие попало, записываю собственные мысли, темы и очерки,- стараюсь таким ежом кататься в жизни, чтобы к моей выпяченной наблюдательности все прилипало и прикалывалось, а потом я отдираю от себя налипшее - шлак выкидываю, а полуфабрикат - в кожаную тетрадочку.
      Тетрадь полнится самым разнообразным и самым живым. Конечно, нужен острый глаз и чуткий вкус, а то насуешь в тетрадь мякину и лебеду вместо насущного хлеба. Затем я листую вечером тетрадь, останавливаюсь на заинтересовавшей меня записи (иногда совпадающей с редакционно-общественной конъюнктурой; иногда это приходится "в такт" личному сердечно-умственному замыслу), беру ее за центр, за тему и работаю, идя по следующим записям и наклейкам (благо их такое множество и такое разнотравие): беру целые диалоги, описания улиц, воздуха, обстановки и прочих чудес - все по готовому, лишь слегка изменяя их, соответственно замыслу или своим способностям и связывая интервалы цементом из личного багажа. Получается сочинение, где лично моего (по числу букв) 5-10%, зато все мое душевное желание, зато весь мой "монтаж".
      Монтаж, собственно, и позволяет чуять автора и составляет второе слагаемое всякого искусства интимно-душевно-индивидуальный корректив, указывающий, что тут пребывала некоторое время живая, кровно заинтересованная и горячая рука, работала личная страсть и имеется воля и цель живого человека.
      Взятое из людей и народа, я возвращаю им же, обкатав и обмакнув все это в себя самого.
      Ежели я имею запах - талант, а не вонь - чернильницу, меня будут есть и читать.
      Надо писать отныне не словами, выдумывая и копируя живой язык, а прямо кусками самого живого языка ("украденного" в тетрадь), монтируя эти куски в произведение.
      Эффект получается (должен получиться) колоссальный, потому что со мной работали тысячи людей, вложивших в записанные у меня фразы свои индивидуальные и коллективные оценки миру и внедрившие в уловленные мною факты и речь камни живой Истории.
      Теперь не надо корпеть, вспоминать, случайно находить и постоянно терять и растрачиваться, надсаживаясь над сырьем, медленно шествуя через сырье, полуфабрикат к полезному продукту,- нужно суметь отречься, припасть и сосать жизнь. А потом всосанная жизнь сама перемешается с соками твоей душевности и возвратится к людям еще более сочным продуктом, чем изошла от них. Если ты только не бесплодная супесь, а густая влага и раствор солей.
      Я не проповедую, а информирую. У меня есть опыт,- я его молча демонстрировал - одобряли. Я сравнивал с прошлыми методами своей работы новый метод и ужасался. Теперь я пишу, играя и радуясь, а в прошлом иногда мучился, надувался и выдувал мыльные пузыри. Теперь мысль, возбужденная и возбуждающая, обнимается с чувством и сама делается горячей до физического ощущения ее температуры в горле, а раньше она плыла, как зарево, будучи сама заоблачной стужей.
      Мне могут сказать: открыл Южную Америку! Это же обязан делать всякий умный писатель, и делает, дорогой гражданин! Не знаю - нет, по-моему, не делает: не вижу, поднимите мне веки! Может быть, изредка и пренебрежительно.
      Это не так просто, и это нелегко - очень нелегко.
      Надо всегда держать всю свою наблюдательность мобилизованной, зоркость и вкус должны быть выпячены, как хищники, надо всегда копаться на задворках и на центральных площадях в разном дерьме. Надо уметь чуять, как опытный татарин-старьевщик или мусорщик, где можно что найти, а где прокопаешься неделю и найдешь одно оловянное кольцо с руки давно погребенной старухи.
      Может быть, это не дело литератора? Не знаю. Но это очень интересно и легко. Всегда держишь душу и сознание открытыми, через них проходит свежий ветер жизни, а ты его иногда слегка, а иногда намертвую, притормаживаешь, чтобы ветер оставлял в тебе следы.
      Затем ночью, когда спят дети и женщины, не слышно хохота в коридоре, ты сидишь и "слесаришь", "монтируешь", что и как тебе по душе, - тебе легко и быстро пишется, и ты сам улыбаешься разговорам, городу, природе и скрытым мыслям, записанным в тетрадь, и ты сам нечаянно ею зачитываешься. Ты пишешь самые разнообразные вещи и упорно идешь в рост.
      Откуда это у тебя? - спрашивают друзья. Ты только таинственно улыбаешься, а я раз сказал: да от вас же иногда. Ведь многие литераторы гораздо лучше рассказывают, чем пишут. Я сделал однажды опыт, и привел в одном рассказе разговор друга, он прочитал, обрадовался, но ничего не вспомнил (я чуть "перемонтировал"). Он не понимает до сих пор, что работа, дающая большие создания, требует небрезгливых рук и крохоборчества.
      Сознаюсь, я написал таким способом только одно произведение, называется оно "Антисексус"6, и тетрадь я завел очень недавно. Поэтому похвалиться особенно нечем. Подтвердить новый способ и продемонстрировать что-нибудь, кроме вышеуказанного, тоже пока не могу. Но вы же видите, что я говорю правду.
      Но это все еще литкустарничество.
      Производство литературных произведений надо ставить по-современному широко, рационально, надежно, с гарантированным качеством.
      План такого литературного предприятия мне рисуется в следующем виде.
      В центре предприятия стоит редакция (скажем, лит. ежемесячника) коллектив литературных монтеров **, собственно писателей, творящих произведения. Во главе редакции ("сборочного цеха", образно говоря) стоит критик или бюро критиков,- бюро улучшений и изобретений методов литературной работы, также как во главе крупного машиностроительного, скажем, завода стоит сейчас конструкторское бюро.
      ______________
      ** В этом слове не зазорность, а уважение: монтер - организатор, мастер, комбинатор косных веществ. (Прим. авт.)
      Это бюро все время изучает процессы труда, копит и систематизирует опыт, изучает эпоху, читателя - и вносит реконструкции, улучшая качество, экономя и упрощая труд.
      Это - последнее высшее звено литер. предприятия - его сборочный цех. Остальные "цеха" (отделы моей, скажем, кожаной тетради) находятся в стране, в теле жизни, это литкоры (термин не совсем подходящ - ну, ладно); причем труд их должен быть разделен и дифференцирован, чем детальнее, тем лучше.
      Я бы сделал в СССР так. Имеем Всесоюзный или Всероссийский литературный журнал. В каждой национальной республике или области (потому что по этим линиям проходят сейчас водоразделы души, быта, истории и проч.), в каждом таком территориальном названии имеется сеть литкоров, причем каждый литкор, сообразно внутренней своей склонности, специализируется на каком-либо одном сюжете ("труд", или "личности и характеры", или еще что), но не лишая себя работы по сбору живого материала и по другим сюжетам, если он того хочет.
      В каждой нацреспублике или области должно быть не менее 7, примерно, литкоров (см. выше разделы тетради), но по одному и тому же сюжету может быть несколько литкоров. Может быть и так, что сюжет разбивается на несколько подсюжетов и каждый подсюжет обслуживается отдельным литкором. Напр., сюжет "труд" легко разъемлется на десятки подсюжетов: платина, руда, лесопромышленность и т. д.- в одном районе малого радиуса. Литкоры - это первичные цеха, куда поступают полуфабрикаты социальной природы и где они отбираются, сортируются и некоторым образом компануются. Затем от литкоров материал поступает к национальному (или областному) литкору, наиболее опытному из литкоров, уже монтеру литературы, если литкоры - лишь квалифицированные "мастеровые".
      От литкора требуется хищническая наблюдательность и зоркая способность обнаруживать и квалифицировать материал, залегающий в недрах подстилающей его жизни.
      Но литкор может и не иметь отличительной способности литературн. монтера - уменья прибавить к полуфабрикату элемент индивидуальной души и так сорганизовать всю массу полуфабрикатов, чтобы получилось произведение, а не окрошка словес, фактов и девьей мечты.
      Нац (обл) литкор должен иметь все качества литкора плюс тонкий и чуткий вкус и глубокое образование. Полученный от литкоров материал по отдельным сюжетам он сводит в одну тетрадь, очищая этот материал от всего неоригинального, нетипичного, а главное, неживого, явно бесценного для литературы. Однако в этом права нац (обл) литкора должны быть строго и узко ограничены, чтобы он не мог обесцвечивать и обезглавливать материал литкоров.
      Такой центральный литкор должен работать "чуть-чуть", не править материал, а - или выбрасывать его целиком, или оставлять тоже целиком, не переставляя даже запятых. По настоянию литкора он должен материал оставлять. Нацлиткор должен особенно хорошо знать свой народ и родную литературу и должен давать советы и помощь литкорам (и в этом его главная работа).
      Нац (или обл) литкор - это контрольный цех, браковочная лаборатория. Ничего своего в извлекаемое из жизни литкоры привносить не должны, давая, напр., диалог, вырезку или событие вживе и целиком. Для своих замечаний, дум и устремлений они могут писать в сюжетах (отделах) "Нечаянные думы" или "Особое и остальное", так и помечая в своих литературных письмах.
      Нац (обл) литкор сведенный в единую тетрадь материал периодически пересылает в редакцию ("сбор. цех") "на монтаж" - на творчество произведений.
      Получается предприятие:
      мастеровые "у станков" (литкоры),
      цеховые мастера (нац-обл-литкоры),
      монтеры (литераторы, сборщики произведений),
      директора - инженеры (критики).
      Можно, конечно, районировать, кроме системы нац-обл-литкоров, еще и иначе, потому что районы, хотя и населенные одной нацией или сложенные экономически однородно, могут оказаться слишком разнообразными по признакам, интересующим литературу; наконец, интересы литературы могут не совпасть с линиями экономики, хозяйства и пр.
      Гонорар должен делиться примерно так:
      50% - писателю, "монтеру",
      5% - критику, "бюро изобр. литер. методов",
      5% - нац-обл-литкору,
      40% - литкорам - от каждого произведения, выпущенного данным литер. предприятием. Произведение выпускается под фамилией "монтера" и с маркой литературного предприятия.
      Вот, скажут, развел иерархию и бюрократию. Это не верно,- это не иерархия, а разделение труда, это не бюрократия. а живая творческая добровольная организация сборщиков меда и яда жизни и фабрика переработки этих веществ.
      Обиды не должны быть: материально в успехе заинтересованы все сотрудники литер. предприятия, а морально - каждый литкор может стать литмонтером при желании, способностях и энергии.
      Я пока работаю в одиночку, кустарно (сам себе и "литкор" и "нац-кор" и т. д.), поэтому едва ли добьюсь таких разительных эффектов, которые бы сразу указали на преимущество предлагаемого метода.
      Главная сила здесь, конечно, в "предприятии", в разделении труда, в охвате огромного количества человеческих личностей, масс и территорий, тысячью зорких глаз, многоголовым живым умом и чутким вкусом.
      Но все же я попробую и результаты продемонстрирую, если позволит это тот печатный орган, куда я обращусь.
      Это "лежачий" опыт, а я бы хотел сразу поставить его на ноги крупно, серьезно и бить на достойное нашего времени гигантское (только не по числу печатных листов) сочинение.
      Но для этой организации нужна охота многих подходящих людей, а не одного нижеподписавшегося.
      Может быть, мы приблизимся тогда к коренной реформе литературы (содержания, стиля и качества ее) и по-простому разрешим проблему коллективизации этой "таинственной" и нежной области, ликвидируем архаизм приемов и нравов литературного труда, сравняемся по разумности организации производства хотя бы с плохим заводом с. х. машин и орудий.
      Очень прошу написать по этому поводу. Но - конкретно, по существу, избегая мелких придирок и щекотки, предлагая сытную насущность, а не корешки от ржи.
      -----
      1 Лейлянд - "Лейленд мотор", английская автомобильная компания.
      2 Форд Генри - один из виднейших представителей финансовой и деловой общественности США, руководитель Всемирных автомобильных компаний, создатель теории новых методов хозяйствования и организации труда. В 1924-27 годах книги Форда и его теория организации производства широко пропагандировались в СССР Институтом труда. Ситроен Андре - организатор французского автомобильного концерна.
      3 Шпенглер Освальд - немецкий философ-культуролог начала XX века, автор широко известных в начале 20-х годов книг "Закат Европы" и "Пессимизм". Платонов был хорошо знаком с работами Шпенглера, о чем свидетельствуют его статьи 1923-24 годов "Симфония сознания" и "Человек и пустыня". Здесь Платонов развивает один из тезисов Шпенглера о технократическом типе культуры будущего: "< ...> если под влиянием этой книги люди нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи, <...> они поступят так, как я того желаю" (Шпенглер О. Закат Европы. М., 1923, с. 67). После высылки в 1922 году крупнейших русских философов, авторов книги "Освальд Шпенглер и закат Европы" (1922), разговор о Шпенглере в критике велся только в целях разоблачения "буржуазной философии".
      4 Фурманов Д. А. (1891-1926) - комиссар 25-й стрелковой дивизии (комиссар В. И. Чапаева); его романы "Чапаев" (1923) и "Мятеж" (1925) написаны на основе его опыта участия в гражданской войне. Рейснер Л. М. (1895-1926); книга Рейснер "Афганистан" (1925) создана на основе ее работы в первом советском посольстве в Афганистане. Результатом поездки Рейснер в Гамбург в 1925 году стала ее книга "Гамбург на баррикадах" (1925). От феномена автора "Странницы" и "Гамбурга на баррикадах" тянутся нити к образу Розы Люксембург в романе А. Платонова "Чевенгур".
      5 Платонов повторяет одну из гипотез шекспироведения об авторстве пьес Шекспира. Среди "претендентов" на авторстно назывался и граф Рейленд.
      6 Рассказ "Антисексус" был написан в Воронеже в конце 1925 - начале 1926 годов. "Отзыв" Шкловского и заключительное "примечание" с большим списком деятелей пролетарской культуры вписаны в текст рассказа во второй половине 1926 года (время написания статьи "Фабрика литературы"). В нашей стране рассказ "Антисексус" впервые был опубликован в журнале "Новый мир" (1989 № 9).
      А. Платонов и В. Ермилов
      17 апреля 1964 года под рубрикой "Связь времен" "Литературная газета" опубликовала диалог критика В. Левина с патриархом советской критики В. Ермиловым. Отвечая на вопрос - "Были ли у вас такие работы, которые вы считаете ошибочными и хотели бы перечеркнуть?" - В. Ермилов назовет свою "давнюю статью" ("Клеветнический рассказ А. Платонова". - Н. К.) о рассказе А. Платонова "Семья Иванова" ("Возвращение"): "Я не сумел войти в своеобразие художественного мира Платонова, услышать его особенный поэтический язык, его грусть и радость за людей. Я подошел к рассказу с мерками, далекими от реальной сложности жизни и искусства". Это было признание очевидных вещей, лежащих на поверхности литературной жизни. Много тайн союза власти и литературной политики унес с собой В. Ермилов, стоявший с конца 20-х годов у истоков этого чудовищного "сотворчества" нашего века. Не рассказал критик и о своем месте в творческой судьбе Платонова 30-х годов. Писателя, которого он не только высоко ценил, но и любил... любил и предавал. В литературной жизни 20-40-х годов Ермилов неизменно занимал ключевые должности: секретарь РАПП и СП СССР, главный редактор журналов "Молодая гвардия" (1926-1928), "Красная новь" (1932-1938) и "Литературной газеты" (1946-1950). Первая встреча критика с Платоновым, очевидно, произошла в конце 20-х годов. Ермилову, члену редколлегии журнала "На литературном посту", имя писателя было хорошо знакомо по истории с "ЧЕ-ЧЕ-О", "Усомнившимся Макаром" и "Впрок". Однако в середине 30-х годов Ермилов открыто берет Платонова под свою защиту и как редактор ряда коллективных литературных изданий, и как редактор журнала "Красная новь". В 1936-37 годах журнал печатает и анонсирует Платонова. В связи с политическими процессами 1935-1938 годов в журналах появились материалы о разоблачении врагов в писательской среде, призывы к "усилению бдительности" и "самокритике". Заложниками новой кампании оказались фактически все редакторы журналов, опубликовавшие кого-нибудь из "замаскировавшихся" врагов-писателей. Меняется отношение к Платонову и в "Красной нови". В начале 1936 года главный редактор отправит Платонову письмо, исполненное любви и восхищения. В 1937 году именно "Красная новь" опубликует статью А. Гурвича, зловещую по своим выводам, статью, положившую начало новой вакханалии вокруг имени Платонова. В апреле 1938 года писатель должен был представить в издательство "Советский писатель" книгу о Николае Островском. В июне 1938 года - роман "Путешествие из Ленинграда в Москву", над которым он работает с конца 1936 года. Но в мае 1938 года арестовывают сына писателя, пятнадцатилетнего школьника... Редакция же настаивает на выполнении договора, и писатель готовит к сдаче вместо романа книгу своих литературно-критических статей "Размышления читателя". Подготовку книги Платонова к изданию с величайшим тактом и смелостью вел известный советский литературовед Л. И. Тимофеев. Однако с сентября 1939 года начинается кампания разгрома журнала "Литературный критик", где Платонов постоянно печатался в 1936-1939 годах.
      Очевидно, в августе-сентябре 1939 года Ермилов отправил письмо главному партийному идеологу страны А. Жданову. На копии этого письма сохранились две пометы жены Платонова, М. А. Платоновой: "После этого доноса Платонова вызвал Жданов!", "Сборник критических статей был "зарезан" по распоряжению Фадеева". (Архив М. А. Платоновой.) Публикуемое ниже письмо Ермилова Фадееву приходится на время двух важных публикаций осени 1939 года: статьи В. Ермилова "О вредных взглядах "Литературного критика" ("Литературная газета", 1939, 10 сентября) и редакционной статьи "О некоторых литературно-художественных журналах" в журнале "Большевик", теоретическом и политическом органе ЦК ВКП(б). К этим публикациям Ермилов постоянно апеллирует в своем письме к Фадееву, повторяя многие их тезисы. "Путаной", "насквозь антимарксистской", "оскорбительной для памяти" великого пролетарского писателя названа в "Большевике" статья Платонова "Пушкин и Горький": "А. Платонов считает, что торжество коммунизма, его полная победа, зависит от того, появится или не появится у нас "новый Пушкин", что только в художественной литературе народ выражает свое истинное существо, может ощутить самого себя во всем своем качестве и достоинстве. <...> А. Платонов <...> исходит из неправильного, абсурдного предположения, что только художественная литература вдохновляет и сплачивает массы, воспитывает их в духе коммунизма. Он не понимает (или не хочет понять), что высшим достижением русской и мировой культуры является ленинизм, великое учение, которое, овладев массами, стало материальной силой, вдохновившей и вдохновляющей массы на гигантские исторические действия. Редакция "Литературного критика" могла бы разъяснить А. Платонову, что есть такой великий документ человечества, как Сталинская Конституция СССР" (Большевик, 1939, № 14, с. 56-57). Позднее В. Ермилов обогатит свою статью 1939 года "О вредных взглядах "Литературного критика" материалом своего письма к Фадееву, и в 1940 году под тем же названием выйдет редакционная статья журнала "Красная новь": "<...> "Литературный критик" <...> сделал своим знаменем все творчество Андрея Платонова в целом, со всеми его упадническими чертами: это, мол, не "иллюстратор", а "самостоятельный мыслитель", обогащающий читателя новыми идеями! <...> группа "Литературного критика" живет своим замкнутым мирком. В этом мирке господствуют идиллические нравы, царствует и взаимная амнистия. Люди прощают друг другу ошибки, лишь бы не нарушалась групповая солидарность. <...> Своего писателя - Андрея Платонова представители группы расхваливают при всех удобных и, поистине, неудобных случаях. <...> И ни редакция журнала в целом, ни отдельные представители группы ни разу не признали ни одной своей ошибки! Они не сделали этого и после того, как редакция "Большевика" указала на возмутительный характер статей А. Платонова, печатавшихся в "Литературном критике" (Красная новь, 1940, № 4, с. 162-172).
      После выступления "Красной нови" полемика вокруг журнала "Литературный критик" и книги одного из ведущих его теоретиков Г. Лукача "К истории реализма" (1939) приобретает ожесточенный характер. Со стороны журнала выступали Г. Лукач, М. Лифшиц, В. Александров, Е. Усиевич, Я. Рыкачев. Оппонентами журнала - В. Ермилов, Е. Книпович, О. Резник, В. Кирпотин. Практически все номера "Литературной газеты" 1940 года помещали материалы этой дискуссии. Имя Платонова будет постоянно появляться в этой полемике. В. Ермилов: "Лукач даже не упоминает в своих статьях ни одного имени советского писателя (кроме имен Горького и... А. Платонова)" (Литературная газета, 1940, 5 марта); В. Кирпотин: "<...> под видом рецензий (Платонова.- Н. К.) превратные представления, губительные для искусства" (там же, 22 сентября) и др. В этой ситуации Платонов и направит свое письмо в редакции "Литературной газеты" и "Литературного критика". Непосредственным поводом для письма послужили упомянутая выше статья "О вредных взглядах "Литературного критика" и полемический редакционный ответ на нее в журнале "Литературный критик" (1940, № 5-6, с. 284). Письмо не опубликовало ни одно из изданий. Неизвестно, знал ли Ермилов о письме Платонова. Однако осенью 1940 года он еще раз вернется к литературно-критическим работам писателя, включив его имя в "новые" проблемы литературной жизни, которые он также стремился взять под свой административный контроль. Это прежде всего - проблема трагического в советской литературе. Она для осени 1940 года была особенно актуальной в связи с резкой критикой пьесы "Метель" Л. Леонова и выходом последней книги "Тихого Дона" М. Шолохова. Восторженно оповестив читателя о завершении романа, критика явно не знала, что ей делать с трагическим Григорием Мелеховым, признавая, что "почему-то" образы коммунистов в романе "являются наименее разработанными, наименее совершенными" и поэтому Мишка Кошевой не стал "любимым героем читателя" (В. Кирпотин), что Кошевой "интеллектуально ниже всех в романе, а должен быть выше всех" (П. Громов). В. Ермилов выступил с программной статьей "О "Тихом Доне" и о трагедии", где объяснил, как надо понимать трагическое в жизни и в искусстве: "Произведение, рассказывающее о трагедии откола, разъединения, поэтически служит делу того невиданного в истории морально-политического единства народа, которого мы добились под сталинским руководством. Скорбь читателя о судьбе Григория Мелехова есть одновременно и радость за тех, кому уж не страшны никакие яды старого мира (разрядка наша.- Н. К.) (Литературная газета, 1940, 11 августа). Статья Ермилова о "Тихом Доне" непосредственно предшествовала его статье о Платонове. Философские истоки ермиловского подхода к трагическому уже были раскрыты Платоновым, герои которого мучительно размышляют о диалектике, о "противоречии действительности", которое "радость производит в ничто и может из горя вывести счастье" (ЦГАЛИ, ф. 2124, оп. 1, ед. хр. 53, л. 65). Статья Ермилова "Традиции и новаторство", опубликованная в "Литературной газете" 25 августа 1940 года, была посвящена новаторскому решению проблемы трагического в повести Ю. Крымова "Танкер Дербент". Однако предметом критики Ермилов сделал не статью Платонова о повести Ю. Крымова 1938 года, а только что опубликованную его статью "Размышления о Маяковском" ("Литературное обозрение", 1940, № 7, за подписью Ф. Человеков). Критика статьи Платонова предвосхитила дискуссию, посвященную книгам о Маяковском, которая началась в ноябре 1940 года. Тезисы статьи Ермилова повторит в дискуссии Л. И. Тимофеев, который в 1938 году вел подготовку платоновских "Размышлений читателя": "В статье Человекова <...> выдвинута странная концепция. Ф. Человеков говорит, что, в сущности, причина гибели Маяковского заключается в специфике его работы, в "трагической трудности работы, в подвиге поэта". <...>. Вот такого странного рода размышления о Маяковском, с которыми мы сталкиваемся, сказались и в книгах о Маяковском" (Литературная газета, 1940, 12 ноября). Ответ Платонова Ермилову остался незаконченным: он несколько раз его переписывал, вопросами испещрена и вся статья Ермилова, сохранившаяся в архиве писателя.
      История диалога писателя и критика 1939-1940 годов завершается... постановлением ЦК ВКП(б) о литературной критике и библиографии от 2 декабря 1940 года: "Прекратить издание обособленного от писателей и литературы журнала "Литературный критик" (КПСС в резолюциях... т. 7. М., 1985, с. 182).
      В. Ермилов - А. Фадееву
      Дорогой тов. ЖДАНОВ!
      Считаю своей партийной обязанностью обратить Ваше внимание на то, что журнал "Литературный критик", как мне кажется, все более рискует стать центром политически вредных настроений среди литераторов.
      Одним из основных сотрудников журнала является писатель Андрей Платонов, автор нескольких враждебных произведений, вроде повести "Впрок".
      А. Платонов очень часто печатает свои критические статьи на стр. "Литературного критика". Сейчас эти статьи вышли отдельной книжкой в издательстве "Советский писатель", под редакцией Е. Усиевич1. Здесь совершенно откровенно проповедуются взгляды, которые нельзя назвать иначе чем враждебные.
      Саша! Отправляю тебе копию моей записки Жданову. Ввиду болезни я не смог использовать всего материала, - очень много дополнительных гнусностей. <...>
      Саша! Сохрани для меня эту копию моей записки Жданову. Как всегда, при острой постановке вопросов выясняется, что обывателю не нравится, когда его гладят против шерстки, так и сейчас выяснились болельщики за Платонова, тенденция "писательской вольницы" к декадентской розановской "оригинальности". Обыватели также существуют в аппарате "Литер. критика".
      Даже у таких людей, как В. Катаев, Е. Петров, не говоря уже о Рыкачеве, Мунблите, Усиевич, Ф. Левине - имеется нечто вроде культа Платонова. Благоговеют перед ним, как перед Фомой Опискиным 2.
      Кстати! В издательстве "Советский писатель", мне рассказывала Колтунова3, что в архиве издательства хранится официальное предложение печатать книгу А. Платонова, с ссылкой на то, что эти статьи печатались в "Литер. критике". Сообщаю это тебе, чтобы ты учел сей факт.
      <...> В первой статье "Пушкин - наш товарищ!". В этой статье развивается и очень скверная концепция - "Медный всадник", социализм, братство...
      Я, например, в газете просто не мог цитировать безобразных рассуждений А. Платонова о Ленине... Издательство решило выдрать статью "Пушкин и Горький".
      Ведь враждебные "мысли" у Платонова содержатся не только в этой статье, а и в других статьях, вошедших в книгу. Например, все чудовищные рассуждения о русской литературе и о Гоголе.
      Сейчас Е. Усиевич и "Литературный критик" в целом покровительствуют Андрею Платонову, он у них в редакции чуть ли не "пророк" местного Фомы Опискина.
      В. ЕРМИЛОВ
      Об административно-литературной
      критике
      (ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ)4
      Георг Лукач в своей статье "Художник и критик" (№ 7 журн. "Литературный критик")5 совершил одно существенное упущение. Именно, Г. Лукач различает три категории критических работников: критик, художник-критик, философ-критик. В действительности есть еще и четвертая разновидность критика: административный критик, адмкритик; притом эта последняя разновидность пытается преодолеть первые три - путем их подавления разнообразными оргмероприятиями.
      Ограничимся одним примером адмкритика - т. Ермиловым. Никакой литературной критической работы - в ее точном смысле - в его статье "Об ошибочных взглядах Литературного критика" нет. Но там есть работа административная. Ермилов пишет свою рецензию о статье Платонова "Пушкин и Горький" спустя два с лишним года после опубликования последней, потому что Ермилов, как администратор, учел литературно-организационную конъюнктуру. Далее,- цитата из любого произведения, если ей пользуются неумелые или злостные руки, всегда походит на членовредительство; но у административного критика как раз часто бывает нужда в членовредительстве цитируемого им автора, иначе в чем же смысл работы адмкритика; именно так цитирует Ермилов статью "Пушкин и Горький": служебную иллюстрирующую фразу текста он цитирует, основные же положения опускает; адмкритик выдергивает из человека ноготь и хочет охарактеризовать им всего человека. И последнее соображение непреодолимое для адмкритика: всякий критик обязан быть художником органически, иначе он никогда не соединится с предметом своей работы и всякое его исследование роковым образом будет давать ложные или бесплодные результаты. Администратор вовсе не исследователь и не руководитель: он берет "предмет" не за душу и не за руку, а за ухо. Администратор же хотя и думает про себя, что он полный и ученый хирург, все же не является им, потому что между хирургией и поркой есть разница, невзирая что обе они (нрзб.- Н. К.).
      Однако отвечать т. Ермилову, оспаривать положения его рецензии нет расчета, потому что мы с ним люди разных областей деятельности, и, очевидно, ни один из нас не является специалистом для другого. Это не значит, что я не уважаю административную деятельность. Наоборот, я ее уважаю настолько, что, не чувствуя способности к ней, не занимаюсь ею. Этому примеру могут следовать и работники других областей, например, административных. Литературная критика - область работы не менее достойная, чем административная, поэтому критика требует к себе такого же отношения, как, допустим, я отношусь к административным мероприятиям, по неспособности не занимаясь ими.
      А. ПЛАТОНОВ
      В редакцию "Литературной газеты"
      В редакцию журнала "Литературный критик"
      Просьба напечатать мое нижеследующее письмо.
      В последнее время - уже в течение полугода или более - моя фамилия часто употребляется разными литераторами, которые, стремясь доказать свои теоретические положения, ссылаются на меня, как на писателя,- по любой причине и без особой причины. Убогость аргументации именем Платонова очевидна. Поэтому я здесь не хочу вступать с этими людьми в какой-либо спор: у меня есть более полезная работа, чем употреблять те средства подавления и коррупции, которые применяют ко мне люди, считающие меня своим противником. Кроме того, я бы не смог употребить эти средства, потому что для того я бы должен превратиться из писателя в администратора. Например, я бы не смог (да и не стал бы, если даже мог) ликвидировать напечатанные и разрешенные к опубликованию книги6, как поступили недавно с моей книгой, не стал бы зачеркивать каждое слово в печати, если оно не содержит резкого осуждения Платонова, и прочие подобные поступки я не позволил бы себе совершить и отговорил бы от таких поступков других людей, активность которых опережает их разумение.
      В заключение я приведу слова Гоголя, которые в точности излагают мою мысль и просьбу: "Молодые чиновники подсмеивались и острили над ним во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории... Только, если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: оставьте меня".
      А. ПЛАТОНОВ
      15/V - 1940 г.
      <А. Платонов - В. Ермилов>
      В. Ермилов напечатал в "Литературной газете" № 45, статью "Традиция и новаторство".
      В этой своей статье В. Ермилов делает традиционную, ставшую шаблонной ссылку на "некоего" Ф. Человекова, чтобы доказать правильность своих прогрессивных взглядов и (упрекнуть "этого" Человекова, обладающего, к "сожалению", отсталым мировоззрением,- текст, вычеркнутый А. Платоновым.- Н. К.) показать ошибочную ничтожность мировоззрения "этого" Человекова "окрошки, в которой плавает и остаточек идеи Ф. М. Достоевского о том, что...".
      "Маяковский, - пишет Ермилов, - прекрасно видел и чувствовал новое отношение жизни к новаторству, чего, к сожалению, нельзя сказать о некоторых наших литераторах. Например, Ф. Человеков...".
      Определение "новое отношение жизни к новаторству" - пустое и отвлеченное, потому что если бы вся "жизнь" сразу хорошо и сразу приветственно относилась к новаторству, то само новаторство было бы неощутимым состоянием и физически ненаблюдаемым: новаторство есть разница одного с другим, а не равенство. Поэтому не следует писать столь поверхностно-традиционными словами о новаторстве. Что касается Человекова, то он, до некоторой степени тоже способен прекрасно чувствовать "новое отношение жизни" к нему. Например, поскольку Человеков не новатор, то жизнь, в лице Ермилова, к нему относится плохо. Очевидно, следовательно, что к новаторам Ермилов относится хорошо, приветственно и одобряюще, - тем более, скажем, к такому новатору, как Маяковский. Эту очевидность надо, однако, проверить, потому что очевидность бывает и образом истины и покрывалом, стушевывающим ее, истину. Далее (позже - стилевой вариант Платонова. - Н. К.), в порядке обмена опытом и взаимного просвещения, мы укажем Ермилову, что новаторство, даже у нас и даже со стороны некоторых деятелей культуры, не всегда признается за полезное явление.
      Поводом для рассуждения Ермилова послужила статья Человекова о Маяковском (журн. "Лит. обозр." № 7). Мы здесь вынуждены привести то же место статьи, которое цитирует Ермилов.
      ["Новое сознание, так же как и новое чувство, производится не автоматически, а рождается с огромным усилием, в этом-то все и дело, в том числе и дело поэта-новатора, такого, как Маяковский. И здесь же, в трагической трудности работы, в подвиге поэта, заключается, вероятно, причина ранней смерти Маяковского. Подвиг его был не в том, чтобы писать хорошие стихи - это для таланта поэта было естественным делом; подвиг его состоял в том, чтобы преодолеть косность людей и заставить их понимать себя - заставить не в смысле насилия, а в смысле обучения новому отношению к миру. ...преодоление же косности в душах людей почти всегда причиняет им боль, и они сопротивляются и борются с ведущим их вперед. Эта борьба с новатором не проходит для последнего безболезненно - он ведь живет обычной участью людей, его дар поэта не отделяет его от общества...
      Подвиг Маяковского состоял в том, что он истратил жизнь, чтобы сделать созданную им поэзию сокровищем народа".]7
      Это написал Человеков. А Ермилов понял и объяснил его таким образом:
      "Тут утверждается извечная трагичность новаторства... которая неизбежно ведет и к трагической жертве. Устанавливается "закон", в силу которого "люди" вообще всегда и везде "сопротивляются и борются с ведущим их вперед"... Трагичность новаторства выдвигается как постоянная, вечная норма, игнорирующая тот факт, что наша действительность устанавливает новые нормы! Нашу литературу, которая пытается раскрыть новые закономерности, уводят..." и тому подобная, всем известная механическая запись на идеологической пленке.
      "Извечная трагичность", "Нашу литературу... уводят", "Устанавливается Закон", "Игнорируется тот факт" - эти слова, написанные не столь громогласно-шаблонно и примененные к делу, могли бы иметь смысл. Здесь же они бессмысленны, потому что Человеков писал только о поэте Маяковском, только о его одной поэтической и человеческой судьбе.
      Ермилов же обобщает и растягивает чужую мысль, написанную по конкретному, единичному поводу, до масштабов "закономерности", и от этого в руках Ермилова чужая мысль уродуется, искажается, прежде чем сам успел или захотел понять ее. Нельзя понять другого, если сам постоянно переполнен собственным благоприобретенным и благополучным мнением, если постоянно имеешь некое железное намерение крошить любого, непохожего на себя (очевидно, "тебя". - Н. К.), если прячешься в ложный вымысел от беспокоящего огня действительности.
      Смерть Маяковского есть трагическое событие. Но лишь безумец или человек, срочно нуждающийся в перевоспитании, обвинит писателя, заявившего об этом общеизвестном событии, что данный писатель клевещет на современное советское общество, устанавливающее новые нормы, что этот писатель проповедует, дескать, необходимость и неизбежность жертвенной жизни, что он, в сущности, чуть ли не сознательный организатор трагической жизни и самоубийства, как общей судьбы новаторов, что он возвращает нас к архивной теории о толпе и героях и прочей "окрошке" восьмидесятых годов.
      Писатель Человеков этого не проповедовал. Он понимает, что не всякий человек способен пережить трагедию, а кто способен - тому не всегда бывают трагические обстоятельства. Трагедия нарочно никем не может быть организована. Понятно также, что там, где могут разбиться корабли, там же могут остаться невредимыми плавать щепки. Если Маяковский, в силу сложных и давних обстоятельств, поднял на себя руку, то молодое советское общество, полюбившее Маяковского задолго до его кончины, в целом здесь не при чем. И нельзя бестактно, как это делает Ермилов, объяснять слова Человекова о поэтическом подвиге и смерти Маяковского как попытку внедрить в современность ветхую теорию о фатальной, вечной трагичности новаторства и прочих вещей. Исторический процесс в нашей стране идет к тому, что трагические формы жизни перевоплощаются в другие формы, возвышенные и напряженные, но не бедственные. Ермилов же, возможно, полагает, что трагедия просто обратится в лирическую комедию, где новаторы и их противники объединятся на общей цветущей лужайке и будут там сидеть с дудочками в руках.
      Повторяем, нельзя и ошибочно, во-первых, произвольно и бесконечно широко трактовать текст статьи Человекова, привешивая к этой статье собственные рассуждения Ермилова, и, во-вторых, надо знать, что в новом обществе еще действуют и пережитки старого общества, и новое общество, поэтому, явление более сложное, чем простое и плоско-идеальное отражение его образа в разуме Ермилова.
      Если бы Человеков захотел воспользоваться методом Ермилова, то он бы мог сказать, что Ермилов сознательно ставит своего читателя в безвыходное положение. Вот что получается по Ермилову. Если брать не вообще новаторство, а одного великого новатора Маяковского, о котором в точном смысле идет речь в статье Человекова, то по Ермилову получается, что судьба поэта была исполнена наслаждения и непрерывного общественного успеха. Читатель вспомнит, однако, что ведь Маяковский застрелился. Читатель прочтет обильную литературу о действительной истории жизни и работы поэта. И тогда читателю станет ясно, что Ермилов пишет ради какого-то своего расчета, а не в расчете на истину. Далее. Зачем нужно Ермилову проецировать подвиг Маяковского (пусть в неверном изложении Человекова), проецировать судьбу поэта, умершего уже десять лет назад, начавшего свою работу до революции, на судьбу и положение современных, живущих и действующих сегодня социалистических новаторов? Зачем потребовалась такая грубая аналогия Ермилову? Затем, чтобы скомпрометировать Человекова?- Это дело пустяковое. Тогда зачем же допускать и в мыслях то, чего не содержится в современной советской действительности "трагичности новаторства",- да еще посредством навешивания своих мыслей на горб другого человека? Не есть ли это обходной, тайный ход Ермилова, средство для компрометации нового общества? - Вот что дает метод Ермилова в применении к нему самому.
      Ермилов смутно понимает свою "левую езду" по бумаге и притормаживает блуждающий рассудок. Он декларирует:
      ["Наше советское общество качественно отличается от старого общества. Ф. Человекову же кажется особенно тяжелой невозможностью "отделиться от общества"...
      Из всего этого не следует, что трагедия того или иного новатора совсем невозможна и в новой действительности, или что новаторство дается легко, не требуя жертв, испытаний, а порой и героизма. Новое всегда рождается с трудом, в борьбе со старым. Здесь возможны трагические случаи. Достаточно представить себе положение, когда по тем или иным причинам новатору не удалось прорваться из непосредственного, плохо сложившегося окружения в "план" большой, подлинной жизни, болезненную усталость, личное одиночество".]
      И далее: "От этой трагической возможности очень далеко до трагической нормы". Но разве Человеков говорил о "трагической норме", выводя ее из творческого пути Маяковского? И чего Ермилов так остерегается "трагичности", "подвига", "жертвы",- ведь это вещи совсем невредные для общества, если только совершать подвиги и приносить жертвы ради того же общества, ради лучших идей и дел прогрессивного человечества.
      "Ведь новатору прошлых времен некуда было "прорываться", кроме будущего! - сообщает Ермилов. - Поэтому трудность работы была трагической." Это уже просто бормотание, здесь мысль автора "прогуляла". Выходит, что если бы новатор прошлых времен мог прорываться в прошлое, то его участь не была бы трагической. Это возможно, но это был бы уже ермиловский новатор, рвущийся в прошлое и веселый.
      1 Речь идет о книге "Размышления читателя". Редактором книги была Е. Ф. Усиевич - известный советский критик, член редколлегии журнала "Литературный критик".
      2 Сравнение А. Платонова с Фомой Опискиным, героем "Села Степанчикова" Достоевского, подразумевало и иной литературно-политический контекст. Фома Опискин - один из псевдонимов русского писателя-сатирика А. Аверченко, редактора знаменитого журнала "Новый Сатирикон", закрытого специальным правительственным распоряжением в 1918 году за резко отрицательную позицию по отношению к советской власти. В домашней библиотеке Платонова сохранилась книга пролетарского поэта С. Малашкина "Мускулы" (1919), отредактированная Платоновым под именем Фомы Опискина в сатириконских традициях. Вот только некоторые его записи на полях стихотворений Малашкина: "Русло труда" - "Для будущего биографа рабочего класса": "Идите на праздник" - "В авангарде страны"; "Демократии" - "по 2 р. 50 коп."; "Каменщикам" - "по 1 р. 50 коп."; "Женщина" - "Бесплатно. По соглашению"; "Пророк" - "для будущего исследования безбожника"; "Стихи (случайные)" - "К. Маркс - ничего случайного не бывает"; "...рабочий камень бьет угрюмо" - "в какое время?"; "Керенский" - "Сука!"; "Вильгельму" - "Свой парень!"; "У забора" - "Оставить так" (Архив М. А. Платоновой).
      3 Колтунова Е. - редактор-организатор издательства "Советский писатель"; в 1938- 1939 годах вела с Платоновым деловую переписку. 1 сентября 1939 года Колтунова сообщит Платонову об "изъятии" статьи "Пушкин и Горький" из "Размышлений читателя", а также о том, что книга "Н. Островский" задержана Главлитом и передана в ЦК" (ЦГАЛИ, ф. 2124. оп. 1. ед. хр. 21, л. 35). Возможно, в архиве ЦК КПСС обнаружатся следы неизвестной до сегодняшнего дня книги Платонова об Островском.
      4 Очевидно, письмо адресовалось в редакцию "Литературного критика".
      5 Лукач Г.- член редколлегии журнала "Литературный критик". В 1939 году вышла его книга "К истории реализма". Эта книга и статьи Г. Лукача 1939 года ("Художник и критик", "О двух типах художников") были подвергнуты жестокой критике в статье "О вредных взглядах Литературного критика": за "отказ от теории классовой борьбы", за "оправдание термидора", за его тезис о том, что нового писателя еще нет в советской литературе (Красная новь, 1940, № 4).
      6 Речь идет об изъятии в 1939 году из издательского процесса книги "Николай Островский" и об уничтожении и 1940 году тиража "Размышлений читателя".
      7 Текст, заключенный в квадратные скобки, восстановлен по статье В. Ермилова. В автографе статьи Платонова оставлены пропуски для цитат из статьи критика.
      Комментарий и примечания
      Н. В. КОРНИЕНКО