11

Из пожара мы вырвались. Надолго ли — не знаю. Дым, огонь, бег по пересеченной местности — все это в прошлом. Наше настоящее — это зеленая трава и большие одуванчики. Белые, пушистые… с кулак величиной. Странные такие одуванчики: пахнут и не облетают. При таком ветре они голыми должны стоять, а ни один парашютик не оторвался, даже у тех цветов, какие мы потоптали.

Над бело-зеленой клумбой раскинулось дерево. Темный, почти черный ствол —Тощая не разрешила к нему подходить — гладкая на вид кора, до нижних веток метров двадцать. Ветви редкие, листья узкие, врастопырку. Свет сочится сквозь них зеленоватыми сумерками. Никогда не увлекался зелеными насаждениями, а тут засмотрелся. Красиво, в общем-то, хоть время для красивости не самое подходящее.

Ветер в нашу сторону, небо бледно-рыжее от близкого пожара. По верхушка огонь идет, скоро здесь будет. И тогда — финиш. Каждый из нас это знает, но деваться-то некуда: с двух сторон горящий лес, а две другие с обрывом граничат. Большим Каньоном, типа. А может, и еще больше.

Каньон. Дно не просматривается — темно внизу. Другой берег едва видно. Даже с моей дальнозоркостью. От нашего берега к тому — ряд столбов. Огромных, каменных. Не меньше небоскребов. Тех самых, которых уже нет. Похоже, здесь начали строить мост, вбили сваи, а потом все бросили. Лет тысячу назад. За это время столбы конкретно выветрились. Лучше б достроили, было б по чем нам выбраться. А так… Налево посмотришь — дым, направо — огонь. Ну, прям, как на Земле, только стрельбы не слышно.

— Это и есть твой мост? — киваю на недостройку.

Тощая качает головой.

— Мост там, дальше, — и показывает направо.

Там дальше берега каньона сходятся очень близко. Видно, что дальний чуть выше нашего, и между ними — широкая плита, типа помоста.

— Не похоже, чтоб это кто-то строил.

— Его строили боги, — говорит Тощая, хоть я ничего не спрашивал у нее. — Это Мост Богов.

Ну, боги так боги. На Земле тоже хватает причуд природы. И не только из камня.

Горящее дерево валится с обрыва, закрывая обзор. Дым перекинул белесый мост на другой берег. Ветер превращает его в недостройку.

Кажется, наше дерево зашумело еще громче.

— Ты тоже там будешь. Подожди, — успокаиваю его. — А было б умным, упало б на столб. А мы бы по тебе, как по мосту. Вот и спасли бы свои задницы. А тебе спасибо перед строем сказали б. А то стоишь-боишься. Ни себе пользы, ни людям помощи.

И на хрена я затеял этот базар? Можно подумать, дерево слушаю и повинуюсь скажет и на камень повалится.

Тощая пялится на меня, словно я окраску поменял. В клеточку там стал или в горошек. Веселенького такого цвета.

— Чего надо?… — спрашиваю у нее.

— Ты зачем Ему это говоришь?

— Жить мне еще не надоело, вот и говорю. А было б чем срубить этот дуб, болтать бы не стал.

— Это не… дуб…

— Один хрен! Хоть баобаб. Свалить мне его нечем.

Мой меч утонул в зыбучих песках. Вместе с плащом Тощей. А хоть бы и не утонул. Рубить бревно в два обхвата мечом недомерком… ну-ну. Я его завалю не раньше, чем резиновая баба кайф поймает.

— Скажи… — Тощая трогает меня за рукав. Осторожно так трогает, словно обжечься боится. — Ты истинно готов принять на себя Его смерть?

— А тебе то что?

— Если ты примешь ее на себя, то я сделаю все остальное.

— Чего сделаешь? Завалишь этот дуб?

— Это не дуб…

— Один хрен! Так завалишь или нет?!

Я начал заводиться. Неподходящее время для шуток, а девка… может, и не шутит она.

— Я не хочу умирать в дыму. Но Его смерть на себя не возьму. На мне и так…

Замолкает, отводит глаза.

— А тебя типа, бригада лесорубов в рукаве?

— Мы можем не успеть.

Я едва разобрал ее шепот. Она смотрит на дальние кусты. Нижние ветки и траву трогает белесый дым. Пока редкий. Но ветер в нашу сторону. Зелень быстро подсохнет и полыхнет. А как горят сухие травы, я уже видел. Если бы не ручеек, так бы и остались на той лужайке.

— Блин! — Хватаю Тощую за плечо. — Говори, чего делать…

Она смотрит на мою руку, потом на дерево. Мельком. И тут же отворачивается. Лицо бледное до синевы, и веки дрожат. Боится девка.

— Говори, — встряхиваю ее. Голова дергается на тонкой шее. Глаза кажутся черными от огромных зрачков. В них такой ужас, у меня пря мурашки по спине, а горло… словно крепкое, дружеское рукопожатие на нем. — Говори, — хриплю я.

— Подойди к Нему. Скажи: Тиама, я готов взять на себя твою смерть. Проснись и услышь. Потом подожди немного и приложи ладони к Нему.

— Это все?

— Да.

— Очень просто, вроде как.

— Просто, — соглашается девка. — Но если Он не услышит, ты умрешь. Потом — я.

— Почему?

— Потому, что научила.

Не это спрашивал, ну да ладно. С трудом разжимаю пальцы. Ноги, как ватой набиты, так и норовят подогнуться.

— Осторожней, — от голоса Тощей волосы шевелятся на затылке. — Он отличает истину от обмана.

До дерева метров сто, а я иду, кажется, полжизни. Качаются шары одуванчиков. Как же они будут гореть! — подумал я, и цветы шарахнулись от моих ног.

А вот и наши проводники: волк вылизывает обожженный бок, а возле брюха волчицы копошатся детеныши. Блин, прям идиллия! Только запах дыма лишний.

Останавливаюсь возле дерева, а мне в спину целятся три пары глаз. Говорю то, чего сказала Тощая и жду. Дурацкое такое ощущение, словно в игру какую-то играю, в какую и в детстве никогда не играл. Стыдную такую игру, не для пацанов.

Кто-то погладил меня по голове. Как пожалел. Блин, вот только этого не надо!

Листья зашелестели. Порыв ветра качнул меня к стволу. Чуть мордой в него не впечатался. Нет, не правильно так. Тощая о ладонях что-то говорила. А они уже прилипли к коре. Теплой, шелковистой. Похожей на кожу. Гладкую, ухоженную. Такая же черная и душистая была у Саманты. Жаль, не оказалось меня рядом, когда понадоился чернушке. Хорошая девочка Сама… но до смерти самостоятельная.

Что-то толкнуло меня в грудь, и я понял: с объятиями и воспоминаниями пора завязывать.

Обратно шел легко. Отдохнувшим, спокойным. Словно и не было сумасшедшего бега, и не грозит нам изжариться под этим деревом. Понятно теперь, почему Тощая так его уважает, а вот почему боится?…

Она бежала ко мне. Лицо бледное, а рыжие лохмы казались огненными языками. В глазах — коктейль из страха и восторга. Желто-оранжевый. Такой же, как у Знойной страсти, если смотреть на солнце сквозь бокал. Неплохое вино попадается на Кипре.

— Я делаю это для тебя, — выдохнула Тощая. — Повтори!

Я повторил. Она побежала к дереву. А я не стал оборачиваться. Смотреть, как оно умирает… не то было настроение.

У меня на плече лежал листок. Похожий на ладошку младенца. Только с четырьмя пальцами.

На память, типа, — усмехнулся я. — Спасибо…

И тут же засунул эту усмешку куда подальше.

Плечо обожгло и сквозь одежду Рука сама схватилась за больное место. Проклятый инстинкт! Даже у врачей он срабатывает. Знаю, что нельзя тереть ожог, а сам… Ладонь отдернулась. Как от горячего. Поверх всех линий отпечатался четырехпалый листок.

Волки резко вскочили, зарычали, прижав уши. Взгляд сквозь меня и выше.

Чего-то огромное шевельнулось у меня за спиной, тяжело вздохнуло. Зеленый полумрак дрогнул и пополз к обрыву. Сначала медленно, неохотно, потом быстрее.

Яркий свет рухнул на поляну. Цветы задрожали и стали гнуться под его тяжестью.

Глаза заслезились, как от дыма.

— Ты первый.

Тощая стояла рядом. Руки прижала к груди, кулаки спрятала в рукава, и гнется, словно мерзнет.

— Чего?

— Ты первый, — повторила она.

Я пошел к дереву.

Не знаю, как девка сделала это, но… дерево лежало. Я шел к нему и не верил. Глаза видели, а я не верил собственным глазам. Дерево стало мостом, как я и хотел. Ветки на Столбе, конец ствола на нашем берегу. И ни одной опилки возле низкого пня. Срез ровный и гладкий. Как скальпелем сделанный. И ярко-красная середина.

— Прости, — зачем-то сказал я, коснувшись коры.

Она была теплой.

Мертвые тоже не сразу остывают.

12

У каждого бывает в жизни бесконечно-долгий день. Мой закончился вчера. Или позавчера. Когда мы перебрались на макушку каменного столба и стали пережидать пожар, потом грозу, что перешла в нудный, холодный дождь. Пожар давно погас, но возвращаться по мокрому стволу — желающих нет. Мы устроились в гуще веток. Кто как смог. Мерзнем, мокнем, голодаем и спим. Больше здесь делать нечего. Поговорить, разве что…

— Иди сюда. Хватит зубами стучать.

Тощая косится на меня, как хорошая девочка Маша на Серого Волка, что схарчил бабку у нее на глазах. И пусть это не ее бабка была — по фигу! — хорошие девочки так смотрят на всех, кто делает нехорошо.

А дать бы ей такую погремуху! Типа, Машка вместо Тощая. Называть эту девку тощей, все равно, что воду водянистой. А спросил малолетку про имя, так на меня зыркнула, будто я это бабку схарчил. Ее собственную. Да еще с особой жестокостью.

— Давай, шевели ногами! Хватит мерзнуть.

Подошла. Стоит, дрожит. Обняла себя за плечи и колотится. А я на нее глядя, сам инеем покрываюсь. Тут в натуре не Кипр в сезон дождей. Там этот дождь раз в месяц бывает, да и то всего час, от силы. А потом всех вином угощают, типа, извините нас, гости дорогие, за плохую погоду. Здесь уже второй день льет, а вина никто не предложил. И зуб даю, не предложит.

— Ну, чего стоишь? Ложись! Согрею.

Зыркнула так, что будь на мне сухой плащ, задымился бы.

— Не льсти себе. Не то у меня настроение…

Среди веток блеснули четыре глаза. Это наши проводники проснулись. В самое время. А то ляпнул бы что-нибудь. Типа, я на мощи не бросаюсь. Брехня. Бросаюсь, когда деваться некуда. Это я дома перебирал: чтоб и баба в теле и фэйс как у модели. А здесь, чего было, то и… Даже вспомнить противно! Не люблю, когда мне выбора не оставляют. Огорчаюсь я тогда. А в огорчительном состоянии много чего могу натворить. В натуре! Машка тоже может. Как она того охранника!… Или это он сам? Типа, неосторожное обращение с огнем. Прям, как у нас на Земле: пуля в голову — чистил заряженное оружие, вспороли глотку — порезался, когда брился. И никаких заморочек!

А девка стучит зубами, как метроном. Так и замедитировать недолго.

— Давай, Машка, иди сюда. Поделюсь плащом. Добрый я сегодня.

— Как ты меня назвал?

— Как надо, так и назвал. Другого ж имени у тебя нет.

— Есть!

— А мне его скажешь?

— Нет!

— Значит, будешь Машкой. И давай лезь под плащ. Теплее будет. Быстро! Пока не передумал.

Послушалась, залезла, повернулась спиной. И сразу стало холоднее. Согреешься тут, как же! Со всех сторон дуть стало. Все-таки у меня плащ, а не палатка. Подгреб девку ближе, она зашипела, как кошка, царапаться начала. Хорошо хоть перчатки надел.

— Да нужна ты мне! Я спать хочу в тепле!

Затихла. И дергаться перестала. Бываю я иногда убедительным, сам себе поражаюсь.

— А сейчас нельзя спать.

— Это почему же?

Машка промолчала и я начал дремать. Все-таки вдвоем теплее. В натуре. Только не выспишься вдвоем. Один шевельнулся — второй тоже глаза открыл. Какой уж тут сон! Дрыхнуть одному нужно, а вдвоем…

— Не спи! — девка дернула лопатками. Острыми. Даже сквозь куртки чувствуются. — Скоро Санут придет.

— Да? — спрашиваю, а сам зеваю во весь рот. — И кто он такой, твой Санут?

На всякий случай оглядываюсь, пока Машка молчит. В натуре, может подбирается кто? Но все спокойно, вроде. Та же мокрая темень, тот же нудный, осенний дождь, под который мне всегда хорошо спится. Спалось. Дома, в теплой постели. А здесь… Впереди и слева огоньки светятся. Два зеленых и два желтых. Это волчары не спят. Соседи наши. Жрать, небось, хотят.

Надо было сразу раскинуть все по понятиям. Чтоб знали, кто в доме хозяин. В смысле, на столбе. Теперь вот присматривай за ними, а то схарчат еще.

Желтые огни мигнули и исчезли. Остались зеленые. Эти глаза напротив… Вот ведь где вспомнилось! Двадцать лет не вспоминал и на тебе! Из песни это. Я тогда совсем мальком был, когда ее пели. Типа, ретро. Для тех, с кого песок уже сыпется. Здесь таких песен не поют, ясен пень. Может, и радио не знают. Как в странах третьего мира. Где жрут все, чего не может тебя сожрать. Без базара! Сам видел. И не хочу чтоб меня харчили. Это может, буддисту какому все по барабану: для него душа главное, а тело — темница. А мне мое тело еще понадобится. В ближайшие сорок лет — это уж точно. Слышал, и после семидесяти мужики очень даже могут… но в это я поверю, когда доживу. Если доживу! А то зеленоглазый пялится на меня, как голодный на полную миску.

— Слышь, братело, ты даже не думай на меня, как на жратву. Не надо. Я ведь тоже жрать хочу. Могу и тебя за харч посчитать. Или твоих щенят.

Тихо ему так сказал, спокойно. Как Ада Абрамовна с нами говорила. Лучшая училка во всем городе. И в моей жизни. В натуре! Если бы ни она, не дожил бы до половозрелого возраста. Как счас помню, подзывает к своему столу, смотрит сверху вниз, — а я в десять лет совсем заморышем был, вполовину меньше Машки, — и говорит:

— Лешенька, если ты не бросишь курить, то умрешь. Годик, может, еще поживешь, и все. Твои друзья будут кушать мороженое, а тебя будут кушать черви.

И все это шепотом и с улыбкой. А бас у Ады ну прям Шаляпинский. Я потом ни у кого такого голоса не слышал. И остальное все под стать голосу. Всем бабам баба была. В автобусе головой потолок подпирала, в лифте на четверых — сама ездила. Бедра у нее такие, что им на двух сиденьях тесно, а грудь из-за спины углядеть можно было. Душевная баба, монументальная, теперь таких не делают. И говорила так, словно гвозди заколачивала; на всю оставшуюся запомнишь.

Вот подумал о ней, и уже мороз по шкуре. А тогда я прям к полу примерз, как услышал:…а тебя будут кушать черви. В классе так тихо стало, что в ушах зазвенело. У Ады всегда на уроке тихо, а тут прям гробовая тишина — дышать забыли. Я потом по ночам просыпался от своего крика, но курить бросил, как отрезало. И не только я. Леву с Савой тоже проняло.

Зеленоглазый моргнул, отвернулся — доброе слово и зверь понимает, в натуре. Тут и Машка зашевелилась. Типа, повернуться хотела, а потом передумала.

— Ты с кем это говоришь?

— С волком.

— С кем?!

— С зеленоглазым, ясен пень! — Может, и по-другому эту зверюгу зовут, но цвета она должна различать. Машка, в смысле, не зеленоглазый. Если не дальтоник. — Договорились не жрать друг друга.

— Договорились?!

— Без базара! Я же нормальный пацан, если не доставать меня. Да и не так уж я люблю собачатину…

Машка поерзала, укрылась с головой плащом. Я тоже. Холодно снаружи, сырость пробирает до костей, а под плащом тепло и Машкой пахнет. В смысле, ее волосами. Я ткнулся в них носом и дремать начал. Сказали б, что с бабой в одной постели спать стану, — без базара, только спать! — не поверил бы.

Машка зашевелилась, и я открыл глаза. Стало темно. С закрытыми глазами я картинки какие-то видел, а так полный мрак.

— Ты истинно не знаешь, что такое Санут?

Я зеваю. И для этого она меня из сна вытащила?! Чтоб вопросы спрашивать? Не спится, лежи молча, и не мешай другому! Еще раз зеваю и только потом отвечаю:

— Знаю! Только притворяюсь! В натуре! — Это я уже ору на нее. Зачем-то.

Машка дернулась, потом затихла. Не выпустил я ее из-под плаща. А мне вот спать перехотелось. Как отрезало. Можно и разговор какой завести. Так девка сжалась вся и сопит. Обиделась, типа. Вот так всегда: сначала рявкну, а потом думать начинаю.

— Слышь, Машка, а когда твой Санут придет?

Вздохнула, но все-таки ответила:

— Уже пришел.

Выглядываю из-под плаща — темно, даже волчара не смотрит в нашу сторону.

— Ничего не вижу. В натуре.

— В такую ночь его не видно.

— Это в какую же?

— В такую, как над нами.

— В дождь, что ли?

Молчит.

— Так может, его и нет сегодня?

— Есть. Я чувствую его.

Ага, еще одна чувствующая! Знал я когда-то такую. Тоже Машкой звали. Так она за два квартала чувствовала, кто ее хочет. Вот так и со мной познакомилась, а потом к Толяну ушла. Через неделю.

— Ну ладно, Машка, спать сейчас нельзя. А чего можно?

Она стала вырываться и шипеть. Блин, прям, как девочка! Я прижал ее сильнее.

— Хватит дергаться! Ты говори, не дергайся.

— Ничего нельзя!

— Совсем?

— Совсем!

— И спать нельзя?

— Нельзя!

— Не проснешься, что ли, если заснешь?…

— Может, проснешься, может, нет.

Хороший ответ, понятный. Типа, для самого умного.

— А когда проснешься, в порядке будешь или как?

— Может, в порядке, может, нет.

Ну, блин, ответы!

— А нет — это как?

— По-разному бывает.

И замолчала. В загадки вздумала поиграть? Ну-ну. Счас поиграем!

— Слышь, Машка, ты мне мозги не пудри. Не даешь спать, так я живо придумаю, чем нам заняться!

Ноги у девки длинные, стройные. Такими по подиуму надо ходить. А то, что тонкие, так в темноте не видно. А какие на ощупь можно проверить: Машкины штаны с теми же шнурками и клапанами, что и мои. Разберусь.

— Нельзя! Санут смотрит! — девка задергалась, как под током.

Не знаю, как она язык себе не откусила. Я перестал щупать ее ноги. Так и заиграться можно. Мне ведь поговорить с ней надо, а не что другое. Другое я дня два назад получил. Кайфа — ноль целых шиш десятых.

— Так уж и нельзя… Мы типа единственные, кто забрался под одеяло?

Девка замерла. Совершенно. Я крепче прижал ее. На всякий случай. Так она и не пискнула. Только сказала тихо-тихо, я едва услышал:

— Так ты истинно ничего не знаешь…

Будто калеку пожалела.

— Тогда говори!

И встряхнул ее. Не люблю, когда меня жалеют.

— Ладно, скажу. Только не дави так.

Я немного ослабил хватку и почувствовал, как девка вздохнула. Глубоко. Потом выдохнула. Еще вздохнула. Пришлось напомнить, что меня не дыхание ее интересует.

— Если мужчина познает женщину или еще кого-то под взглядом Санута, то мужчина может стать женщиной или еще кем-то, — сказала Машка.

Как из книжки прочитала. Аксиому. В смысле, верно, доказывать можно, если совсем уж заняться нечем. Ну, принцип я понял: секс на природе вредит этой самой природе. Кажется, чего-то из заповедей зеленых. Слышал когда-то.

— А если в доме, можно?…

— Пока Санут на небе, для его взора нет преград.

Еще одна аксиома. И столько торжественности в голосе, будто Машка сама ее придумала.

— Понятненько. Нигде, значит, нельзя. А если очень захочется и мужик…как бы это…станет упорствовать в… познаниях, вот! Так у него чего отвалится или чего-то другое вырастет?

Во, загнул! Так закрутил вопросец, аж сам себя удивил!

— Нет, — Машка покачала головой, и я чихнул. Не собирался, а вот само собой получилось. Когда по носу елозят волосами, и не захочешь чихать, а чихнешь. Рецепт для тех, у кого проблемы с нормальным чихом. Ну, это я отвлекся, а Машка меня ждать не стала: —…тела останутся прежними, а сущности могут не только соприкоснуться, но и проникнуть одна в другую, частично или полностью, а то и перепутать тела…

Дальше я не слушал. И так все понятно: упаковка одна, а содержимое другое. Знакомо, в общем-то. Только у нас так с товаром бывает, а тут… Ну, и мир, твою мать! Нельзя даже бабу потискать, когда захочешь. Интересно, сколько раз в месяц такое воздержание бывает?

Спросил.

Оказалось, почти каждую ночь. Только время разное: от нескольких минут до нескольких часов. В натуре! А Санут — это луна такая. Желтая. И пока она в небе, вся сексуальная жизнь внизу замирает. Спать в это время тоже нельзя.

Машка сказала, что некоторые не могли себя вспомнить потом. Совсем не могли. Типа, файл стерт, восстановлению не подлежит. Кто-то близких забудет, профессию там свою, речь человеческую, а то и зверем себя считать начнет. В общем, как я понял, у тех, кто спит, когда нельзя, глюкается память. Конкретно так, на всю оставшуюся жизнь.

— Ну, а чего можно-то делать?!

И я опять тряхнул Машку. Словно она придумала эти дурацкие правила.

— Ни-че-го.

По слогам сказали мне. Как особо непонятливому.

— Что совсем ничего?! Даже думать нельзя?

Тогда я точно свихнусь.

— Думать можно.

Уже легче. Но, кажется, я удивил девку. Или она думала, что я думать не умею? Ну, это она мне польстила. В натуре. И очень сильно. Всю жизнь я прикидывался глупее, чем есть. Да и то не всегда получалось. Ладно, проехали.

— А разговаривать можно?

— Можно.

— Так, как мы, лежа?

— Можно сидя. Можно молча.

— А это еще как?!

Телепаты тут что ли водятся?

— Молиться.

— Ага, понятно. А кому?

— Хранителю.

— Не понял. Кому-кому?

— Хранителю. Тому, кто тебя охраняет.

— Ага. А кто тебя охраняет?

Машка замолчала, попыталась оглянуться. Будто могла видеть в темноте. А может, и могла, шут его знает. Другая игра, другие правила.

— А зачем тебе?

— Чего мне «зачем»?

Задумался я и про девку забыл. И про разговор наш очень уж любопытный. А помолчи Машка еще немного, уснул бы.

— Зачем тебе мой Хранитель?

— Ну, надо же кому-то молиться.

— Не надо! Мужчинам он не помогает.

— Понятно. А чего помогает?

Пожимает плечами. В темноте это не видно, но хорошо чувствуется.

— Разное. В каждом клане по-своему.

— А точнее? — И легко так прижимаю ее. Тогда она снова начинает говорить.

— То, что охраняет здоровье, богатство, мастерство, семью… Что кому нужнее. У каждого мужчины свое.

— И у каждой женщины. Так ведь?

Девка замерла, даже дышать перестала. Потом быстро повернулась, заглянула мне в лицо. Значит, видит в темноте. И я вижу. Кажется. Глаза у девки светятся. Немного.

— Ты кто? — выдохнула.

Испугал я Машку, в натуре, испугал. Вот так всегда: как забуду прикинуться дураком, так людей пугаю. А шибко умные долго не живут. И умирают бедными. Проверено веками.

— Кто ты? Откуда узнал?

— Откуда-откуда. Догадался! Не так уж и трудно.

Машка перестала светить глазищами, дернула плечом и отвернулась.

— Может, и не трудно. Но никто не догадывался раньше.

А вот в это я не верю. Про мир непуганых идиотов кому-другому рассказывайте. Я в сказки давно не верю. С детского сада, ползунковой группы. Думаю, с догадливыми тут чего-нибудь случается. Не очень полезное для жизни. А особо догадливые молчат себе в тряпочку и прикидываются дураками. Может, хранитель таких бережет их ум?… Интересно, а чего Машкин хранитель стерег?