Своей программой народный фронт вызвал замешательство среди всех слоев общества. Посему первый президент республики счел необходимым выступить по телевидению и заявить, что решения НФМ чреваты взрывоопасными последствиями. Да тут же и подсластил пилюлю, добавив: идеи лидеров народного фронта, возможно, опережают уровень мышления большинства рядовых граждан. Эта «гибкость» в конце концов и подвела соглашателя. Мирча сам стал жертвой оборзевших политиканов в масках, они же его вскоре и столкнули с авансцены в оркестровую яму. Остался он в памяти народа как жалкий фигляр.
Но все это произошло позже. Пока же начальство из кожи вон лезло: делало вид, будто ничего особенного в республике не происходит, идет нормальный перестроечный процесс. И поминутно твердили: не стоит-де драматизировать ситуацию, ибо стоящие у руля целиком контролируют положение и в любой момент способны выровнять крен корабля. Выходило даже так: этот «крен» предусмотрен, он необходим. Ну а курс, он остался, дескать, прежний: социалистическая направленность в составе Советского Союза. Но по выражению лица, по косящим во все стороны глазам, по движению рук чувствовалось, что «товарищи» блефуют, лгут, изгаляются.
Интересно было узнать, что же все-таки на уме у первых лиц. Я предпринял несколько попыток к сближению – пустыми были хлопоты. Пришлось пустить в ход старые связи.
Во властных структурах большим авторитетом пользовался мой однокашник, писатель Георгий Маларчук. Много лет он работал собственным корреспондентом «Литгазеты». Узнав, что я в Кишиневе, Георгий Павлович сам предложил:
– Не стесняйся, чем смогу – помогу. Чиновник ведь нынче не только хитер, но и сильно труслив.
Протекция подействовала, как волшебное «сим-сим». То я домогался чиновников, а тут они стали охотиться за мной.
Утром в гостиничном номере раздался телефонный звонок:
– Это из приемной господина Пушкаша. Виктор Степанович хочет с вами познакомиться в удобное для вас время.
Пушкаш был заместителем председателя Верховного Совета республики, правая рука Снегура. Общение с деятелем такого уровня помогло бы мне распрямить много вопросов. Когда же я вышел из кабинета этого чиновника, где провел более двух часов, вспомнил поговорку древних: «Язык дан нам для того, чтобы скрывать свои мысли».
Встреча была обставлена наилучшим образом. Мы сидели в комнате отдыха – боковушка, расположенная позади служебного кабинета. Низенький банкетный столик ломился от бутылок, среди которых царственно выделялась пузатая бутылка с коньяком «Дойна». Деликатно было сказано, чтобы я не пользовался диктофоном, дабы не затруднять откровенному обмену мнениями. Блокнот – это, пожалуйста!
Передо мной приоткрыли завесу. Дали возможность заглянуть в преисподнюю жреца, где происходят невидимые для посторонних (верующих) таинства. Поразила не столько сама аппаратура, как объяснение механизма взаимодействия приводных ремней, кое-каких пружин, винтиков.
Вот что удалось занести в блокнот.
Маленькая Молдова находится отнюдь не в вакууме. Как ни грубо это звучит, она часть общей системы, придаток ее, но с важными функциями. Скажем так: гормональный придаток. Да, он мал, тем не менее играет важную роль в живом организме. При всем том Москва – как было прежде, так и теперь – продолжает управлять самосознанием маленького народа. Чтобы мысль не показалась схоластической, «тамада» ее несколько подкорректировал.
– Нас всегда угнетало, что природные ресурсы, экономический потенциал Молдовы неадекватно растранжиривался, в то же время сам народ бедствовал. Грубо попирались его гражданские права. Мы отстали от цивилизованных стран. Нам удалось наконец провозгласить самостоятельность предприятий. На повестке дня – установить независимость Советов, как органов народного самоуправления. Наш лозунг: «Государство – для человека».
Пушкаша несло. Мне никак не удавалось встрянуть в монолог с вопросом, который занозой сидел в башке. Но вот, кажется, момент пойман:
– Надо думать, центр и теперь не оставляет вас своим вниманием?
Виктор Степанович был упоен собственным красноречием, словно глухарь на току, собственной песней. Наконец поднял на меня затуманенный взор:
– Наше общение с Москвой развивается в плоскости согласования тактических действий. Без этого пока нельзя. Мы переживаем очень сложный этап. А уж потом размежуемся и будем жить как добрые соседи: душа в душу.
Неторопливо положил на губу край рюмки, втянул в себя содержимое.
– С москвичами постоянно общаемся. Перезваниваемся. Наведываемся друг к другу с взаимными визитами. Вчера только дважды разговаривал с Гавриилом Харитоновичем. Сейчас только, перед вашим приходом, на проводе был Бурбулис. Связь с Москвой постоянная, неразрывная, – закончил со значением.
– Контакты – хорошо. Значит, с пути не собьетесь. Ну а когда же придет время сбора плодов?
Вопрос Пушкашу определенно понравился. Он бросил на меня благодарный взгляд.
– Дайте хотя бы лет пять для разгона.
Я был щедр как начинающий пижон:
– Даю семь А то и все восемь.
Визави осклабился.
– Условия принимаются. Жду вас в Кишиневе в 1998 году.
Пари скрепили рукопожатием. Впрочем, оно не имело продолжения. В прошлом году я стал наводить справки: где теперь господин Пушкаш? Никто не мог дать определенного ответа. Для многих это имя вообще ничего не говорило. Вот так бесследно исчезают пламенные революционеры.
К числу памятных можно отнести и встречу с последним председателем Кишиневского горсовета Н. Х. Костиным.
На сей раз меня приняли без протекции, по первому же звонку. Обстановка в кабинете была камерная. Полупустая комната имела вид нежилой, когда жильцы уже съехали или уже готовятся к экстренному отъезду.
Не церемонясь, хозяин попросил убрать не только диктофон, но и блокнот. Да еще и со своей стороны принял меры предосторожности. Проверил, крепко ль прикрыта дверь. Вырубил связь. Для чего повернул телефонный диск и в гнездо вставил спичку. Тем самым исключил возможность подслушивания.
Сразу выяснилось: с Николаем Харитоновичем мы однокашники. Точнее, нас разделяли пять лет. Оказалось, что Костин знаком со мной по газетно-журнальным публикациям. Признаться, мне польстило, когда услышал от мэра Кишинева, что, читая мои статьи в журнале «Коммунист», готов был рядом с моей фамилией поставить и свою. Значит, встретились единомышленники. И я, не церемонясь, спросил напрямик:
– Куда же Молдова путь держит?
И услышал в ответ мнение человека здравомыслящего, лишенного всякой предвзятости:
– Молдавия никуда идти не хочет. Ей и так хорошо. Но ее тянут, как в той песне: «Дан приказ идти на Запад».
Хозяин кабинета на всякий случай скосил взгляд на телефон:
– Но ведь народ в ту сторону идти не хочет. Его мнения и не спросят. И никакого референдума не будет, хотя о нем кричат едва не на каждом шагу. Не будет, потому что как огня боятся.
Я повторюсь, но это необходимо. Именно интеллектуальной элите принадлежит западническая идея. О том же говорил и Костин, имея в виду столичных гуманитариев – поэтов, писателей, скурвившихся журналистов, юристов (особенно адвокатов), вузовскую профессуру, историков, философов, литературоведов. Если оставить в стороне высокую материю, митинговые лозунги и красивую (кафедральную) риторику, оказывается, что побудительным мотивом сближения этого края с Западом (читай: Румынией) служит всего лишь желание расширить круг профессионального и культурного общения местных интеллектуалов со своей братией за кордоном. Ну пусть! Но что взамен? Интеллигентным людям не пристало мелочиться. Да и вообще, какие могут быть счеты меж братьями. Впрочем, напрямую, открыто об этом не говорят.
Есть для этого случая подходящее слово: жеманство. Точно также рассуждали советские вожди сорок пять лет назад, когда по пьянке, ни за понюх табаку, отдали Крым своим собутыльникам по партии. Кус земли русской стал с тех пор неразменной собственностью суверенного государства. И теперь наши «браты» с кривою ухмылкою говорят: «Накось, выкуси!» Так что за удовольствия родителей всегда дети расплачиваются.
КУДА МОЛДАВАНИНУ ПОДАТЬСЯ?
Костин – юрист, его специальность государственное право. Поэтому хотелось вызнать мнение доки по поводу скандальных слухов о скором воссоединении территорий по обе стороны Прута. Вопрос будоражил мирян: им пугали, им играли, им засерали мозги.
В начале девяностых неопределенность будущего тревожила не только «русскоговорящих», но и коренное население. Особенно тех, кто помышлял или уже занимался предпринимательской деятельностью. Сказано: хозяйство вести – не штанами трясти. Людям от бизнеса важно наперед знать, с кем придется иметь дело: то ли со стабильным государством, готовым постоять за своих сограждан в любой точке земного шара, то ли быть гражданами второго сорта в стране, которая сама еще в раздумье – не знает куда идти.
Николаю Харитоновичу тоже не дает покоя эта занозистая проблема.
– Тут только два пути, – говорил Костин, потирая висок. – Первый – аннексия, отторжение. Второй – плебисцит по поводу добровольного слияния земель. Но я уже говорил и повторяю снова, – борясь с головной болью, молвил мэр, – этот вопрос не будет иметь в народе положительного мнения. Молдаване будут за свою независимость стоять насмерть.
Так рассуждают здравомыслящие. И, разумеется, те, кого всерьез беспокоит судьба родины, а не корысть и не рвачество. Всенародный опрос – реальный шанс сохранить целостность Молдовы, причем в первозданных границах. Опасение оказаться в стальных объятиях Румынии отпугивало, с одной стороны, гагаузов, с другой – жителей Приднестровья. Никто, даже самые оголтелые радикалы из стана НФМ не сомневались, что 87–90 процентов населения проголосует за полную независимость «царэ» (страны, царства), но отнюдь не в пользу лукавой идеи «всерумынского» союза. Вот чего боялась фронда, присвоившая себе титул «соль земли».
Известно намерение президента Снегура подтвердить независимость республики не большинством голосов скандального депутатского корпуса, а всем народом – поголовно. И потому умолял парламент «как можно скорее принять закон о референдуме». И таким образом определиться окончательно: жить ли Молдове самой по себе или же под протекторатом старшего брата, живущего на правой стороне Прута?
Впрочем, вопрос о старшинстве достаточно спорный. Стаж государственности Молдовы в несколько раз превосходит румынский показатель. Дело не только в примате первородства. У народа крепкая память. Старшее поколение молдаван еще не забыло довоенные годы, прошедшие под эгидой румынской короны. Тяжкое было времечко, не приведи Господи! Попрание гражданских прав, унижение человеческого достоинства было делом обыденным. Полномочными представителями «королевского двора» выступали жандармы всех чинов. Их аргументы стали даже достоянием фольклора. В народных песнях запечатлен бармалейский образ начальника (примаря), которого боялись даже бешеные собаки. Действительно, королевские назначенцы имели власть неограниченную и пользовались оною безотчетно, как заблагорассудится. Как правило, это обретало форму дикого самодурства. Палка, зуботычина, разорительный штраф, холодная камера и взятка, – вот символы румынской административной машины.
Коренной комратчанин (отец моего друга и соклассника Кости Пеева) бадя (дядя) Костакэ под настроением бывало рассказывал о том, как жилось при румынах. Уличным начальником был у них некто Избындэ – дуролом, солдафон. Он не выносил не только пререканий, но даже рассуждений из уст своих подопечных. Примарь требовал, чтобы жители околотка при встречах отдавали честь. А на любой вопрос отвечали по-армейски: «Так точно!» или «Никак нет!» К рассуждающим, а тем более к спорщикам Избындэ применял меры административного воздействия, вплоть до ареста или крупного денежного штрафа.
Вот так «по-братски» правили своей провинцией «братья» с правого берега Прута. Продолжалось это до сорок четвертого года включительно. Под сокрушительной мощью советских войск вся эта шушера вместе с гитлеровцами ретировалась на свою сторону. Но, похоже, наследникам примаря Избындэ неймется. В более поздние времена мне приходилось общаться с гражданами Румынии. У многих осталось представление о Молдове как о чем-то среднем: между сказочным Эльдорадо и страной дураков, где цивилизованным господам можно жить не только безбедно, но и от души потешаться (дурачиться) над туземцами.
А молдаване не так и просты. Старшее поколение не забыло старых обид. Колхозников помоложе беспокоит другое: не возвратятся ли в их край те, кто когда-то присвоили себе лучшие земли? Поговаривают, вроде бы те хозяева сохранили старые документы с королевскими символами, которые по сей день не утратили юридической силы. Тревожатся и горожане. Вызывает отвращение жизнь с ощущением гражданской второсортности.
Все это разговорчики на обывательском уровне. С высоких трибун об этом помалкивают. А в душе простолюдинов свербит: «Куда же молдаванину податься?» Ответ может дать только всеобщий плебисцит. Однако мнением народа – с кем и как жить? – никто не интересовался ни в 1918 (когда Бесарабию «подарили» Румынии), ни в 1940-м, когда произошла рокировка в обратную сторону. Все решали политики – не одна кучка, так другая. Между тем, уже летом девяностого года в воздухе носилось предчувствие надвигающей беды. И мой собеседник, ученый-юрист Н. Костин сказал на прощанье:
– Наши политики-невидимки скоро выйдут из подполья. И тогда при свете дня вы узрите многих своих знакомых.
Через день утром я ехал на работу в свой офис (в Доме профсоюзов) и услышал от уличного торговца газетами о гвоздевом материале свежего номера «Коммерсанта»:
– Наш Мирча Друк обещает молдаванам Ольстер и Карабах!
Я купил бульварное чтиво. Бросилось в глаза залихватское интервью премьер-министра. Читаю: «Наши русские братья напоминают мне аосовцев в Алжире или белое меньшинство в Южной Африке. Мой им совет: не играть с огнем! Эти люди должны считать за честь для себя здесь жить и работать, а не защищать такие символы, как „серп и молот“. Мы не хотим ливанизации Молдовы и бейрутизации Кишинева. Но молдаване готовы идти до последнего и не отступить. Если же наших объяснений не примут, тогда будет Ольстер или Карабах».
Так вот он, кто исподтишка подхлестывал страсти уличной толпы. От ультиматума к терроризму был один шаг. Сигнал прозвучал (после переговоров с Москвой, о которых говорил Пушкаш). И начались бурные кишиневские страсти.
Погожим майским утром определенного сорта молодежь – только-только тогда входило в обиход слово «боевик» – околачивалась около памятника господаря Молдовы Стефана Великого. Полупьяные, развязные хулиганы задирали прохожих. На площадь вышла из театра группа ребят. Они живо обсуждали спектакль, не подозревая, что своим поведением раздражают демократически настроенных бойцов. Особенно не понравился их компании Д. Матюшкин – рослый, симпатичный паренек, студент технологического техникума бытового обслуживания. На нем и решили молодчики испытать свою силу. Налетели, как коршуны. Били чем попало. Когда поняли, что жертва уже не шевелится, мгновенно исчезли. Несчастного подобрала военная «скорая помощь».
Дмитрий Матюшкин скончался в больнице. Убийц не нашли. Хотя на этом горячем пятачке милиция дежурит круглосуточно. А кого караулят и кого защищают? Горожане уже догадывались, что стражи порядка заодно с боевиками. Этот печальный случай у памятника был тому подтверждением.
Гибель невинного подростка всколыхнула стольный град. В трудовых коллективах, в микрорайонах, во дворах прошли стихийные митинги. Горожане гневно требовали от властей остановить вал преступности. Даже наивные люди понимали, что криминал имел национальную окраску и определенную политическую подоплеку. Об этом уже не шептались по углам и на кухнях, кричали во весь голос с импровизированных трибун. Но чиновники продолжали свою игру: изображали из себя непонятливых, делали вид, будто вокруг ничего особенного не происходит. Короче, придуривались, тянули резину. Тем самым давали подпольщикам, деструктивным силам время, чтобы организоваться и как следует вооружиться. Меньше чем через год «люди Друка» перешли от лозунгов и криков к делу: захватили командные высоты во властных структурах и прямо сходу обрушили боевую мощь на упрямое Приднестровье. Немного погодя пошли «крестовым походом» против ершистых гагаузов. Кровищи с обеих сторон пролито было немерено. А чего добились? Только народ ожесточили.
А казалось, никто не хотел воевать. Но неведомые силы сталкивали мирных людей лбами, и они начинали бычиться. В то же время по эфиру, в печати распространялась оголтелая деза (дезинформация): все зло исходит от «коммуняк». Они-де под сурдинку настраивают массы против демократов, которые хлопочут о благе народа.
В это время как раз и нагрянул в Вулканешты Федор Саркисян со своими присными. Бедолаги еле ноги унесли.
ЗА КУЛИСАМИ
Пока в Буджакской степи шла беспорядочная стрельба «на поражение», а у Днестра говорили пушки, лингвистическая кампания вошла в новую стадию. К делу подключились ретивые администраторы. И погнали по жанру социалистического соревнования. Это означало: в натуре должны быть передовики и отстающие.
Передавали как легенду из уст в уста: директор Орхейской ткацко-галантерейной фабрики Валентина Безменова, до последнего дня она не могла по-молдавски ни говорить, ни изъясняться, что называется – ни в зуб ногой!
Но Валентина Николаевна душой прониклась к новым веяниям, а потому решила наверстать упущенное. Во время отпуска наняла индивидуального репетитора и за месяц овладела румынским языком. Стала наизусть читать Эминеску. На этом же языке стала проводить производственные совещания и летучки. Тем самым подала полезный пример своим подчиненным. Теперь на передовом предприятии забыт русский.
Но были факты иного рода. Крупные неприятности на почве грамматики возникли у генерального директора Кишиневского завода телевизоров В. Трачевского.
Накануне Вадиму Сергеевичу позвонили из приемной Совета Министров, приглашали на экстренное заседание кабинета.
– Я приготовился к серьезному разговору, – делился Трачевский со мной впечатлениями о том визите. – Предполагал, что речь пойдет о вещах серьезных, об организационных и снабженческих неурядицах. Прихватил с собой нужные бумаги, документы. Сижу. Жду. Кабинет в полном составе. За маленькими столиками сидели, насторожив ушки, стенографистки. Меня подымают и, слова не дав сказать, начали распекать: почему на нашем заводе не изучают грамматику?
Мой собеседник достал тюбик с лекарством. Нервно принял сразу две таблетки.
– Я подумал: это розыгрыш. Сидят свои же мужики, но мелят сущую чепуху. Меня строго предупредили: если отношение на «Альфе» к румынскому языку не изменится. Словом, пригрозили увольнением.
Анекдотическая ситуация возникла и в парламенте. В июле девяностого года сюда, в составе сводной депутатской группы на плановое заседание пригласили председателя Комратского райсовета М. Кендигеляна. То были первые самостоятельные шаги гагаузской автономии.
Я знаю комратчан: народ деликатный, обходительный, немного церемонный, при всем том благоговейно относится к верховной власти. Это у них в крови. Тут же, в дворцовой обстановке, хозяева сразу же взяли тон резкий, грубый, недружелюбный, даже ультимативный. Причем, говорили по-молдавски, что для приглашенных было затруднительно. Кендигелян попросил председателя Мирчу Снегура изъясняться по-русски. Предложение с издевкой было отвергнуто. Тогда комратчане, нисколько не смущаясь, перешли на свой родной язык. Что началось! Протесты, ругань, возмущения. Гагаузы мои не дрогнули, настаивали на своем. Пришлось вызвать переводчиков. И тут начался форменный ералаш. В конце концов вопрос не только не распутали, только больше усложнили. Заседание было сорвано. Отношения гагаузов и центра окончательно зашли в тупик. И по сей день стоят друг против друга два миролюбивых народа, уставясь лбами в землю и глядя один на другого исподлобья.
Пока же верха выясняют отношения, простые люди бедствуют. Уже десятилетие с тих пор минуло. А что на весах истории? Пустое: интриги, заигрывания, огрызания, словоблудие, никчемная суета. Экономика в прошлом процветающей Молдавии теперь на мели. Дальше уже и некуда: предпоследнее место в мире. Идут ноздря в ноздрю с Нижней Вольтой. А за что боролись! Какие были радужные посулы! Все стало прахом.
Да и у «вольной Гагаузии» дела плохи. Одно слово – отрезанный ломоть. С южной окраиной солнечной республики во всю заигрывает и флиртует натовская Турция. Оказывает моим землякам гуманитарную помощь. Но эти жалкие куски в горле стоят.
Конечно, я не мог не навестить милый сердцу Комрат. Составить компанию собиралась и моя наставница Анна Никитична. Но в последний момент занемогла. Покатил я на юг один. И не прогадал. Здесь жили мои школьные и университетские друзья. Были застолья, не шумные, но душевные. Кого-то вспомнили, некоторых помянули. И в то же время в воздухе чувствовалось, что надвигается беда. Это особенно ощущалось в доме гагаузского поэта Мины Кёси, пишущего нежные и трогательные стихи для малышей.
Когда-то мы были с ним шапочно знакомы. Теперь же некая сила бросила нас в объятья друг друга. До потемок просидели мы в уютном крестьянском дворике. Говорили о вечных истинах, о высоких материях. И плавно вошли в атмосферу сегодняшних будней. Рассуждали о том, что происходит нынче на земле предков мудреца-поэта. Сегодняшняя боль оказалась сильней, чем спрессованная и осевшая в сердцах тысячелетняя горечь.
Друг юности сказал:
– Оставили б сильные мира мой народ в покое. И без того у нас за плечами вдосталь страданий, унижений, горя, слез. Мы заслужили право на мирную жизнь. И будем его отстаивать во всю меру сил. Да, нас немного, горстка, но мы, как ерши костистые. Нас просто так не проглотить.
Два месяца спустя гагаузы показали свой характер, дав достойный отпор вооруженному до зубов полчищу, ведомого Друком.
Дрались они как спартанцы. Удалось избежать большого кровопролития. И не только за счет военной хитрости и тактики воюющих сторон. Большую роль сыграла Москва. Сюда, в Буджак по воздуху была переброшена дивизия внутренних войск МВД (еще СССР) под руководством генерал-полковника Ю. Шаталина. Великий костер в Гагаузии не разгорелся. Головешки его, однако, тлеют по сей день.
Случайно в митингующей толпе я услышал слово «кашевары». Не стал ломать голову, обратился с вопросом к стоявшему рядом демонстранту, опершегося на древко со свернутым в трубочку красным флагом. Товарищ не прочь был пообщаться:
– Это которые кашу заварили. Молодчики из народного фронта. Они самые кашевары и есть.
Так народная молва гласит. А вот что о себе думают эти самые молодчики-боевики? Возникнув, вопросец не давал покоя. И я решил во что бы то ни стало пообщаться с этой братией не в митинговой буче, а в кабинетной тиши, за неторопливой беседой. По слухам, ядро НФМ составляли сливки общества, а не классические пролетарии с булыжниками. Нам было о чем порассуждать и поспорить.
Дотянуться до «кашеваров» оказалось непросто: они оказались сильно законспирированными. Пришлось изрядно попотеть, чтобы раздобыть их координаты.
По договоренности, в штаб-квартиру народного фронта (они базировались в старинном особняке на тихой улочке им. Жуковского, 5) явился я минута в минуту. Часа три слонялся по коридорам, пока передо мной открылась заветная дверь.
Кабинет был битком набит молодыми людьми в возрасте от 20 до 25 лет. Рассредоточены были по периметру. Так что едва переступив порог, я оказался как бы в окружении. Словно попал в засаду. Никого из присутствующих в лицо я не знал, потому прибег к стереотипу:
– Могу ль видеть товарища Рошку? (Именно с ним по телефону мы условились о встрече.)
Все сидельцы, как по команде, подняли на меня глаза. Иные при этом язвительно ухмыльнулись.
– Ну, допустим, я – Рошка, – с блатцою молвил сидевший с ногами на подоконнике. – А вы кто такой?
Я представился по форме.
– А-а-а, знаю, – небрежно обронил назвавшийся Рошкой. – Только нам с вами не о чем разговаривать.
– Но мы же условились.
Собеседник нехотя сполз с подоконника. Обвел взглядом свою «компашку». Проговорил, еле разжимая губы:
– Я передумал. Все. Больше вас не задерживаю.
И повернулся спиной. Как говорится, и за то спасибо.
Через пару деньков я оказался в доме старых приятелей. В этом кружке был некто Борис Б. За разговором выяснилось, что Б. член народного фронта. Более того – активист. Я не упустил случая и поделился впечатлениями о посещении известного особняка. И вот что услышал.
– Понимаешь, ты нарушил принятый этикет, заговорив в штаб-квартире по-русски. Кроме того, своим фамильярным обращением принизил статус председателя.
– А он уже председатель?
– Да, тогда же, на съезде.
– И ты хочешь сказать, что Рошку следовало назвать...
– Совершенно верно, – опередил меня Борис, – надо было назвать господином.
Вот такой урок этики преподали мне в старинном особняке. Долго после того носил я в душе неприятный осадок, словно ненароком втюрился в дерьмо. Ну и правда: товарища я искал, а нарвался на господина. На будущее наука!
НА БАЗАРЕ МУЗЫКА ИГРАЛА
О кишиневской буче напоминает мне беломраморный осколок от одной из колонн арки Победы. Многое (если не все!) оказалось тогда странным, фантасмагоричным. Говорили даже чуть ли не о божественном происхождении «гнева молдаван». О выходе Молдовы из состава Союза предрекал чуть ли не сам Нострадамус.
Рассказывали и о «христовых отроках», которые оставили свои монастырские кельи и образовали в миру боевой отряд безоружных бойцов. «Белые братья» и были вроде бы движущей силой молдавской революции, что придавало ей романтический ореол. Доверительно говорили: убийство Димы Матюшкина ритуальное.
Может, повторюсь, но скажу: разбой во всех видах стал частью нашей жизни. С запозданием мы начинаем понимать, что с падением советского строя все завоевания, ради которых наши отцы и деды кровь проливали, мы потеряли. Вернее, поменяли. А новое поколение о том и знать не знает. Двадцати-тридцатилетней давности события, участниками которых были их «предки», кажутся скучным и надуманным сериалом. Захотелось чего-то вкусненького, остренького. Как, бывало, говаривала моя мудрая бабушка Анастасия, наследникам Октября захотелось попробовать горячего мороженого. Ну и обожглись, дурачки.
Не выдержали нервы у главы республики. Мирча Снегур безо всякого политеса на открытом заседании парламента заявил: «Власть ведет страусиную политику, не дает решительного отпора экстремистским элементам, и за нее теперь всем приходится расплачиваться». И добавил: «До сих пор не выяснено, кто руководит юнцами, которые безобразничают на улицах столицы и других крупных городах».
Снегур был смелый и мужественный. Тем не менее попросил Верховный Совет обезопасить его жизнь. Заметив в конце: «Я дважды уже обращался по сему поводу в Комитет госбезопасности, не получил ответа». В таких случаях древние говорили: «Кто нами руководит: собака хвостом или хвост собакой?»
После жаркого лета 1991 года я в Молдове больше не был. Однако все эти годы внимательно следил и продолжаю следить за тем, что там происходит. Уточняющую информацию получаю от друзей, из печати, порой, и из молдавского радио. А тут как-то на досуге провел социологический опрос среди молдаван. Для того мне не пришлось ехать на Днестр.
В московском околотке, называемое Матвеевское, есть рынок, где базарят главным образом молдаване под присмотром зорких кавказцев. В погожий денек прошел я вдоль торговых рядов с хозяйственной сумкой на плече и с журналистским блокнотом в кармане. Своим респондентам задавал стереотипный вопрос: «Как в Молдове нынче живется?» Все, будто сговорившись, отвечали тоже стереотипно: «Ну май реут мулт» (в переводе: «Намного хуже»). Торговка Зина, безработная учительница из Теленешть, дала несколько развернутый ответ:
– Пусть раньше не так свободно было, зато беспечно жили.
Я уточнил:
– Что ж, теперь всем одинаково плохо?
– Да, пожалуй что, русским потруднее будет.
Нас окружили ее компаньонки. Шептались: «Чего ему (мне) надо? Чего он хочет?»
– Товарищ спрашивает, как в Молдове живут его русские друзья.
Переглянулись. Зашушукались. Проворней всех оказалась чернобровая молодка:
– Русские в Молдове кому-то сильно мешают.
– И вам тоже?
– Мне лично – нет. Сердят тех, кто возвысился. Политика! – и многозначительно переглянулись.
Подняла палец над головой:
– Да вы лучше нашу Катерину поспрашивайте. Она русачка, ее же больше касается.
И как невидимка растворилась в толпе. Мы с Катериной остались с глазу на глаз.
Завезли Катю в этот край, как и меня, родители.
– Мы не чувствовали здесь себя иностранцами. Через год я болтала на молдавском не хуже, чем на русском.
Биография стандартная: школа, техникум, замужество. Муж Захар из местных, потомственный крестьянин из Аннен. Работал в мелиоративном отряде экскаваторщиком. Многим полям вернул плодотворную силу. Через какое-то время их семье представилась возможность перебраться в столицу. При этом Катерине пришлось поменять профессию. Устроилась техническим контролером на телевизорном заводе «Альфа». Тут ее и застала, как она выразилась, заваруха.
Мне интересно было узнать мнение об известных событиях человека, далекого от политики. Мои-то впечатления о «заварухе» были, с одной стороны, уличные, а с другой – кабинетные. А что происходило внутри трудовых коллективов?
– Тогда всем головы закружили, – в сердцах молвила моя землячка. Похоже, по прошествии уже стольких лет она не может простить себе то ли оплошности, то ли прегрешения.
