КРИТИКА
      И. ПИТЛЯР
      Падает вверх, или немного о законах восприятия...
      [А. Полещук, Падает вверх. Иад-во "Молодая гвардия", 1964. ]
      Прочитав несколько строк новой книги, мы обычно уже начинаем понимать, куда ведет нас автор, что он нам обещает - бытовую реалистическую повесть, юмористический рассказ, фантастическое повествование о будущих временах или же, допустим, историческую эпопею. По-видимому, это можно назвать "чувством жанра". У одних читателей это чувство развито сильнее, у других - слабее, но присуще оно всем:, знакомясь с произведением искусства, мы сразу же начинаем ощущать внутренние, присущие ему закономерности, его жанр, - и именно в рамках этого предложенного нам художником закона (жанра) мы и воспринимаем его создание.
      Так, например, если, открыв новую книгу, я обнаруживаю, что его герои носят имена Крив Кос или Шара Бан (причем этот Шара обязательно оказывается мужчиной), то с немалой долей уверенности могу предположить, что речь в этой книге пойдет о наших далеких потомках или же об обитателях неведомых планет.
      Вот и теперь. Раскрыл книгу, и сразу же: "Рисе Банг ведет передачу.
      Высоко над морем взметнулся будто выплавленный из одного куска зеленый и сверкающий корпус Лаборатории Межзвездной Связи..." А на следующей странице появляется и второй сотрудник Лаборатории - Ана Чари (Ана, конечно, мужчина). Сомнений быть не может - перед нами научнофантастическая повесть.
      И действительно, вначале мы оказываемся на далекой планете. Но эта далекая планета - "наша сестра во вселенной", она "симметрична" нашей планете, у нее такие же очертания материков, как на Земле, и люди ее во всем подобны земным людям, - они только немного (всего на 100 лет) обогнали Землю в своем историческом развитии. И вот теперь они решили помочь своим братьям на Земле, подсказать им замечательное техническое открытие - метод дегравитации, позволяющий создавать аппараты, летающие, как летает птица, аппараты, "падающие вверх". Рисе Банг, Ана Чари и их товарищи обладают особыми средствами для передачи информации - межзвездной эмиссии: "...Гигантская энергия вливается в мозг Рисса, мысль его сейчас остра, как лезвие меча; мир, окружающий его, исчез. Где-то в просторах Галактики блуждает "фокус" прибора - незримый шар, отразивший волю Банга. В ином мире появится "вещь"-образ, и мозг мыслящего существа, попавший в этот "фокус", примет информацию, которую пожелает передать Банг, и она будет передана людям того далекого мира..." Случилось так, что в этот "фокус" попал мальчик Миша Мельников, который, ничего не подозревая, стоял на берегу моря. Именно этому мальчику и суждено, когда он вырастет, совершить открытие, идею которого "продиктовал" ему далекий Рисе Банг. Сам же Рисе на одиннадцатой странице книги исчезнет из нее и появится только на последних двух ее страницах, чтобы с удовлетворением констатировать, что задачу свою он выполнил. Ценой огромного напряжения, стоившего ему жизни, он передал на Землю необходимую информацию.
      Земные люди построили летательные аппараты, которые могут, как птица, "падать вверх", преодолевая силу земного притяжения. Земля "получила хороший толчок". Рисе уверен, что Земля еще обгонит в своем развитии планету, на которой он живет; быть может, осуществится и "обратное вмешательство" - люди Земли когда-нибудь тоже поделятся своими знаниями с другими планетами...
      Таково фантастическое обрамление книги А. Полещука "Падает вверх".
      Но в том-то и дело, что это именно лишь обрамление.
      А дальше мы попадаем в нашу сегодняшнюю действительность, со всеми ее конкретными приметами, с реалистически и подробно выписанным сегодняшним нашим бытом. Здесь, в этом мире, действуют уже совсем другие художественные закономерности; и в этом мире с его законами вмешательство Рисса Банга выглядит просто нелепостью.
      Два художественных потока текут в повести А. Полещука, не только не сливаясь, но, наоборот, самым решительным образом враждуя друг с другом. По существу, вся повесть - во всяком случае, лучшая и большая ее часть написана вполне реалистически. Все, что касается детства и юности мальчика (который получил "знак" от Рисса Банга и потом всю жизнь готовился к своему великому открытию), написано в хороших традициях "повести о детстве". Написано добротно, с тонким юмором, вполне достоверно и зримо. С истинным удовольствием читаешь маленькие главки, посвященные детству Миши Мельникова, которое прошло на юге нашей страны - в Одессе, Киеве, Харькове. Тому, кто знает эти места и помнит эти годы (тридцатые, предвоенные годы), многое должно понравиться в этой книжке. Хорошо и верно написаны главки "Над Киевом", "Батюшки", "Вечный двигатель будет изобретен мною!", "Рыцари Ольгинской улицы", "Я принимаю военный парад", "Первая любовь", "Тайное общество "Луч смерти" и многие другие.
      Вот, например, как пишет А. Полещук о памятнике князю Владимиру в Киеве: "...Он, как нарочно, был поставлен посредине большой площади и совершенно бесцельно сжимал в чугунной руке большой черный крест с электрическими лампочками. Правда, из-под одеяния Владимира Святославича выглядывала труба репродуктора, но, кроме мальчишек и нескольких случайных прохожих, никому не приходило в голову слушать последние известия именно здесь, у ног великого князя. Радио работало не всегда, говорило негромко, и частенько можно было видеть, как какой-нибудь приезжий, завтракавший домашней колбасой с франзолей, вдруг начинал напряженно прислушиваться к чему-то, испуганно вглядываясь в темную фигуру великого киевского князя. И, только разобрав, что передают "останни висти", нервно смеялся и грозил памятнику куском колбасы".
      А вот другая страничка - воспоминания мальчика о школе: "Как-то наш класс соединили с параллельным. Исполнилось сто лет со дня смерти Пушкина, и какой-то очкастый литературовед проводил образцовый урок. Мы должны были написать сочинение о том, как Пушкин жил в ссылке, в селе Михайловском. В класс принесли большую картину, прибитую к рейкам. На ней был изображен Пушкин со своим другом Пущиным, а в стороне сидела няня Пушкина, Арина Родионовна, и вязала. Литературовед сказал, что на камине стоит бюст Наполеона, и прочел стихи Пушкина о Наполеоне. Потом он сказал, что фамилия художника - Ге, просто Ге, но что это, конечно, сокращение, а на самом деле у него длинная фамилия. Тогда поднялась ученица из параллельного класса и заспорила; она говорила, что у художника просто такая фамилия и что литературовед говорит неверно. Она была такой смелой, все с таким вниманием слушали этот спор, что для меня вопрос был точно и до конца решен".
      Таких страниц в повести много, и они, бесспорно, хороши.
      Но, бог мой, при чем же здесь Рисе Банг и вся история с межзвездной эмиссией? Читая повесть, мы уже успели начисто забыть о его существовании. Но он, оказывается, не дремлет! Неожиданно врывается он в повесть о Мише Мельникове и - невидимый - начинает распоряжаться там посвоему: то вдруг подкинет мальчику загадочную невесомую цепочку, на которой закодирован принцип компенсации сил тяготения; то сведет Мельникова с таинственным седым натурщиком, который тоже, оказывается, посвятил всю свою жизнь разгадыванию тайны птичьего полета; то пошлет наперерез самолету Мельникова сонмище загадочных дисков и конусов, которые при ближайшем рассмотрении оказываются материализовавшимися миражами, призванными подсказать людям новые технические решения - оеесимметричную форму летательной конструкции, идею "спаренного полета" и тому подобное.
      Разумеется, в научно-фантастической повести все это на месте - и материализация миражей, и невесомые, но зримые и осязаемые цепочки с других планет, и межзвездная эмиссия.
      В повести же о реальном киевском мальчике все эти потусторонние "знаки" и "подсказки" выглядят в высшей степени дико, странно и ошеломительно... Тан примерно, как если бы вполне реальный радиорупор, расположенный в ногах у статуи князя Владимира, стая вдруг передавать не последние известия, а голоса обитателей других планет. Здесь образуется некая художественная несовместимость, смертельно опасная для произведения. Мир реальный и мир "потусторонний" так странно и незакономерно перетасованы в повести, что вопреки намерениям автора возникает ощущение какой-то мистики.
      Наше "чувство жанра" властно требует определенности: либо ты, автор, творишь по законам фантастического, и тогда я, читатель, уловив твой замысел и твой тон, живу в мире, созданном по этим законам; либо же ты выбираешь принцип реалистического отображения хорошо знакомой мне жизни, и я тоже ото всей души верю тебе... Но в повести А. Полещука неправомерно смешаны два взаимно исключающих, разрушающих друг друга художественных стиля - стиль фантастики и стиль "бытового" реализма.
      Конечно, тут возможны и возражения. А разве, скажет иной читатель, в "Человеке-невидимке" Г. Уэллса, в "Бегущей по волнам" А. Грина или в "Гиперболоиде инженера Гарина" А. Толстого и "Человеке-амфибии" А. Беляева не происходит такое же смешение реального с фантастическим, как и в повести А. Полещука?
      Все это, конечно, так и в особых доказательствах не нуждается. Но присмотритесь повнимательней к любому из названных выше произведений, и вы убедитесь в том, что в них совсем иная, так сказать, степень условности, иной стиль, иной подход к материалу. Их авторы так описывают будто бы и вполне реальную жизнь, что мы все время чувствуем возможность появления в ней неведомого, необычного, сверхреального.
      Здесь же, в повести А. Полещука, дело обстоит совсем не так. Бытовое и фантастическое здесь противостоят друг другу, отрицают друг друга. И поэтому мы, к сожалению, не можем по-настоящему поверить ни тому, ни другому.
      Похоже на то, что была у писателя совершенно самостоятельная повесть бытовая, реалистическая, в чем-то очевидно, автобиографическая. И был замысел другой повести - научно-фантастической, об этой самой межзвездной эмиссии. А он взял да в один прекрасный день "для интересу" и смешал их в одно целое. Но целого-то как раз и не получилось.
      Художественное несовершенство, нежелание считаться с законами жанра жестоко мстит за себя, убивает веру в описываемое и интерес к нему. Наше читательское восприятие не в силах примириться с художественным произволом и стилевым разнобоем.