Глава тринадцатая

Ночь с пятницы на субботу и утро

Хью немедленно остановил своих людей, как только услышал угрозу Йестина; он отозвал назад тех, кто уже был у дверей конюшни, и приказал всем соблюдать полную тишину, что для осажденных бывает хуже шумных атак и громких криков. Когда люди двигаются, их легко можно обнаружить, в тишине остается лишь смутно угадывать их тени. На пересеченном оврагами пологом склоне разбросаны были отдельные кучки деревьев и кустов; укрываясь за ними, люди из отряда Хью Берингара подошли к конюшне с одной стороны, с другой стороны осаждающие замкнули круг, располагаясь от нее несколько дальше. Перебегая от дерева к дереву, по склону спустился сержант и доложил, что приказ выполнен и конюшня окружена.

— Кроме двери, там нет другого выхода, разве что прорубить стену. Да только ему от этого никакой пользы не будет. А раз он так хвастается своим ножом, то думаю, у него нет другого оружия. Да и что может носить при себе простой работник, кроме ножа, который служит ему на все случаи жизни.

— У нас есть лучники, — задумчиво сказал Хью. — Сейчас, правда, темно и не видно цели. Подождем! Нам некуда торопиться. Они у нас надежно в руках, так что мы, в отличие от них, можем подождать. Нам незачем их раздражать, чтобы не доводить до отчаянного шага.

— Но ведь у них Раннильт, они грозятся ее убить, — прошептал за плечом брата Кадфаэля дрожащий Лиливин.

— Они используют ее, чтобы торговаться с нами, — ответил ему Хью. — Поэтому тем более будут ее беречь до последней возможности, а я уж постараюсь не доводить их до крайности. Потерпи немножко, и посмотрим, кто кого пересидит или переговорит. А ты, Алчер, выбери удобную позицию, откуда лучше всего видно окно сеновала, не спускай с него глаз и держи наготове стрелу на самый худший случай. А я постараюсь удержать этого парня в оконном проеме.

Окно сеновала, перед которым стоял на коленях Йестин, наблюдая за тем, что делается внизу, едва выделялось черным пятном на фоне темной бревенчатой стены и синеющего неба. Но так же как и дверь, окно выходило на восток и через несколько часов, едва только займется заря, должно было оказаться на самом свету.

— Не стрелять без моего приказа! Посмотрим сначала, чего мы добьемся терпением.

Один, без сопровождения, Хью Берингар двинулся вперед, не спуская внимательного взгляда с темного прямоугольника; подойдя к конюшне шагов на двадцать, он остановился. Сзади, затаив дыхание, сидел в кустах Лиливин; почувствовав, как дрожит его тело, точно у гончей на сворке, Кадфаэль из предосторожности положил ему руку на плечо, чтобы тот не вырвался, как пес за дичью. Но напрасно он беспокоился. Лиливин повернул к нему побледневшее лицо и, с трудом пересилив судорожное напряжение, успокоительно кивнул головой.

— Я знаю! Я верю ему! Должен верить! Он знает свое дело.

За спиной у них, не находя себе покоя, мучился и топтался под деревом Уолтер Аурифабер, кусая ногти и терзаясь из-за своей пропажи; ни с кем не разговаривая, он тихонько бормотал плачущим голосом себе под нос, не то шепча молитву, не то сыпя проклятиями. По крайней мере, не все еще было потеряно. Злодеям не удалось сбежать, и теперь надо было только не дать им вырваться и удрать на запад.

— Йестин! — позвал Хью, пристально глядя наверх. — Это я, Хью Берингар, помощник шерифа. Ты знаешь меня, знаешь, зачем я пришел, кому, как не тебе, понимать, что я пришел выполнить свой долг. Мои люди окружили вас со всех сторон, вам некуда бежать. Будь благоразумен, спускайся вниз и отдайся — вернее, оба отдайтесь — в мои руки, чтобы не натворить новых бед и преступлений, а там посмотрим, может быть, благоразумным поведением ты заслужишь себе снисхождение. Это для тебя лучший выход. Теперь ты знаешь, так что думай.

— Нет, — грубым голосом отозвался Йестин. — Не для того мы так далеко зашли, чтобы смирно пойти на суд и расправу. Сказал же я, что мы держим тут девчонку Раннильт. Если кто-нибудь из твоих людей посмеет приблизиться к двери, то, клянусь тебе, я ее убью. Вели им не подходить. Мое слово твердое.

— Ты видишь хотя бы одного человека, кроме меня, на расстоянии в пятьдесят шагов? — Голос Хью Берингара звучал спокойно, сдержанно и ясно. — Ты говоришь, у тебя в руках эта девушка и ты можешь поступить с ней, как тебе заблагорассудится. Разве у тебя с ней какие-то счеты? Что ты заработаешь, если расправишься с ней, кроме горяченького места в аду? Я еще понимаю, если бы ты меня ухватил за глотку, тогда бы ты что-то выиграл! Но какая тебе корысть перерезать ей горло? Много в этом радости? Да и не к лицу тебе такое, насколько я тебя знаю.. Сейчас ты еще не проливал ничьей крови, зачем же теперь пачкать руки?

— Можешь говорить сладкие речи, сколько тебе угодно! — с горечью крикнул в ответ Йестин. — Но у нас все поставлено на кон, и мы не видим, что может нам помешать применить то оружие, какое у нас есть под рукой. Говорю тебе, если ты еще будешь настаивать на своем, я убью ее, а если вы ворветесь сюда силой, я тоже буду убивать и, прежде чем умереть, перебью столько народу, сколько сумею! Но если ты согласен разумно договориться, по-доброму, может быть, ты и получишь девчонку целой и невредимой… за известную цену!

— Назови свою цену! — сказал Хью.

— Жизнь за жизнь — это честный торг. Жизнь девчонки за жизнь моей женщины. Отпусти мою женщину подобру-поздорову… на коне, с рухлядью и прочим домашним скарбом, со всем добром, которое ей принадлежит, да прикажи, чтобы ее никто не преследовал, тогда я выпущу девицу, не причинив ей никакого вреда.

— И ты поверишь мне на слово, что не будет преследования? — уточнил Хью, стараясь получить хоть малейшее преимущество.

— Про тебя говорят, что ты человек слова.

Двое громко ахнули, когда услышали эти условия, и двое в один голос крикнули: «Нет!» Уолтер, совершенно обезумевший от мыслей о своем золоте и серебре, выскочил из-под дерева и уже пробежал несколько шагов туда, где стоял Хью, но тут его вовремя перехватил Кадфаэль и утащил обратно. Уолтер вырывался и возмущенно орал:

— Нет уж! Что это за подлый торг! Какая у нее рухлядь, какой скарб! Мое это добро, а не ее, она у меня украла! Да как вы смеете заключать такую сделку! Неужели эта потаскуха ускачет в Уэльс с неправедно добытой поживой? Ни за что! Я не позволю!

В окне наверху произошло какое-то движение, заметались тени, и затем оттуда раздался звонкий голос Сюзанны:

— Что это? Неужели сюда явился мой любящий батюшка? Он хочет, чтобы ему вернули денежки, а мне бы свернули шею, как любому другому, кто посмел бы тронуть его деньги. Плохо же вы разбираетесь в людях, если вы думали, что он отдаст хоть один пенни ради того, чтобы спасти жизнь девчонки-служанки или жизнь своей дочери! Не бойтесь, дражайший батюшка! Я, как и вы, крикну им «нет!». Я не согласна на такую сделку. Даже под угрозой смерти я ни на шаг не отступлюсь от моего мужчины. Слышите вы? Это — мой мужчина, мой любовник, отец моего ребенка! Только на моих условиях я готова с ним разлучиться! Дайте Йестину взять коня и отпустите его к себе на родину. Если он будет на воле, я сама сдамся и пойду хоть на смерть или по-прежнему буду влачить мою жалкую долю — мне все равно, что мне выпадет. Вы ведь за мной пришли. Не за ним. Я открыто скажу: это я — убийца!..

— Она лжет, — осипшим голосом закричал Йестин. — Виновник — я. Все, что она сделала, она сделала ради меня…

— Молчи, любовь моя! Они уже знают правду! Им известно, кто из нас придумал план и кто его осуществил. Со мной пускай делают, что угодно, но тебя я не дам тронуть!

— Ах, глупая ты, глупая! Милая моя! Неужели ты думаешь, я тебя брошу? Да ни за какие сокровища!

В эту минуту оба забыли обо всем вокруг. Снизу видны были только бледные пятна, метавшиеся в черном проеме, быть может, то были лица или руки — лица, отчаянно прижимавшиеся щека к щеке, руки, которые ласкали и обнимали. В следующий миг раздался громкий голос Йестина:

— Держи ее! Скорее! А то она убежит!

Обнимавшиеся тени разжали объятия, и из глубины сеновала послышался слабый, горестный крик, от которого Лиливин задрожал и дернулся под рукой Кадфаэля.

— Это была Раннильт! О Боже, если бы я мог быть рядом с ней!..

Он произнес эти слова шепотом, боясь потревожить хрупкую тишину, которая, как натянутая струна, готова была оборваться от малейшего прикосновения, оборвав заодно тонкий волосок, на котором держалась сейчас жизнь бедной Раннильт, а вместе с нею все надежды Лиливина. Но он понимал, что от этого мучения никуда не денешься и надо терпеть молча.

— Раз она подала голос, значит, жива, — успокоил его шепотом Кадфаэль. — И раз уж сделала попытку ускользнуть от них, пока они были заняты своими делами, то, значит, она цела и ее не связали. Помни об этом!

— Да, верно! Они ведь не могут ее ненавидеть или причинить ей зло…

И все же он не мог не расслышать ярость и страдание, которые звучали в их упрямых голосах, и так же, как и Кадфаэль, знал, что два человека, доведенные до предела, помимо своей воли могли сотворить ужасные вещи. Более того, он сам понимал их мучения и страдал вместе с ними, разделяя чужую боль.

— Можете порадоваться! — крикнул Йестин из своего логова. — Она по-прежнему у нас. Теперь я предлагаю вам на выбор другое: забирайте девчонку, а также золото и серебро, дайте нам двух лошадей и до утра не пускайтесь за нами в погоню.

Тут Уолтер Аурифабер, приободренный обманчивой надеждой, вырвался и с жалким подвыванием выбежал на несколько ярдов вперед:

— Милорд! Милорд! На это можно бы и согласиться. Если они возвратят мне мои сокровища…

Его уже не волновали мысли о законном воздаянии, возможность вернуть свое богатство совершенно затмила для него все остальное.

— Речь идет о человеческой жизни, которую не вернешь, — бросил на это Хью и так резко отвернулся от Уолтера, что тот сразу притих и отскочил как ошпаренный.

— Ты слышишь меня, Йестин? — снова позвал Хью, задрав голову к окну. — Ты не понял моей задачи. Я здесь именем короля представляю закон. Я готов прождать тут всю ночь. Подумай еще раз хорошенько и выходи, не запятнав своих рук кровью. Лучше ты ничего не придумаешь.

— Я здесь! Я вас слышу. Я верен своему слову, — ответил Йестин непреклонным тоном. — Если ты хочешь взять меня и мою женщину, иди сюда и попробуй! Но сначала ты вынесешь отсюда маленький трупик — твою, а не нашу жертву!

— Разве я поднял руку? — рассудительно спросил Хью. — Или вынул из ножен свой меч? Ты видишь меня лучше, чем я тебя. Впереди еще вся ночь. Если тебе есть что сказать, говори, я буду здесь.

Тягостно тянулась нескончаемая ночь, одинаково мучительная для осажденных и осаждающих; большей частью она проходила в молчании, но когда молчание слишком затягивалось, Хью нарочно его прерывал, чтобы проверить, не уснул ли Йестин, или он по-прежнему стоит на страже. При этом Хью прилагал усилия, чтобы не испугать его внезапностью, — вообразив, что на них нападают, осажденные могли с перепугу наделать непоправимых глупостей. Не оставалось ничего другого, как только соревноваться в терпении и ждать, кто кого пересидит. По-видимому, у беглецов было с собой очень немного пищи и совсем мало воды. Без особенного труда их можно было лишить также покоя и отдыха. Но даже при такой тактике всегда оставалась опасность, что в припадке отчаяния они предпримут неожиданные действия, а это могло кончиться кровавой бойней; но если выполнять свой план мягко и осторожно, то беды можно избежать. Усталостью можно сломить даже мужественного и непреклонного бойца, который способен не дрогнув выстоять под пыткой, а в бездействии гаснет воинственная решимость.

— Попытайтесь теперь вы! Может быть, у вас лучше получится, — тихо сказал Хью Кадфаэлю, когда время уже сильно перевалило за полночь. — Они еще не знают, что вы здесь; надеюсь, вы отыщете у них слабое место, которого я не сумел нащупать.

В такие предрассветные часы, когда сердце бьется слабее, какой-нибудь неожиданный пустяк может разбудить уснувшую совесть, тогда как при ярком дневном свете душа надежно защищена от ее уколов телесной бодростью. Едва раздался голос Кадфаэля, более низкий и грубый, чем голос Хью Берингара, Йестин невольно подскочил и, на мгновение забыв об осторожности, высунулся из своего укрытия, чтобы взглянуть на нового посетителя.

— Что там еще? Какие новые козни вы опять придумали?

— Никаких козней, Йестин. Я — брат Кадфаэль из аббатства, иногда я приходил к вам в дом с лекарствами. Ты знаешь меня, хотя, наверно, и не настолько, чтобы мне доверять. Позволь мне поговорить с Сюзанной, она меня знает лучше!

Он боялся, что она откажется от разговоров и не захочет его выслушать. Однажды что-то решив, эта женщина пойдет по избранному пути и будет глуха к тому, кто вздумает ей помешать или остановить. Но Сюзанна подошла к окну и приготовилась слушать. На худой конец, можно хотя бы выиграть немного времени! Любовники поменялись местами. Кадфаэль догадался, что один отошел, а другая пришла на его место; они не обменялись ни лаской, ни единым прикосновением — они и без этого понимали друг друга. Они были две половинки единого целого, не разделимые ни в жизни, ни в смерти. Одному, как стало ясно после раздавшегося возгласа, приходилось присматривать за пленницей. Значит, они не могут ее связать или не сочли это нужным. А может быть, у них просто не было под рукой веревки. Они попали в западню в самый момент бегства. Кадфаэль вдруг понял, что испытывает, вероятно, непростительное сожаление от того, что они не успели убежать на полчаса раньше.

— Сюзанна, еще не поздно исправить содеянное! Я знаю твои грехи, я подам голос в твою защиту. Но убийство есть убийство! Не обманывай себя, что ты можешь спастись от суда. Если ты избегнешь суда земного, то есть другой суд, от которого ты не уйдешь. Гораздо лучше для тебя исправить что возможно и обрести мир.

— Какой еще мир? — отозвалась она жестко и холодно. — Нет для меня мира! Я — зачахнувшее дерево, вырванное из почвы, так неужели вы думаете, что сейчас, когда я, вопреки всему, понесла плод, я отступлюсь хоть на йоту от моей ненависти и любви? Оставьте меня, брат Кадфаэль! — сказала она уже мягче. — Вы печетесь о моей душе, я же — только о теле; другого блаженства я никогда не знала и не надеюсь узнать.

— Спустись сюда и приведи с собой Йестина, — совсем просто сказал Кадфаэль, — И я перед лицом Бога обещаю тебе, что твой и его ребенок родится и будет окружен той заботой, какая подобает ему, как всякой живой душе, которая безгрешной приходит в мир. Я сам умолю аббата, и он этого добьется.

Она заливисто расхохоталась шальным, безнадежным смехом.

— Это дитя не принадлежит святой церкви, брат Кадфаэль! Это мой ребенок и моего возлюбленного Йестина, и никто другой не будет его нянчить и растить. Я благодарю вас за добровольную заботу о моем будущем сыне. Но ведь, что ни говори, — продолжала она с горьким смешком, — откуда нам знать, суждено ли этому созданию благополучно родиться на свет живым? Я ведь уже стара, брат Кадфаэль! Старовата, чтобы рожать. Он может умереть раньше меня.

— Так сделай попытку! — не отступался Кадфаэль. — Он ведь не только ваш. Этот будущий ребенок и сам — человек. Не отказывай ему в его праве! Почему он должен расплачиваться за твои грехи? Не он же затаптывал ногами Болдуина Печа, пока тот не задохнулся в речном песке.

Сюзанна издала жуткий, глухой стон, точно злость и тоска душили ее, подступив к горлу, но затем заговорила опять спокойно и решительно: Кадфаэлю не удалось ее поколебать.

— Нас здесь трое, и мы едины в трех лицах, — сказала она. — Единственная троица, которую я признаю. И четвертый тут лишний. Какое нам дело до всех других живущих на свете?

— Ты забыла, что там есть четвертая! — сурово напомнил Кадфаэль, — И вы гнусно используете ее как орудие в своих целях. Она — посторонний человек и никогда не делала вам зла. За что же вы губите другую любящую пару, столь же обделенную счастьем, как и вы?

— Ну и что из того? — ответила Сюзанна. — Да! Я — сама погибель и смерть! Что мне еще осталось?

Кадфаэль еще долго продолжал настойчиво ее убеждать, но в конце концов, проговорив половину ночи, понял, что она встала и отошла от окна такая же непримиримая, как была, а на ее место встал Йестин. Немного помолчав и подумав, Кадфаэль возобновил свои уговоры, надеясь, что на этот раз его слова проникнут в более восприимчивые уши. Ведь Йестин — валлиец; он, несмотря на все пережитые обиды, не так убит страданиями, как эта женщина; а все валлийцы — братья, хотя и случается, что временами режут друг другу глотки и удобряют скудные, каменистые поля своей родины кровью своих соплеменников, погибающих в братоубийственных распрях. Кадфаэль знал, что надежда невелика. Он уже поговорил с тою, которая верховодила в этой чете. И сколько бы он ни увещевал теперь другого, она одним словом уничтожит все его старания.

Кадфаэль почувствовал если не радость, то облегчение, когда Хью пришел, чтобы сменить его на посту, и он смог уйти.

Совершенно разбитый, Кадфаэль в унынии сидел под кустом на весенней траве, вдруг к нему подошел Лиливин и стал настойчиво дергать его за рукав.

— Брат Кадфаэль! Пойдемте со мной! Пойдемте же! — услышал Кадфаэль его взволнованный шепот, в котором ему неожиданно послышалась, казалось бы, несбыточная надежда.

— Что такое? Куда мы должны идти?

— Он говорил, что там нет другого выхода, — опять зашептал Лиливин, продолжая теребить его за рукав. — На первый взгляд его и правда нет, а на самом деле есть… Можно найти, если постараться. Пойдемте, и сами увидите!

Кадфаэль отправился за Лиливином; прячась в кустах, они поднялись немного вверх по склону, потом, так же крадучись, обошли конюшню и очутились напротив западного торца. Точно так же, как с восточной стороны, откуда выглядывал Йестин, двускатная крыша здесь козырьком выдавалась над торцевой стеной.

— Глядите! Вон там видно, как просвечивают звезды. Там есть отдушина с решеткой.

Напрягал зрение, Кадфаэль начал смутно различать четырехугольник, о котором говорил Лиливин. В ширину и высоту он был не более локтя, насколько можно было судить с такого расстояния. Промежутки между планками решетки совсем сливались в сплошную поверхность, так что Кадфаэль, изо всех сил напрягая зрение, не столько видел их, сколько угадывал; должно быть, они были настолько узкими, что в них едва можно было просунуть руку. Без лестницы до решетки невозможно было добраться, для этого нужна была кошачья ловкость и кошачьи когти, хотя стена была сложена из грубых и неровно отесанных бревен.

— Вот это? — в изумлении выдохнул Кадфаэль. — Дитя мое, чтобы вскарабкаться туда и залезть в отдушину, надо быть пауком, а не человеком.

— Ну да! Я уже побывал рядом, я знаю: там есть где уцепиться босыми ногами. И, по-моему, одна планка расшаталась и свободно болтается, наверно, есть и другие, которые едва держатся. Если кто-нибудь смог бы туда залезть, пока вы будете отвлекать их разговорами с другой стороны… Она сидит там, я знаю! Вы же слышали, как они кинулись ее ловить… я понял, что она от них далеко.

Лиливин был прав. Конечно же, если это зависело от нее, она должна была забиться как можно дальше от своих стражей.

— Но послушай, мой мальчик! Ведь даже если ты сумеешь отодрать одну или две планки, что ты будешь делать дальше? Неужели ты думаешь, что они тебя не услышат? Я сомневаюсь! Среди нас нет никого, кто мог бы пролезть к ней через такую щелочку. Нет! Даже если ты освободишь весь проем целиком, все равно ничего не получится.

— Получится, я сумею! Вы забыли, — горячо зашептал Лиливин, — я тонкий и легкий. Я же акробат, меня обучали этому чуть ли не с трех лет. Это мое ремесло. Я могу к ней забраться. Где пролезет кошка, там и я пролезу. А она еще тоньше, чем я, хотя и не училась ремеслу гимнаста. Эх, будь у меня веревка, я бы привязал ее там к отдушине и потихоньку разобрал бы всю решетку. Ну давайте же! Давайте попробуем! Попытка стоит того! Уж я сумею! Я в самом деле справлюсь!

— Погоди! — сказал брат Кадфаэль. — Посиди тут в кустах, а я пойду поговорю с Хью Берингаром. Я достану тебе веревку и начну отвлекать их разговорами, чтобы удержать как можно дальше от тебя. Смотри! Чтобы ни слова и ни одного движения, пока я не вернусь!

— Безумие, конечно, но что, кроме безумия, можно сделать, чтобы пробить эту стену! — сказал Хью, выслушав Кадфаэля и подумав над предложением Лиливина. — Если вы считаете, что у него что-то получится, то я согласен. Так вы верите, что он туда заберется? Неужели это возможно?

— Я сам видел, как он сворачивается в кольца втрое и вчетверо, точно змея, — сказал Кадфаэль. — И раз он сам говорит, что ему хватит там места и он пролезет, то ему знать лучше. Это его ремесло, и он гордится своим умением. Да, я в него верю.

— Сейчас мы пошлем кого-нибудь за веревкой, кроме веревки, ему понадобится стамеска, чтобы выломать планки. Так что пускай подождет. А с этой стороны мы постараемся их отвлечь, чтобы они не отходили от окна. Мы будем все время без передышки держать их в напряжении, а если будет нужно, воспользуемся кое-какими уловками, но так, чтобы не слишком их напугать, иначе они могут впасть в панику. А Лиливину скажите — пусть не торопится, потому что мне кажется, — нам нужно обождать до рассвета, чтобы Алчер мог хорошенько разглядеть в окно их фигуры: на всякий случай он будет стоять наготове, вложив в лук стрелу. Уж коли хороший парень вынужден рисковать своей жизнью, мы по крайней мере постараемся обеспечить ему хорошее прикрытие.

— Я бы предпочел, чтобы все обошлось без убийства, — грустно сказал Кадфаэль.

— Да и я тоже, — мрачно отозвался Хью. — Но уж коли нельзя иначе, пускай лучше пострадает виновный, чем невиновный.

До рассвета оставалось еще около часа, когда наконец принесли нужную Лиливину веревку; но с востока небо уже посветлело, темная синева побледнела, сменившись более светлым сине-зеленым оттенком, а на самом краю неба засветилась еще более светлая зеленоватая полоса, на которой вырисовывались очертания холмов и проступила высокая громада вознесшегося на горе города.

— Уж лучше веревка на животе, чем на шее, — шепотом сострил Лиливин, когда Кадфаэль помогал ему в кустах обернуть ее вокруг пояса.

— Вот и ладно. Я вижу, что у тебя боевое настроение. Господь да хранит вас обоих! Но сумеет ли она спуститься по веревке, после того как ты ее там найдешь? Девушки не такие хорошие акробаты, как ты.

— Я буду ее поддерживать. Она такая маленькая и легонькая, что сможет спуститься ногами по стене, держась за веревку… Только отвлекайте их хорошенько с той стороны!

— А ты, пожалуйста, не спеши, делай все осторожно, — посоветовал Кадфаэль, волнуясь так, точно снаряжал в битву родного сына. — Я буду между вами за курьера. Когда станет светло, это будет на руку нам, а не им.

Лиливин скинул башмаки. Чулки у него были совсем дырявые, пальцы торчали наружу. Кадфаэль заметил это и подумал, что так ему, наверное, будет даже удобнее карабкаться, но когда настанет время прощаться и проводить его в дальний путь, — если, конечно, захочет Бог, а Бог должен захотеть! — надо будет снабдить Лиливина чем-нибудь получше.

Юноша бесшумно спустился с холма к конюшне, пощупал стену над головой и, найдя какие-то уступы, непригодные для человека более тяжелого веса, поставил ногу на первый и, точно белка, полез вверх по бревенчатой стене.

Кадфаэль подождал, наблюдая за Лиливином, и не ушел, пока не увидел, как он перекинул веревку через самую надежную перекладину решетки и привязал ее там узлом, затем медленно и осторожно отодрал первую разболтавшуюся планку и бросил ее вниз; она бесшумно упала в траву на расстояние вытянутой руки. Так прошло более получаса. Время от времени до Кадфаэля доносились усталые голоса, оживленно переговаривающиеся на другом конце конюшни. Решетка теперь уже была хорошо видна, и Кадфаэль различал со своего места ее перекрещенные планки. Вынув первую, Лиливин освободил щель, в которую могла бы проскользнуть кошка, но для более крупного и менее гибкого существа этого явно было недостаточно. Солнце еще не взошло, но небо постепенно светлело.

Обмотанный вокруг туловища веревкой, Лиливин трудился над решеткой. Когда он принялся терпеливо расшатывать вторую планку, Кадфаэль, осторожно крадясь через кусты, пошел сообщить о том, что делается с его стороны.

— Видит Бог, на взгляд это кажется невозможным, но парнишка знает свое дело, и если он, как кошка своими усами, каким-то чутьем узнает, где можно пролезть, то я полагаюсь на его суждение. Только, ради Бога, поддерживайте дальше ваши переговоры!

— За это уж я отвечаю, — сказал Хью, который отошел немного назад, но по-прежнему не спускал глаз с окна наверху. — Поговорите вы самую малость… Новый голос заставляет их навострить уши.

Кадфаэль возобновил бесполезные увещевания. Ему ответил охрипший от усталости, но все такой же воинственный голос.

— Мы не уйдем отсюда, — начал Кадфаэль, забыв об усталости, так как двойная забота заставляла его бодриться, — пока здесь все обремененные душевным и телесным страданием не обретут мира и свободы, будь то на этом или на ином свете. Те, кто упорствует до конца, будут осуждены на вечное проклятие! И все же Божья милость бесконечна, и кто к нему обратится даже в последний миг, тот ее обрящет.