Мои первые дрезденские впечатления были довольно удручающими. Здание отеля отделяли от центра города сплошные развалины, они тянулись километра на два. Где-то на втором километре, ближе к Эльбе, над крышами домов частично восстановленного центра возвышались Кройцкирхе и купол ратуши.
      Надо было приступать к энергичным розыскам архитектора Канинхена, обладателя «Десяти краковских крон». Поэтому туристская программа и перспектива посещения Дрезденской галереи, естественно, отодвинулись на второй план.
      Я подошел к стоянке такси у вокзала и назвал водителю несколько адресов, выписанных мною из телефонного справочника. Пересекая район развалин, мы двигались к месту, которое когда-то называлось центром.
      В первом магазине, разместившемся в довольно неказистом доме, я ничего не узнал. То же было и во втором, маленьком, открытом, казалось, только вчера. И в третьем – заведующий магазином, инвалид, никогда даже не слыхал фамилии Канинхен.
      – Нет, господин Канинхен здесь не бывает. Вчера прибыл из Эрфурта? Нет, не слыхал. Но если вас интересуют классики… – Инвалид многозначительно указал на старинные альбомы.
      Да, все охотно шли мне навстречу советами и помощью в вопросах филателии…
      Чем больше затягивалась моя одиссея, тем стремительнее я выбегал из дрезденских филателистических магазинов и нетерпеливо бросал водителю:
      – Следующий!
      Машина послушно трогалась с места.
      За три часа я объездил семь магазинов. А ведь оставалось еще четырнадцать! Далеко Эрфурту до Дрездена!
      Неужели супруг неумолимой Гретхен, опасаясь ее, заметал за собой следы?
      Я не обдумал заранее, что буду делать, если не отыщу Канинхена, если не узнаю фамилии и адреса убийцы, если мне не удастся на территории ГДР установить личность Посла.
      Нет! Этого допустить нельзя. Если Канинхена не окажется в Дрездене, я вернусь в Эрфурт! Ну, а там… что? Неужели, если он бродяжит где-то в Саксонии или в Тюрингии, мне придется ухаживать за его Гретхен у Моста лавочников, чтобы раздобыть адрес Посла?
      Счетчик показывал 28 марок. Больше, чем было предусмотрено по смете на транспорт.
      Приближался полдень. Магазины за Эльбой, начиная от центрального вокзала, были прочесаны.
      – Я вижу, вы коллекционируете марки, – вдруг заговорил молчаливый и деликатный водитель такси.
      – Да-да, я… коллекционер! – ответил я резко.
      – Если хотите, можно поехать в фирму Хампель, – предложил водитель. – На Лейпцигерштрассе. Это недалеко от вокзала. Фирма Хампель – солидная старая фирма… Я знаю, потому что мой шурин потерял там состояние, – добавил он с иронией.
      «Эге!.. Не хватало еще, чтобы надо мной насмехались. В поисках архитектора из Эрфурта и его Посла я тоже потеряю состояние», – возмущался я про себя, вылезая из такси у ворот, на которых виднелась табличка «К. Хампель».
      Пока машина разворачивалась, я быстро поднялся по лестнице. Я старался сократить до предела время простоя такси, так как от этого зависело состояние моего кошелька.
      – Я разыскиваю архитектора Канинхеиа! – выпалил я с порога.
      Полный лысый мужчина, сидевший за письменным столом, повернулся ко мне. В глубине комнаты, между шкафом и окном, второй мужчина возился с марками, отмачивая их в медном тазу.
      – Слушай, Ганс, ты не знаешь, где может быть Канинхен? Господин Канинхен – наш старый клиент, много лет поддерживающий с нами связь, – добавил он, как бы рекламируя фирму.
      Мне показалось, что стало светлее.
      – Архитектор Канинхен будет у нас завтра после полудня, – ответил второй мужчина. – Если вы хотите с ним встретиться, я охотно сообщу ему об этом. Он сейчас в Мейсене, в гостинице «Золотой корабль». В восемь часов я буду звонить ему по телефону.
      Меня даже слегка зашатало. Кто посмеет сказать, что мне не везет?!
      – Простите. – Я взглянул на стеклянную витрину посреди комнаты. – Это не… «Капртгчос» Гойи? Я сейчас вернусь! – бросил я, прежде чем полный лысый мужчина успел ответить.
      – Ну, если бы я знал, что вы ищете ценные марки, я сразу привез бы вас сюда. Мой шурин потерял здесь все свое состояние…
      Я не обращал внимания на намеки шофера. Больше он мне был не нужен. Теперь я спокоен.
      И правда, теперь все было… как в сказке!
      – Пожалуйста, – говорил мне через минуту полный лысый мужчина. – «Гойя» с первой наклейкой… К тому же марка красива и в хорошем состоянии.
      Серия, которую я из чувства благодарности покупал у фирмы Хампель, лежала на черном стекле – так легче было проверить перфорацию; марки были приготовлены для меня, пока я рассчитывался с водителем такси.
      – Вы коллекционируете «Живопись»? – заинтересовался тот, который отмачивал в тазу марки.
      Я утвердительно кивнул. Еще бы! Теперь я мог коллекционировать и «Живопись»!
      Поскольку деревья за окнами затемняли комнату, был зажжен свет.
      – Мы можем предложить вам испанские марки с изображением картин Гойи, выпуск 1930 года, в комплекте, все пятнадцать штук. Номиналы в одну, четыре и десять песет этой серии – «Маха». Ганс, у тебя есть еще «Маха»?
      Полный лысый мужчина взял со стеллажа папку с надписью «Испания». Мною занялись заботливо и сердечно… как мухой, попавшей в паутину!
      – А последняя серия картин Гойи из Прадо у вас есть? Может, вас интересует Веласкес? Очень хорошее дополнение к Гойе… Вот здесь картины Рембрандта, благотворительные голландские серии. А вот французские марки – Микеланджело, Курбе, Ренуар и Тулуз-Лотрек. Бельгийские – Рубенс, Ван-Дейк… Венгерские и румынские – Леонардо да Винчи. Русские – Репин, Васнецов… Марка, на которой изображены здание Третьяковской галереи и портрет Третьякова… Кете Кольвиц – марка ГДР за два пфеннига… «Мона Лиза» за пять пфеннигов, в красках, очень близких к оригиналу, выпущена в ФРГ.
      Обхаживаемый справа и слева двумя любезными пауками, я за несколько минут стал солидным коллекционером «живописи»..
      – Господин Канинхен – один из самых лучших и давних наших клиентов, – говорили мне. – Он собирает преимущественно классику. Мы имели счастье достать для него несколько экземпляров, которые он искал много лет…
      Я еще раз поблагодарил их за готовность замолвить обо мне словечко, когда они в восемь часов будут звонить в Мейсен. Но ведь от Дрездена до Мейсена всего около тридцати минут езды – об этом я узнал во время нашего разговора.
      – Мне было очень приятно. До свидания!
      Мой тон исключал дальнейшие уговоры. Когда я выходил, хозяева погасили свет, чтобы, как и до моего прихода, подстерегать в полумраке новую жертву…
      Мое задание было почти выполнено.
 
      Когда я очутился в Мейсене, по левую сторону Эльбы, было уже четыре часа.
      Все шло по установленному плану. Следуя указаниям прохожих, я повернул влево и по деревянной лестнице поднялся на железнодорожный мост.
      Как бы с высоты шестого этажа я сошел по крутым ступенькам вниз, к гостинице «Золотой корабль». Здесь, на окраине Мейсена, над идиллическим городком, таким, какие рисовал Шпицвег, дребезжало на ветру жестяное изображение золотого корабля.
      Внутри было светло и чисто. Телефон, к которому должны были вызвать из Дрездена господина Канинхена, висел на стене в обеденном зале…
      Я попросил комнату.
      – Пожалуйста! Пять марок, – сказала распоряжавшаяся в гостинице женщина с огромными цыганскими серьгами.
      Поместили меня на втором этаже. Лучше и быть не могло! Напротив моей комнаты находился номер разыскиваемого мною коллекционера из Эрфурта. Эту тайну я узнал, бросив взгляд в книгу регистрации приезжих.
      Преисполненный наилучших надежд, умывшись и отложив на время служебные дела, я мог удовлетворить свое туристское любопытство. Ключ от комнаты архитектора висел внизу, а рядом афиша сообщала адрес мейсенской фарфоровой фабрики.
      Выйдя из «Золотого корабля», я направился по узкой Постштрассе в сторону фабрики. Это было не очень далеко, к тому же дорогу указывали фирменные знаки – синие мечи на белых табличках…
      Западное предместье Мейсена походило на все городские поселения XIX века. Трудно было поверить, что стоящие в парке современные здания являются Меккой и Иерусалимом «фарфоровых хоббистов» всех континентов.
      Когда я вместе с другими туристами очутился на украшенном цветником дворе, нам объяснили, что во второй половине XIX века фабрика была переведена сюда из замка. Мы начали обход левого и правого крыла двухэтажного строения, в котором когда-то размещались мастерские, а затем прошли в музей. Здесь повсюду – на всех стенах, в витринах, в застекленных шкафах, на полках и в углах – нас окружали тысячи фигур и фигурок, тарелки и блюдца всевозможных цветов, форм и образцов – от древнекитайских до современных; грандиозные королевские сервизы, чашки и кувшинчики разного калибра; огромные белые стада слонов, львы, тигры и смешные попугаи, поющие петухи-великаны и кудахчущие куры – произведения знаменитого Кендлера, создавшего целую эпоху в Мейсене. Не было таких живых или мертвых форм, которые не были бы здесь воспроизведены в материале, когда-то равном по цене золоту…
      Через два часа я вышел из музея с блуждающим взором, по уши полный впечатлений от фарфоровых чудес, и направился к центру.
      Здесь меня привели в чувство первые капли дождя. Надвигалась гроза. Поэтому, быстро пробежав несколько сот метров, отделявших меня от «Золотого корабля», я снова очутился в обеденном зале, где на стене вис «л телефон.
      В этот момент дождь полил как из ведра.
      Интересно, успеет ли Канинхен прийти к восьми? В пути его может застать буря. А вдруг он пришел сюда еще до дождя и скоро спустится вниз?
      Я взглянул на доску с ключами: ключа от его номера не было. Он здесь.
 
      Никто из находившихся в зале людей не спешил занять столик поближе к телефону. Дежурная, опершись на локоть, дремала у стойки бара.
      – Будьте так любезны…
      Дежурная очнулась и через минуту подала мне аппетитно пахнущие сардельки, булочку и большую кружку светлого дрезденского пива.
      Я только закончил подкрепляться, как открылась дверь и из коридора появился человек небольшого роста. У него был здоровый цвет лица, полные щеки, а по бокам блестящей бритой головы торчали небольшие остроконечные уши. Подойдя к стойке бара, человечек внезапно стукнул по прилавку оловянной кружкой и произнес писклявым голосом:
      – Берлинского светлого! Надеюсь, меня из Дрездена еще не спрашивали?
      – Пока нет, господин архитектор, – ответила дежурная, наливая ему пива.
      Человек с кружкой в руке огляделся и направился на коротких, но упругих ногах прямо ко мне.
      Тем временем я успел отодвинуть тарелку и разложить перед собой на столе серию марок «Дрезденской галереи». Человечек на миг заколебался, но, увидев марки, расплылся в улыбке.
      – Простите, коллега… Здесь свободно?
      Я утвердительно кивнул головой. Человечек поставил кружку и, не садясь, протянул руку.
      – Архитектор Канинхен из Эрфурта! Филателист! Эти пятнадцать дрезденских пфеннигов имеют очень интересный изъян в клише. Присмотритесь сквозь лупу. В то же время эта марка…
      Я улыбнулся, ибо… именно в этот момент зазвонил теперь уже не нужный мне телефон!
 
      – Дрезден?… Да. «Золотой корабль»… Да, это я, Канинхен. Хампель? Как поживаешь, старый прохвост?… Ну, как там с этой седьмой «Баварией»? Достал? – начал горячиться Канинхен. – Что? Поврежденная?… Я не беру реставрированных… Что? Ты разыскивал ее целый год? Ничего себе… – Он рассмеялся, глядя на меня. – Это Хампель – знаете, самая большая акула и обманщик в Дрездене. Алхимик Хампель!.. Слушай, старый обманщик, я таких марок могу иметь кучу. Вся Германия, от Эльбы до Рейна, засеяна ими. Что?… Неправду говорю?… Послушайте, он хочет всучить мне реставрированную марку. Понимаете, реставрированную…
      Я был возмущен не меньше, чем он.
      – Ладно, слушай, Хампель. Пусть будет по-твоему. Но я соглашаюсь на это с небывалым отвращением, потому что никогда от тебя такого не ожидал… Сколько?… Ты что, с ума сошел? Разве это подлинник Рембрандта?… Что? Рей-неке даст тебе в два раза больше? Врешь!.. Даю двести марок наличными, сто переведу со своего счета в городском банке, семьдесят пять – из сберкассы, а остальные – чеком на Немецкий банк. Только… послушай, – продолжал Канинхен тише, – об этом ни мур-мур. Я этой марки вообще не покупал. Если об этом узнает Рейнеке, то от зависти сразу же выдаст меня моей старухе!
      Сияющий, он повесил трубку и, усаживаясь, возволно-ванно вытер пот со лба. Когда из-за носового платка наконец появилось его лицо, это был уже другой человек. На щеках играл оживленный румянец, глаза под щетинистыми светлыми бровями лукаво поблескивали. Одним духом он выпил половину кружки и сказал:
      – Вы слышали, коллега? Мне удалось достать желто-оранжевую «Баварскую семерку». Правда, она имеет совсем микроскопическую дырочку. Хампель говорит, что заметно только через десятикратное увеличительное стекло. Марка погашена крестообразным штемпелем красного цвета, причем на штемпеле цифра почтамта Альтетинга. И все за каких-то семьсот марок! Хампель законченный идиот. Да будь эта марка у меня, я не продал бы ее даже старому Рейнеке. – Канинхен был возбужден. – Не отдал бы и за первую «Баденскую», даже если бы мне предложили парочку этих марок на конверте.
      – Да, действительно исключительный случай, господин Канинхен, – отозвался я, впервые получив возможность подать голос – Раз вы говорите, значит, так оно и есть, – добавил я, чтобы пощекотать его самолюбие.
      – А что вы собираете? – вдруг с интересом спросил он. – Тоже классику? Но… что вы, собственно, здесь делаете? Откуда вы появились? Здесь, в Мейсене, никто марок не собирает. Тут вообще все дилетанты. Есть только небольшой киоск при городском музее, а в нем цветочки, анютины глазки и тому подобная ерунда. И подумать только, все влюблены в старые фарфоровые черепки. У моих здешних коллег строителей целые серванты старых черепков. У того, который хотел провести меня на торгах, есть даже целая коллекция… старых ночных горшков. Чудесно, не правда ли?! – рассмеялся он. – Пусть мне кто-нибудь покажет, что марку когда-либо печатали на туалетной бумаге! А Мейсен делал ночные горшки! С синими мечами на дне… Так что же вы собираете?
      – Собираю «Корабли».
      – А откуда вы?
      – Из Варшавы.
      – О-о! Из Варшавы?…
      Он был удивлен и не знал, что обо мне думать.
      – Эта история с «Баварской семеркой» с красным штемпелем Альтетинга необыкновенно интересна. Я слушал ваши переговоры с фирмой Хампель очень внимательно. Вы назвали имя господина Рейнеке, с которым я имел удовольствие встретиться в Эрфурте, – сказал я, чтобы еще больше склонить его к дальнейшим излияниям.
      – Так вы знаете старого Рейнеке? – Канинхен просиял. – Две порции шампанского! – крикнул он тут же. – Друзья наших друзей – наши друзья! Само провидение прислало вас сюда. Я ведь знал, предчувствовал, что в этом проклятом Мейсене что-то приобрету. Ваше здоровье!.. Почему вы сразу об этом не сказали? Мы с Рейнеке все равно что сиамские близнецы. У Рейнеке, между прочим, есть «Черная Виктория», погашенная на Ломбард-стрит 6 мая 1840 года. Он показывал вам ее? Вы заключили с ним какую-нибудь сделку? Он ничего не говорил вам? – продолжал Канинхен, не давая мне вставить слово. – Не говорил вам, где и у кого в Эрфурте самая редкая марка Польши?
      – Где и у кого? – Я впился в него глазами.
      Он заметил, что это произвело на меня впечатление.
      – Ха! – откинулся Канинхен на спинку стула и протянул указующим жестом руку. – Настоящего филателиста видно на расстоянии! А, чтоб меня! Ни у кого нет такого нюха, как у Канинхена, – добавил он гордо. – Я сразу понял, что меня к тебе потянуло… Эту марку, дорогой коллега, «Десять краковских крон», – он торжественно поднялся со стула, – имею я!
      – Нет, это действительно невероятно. – Я тоже встал и подошел к стойке бара. – Две порции шампанского!
      Канинхен пошел за мной.
      – Такую удачу нельзя не отметить, – проговорил я, взяв бокал в руку. – Ваше здоровье! И желаю, чтобы вы как можно скорее достали две и даже три «Баварские семерки», без дыр и с красными штемпелями!
      Канинхен расцвел, как майский букет.
      – Признайтесь, что эта «Семерка» необыкновенна! Что?… Нет?
      – Это должно быть великолепно, коллега…
      – Знаете что… – вдруг пришла ему в голову мысль. – По случаю приобретения моей «Семерки» я устраиваю ужин в ресторане Рихтера! Вы знаете, кто такой Винценц Рихтер?
      Я не знал.
      – Рассчитываемся! – решительно загремел он.
 
      Мы вышли на Постштрассе и направились к центру.
      – Мне хотелось бы, коллега, обговорить с вами одно запутанное дело, – заговорил Канинхен. – Скажу вам прямо. Был у вас в Кракове до войны человек, у которого имелись чудесные «Саксонии». Рейнеке переписывался с ним… Но тот хотел только «Краковскую десятку». А у Рейнеке такой марки не было. И кому тем временем удалось добыть эту знаменитую голубую «Десятку»? Ну, подумайте, коллега, кому? – остановился он, гордо выпяти» грудь.
      – Конечно, вам, господин Канинхен!
      – Точно. Вы правы. Вы попали в цель… Но в сорок втором, как строителя, меня забрали в организацию Тодта. А человек из Кракова на письма не отвечал. И только недавно, два года назад, мне пришла в голову мысль. В английском обменном бюллетене я обратил внимание па адрес одного коллекционера из Варшавы. Я написал ему любезное письмо, в котором спрашивал, не сможет ли он узнать, где проживает тот коллекционер из Кракова или где находится его коллекция. В первом же ответном письме мой корреспондент сообщил, что поищет нужного мне человека, и просил прислать ему блок «Гёте». Вы знаете, сколько стоит блок «Гёте»? В каталоге «Липсия» указана цена двести марок, в действительности же она значительно выше… Когда я послал ему блок «Гёте», то получил второе письмо, с сообщением, что интересующий меня коллекционер переехал в Варшаву. Я получил обещанный мне адрес и написал… Вскоре пришел ответ: меня просили прислать «Десять крон», а взамен предлагали роскошную пару красно-коричневых «Саксонии» № 1 «с». Но весь смысл, коллега, в том, что он хотел произвести обмен только из рук в руки. Почтой этот человек из Варшавы посылать не решался, он хотел, чтобы я послал ему через кого-либо «Десятку», а он отдаст этому человеку «Саксонии»… – озабоченно изливал передо мной душу Канинхен. – Поэтому я спросил у того, кому послал блок, не согласился бы он посредничать? Тот ответил, что согласен, но за определенный процент. «Вы пошлете мне пять польских блоков филателистической выставки 1928 года в Варшаве, так как в Германии эти марки достать легче, чем у нас», – написал он. У кого можно было найти блоки? У старого Рейнеке. Я выгреб последние гроши. Рейнеке содрал с меня по сто восемьдесят марок за блок. Но… ведь «Саксония» 1 «с» стоит такой жертвы. Я отправил варшавские блоки, и с той поры молчание. Я послал открытку с вопросом: был ли тот, кто взял блоки, у того, кто имеет «Саксонию», и обговорили ли они условия обмена? И ни слова в ответ. Как камень в воду.
      Канинхен был искренне огорчен.
      – А «Краковская десятка» ждет. Я, естественно, предпочитаю «Саксонию». В Польше «Десятка» – определенно раритет. Такой экземпляр можно искать целое столетие. Марка – на части конверта, имеет четыре гарантийных удостоверения, тщательно исследована.
      – Любопытно, кто же у вас взял варшавские блоки и как этого… вашего Посла фамилия? Где он живет? Вы запомнили его фамилию и адрес, господин Канинхен?
      – Что? Затратить более тысячи марок и не помнить? – возмутился он. – Это доктор Кригер! Почтовый ящик 14, Варшава, 41. Да, доктор А. Кригер!
      При этом сообщении я врезался плечом в фонарный столб. Мы только что прошли мимо почты.
      – Прошу извинить, господин Канинхен, но я вспомнил, что должен послать домой телеграмму, – проговорил я не своим голосом. – Мы, кажется, прошли почту?
      – Да, – ответил он, – из «Золотого корабля» человеку до всего близко. Давайте вернемся, а потом уже прямо пойдем к Винценцу. – Он весело рассмеялся. – Посылайте телеграмму!
      Зал Главного почтамта Мейсена был в эту пору пуст. Только в одном окошке принимали телеграммы. Я взял бланк и, когда Канинхен отошел в сторону, написал вверху адрес моего отдела в управлении. Ниже следовала единственная фраза:
      «Посол – доктор Александр Кригер».
 

      Мы снова вышли на мокрую от дождя Постштрассе.
      – Вы бывали когда-нибудь в Мейсене? – спросил Канинхен, пытаясь идти со мной нога в ногу.
      – Нет, не бывал.
      – Паршивый город. Одни любители фарфора, любители… черепков! И долго, коллега, вы здесь задержитесь?
      – Мне нужно уехать завтра утром.
      – Ну, тогда к Винценцу пойдем кружным путем, чтобы осмотреть город, – решил Канинхен. – В марках и в архитектуре я разбираюсь. – Он выпятил грудь и с миной знатока начал объяснять: – Обратите внимание, отсюда город поднимается в гору, до самого замка. Каким бы путем мы ни пошли, мы обязательно выйдем на большую Рыночную площадь. Пойдемте сюда. – Он стал бодро взбираться по крутой улочке.
      Все напоминало памятную ночь в Эрфурте, только после дождя все казалось свежим и таинственным.
      Двухэтажные домики тянулись по обеим сторонам узкой улочки, а из крошечных двориков открывался вид на крыши ниже расположенной части старого города. Черепичные прямоугольники крыш с торчащими – самых разнообразных форм – печными трубами блестели после дождя. Справа и слева вонзались в небо шпили кирх. Едва видимый в тумане замок надвигался на нас, тянулись кверху два острых шпиля на башнях собора, стоящего на холме у замка.
      – Туда можно попасть только днем. Вечером не пускают. А днем? Хо-хо! Вы могли бы увидеть все в радиусе десяти – пятнадцати километров, – пыхтел Канинхен. – И Эльба оттуда выглядит иначе, и виноградники, и все, что находится по ту сторону реки. А теперь… ти-хо! Остановитесь. Мы специально ради этого и пришли!
      Мы остановились у дома, из окна которого падал свет. Канинхен взглянул на циферблат своих часов и крепко сжал мою руку.
      Мы находились на уровне галереи, опоясывающей у самой вершины знаменитую башню мейсенского собора святой Афры. Казалось, нас отделяло от него лишь несколько шагов, хотя у наших ног зияла пропасть глубиной в три-четыре этажа.
      Зазвучали сначала одиночные, а затем постепенно переходящие в слитную мелодию звуки фарфоровых колоколов. Звуки неслись и кружились над крышами уснувшего города, как стаи порхающих птиц, оседали на холмах, где днем я видел виноградники, плыли к черной, покрытой туманом Эльбе и где-то там вместе с шумом волн сливались в незабываемую симфонию.
      – Это единственные в мире часы с фарфоровыми колоколами, – объяснял Канинхен. – Днем не слышно так хорошо, как сейчас. А все то, что вы увидели по дороге, разве забудется?
      За поворотом, в нескольких метрах от нас, радугой вспыхнули цветные стекла средневекового домика с высокой крышей. На домике виднелось гнездо, и там под дождем стоял на одной ноге аист. Из дверей, ведущих на террасу, плыл аппетитный запах. А когда стихал ветер, даже слышалось шипение жарившейся рыбы.
      – Читайте, дорогой коллега! – воскликнул Канинхен, в глазах которого зажглись веселые огоньки.
      Между первым и вторым этажами я увидел нарисованную готическими буквами вывеску «Wincenz Richter».
 
      Минуту спустя мы переступили порог мейсенского винного погребка Рихтера.
      Господин архитектор чувствовал себя там как рыба в воде. Молодецким движением он сбросил с плеч свой плащ, повесил его на алебарду, служившую вешалкой, и, указав мне столик у окна, ринулся заказывать ужин.
      В противоположном конце зала в освещенной фонарем нише виднелась стойка.
      Я сидел как зачарованный. Заведение внутри напоминало средневековый кабачок: старинные табуреты, столы из твердого дерева, которое не впитывало нп жир, ни вино, на стенах разнообразное, возможно даже уникальное, оружие, в шкафах полно старинных чаш и кубков, и повсюду бочки и бочонки, насчитывающие по нескольку сот лет, дубовые стропила, почерневшие от сажи лучин, масляных ламп и сальных свечей. Две хлопочущие дородные девушки, несмотря на современное платье, выглядели, как Дульцинеи, воспетые трубадурами!
      Тем временем в нише, полной кружек и зеленого стекла, появилась пышнотелая женщина в поварском колпаке.
      – Две огромные щуки, Берта! – загремел маленький архитектор. – Где там Руди? Позвать немедленно Руди!
      – Да-да, господин архитектор. – Женщина исчезла за кухонной дверью, а у стойки появился неуклюжий с виду кельнер лет двадцати.
      – Руди! – воскликнул Канинхен. – Ты должен сейчас же наполнить бутыль вином из лучшей бочки! Сегодня я устраиваю пир! Понял?
      – О да, господин архитектор! – подтвердил Руди.
      Канинхен обернулся, осмотрел зал и двинулся в мою сторону. Он шел, выпятив грудь, задрав кверху голову, чтобы казаться выше, на ходу здоровался с приятелями, знакомыми ему, очевидно, по прежним гулянкам.
      Руди, в коротких кожаных тирольских штанах, обойдя Канинхена, поставил на стол зеленую бутыль.
      Так начался наш неповторимый пир, открытый тостом в честь «Баварской семерки».
      – Такого вина, как у Рихтера, нет нигде на свете, – чокался со мной довольный, с разрумянившимися щеками господин архитектор.
      Глаза его горели, как свечки. Он громко причмокивал, поглаживая себя по круглому брюшку, и говорил, говорил, говорил без умолку.
      Я слушал и позволял доливать вино в свою кружку. – Да, мой дорогой коллега, – говорил он с пафосом, – филателисты – это люди, вылепленные из особой глины! Мир принадлежит филателистам! Вот так! А все остальное – суета сует до скончания мира. Только этот небольшой, почти крошечный лоскуток бумаги достоин наших усилий и устремлений. В нем, как в линзе, концентрируется весь наш мир. Он переносит нас в страну счастья. Позволяет уйти от забот. Отвлекает от повседневных хлопот. Делает человека более благородным и возвышенным…
      Его мысли все больше путались, но с каждой новой бутылью он открывал мне все более глубокие тайники своей души, все неистовее жестикулировал, двигая остроконечными ушами, размахивая короткими, не достающими до пола ногами. Тем временем, почти час спустя после ошеломляющего открытия, я пришел в себя и начал размышлять.