Ранним утром Кадфаэль и его немногочисленная охрана сели на коней и отправились в путь. Монаха ничуть не удивило, что преданный друг и брат Элиса вышел проводить их и передал пленнику весточку, дабы поддержать его дух.
      - Я действовал неумно, - печально признал Элиуд, придерживая стремя Кадфаэля, пока тот садился в седло. - Боюсь, я слишком усердно уговаривал его не ездить с Кадваладром и таким образом только подтолкнул. Но я был уверен, что этот поход - чистое безумие!
      - Ты должен был разок позволить это безумие, - утешил его Кадфаэль. Зато теперь он знает не хуже твоего, что это была большая глупость, и не будет так рваться в бой. И потом, - продолжал он, пристально глядя в серьезное лицо юноши, - насколько мне известно, у Элиса будут и другие причины поумнеть, когда он вернется домой. Ведь ему предстоит жениться, не так ли?
      Элиуд с минуту смотрел на монаха большими карими глазами, горевшими мрачным пламенем. Затем он отрывисто произнес "да" и отвернулся.
      Глава четвертая
      Еще до того, как брат Кадфаэль представил аббату Радульфусу отчет о своей миссии и рассказал Хью об успехе, увенчавшем переговоры с Овейном Гуинеддским, новости облетели весь Шрусбери - и аббатство, и крепость, и город. Шериф был жив, и его можно было обменять на валлийца, захваченного у Брода Годрика. В своих апартаментах на башне леди Прескот просияла от радости и с облегчением вздохнула. Хью радовался не только скорому возвращению своего начальника, но и перспективе более тесного союза с Овейном Гуинеддским. В случае нападения Ранульфа Честерского помощь принца на севере графства могла бы изменить ход событий. Члены гильдии тоже были довольны, что шериф жив и вскоре вернется домой. Прескот был не очень общительным человеком, но в Шрусбери его считали справедливым и прекрасно сознавали, что с шерифом им еще повезло. Однако не все испытывали по поводу возвращения Прескота такую искреннюю радость, ибо и справедливые люди наживают врагов.
      Кадфаэль вернулся к своим обязанностям и, проверив, как брат Освин справился с делами, остался весьма доволен - все было в полном порядке. Следующий визит Кадфаэль нанес в лазарет, собираясь пополнить там запас лекарств.
      - Никто больше не заболел, с тех пор как я уехал?
      - Никто. А двоих даже перевели в дортуар. Это брат Адам и брат Эверард. Они еще крепкие, несмотря на преклонный возраст, да и бронхит у них уже прошел. Пойди взгляни сам. Жаль, что мы не можем быть спокойны за брата Маврикия, - печально сказал брат Эдмунд. - А ведь он на восемь лет младше, чем эти двое. Ему всего шестьдесят, и здоровье-то крепкое. Ах, если бы он был так же здоров духом, как телом! Боюсь, мы никогда не решимся выпустить его из лазарета. Дело в той форме, которую приняло его безумие. Как жаль, что после столь безупречной и набожной жизни он помнит только зло и, по-видимому, ни к кому не питает любви. Что ни говори, Кадфаэль, преклонный возраст не всегда благодать.
      - А как старика переносят соседи? - сочувственно поинтересовался Кадфаэль.
      - С христианским терпением! Сейчас брату Маврикию кажется, что все поголовно замышляют против него недоброе. Он прямо так и говорит. Кроме того, он отчетливо помнит и все прошлое зло, имевшее к нему отношение.
      Кадфаэль вошел вместе с Эдмундом в большую комнату, в которой ничего не было, кроме нескольких кроватей. Отсюда было близко до внутренней церкви, где немощные монахи могли послушать службу. Те, кто мог подняться, днем сидели у большого очага, грея свои старые кости и судача в ожидании очередной трапезы или церковной службы. Большинство находившихся здесь были в преклонных летах, но один лишь брат Рис был прикован к постели. Целое поколение братьев, принятых в аббатство, когда оно только обосновывалось, состарилось и уступало место молодым, которых прибавлялось теперь лишь по одному.
      "Никогда больше целая глава истории аббатства не уйдет в прошлое вот так, - подумал Кадфаэль, глядя на старцев. - Скоро они станут уходить один за другим, с отрешенным достоинством лежа на смертном одре. Четверо или пятеро этих стариков уйдут, наверное, почти одновременно и, безразличные к миру, оставят своих братьев, что усердно ходят за ними". Брат Маврикий сидел у очага. Это был высокий худой старик с аристократической внешностью. На его бледном удлиненном лице застыло брюзгливое выражение. Он происходил из знатной семьи, а в аббатство поступил еще в юности. В лазарет его отправили года два тому назад, когда после какой-то пустячной размолвки он вызвал на дуэль приора Роберта. В минуты просветления брат Маврикий был добрым, уживчивым и любезным, но стоило задеть его фамильную гордость, и он становился непримиримым врагом. В своем преклонном возрасте он помнил все нанесенные его роду обиды и все судебные процессы против его семьи, даже если они имели место еще до его рождения. Он без конца пережевывал все случаи, когда его род был каким-либо образом ущемлен.
      Возможно, и не стоило спрашивать у Маврикия, как дела, но этот высокомерный старик не потерпел бы нарушения этикета. Задрав ястребиный нос, он поджал синеватые губы:
      - Куда уж лучше! Дела как сажа бела, если только правда то, что я услышал! Говорят, Жильбер Прескот жив и скоро вернется. Это так?
      - Да, - ответил Кадфаэль. - Овейн Гуинеддский согласился обменять его на валлийца, захваченного в Долгом Лесу. Но отчего это тебе плохо из-за добрых вестей об истинном христианине?
      - Я думал, божественное правосудие свершилось, - надменно произнес Маврикий. - Но сколько веревочке ни виться... Жаль, что оно вновь отвернулось от преступника! - Серые глаза старика блеснули стальным блеском.
      - Лучше предоставь божественному правосудию самому заниматься своими делами, - мягко успокоил его Кадфаэль, - ибо оно не нуждается в нашей помощи. А я спросил, друг мой, как твои дела, так что не отвлекай меня от этой темы. Как. твоя грудь в такую стужу? Не принести ли горячего питья, чтобы ты согрелся?
      Старика легко было отвлечь, так как, хотя он не любил жаловаться на здоровье, ему льстило внимание и он просто обожал, когда к нему относились со всем почтением. Оставив его в благодушном настроении, Кадфаэль и Эдмунд вышли на крыльцо.
      - Я знал, что у него бывают причуды, - задумчиво сказал Кадфаэль, когда дверь за ними затворилась, - но не думал, что у него зуб на семью Прескотов. Что он имеет против шерифа?
      Пожав плечами, Эдмунд вздохнул:
      - Это давняя история, Маврикий тогда еще лежал в колыбели. Была долгая тяжба по поводу какого-то клочка земли, и в конце концов ее выиграли Прескоты. Насколько мне известно, суд решил дело справедливо. Отец Жильбера был тогда совсем еще молодым, а Маврикий только что родился! Однако теперь бедный старик вообразил, что его семье нанесли смертельное оскорбление. И ведь это всего один случай из доброй дюжины, которые Маврикий держит в уме, жаждая крови. Поверишь ли, он шерифа и в глаза-то никогда не видел! Ну разве можно ненавидеть человека, с которым ты и словом не перемолвился, причем только за то, что его дед когда-то выиграл у твоего отца тяжбу? Как это можно на старости лет помнить одно лишь зло?
      Трудный вопрос. Однако случалось и наоборот - помнили только добро, а зло забывали.
      "Как странно, - подумал Кадфаэль, - что одному человеку суждена благодать, а другому - тяжкое проклятие. Наверное, каким-либо образом равновесие должно восстанавливаться".
      - Я знаю, не все любят Прескота, - печально заметил Кадфаэль. - Хорошие люди тоже наживают заклятых врагов. Прескот толковал закон не всегда милосердно, хотя никогда не был жестоким или продажным.
      - Тут есть один человек, у которого куда больше, чем у Маврикия, оснований затаить зло на Прескота, - сказал Эдмунд. - Думаю, ты не хуже меня знаешь историю Аниона. Он на костылях, ты видел его перед отъездом в Уэльс. Сейчас он уже поправляется. Когда не холодно, мы позволяем ему погулять, но вообще-то он еще соблюдает постельный режим. Он молчалив, но ты валлиец, и тебе известно, как хорошо валлийцы умеют хранить тайну. Поди-ка разбери этого Аниона, ведь он наполовину валлиец, наполовину англичанин.
      - Да, это непросто, - согласился Кадфаэль. - Вероятно, не нужно забывать, что и те и другие - люди.
      Он знал Аниона, но не особенно близко, так как тот был из мирян и ходил за скотом на одной из ферм, принадлежащих аббатству. Поздней осенью его привезли в лазарет со сломанной ногой, которая медленно заживала. Его хорошо знали в Шрусбери, так как он являлся плодом кратковременного союза между валлийским торговцем шерстью и местной английской служанкой. Как многие ему подобные, Анион общался со своей валлийской родней, жившей по ту сторону границы. В Уэльсе у его отца была законная жена и сын, который был чуть младше Аниона.
      - Да, теперь я вспомнил, - сказал Кадфаэль. - Два молодых парня приехали из Уэльса продавать овечью шерсть. Они напились вдрызг и затеяли потасовку, и один из стражников на мосту был убит. Прескот повесил за это обоих валлийцев. Тогда ходили слухи, что у одного из них имеется единокровный брат в Англии, по эту сторону границы.
      - Гриффри ап Гриффри - вот как звали этого молодца. Анион был с ним дружен. Когда случилась беда, Анион пас овец на севере, иначе брат переночевал бы у него и несчастья бы не случилось. Анион хороший работник и честный человек, но он угрюм и молчалив и никогда не забывает ни добро, ни зло.
      Кадфаэль вздохнул, так как в свое время повидал немало достойных людей, которые погибли из-за взаимной вражды. Кровная месть была священным долгом в Уэльсе.
      - Ну что же, остается надеяться, что английская кровь одержит в Анионе верх над воспоминаниями. С тех пор прошло целых два года. Нельзя помнить зло вечно.
      В каменной часовне крепости, где вечерний полумрак едва рассеивался тускло горевшей лампадой на алтаре, Элис ждал, забившись в самый темный угол и закутавшись в плащ. Было холодно, но юноша сгорал от внутреннего пламени. Часовня оказалась подходящим местом для свидания двоих, которым никак не удавалось побыть наедине. Капеллан шерифа честно выполнял свой долг, но, покончив с вечерней, предпочитал теплый зал и обильный стол этой холодной часовне, где гуляли сквозняки.
      Мелисент еле слышно переступила порог, но Элис уловил ее шаги и, нетерпеливо втянув девушку внутрь, захлопнул за ней тяжелую дверь.
      - Ты слышал? - тихо спросила она. - Они его нашли и скоро привезут сюда. Овейн Гуинеддский обещал...
      - Я знаю! - ответил Элис и привлек девушку к себе, укрыв своим плащом, чтобы защитить от холода и ворвавшегося ветра и чтобы еще острее ощутить, что они вместе. Но несмотря на это, он чувствовал, что она ускользает от него, как призрак в тумане. - Я рад, что твой отец вернется домой. - Элис мужественно лгал, но ему не удалось произнести эти слова бодрым тоном. - Мы же знали, что так будет, если он остался в живых... - Тут голос ему изменил, так как юноша боялся, чтобы не сложилось впечатление, будто он желает смерти ее отцу. Нет, он только хотел как можно дольше оставаться пленником, пленником Мелисент, пока не свершится чудо и все не уладится.
      - Когда его привезут, тебе придется уехать, - сказала Мелисент, прижавшись к Элису. - Как нам это перенести!
      - Откуда мне знать! Я ни о чем другом не думаю. Все напрасно, и я никогда больше тебя не увижу. Не хочу, не могу с этим смириться. Должен быть какой-то выход...
      - Если ты уедешь, я умру, - сказала девушка.
      - Но мне придется уехать, и мы оба это знаем. Как же иначе я могу сделать для тебя то единственное, что в моих силах, - вернуть отца? - Юноша не в состоянии был вынести эту боль. Если сейчас он отпустит Мелисент, то с ним все кончено. Никто не сможет занять ее место. Маленькая брюнетка в Уэльсе настолько стерлась из его памяти, что он едва мог вспомнить ее лицо. Она теперь ничего не значила для Элиса и не имела на него никаких прав. Если он лишится Мелисент, то уж лучше избрать жизнь отшельника. - Разве ты не хочешь, чтобы твой отец вернулся?
      - Хочу! - горячо воскликнула девушка, вся дрожа в смятении, но тут же взяла свои слова обратно. - Нет! Нет, если тогда мне придется потерять тебя. О Господи, я сама не знаю, чего хочу! Мне нужны вы оба, и ты, и он. Но ты больше! Я люблю отца, должна его любить, но... О Элис, я едва его знаю. Он никогда не был со мною таким, чтобы его можно было полюбить. Долг и дела всегда уводили его прочь, и мы с моей матерью оставались вдвоем, а потом она умерла... Отец всегда был добр ко мне и заботился обо мне, но находился всегда так далеко. Это тоже любовь, но другая... Не такая, какой я люблю тебя! Это не равный обмен...
      Мелисент не сказала: "Вот если бы он умер..." - но эта ужасная мысль отчетливо вспыхнула у нее в мозгу. Если бы отца не удалось найти или его бы нашли мертвым, она, конечно, оплакала бы его как подобает, но замуж смогла бы выйти за кого хочет, так как мачеху это нисколько не волновало. Для Сибиллы важнее всего было, чтобы ее сын унаследовал все состояние мужа, а дочь мужа удовольствовалась скромным приданым.
      - Но это же не конец! - воскликнул Элис. - Почему мы должны покориться? Я не сдамся. Не могу, не хочу расставаться с тобой!
      - Глупенький! - сказала девушка, по щекам ее текли слезы. - Те, кто будет сопровождать отца домой, увезут тебя. Соглашение заключено, его невозможно нарушить. Ты должен уехать, а я должна остаться, и это будет конец. О, если бы отец никогда сюда не доехал...
      Придя в ужас от собственных слов, Мелисент уткнулась в плечо юноши, чтобы заглушить эти страшные слова.
      - Нет, послушай, любовь моя! Почему бы мне не пойти к твоему отцу и не попросить твоей руки? И почему бы ему не выслушать меня? Я из знатной семьи, у меня есть земли, и я ровня твоему отцу. Зачем ему отказывать мне? У меня ты будешь жить в роскоши, и никто не сможет любить тебя сильнее, чем я.
      Элис ни слова не сказал Мелисент о том, что так легкомысленно выболтал Кадфаэлю, - о девушке в Уэльсе, с которой был обручен с детства. Однако эта помолвка состоялась без согласия Элиса и Кристины, и при наличии доброй воли с обеих сторон это было дело поправимое. Расторжение помолвки нечасто случалось в Уэльсе, но такое все же бывало.
      - Милый дурачок! - воскликнула Мелисент, не зная, смеяться ей или плакать. - Ты не знаешь моего отца! Все его маноры расположены на границе, они стоили ему немало трудов и крови. Как ты не понимаешь, что после императрицы Матильды его злейший враг - Уэльс? А отец умеет ненавидеть! Да он скорее выдаст меня за слепого прокаженного из приюта Святого Жиля, чем за валлийца, будь тот хоть самим принцем Гуинеддским. Никогда не приближайся к нему, ибо это лишь озлобит его. Он тебя на клочки разорвет! О, поверь мне, надеяться нам не на что.
      - И все же я тебя не выпущу, - поклялся Элис, зарывшись лицом в облако светлых волос Мелисент и ощущая их легкое ласковое прикосновение. - Клянусь, я удержу тебя, чего бы это ни стоило. Я убью любого, кто встанет между нами, любимая...
      - О, замолчи! - перебила его девушка. - Не говори так. Должен же быть какой-то выход...
      Но Мелисент не видела никакого выхода. Неумолимый рок должен был вернуть Жильбера Прескота домой и унести Элиса ап Синана.
      - У нас еще есть немного времени, - прошептала девушка, крепясь изо всех сил. - Говорят, отец плохо себя чувствует, раны еще не зажили. Они приедут через неделю-другую.
      - А ты будешь приходить? Каждый день? Как мне вынести все это, если я больше не смогу тебя видеть!
      - Я приду, - пообещала она. - Ведь я тоже живу только теми минутами, когда мы вместе. Как знать, быть может, что-нибудь случится и мы будем спасены.
      - О Боже, если бы мы могли остановить время и сделать так, чтобы твой отец вечно был в пути и никогда, никогда не приезжал в Шрусбери!
      Через десять дней прибыл гонец от Овейна Гуинеддского. Он был наделен всеми полномочиями Эйноном аб Ителем, капитаном личной охраны принца. Гонца сразу же провели в караульное помещение крепости. Этот человек жил в приграничье, часто бывал по делам в Англии и потому прекрасно знал английский язык.
      - Милорд, Овейн Гуинеддский передает вам привет через своего капитана Эйнона аб Ителя. Я уполномочен сообщить, что наш отряд остановился в Монтфорде. Завтра мы привезем лорда Жильбера Прескота. Но я должен сказать еще кое-что. Лорд Жильбер очень слаб из-за своих ран и перенесенных тягот, и поэтому большую часть пути проделал на носилках. До сегодняшнего утра все шло хорошо, и мы надеялись сегодня добраться до города и завершить нашу миссию, но лорд Жильбер захотел проехать последние мили верхом, не желая въезжать в свой город на носилках.
      Валлийцы поняли Жильбера Прескота и не стали его удерживать. Прескот готов был перенести любые неудобства и подвергнуться опасности, чтобы въехать в Шрусбери, прямо держась в седле и показывая, что даже в плену он сам себе хозяин.
      - Это похоже на него и достойно его, - сказал Хью, но почуял, что за этим кроется неладное. - Наверное, шериф переутомился? Что же случилось?
      - Не успели мы проехать и милю, как лорд Жильбер потерял сознание и упал с лошади. Он не очень сильно ушибся, но рана в боку открылась, и он потерял много крови. Возможно, это был удар, так как, когда мы подняли лорда Прескота, он был очень бледный и холодный. Мы его хорошенько укутали - Эйнон аб Итель отдал свой плащ, - а потом уложили его на носилки и унесли обратно в Монтфорд.
      - А он пришел в себя? Заговорил? - с тревогой осведомился Хью.
      - Он в полном сознании с тех пор, как открыл глаза, и четко произносит слова. Мы бы подольше подержали его в Монтфорде, если бы возникла такая необходимость. Но лорду Прескоту не терпится добраться до Шропшира, поскольку он совсем близко. Если мы доставим его сюда завтра, как он того хочет, то причиним меньше вреда, чем если заставим его рваться домой и волноваться.
      Хью, вполне согласный с этим мнением, покусывал костяшки пальцев, размышляя, как поступить.
      - Вы полагаете, что этот удар может быть опасен? И даже смертелен?
      Гонец отрицательно покачал головой:
      - Милорд, шериф болен и сильно сдал, но, как вы сами увидите, ему, на мой взгляд, чтобы стать прежним, нужен только покой, время и хороший уход. Но это произойдет не так уж скоро и легко.
      - Тогда пусть лучше шериф как можно скорее прибудет сюда, как он того желает, - заключил Хью. - Но он не поправится в этих холодных неуютных покоях, его нельзя везти в крепость. Я бы с радостью принял его у себя в доме, но самый лучший уход ему будет обеспечен в аббатстве. Лучше доставить его прямо туда, к тому же тогда его не придется нести на носилках через весь город. Я договорюсь, чтобы шерифу предоставили место в лазарете аббатства и позабочусь, чтобы его жена и дети находились в странноприимном доме, поблизости от него. А сейчас возвращайтесь к Эйнону аб Ителю и передайте ему от меня привет и благодарность. Попросите его доставить Жильбера Прескота прямо в аббатство. Я договорюсь, чтобы брат Эдмунд и брат Кадфаэль все приготовили к его приему. В котором часу вас ожидать? Аббат Радульфус непременно захочет, чтобы ваши люди у него погостили.
      - Мы доберемся до аббатства к полудню, - ответил гонец.
      - Хорошо! Значит, вы отобедаете с нами в аббатстве, перед тем как оставить шерифа в обмен на Элиса ап Синана.
      Хью поспешил к леди Прескот, чтобы сообщить ей новости, которые она приняла с облегчением и радостью, хотя и встревожилась, услышав о плохом состоянии мужа. Она быстро собралась, чтобы вместе с сыном и падчерицей направиться в странноприимный дом аббатства и ждать там прибытия Жильбера. Хью проводил их туда и пошел посовещаться с аббатом относительно завтрашнего визита. Если Хью и заметил, что одна из дам, которых он сопровождал, бледна и безмолвна и что у нее блестят глаза не только от нетерпения, но и от слез, то не придал этому значения. Ибо дочь от первого брака, которую потеснил сын второй жены, вполне могла больше всех тосковать по отцу и так настрадаться в ожидании, что теперь мужество ей изменило и не было сил радоваться.
      Между тем на большом дворе аббатства царили суматоха и оживление. Аббат Радульфус отдавал распоряжения и хлопотал, чтобы в его покоях накрыли стол для представителей принца Гуинеддского. Приор Роберт держал совет с поварами, желая получше накормить всех остальных сопровождающих Жильбера Прескота, и распоряжался о месте в конюшне для лошадей, на которых приедут гости. Брат Эдмунд готовил самую уединенную келью в лазарете, куда принесли легкие теплые одеяла и жаровню, чтобы подогреть воздух. Что до брата Кадфаэля, то он перебирал свои снадобья в сарайчике, подыскивая средства для открывшейся раны. Он не исключал того, что у Прескота было нечто похуже, чем просто обморок. Аббатству приходилось принимать и большее количество гостей, и даже особ королевской крови, но на этот раз в город возвращался главный в нем человек. Что касается валлийцев, которые столь добросовестно выполнили свои обязанности, сопровождая Прескота, то их следовало принять с почетом, как принцев крови, к тому же они являлись представителями Овейна Гуинеддского.
      Элис ап Синан лежал в своей камере, уткнувшись лицом в соломенный тюфяк, сердце в своей груди он ощущал тяжелым и горячим камнем. Он видел, как ушла Мелисент, но не показался ей на глаза, чтобы не причинять такую же боль, какую испытывал сам. Уж лучше им вовсе не прощаться, тогда, по крайней мере, все ее мысли обратятся к отцу и она выкинет из головы возлюбленного. Напрягая глаза, он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Ее золотистые волосы в последний раз сверкнули на фоне серого дня. Мелисент ушла, и камень, который был теперь в груди у Элиса вместо сердца, сказал ему: все, на что он может теперь надеяться, - это мельком увидеть ее утром, когда его поведут из крепости в аббатство, чтобы передать Эйнону аб Ителю. А после того, если только не случится чудо, он, наверное, никогда больше ее не увидит.
      Глава пятая
      Брат Кадфаэль стоял наготове вместе с братом Эдмундом на пороге лазарета, и они увидели приближающуюся процессию. Это было утром, как раз после окончания мессы. Впереди ехал капитан - доверенное лицо Овейна, чуть позади него как телохранитель - Элиуд ап Гриффит, с торжествующим выражением лица, а дальше - два старших офицера. За ними следовали два сильных горных пони с носилками, рядом для страховки шли помощники. Длинная фигура на носилках была плотно укутана и обложена таким количеством подушек, что казалась громоздкой, однако пони шли легко, так что, по-видимому, ноша была им не в тягость.
      Эйнон аб Итель был высоким мускулистым человеком сорока с лишним лет густые каштановые волосы, борода и длинные усы. Судя по его одежде и дорогой упряжи прекрасного коня, человек он был богатый и влиятельный. Элиуд спешился, принял поводья у своего командира и отвел коня в сторону. Хью Берингар подошел поздороваться со вновь прибывшими, за ним с радушным видом последовал исполненный достоинства аббат Радульфус. Эйнона и его старших офицеров ожидала неторопливая и церемонная трапеза, на которой должны были присутствовать леди Прескот, ее падчерица и сам Хью. Таков порядок, когда две стороны встречаются для достижения соглашения. Однако больше всего хлопот выпало на долю брата Эдмунда и его помощников.
      Носилки отвязали и сразу же унесли в келью, специально подготовленную для больного. Эдмунд закрыл дверь, не впустив даже леди Прескот, которую, к счастью, задержал обмен любезностями. Надо было сначала раскутать и уложить Прескота и составить хоть какое-то представление о его состоянии.
      Валлийцы укутали шерифа в плащ из овечьей шкуры. Воротник оказался заколот золотой булавкой с большой головкой, к которой была прикреплена тонкая цепочка. Все знали, что в Гуинедде добывают золото, - возможно, эта булавка из золота с земли Эйнона. Конечно, это был его плащ, и именно в него укутали Прескота. Эдмунд свернул плащ и положил на низкий сундук у кровати таким образом, чтобы видна была булавка, - иначе кто-нибудь мог уколоться. Жильбера принялись раскутывать, в этот момент глаза его медленно открылись и он сделал слабую попытку помочь монахам. Он сильно исхудал, на теле было несколько воспалившихся шрамов. В боку зияла рана, открывшаяся при падении. Кадфаэль осторожно сменил повязку. Больной так устал от всех этих процедур, что глаза его снова закрылись, он так и не сделал попытки заговорить. Наконец его уложили в теплую постель и хорошенько укрыли.
      "Чудо, что ему удалось проехать целую милю", - подумал Кадфаэль, глядя на мертвенно-бледное лицо шерифа.
      От Жильбера остались кожа да кости. В темных волосах появилась седина. Только железный дух шерифа и отвращение к слабости, особенно своей собственной, помогали ему держаться в седле.
      Прескот вздохнул и пошевелился, пытаясь собраться с силами, и на Кадфаэля взглянули тусклые запавшие глаза. Серые губы еле слышно прошептали:
      - Мой сын...
      Жильбер Прескот не произнес "Моя жена" или "Моя дочь". Кадфаэль наклонился к шерифу и сочувственно заверил его:
      - Жильбер-младший здесь, он жив и здоров. - Взглянув на Эдмунда, который кивнул в знак согласия, Кадфаэль продолжал: - Я приведу его к вам.
      Маленькие дети не склонны унывать, но брат Кадфаэль все же сказал несколько слов, чтобы подготовить и ободрить не только ребенка, но и его мать. Введя их в келью, он отошел в угол, не желая мешать. Вместе с ними вошел Хью. Первой мыслью шерифа, естественно, был его сын, а второй - что не менее естественно - его графство. А его графство было в полном порядке и ожидало возвращения своего шерифа.
      Сибилла тихонько всплакнула. Мальчик с удивлением уставился на отца, которого с трудом узнал, но не сопротивлялся, когда его привлекла холодная тощая рука. Мать наклонилась к Жильберу-младшему и что-то прошептала ему на ухо. Ребенок послушно опустил круглое розовое личико и поцеловал худую щеку отца. Он был озадачен, но ничуть не напуган. Взгляд Прескота остановился на Хью Берингаре.
      - Не беспокойтесь, - ответил Хью на невысказанный вопрос, низко склонившись к больному. - Ваши границы неприкосновенны, их охраняют. Их нарушили один-единственный раз, но и тогда победа была за нами. Кроме того, благодаря этому происшествию вас удалось выкупить. Овейн Гуинеддский теперь наш союзник. Ваши владения в полном порядке.
      Веки шерифа опустились, прикрыв тусклые глаза. Прескот ни разу не взглянул в ту сторону, где в тени у дверей застыла его дочь. Кадфаэль, наблюдавший за ней из угла кельи, заметил, как блеснули в свете лампады слезы, катившиеся у девушки по щекам. Взгляд ее широко открытых глаз не отрывался от изменившегося, постаревшего отцовского лица, и выражение ее собственного лица было горестное и отчаянное.
      Шериф понял то, что сказал Хью, и с удовлетворением кивнул. Затем довольно четко произнес: "Хорошо!" - и обратился к притихшему мальчику, с любопытством смотревшему на него круглыми глазами:
      - Молодец! Позаботься... о своей матери...
      Издав слабый вздох, Прескот снова прикрыл глаза. Монахи молча наблюдали, как от его дыхания одеяла слегка приподнимаются на впалой груди, затем брат Эдмунд неслышно приблизился к больному.
      - Он спит, - сказал монах. - Давайте выйдем отсюда. Сон лечит, сейчас для него важнее всего покой.
      Дотронувшись до руки Сибиллы, Хью мягко произнес:
      - Вы видите, за ним хороший уход. Пойдемте обедать, пусть он поспит.
      Сибилла послушно встала и потянула за собой сына.
      Щеки Мелисент были бледны, но глаза совсем сухие, внешне она была совершенно спокойна. Девушка вышла вместе со всеми во двор, и они направились в покои аббата. Она будет любезна за обедом с валлийскими гостями и покажет, что благодарна им. Затем валлийцы уедут в Монтфорд, а оттуда - в Освестри.
      За обедом, который подавался в лазарете раньше, чем накрывали стол в трапезной для монахов, старики ломали голову над тем, что бы это могло вызвать такую суматоху в их тихой обители. К счастью, обитатели лазарета не должны были столь строго придерживаться молчания, как остальные братья, - к счастью, поскольку старикам нечем было заняться и от этого они становились болтливыми.
      Брат Рис, который был очень стар и прикован к постели, обладал острым слухом и умом, хотя его и подводило зрение. Его кровать находилась рядом с коридором, как раз напротив уединенной комнаты, куда утром с таким необычным шумом кого-то доставили. Брату Рису нравилось, что он единственный в курсе всех событий. Среди немногих радостей, оставшихся у него, эта была главной. Он лежал, прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора. Те старики, которые могли есть за столом, передвигаться по лазарету, а в хорошую погоду даже выходить во двор, часто вынуждены были допытываться у него о происходящем.
      - Кому же это быть, как не самому шерифу, - важно вымолвил брат Рис. Его привезли из Уэльса, где он был в плену.
      - Прескот? - заинтересовался брат Маврикий, вытягивая жилистую шею, как гусак, готовящийся к бою. - Здесь? В нашем лазарете? А зачем было везти его сюда?
      - Потому что он болен, зачем же еще? Он был ранен в бою. Я слышал голоса в коридоре. Там Эдмунд, Кадфаэль и Хью Берингар, а еще женщина и ребенок. Это Жильбер Прескот, помяните мое слово.
      - Есть суд праведный! - с удовлетворением произнес Маврикий, и глаза его мстительно заблестели. - Даром что медлил так долго. Значит, Прескот здесь, по соседству с убогими. Наконец-то зло, причиненное моему роду, отомщено! Я раскаиваюсь, что сомневался.
      Обитатели лазарета, давно привыкшие к чудачествам брата Маврикия, стали укорять его. Многие старики принялись доказывать, что их графству еще повезло, - мол, бывают шерифы и похуже Прескота. Некоторые ворчали, не жалуя шерифов вообще. Но в целом все сошлись на том, что пожелали Жильберу Прескоту добра. Однако брат Маврикий был непримирим.
      - Было содеяно зло, - отчеканил он. - И даже сейчас оно не совсем еще искуплено. Пусть преступник заплатит за оскорбление, испив горькую чашу до дна.
      Скотник Анион, сидевший в конце стола, не произнес ни звука. Взгляд его был опущен в тарелку, костыль прижат к бедру. Рука сжимала его, словно грозное оружие, которое можно пустить в ход, появись тут враг. Да, молодой Гриффри убил, но убил в честной драке, и был к тому же пьян и неистов. А ему пришлось умереть страшной смертью - ему просто свернули шею, как цыпленку. И надо же, человек, который приговорил его к такой смерти, лежит всего в нескольких шагах отсюда. При упоминании имени Прескота кровь в Анионе закипала, он становился валлийцем до мозга костей, послушным долгу кровной мести и готовым отомстить за брата.