Глава седьмая

Плотно прикрыв дверь в келью, где лежал покойный, у тела Жильбера Прескота стояли Хью Берингар и брат Кадфаэль. Они отвернули одеяло и простыню и поставили лампады поближе. Взяв одну из них в руки, Кадфаэль поднес ее к лицу покойного, чтобы получше разглядеть рот, ноздри и поседевшую бороду и ничего не упустить.

— Как бы ни был человек ослаблен и каким бы глубоким ни был его сон, он изо всех сил будет пытаться дышать, когда его душат. Что-то должно остаться, если только поверхность ткани не столь гладкая, что на ней совсем нет ворса. Ага, вот оно. — С этими словами Кадфаэль указал на расширенные ноздри. — Видишь, там что-то цветное?

— Синее, — сказал Хью, приглядевшись. От его дыхания тонкая, как паутинка нить затрепетала. — Дорогой цвет. У этих одеял нет такого оттенка.

— Давай-ка мы это достанем. Кадфаэль вытащил маленькие щипчики, которыми вынимал занозы из натруженных рук, и ухватил тонкую нить, которую с трудом можно было разглядеть. Нить оказалась длиннее, чем они думали. Это была шерсть.

— Не дыши, пока я не спрячу ее, а то улетит, — попросил Кадфаэль.

Он принес с собой черную коробочку из полированного дерева, в которой хранил пилюли. На темном фоне шерстяная нить ярко засияла чистым синим цветом. Кадфаэль осторожно прикрыл крышку и снова взялся за щипчики. Хью передвинул лампаду, и теперь стало видно что-то бледно-красное, цвета отходящих осенних роз. Сверкнуло и исчезло. Хью снова изменил освещение, и тогда показалась скрученная шерстяная нитка.

— Синий и розовый. Дорогие цвета, в них не красят одеяла. — После нескольких попыток Кадфаэлю удалось ухватить нить и спрятать ее вместе с синей. Больше в ноздрях обнаружить ничего не удалось. — Ну что же, поищем в бороде.

В бороде застряла синяя нить. Кадфаэль извлек ее и принялся прочесывать седую бороду. Когда он стряхнул в коробочку то, что было на гребне, сверкнули и тут же исчезли три блестки. Монах осторожно повертел коробочку и был вознагражден: вновь сверкнула искорка. Разжав зубы покойного, он нашел то, что искал. Это была золотая нитка, длиной с сустав пальца. Золотые крупицы имели к ней прямое отношение.

— В самом деле дорогая ткань! — сказал Кадфаэль, укладывая находку в коробочку. — Королевская смерть. Его задушили чем-то из тонкой шерсти, расшитой золотом. Что это было? Гобелен? Напрестольная пелена? Женское парчовое платье? Кусок старой одежды? Но этот предмет явно не из лазарета. Что бы это ни было, Хью, кто-то принес эту вещь с собой.

— Наверное, — согласился Хью.

Больше они ничего не нашли, но и то, что удалось обнаружить, заставляло поломать голову.

— Интересно, где же эта вещь, которой его задушили? — повторял Кадфаэль. — И куда подевалась золотая булавка с плаща Эйнона аб Ителя?

— Ищи вещь из этой ткани, — сказал Хью. — Такая роскошная ткань вполне может обнаружиться в стенах аббатства. А я займусь поисками булавки. Мне еще нужно допросить и обыскать шесть валлийцев из охраны и Элиуда, а если не будет никаких результатов, то придется все тут перерыть. Если эти вещи здесь, мы их найдем.

И они принялись искать. С разрешения аббата и при помощи приора Роберта, который прекрасно знал все ценные вещи в обители, Кадфаэль осмотрел все гобелены и каждую напрестольную пелену, но ничто не совпадало по цвету с найденными нитями.

Хью же тщательно обыскал всех валлийцев, но ничего не нашел. Приор Роберт весьма неохотно санкционировал обыск в кельях братьев и послушников. Но все было тщетно — массивная золотая булавка как сквозь землю провалилась.

Наступил вечер. После вечерни и ужина Кадфаэль снова занялся расследованием. Обитатели лазарета были весьма словоохотливы, ибо нечасто им доставался такой лакомый кусочек, чтобы вволю посудачить. Однако ни Кадфаэлю, ни Эдмунду не удалось услышать от них ничего интересного Именно в то время, когда все произошло — в пределах получаса или около того, — братья обедали в трапезной, а в лазарете, как обычно после обеда, все спали. Однако там был один человек, прикованный к постели, и поэтому спал он, когда хотел. Если же случалось что-то интересное, он и вовсе предпочитал бодрствовать.

— Что касается зрения, — грустно сказал брат Рис, — тут я вряд ли могу тебе помочь, брат. Я узнаю, когда мимо проходит кто-либо из братьев, и знаю, кто именно, и различаю свет и темноту, но это все. А вот слух у меня обострился, когда стали сдавать глаза. Я слышал, что дверь кельи, где лежал шериф, отворялась дважды Теперь, когда ты спросил, я вспомнил. Знаешь, она скрипит, когда ее открывают. А когда закрывают, тогда нет.

— Значит, кто-то вошел туда или, по крайней мере, отворил дверь. А что еще ты слышал? Кто-нибудь разговаривал?

— Нет, но я слышал, как постукивала палка. Очень тихо. А затем скрипнула дверь. Я подумал, что это, должно быть, брат Уилфред, он тут иногда помогает. Он один из братьев ходит с палкой, так как хромает с юности.

— Он входил к Прескоту?

— Это тебе лучше спросить у брата Уилфреда, я не могу сказать. Все стихло, а через некоторое время он снова прошел по коридору, постукивая палкой, но уже к выходу. Может, он только приоткрыл дверь, чтобы убедиться, что все в порядке.

— Должно быть, он затворил за собой дверь, — заметил Кадфаэль. — Иначе она бы не скрипнула во второй раз. А когда заходил брат Уилфред?

Но брат Рис не был уверен относительно времени. Он покачал головой, размышляя.

— Я немного вздремнул после обеда. Понятия не имею, как долго. Но братья, наверное, еще были в трапезной, так как брат Эдмунд вернулся в лазарет несколько позже.

— А во второй раз?

— Прошло какое-то время — должно быть, с четверть часа. Дверь снова скрипнула. У того, кто шел, была легкая походка. Я только услышал, как он ступил на порог, и все. Дверь закрывается беззвучно, так что не знаю, сколько он там пробыл, но мне кажется, он заходил в келью.

— Ты слышал, как он уходит?

— Я снова задремал, — с сожалением сказал брат Рис. — Не могу тебе сказать. Он ступал так тихо. Молодой человек.

Итак, вторым мог быть Элис, ведь когда Эдмунд выставил его из лазарета, они не произнесли ни слова. А у Эдмунда от долгого пребывания среди больных походка выработалась бесшумная, как у кошки. Но, возможно, это был кто-то неизвестный, пробравшийся сюда без помех и свершивший свое черное дело еще до того, как Элис открыто пришел к шерифу.

Между тем пока что можно было выяснить, оставался ли брат Уилфред дежурить в лазарете. Кадфаэль не заметил, кто из братьев отсутствовал в трапезной во время обеда. Тут ему в голову пришла другая мысль.

— А кто-нибудь из ваших стариков выходил в то время? Например, брат Маврикий мало спит днем, и, когда все спят после обеда, он может искать другого общества.

— Никто не проходил мимо меня к двери, пока я бодрствовал, — уверенно заявил брат Рис. — А у меня не такой уж крепкий сон, так что, думаю, я бы проснулся, если бы кто-нибудь выходил.

Вполне вероятно, что так оно и было, но нельзя полагаться на это безоговорочно. Однако брат Рис был совершенно уверен в том, что слышал своими ушами. Дверь дважды скрипнула. Значит, ее отворяли достаточно широко, чтобы кто-то мог войти.

Брат Маврикий высказался сам, как только при нем упомянули о смерти шерифа, хотя никто его об этом не спрашивал. Брат Эдмунд сообщил о словах Маврикия Кадфаэлю после повечерия за полчаса до отхода ко сну.

— Я помолился за его душу и сказал им, что завтра мы отслужим мессу по шерифу. Этот достойный человек был добрым покровителем нашего аббатства и умер здесь, среди нас. Тут встает Маврикий и прямо заявляет, что он от всей души будет возносить молитвы во спасение души шерифа, так как теперь наконец-то его долги полностью уплачены и свершилось божественное правосудие. Я спросил, мол, чьей рукой оно свершилось, раз уж он знает так много, — сказал брат Эдмунд с необычной для него горечью. — Однако он упрекнул меня за мои сомнения в том, что сие рука Господня. Иногда я спрашиваю себя, что такое болезнь Маврикия — несчастье или хитрость? Но как только пытаешься загнать его в угол, он ускользает, как угорь. Несомненно, его очень обрадовала эта смерть. Да простит нам Бог все наши прегрешения, особенно невольные.

— Аминь! — с жаром заключил Кадфаэль. — А ведь он крепкий и сильный человек. Где же он раздобыл такую ткань, которую я ищу? — Тут он кое-что вспомнил и задал вопрос: — Когда ты ушел обедать в трапезную, не оставался ли здесь на дежурстве брат Уилфред?

— Как бы я хотел, чтобы я его тут оставил, — печально ответил Эдмунд. — Тогда, наверно, не случилось бы беды. Нет, Уилфред обедал вместе с нами. Разве ты его не видел? Кто же мог предположить, что свершится убийство?

— Никто, — согласился Кадфаэль и замолчал, размышляя. — Значит, Уилфреда надо исключить. А кто у нас еще ходит с палкой? Я что-то не припомню.

— Анион все еще ходит с костылем, но очень скоро сможет обходиться без него. Он уже только что не летает, но у него вошло в привычку ходить с костылем. Ведь у него так долго срасталась сломанная нога. А ты ищешь человека с палкой?

«Вот ведь как странно, — подумал Кадфаэль, усталым шагом наконец-то направляясь спать. — Брат Риг, слышавший постукивание палки, ищет ее владельца только среди братьев. И я, крутясь по лазарету, беру в расчет одних братьев, но глух и нем к тому, что происходит у меня на глазах.»

Только теперь он припомнил, что, когда вместе с Эдмундом вошел в комнату, где старики готовились ко сну, один человек помоложе, сидевший в углу, встал и тихо вышел в дверь, ведущую в часовню. Его костыль, имевший внизу кожаную набойку, так легко касался каменного пола, что, по-видимому, этот человек не нуждался в костыле и захватил его с собой по привычке, как сказал Эдмунд, или для того, чтобы убрать его с глаз долой.

Ну что же, Анион подождет до завтра. Сегодня слишком поздно, и не стоит нарушать покой больных стариков.

В тюремной камере, за запертой дверью, лежали рядом Элис и Элиуд. Им не раз приходилось делить и более жесткое ложе, но они спали тогда крепким сном, как беззаботные дети. Однако сейчас забот у них было выше головы. Элис лежал ничком, в полном отчаянии, уверенный, что жизнь его кончилась, что он никогда больше не полюбит и что ему не остается ничего иного, как отправиться в крестовый поход, постричься в монахи или босиком предпринять паломничество в Святую Землю, из которой он, конечно же, не вернется. Элиуд терпеливо слушал, обняв друга за плечи. Его двоюродный брат был слишком полон жизненных сил, чтобы умереть от любви или с горя из-за того, что его обвиняют в преступлении, которого он не совершал. Но он и впрямь очень сильно мучался.

— Она никогда меня не любила, — причитал Элис. — Если бы любила, то верила бы мне. Как она могла поверить, что я убийца? — Он произнес это с таким негодованием, словно никогда в порыве чувств не клялся в том, что готов на все, в том числе и на убийство.

— Для нее смерть отца была сильным ударом, — упорно возражал Элиуд. — Как ты можешь сейчас ждать от нее справедливости по отношению к себе? Подожди, дай ей время. Если она любила тебя, то любит и сейчас. Бедная девушка, это ее надо пожалеть. Она винит в этой смерти себя. Разве ты не говорил мне? Ты не сделал ничего дурного, и это докажут.

— Нет, я потерял ее. Она никогда больше не позволит мне приблизиться, никогда не поверит ни одному моему слову.

— Поверит, поскольку будет доказано, что ты невиновен. Клянусь, так будет! Правда обязательно откроется, должна открыться.

— Если я снова не завоюю ее, я умру! — поклялся Элис, голос его был приглушен, так как юноша лежал, уткнувшись лицом в ладони.

— Ты не умрешь, и ты снова ее завоюешь, — в отчаянии пообещал Элиуд. — А теперь замолчи и поспи!

Протянув руку, он погасил лампадку. Он знал, что у Элиса глаза уже слипаются, так как спал рядом с ним с детства. Элис из тех, кто утром просыпается как новенький и не сразу вспоминает свои беды. Элиуд был другим. Он думал о своих бедах ночью и засыпал только в предрассветный час. Главная его беда уже крепко спала, и рука Элиуда защищала ее.

Глава восьмая

Скотник Анион, скучавший по своим телятам и ягнятам, проводил много времени на конюшне аббатства. Очень скоро его должны были отослать на ферму, где он служил, но брат Эдмунд все еще не давал разрешения. У Аниона был дар обращаться с животными, и грумы с ним подружились.

Не желая спугнуть Аниона, Кадфаэль устроил так, что все вышло само собой. Лошади и мулы болеют и увечатся, как люди, и им тоже нужны снадобья Кадфаэля. Один из пони, которого использовали для перевозки вьюков, захромал, и Кадфаэль отнес на конюшню притирание. Он не сомневался, что застанет там Аниона. Конечно, опытному скотнику захотелось самому заняться лечением, а монах задержался возле него, восхищаясь ловкостью, с которой работали его толстые пальцы. Пони стоял совершенно неподвижно, доверчиво глядя на Аниона.

— Теперь ты все меньше времени проводишь в лазарете, — заметил Кадфаэль, изучая мрачный профиль черноволосого скотника. — Если так дальше пойдет, очень скоро ты нас покинешь. Ты передвигаешься с костылем быстрее, чем мы на своих здоровых ногах. Мне кажется, ты бы мог отбросить костыль, если бы захотел.

— Мне сказали подождать, — отрезал Анион. — Я делаю то, что мне велели. Уж такая у некоторых судьба, брат, — выполнять чужие приказы.

— Ты, наверное, с радостью вернешься на ферму, ведь животные тебя слушаются.

— Я ухаживаю за ними и желаю им добра, они это понимают, — сказал Анион.

— Так же относится к тебе Эдмунд, и ты это знаешь.

Кадфаэль присел на седло возле наклонившегося Аниона, так как ему хотелось быть поближе к скотнику. Тот не стал возражать на его замечание, легкая улыбка тронула его губы. Кадфаэль подумал, что у него совсем не злое лицо; должно быть, ему лет под тридцать.

— Ты знаешь, что случилось в лазарете, — продолжал Кадфаэль. — Ты там самый молодой и подвижный. Хотя вряд ли ты оставался там после обеда. Что тебе делать с больными стариками? Я их опросил, не видел ли кто, как туда какой-нибудь входил, но они спали после обеда. Ты-то, надеюсь, не спал?

— Когда я уходил, они вовсю храпели, — сказал Анион, взглянув Кадфаэлю в лицо глубоко посаженными глазами. Вытерев руки тряпкой, он довольно ловко поднялся.

— Это было до того, как мы ушли из трапезной и валлийских парней повели обедать?

— Нет, все было тихо. Думаю, братья еще обедали. А что? — с вызовом спросил Анион.

— Просто ты можешь оказаться ценным свидетелем. Не направлялся ли кто-нибудь в лазарет как раз тогда, когда ты уходил? Не заметил ли ты чего-нибудь подозрительного? У шерифа были враги, как у всех нас, смертных, — твердо сказал Кадфаэль. — И один из них убил его. Каковы бы ни были долги шерифа, он их уже заплатил или скоро заплатит.

— Аминь! — произнес Анион. — Брат, когда я уходил из лазарета, я никого не встретил, ни друга, ни врага.

— А куда ты направлялся? Наверное, на конюшню, чтобы взглянуть на лошадей валлийцев? Но в таком случае, — небрежно сказал Кадфаэль, не обращая внимания на пристальный взгляд Аниона, — ты должен знать, не уходил ли кто-нибудь из этих парней с конюшни в то самое время.

Анион с недоумением пожал плечами:

— Нет, я тогда не подходил к конюшне. Я вышел через сад к ручью. Когда дует западный ветер, там пахнет холмами. Меня уже тошнит от спертого воздуха в комнате, где собрались больные старики. К тому же они болтливы, как сороки.

— Как я! — добродушно усмехнулся Кадфаэль и поднялся с седла, на котором сидел. Взгляд его остановился на костыле, прислоненном к двери конюшни шагах в пятидесяти от Аниона. — Я вижу, ты можешь обходиться без костыля. Однако вчера ты еще ходил с ним, если только брат Рис не ошибся. Он слышал постукивание, когда ты шел на прогулку в сад. Или ему показалось?

— Ну что же, он вполне мог слышать, — ответил Анион, откидывая с крутого загорелого лба косматую черную гриву. — Это вошло у меня в привычку, ведь я давно хожу с костылем. Но когда я ухаживаю за животными, то забываю о нем и оставляю где-нибудь в углу.

Скотник умышленно отвернулся и, положив руку на шею пони, медленно повел его по булыжникам, проверяя походку. На том разговор и закончился.

Весь день брат Кадфаэль был занят своими прямыми обязанностями, но это не мешало ему много размышлять о смерти Жильбера Прескота. Шериф уже давно попросил, чтобы его погребли в церкви обители, покровителем и благодетелем которой он был. Похороны назначили на завтра, и он должен был обрести покой там, где хотел. Однако обстоятельства его смерти оказались таковы, что оставшиеся в живых, начиная от его подавленной горем семьи и кончая несчастными валлийцами, которых держали в крепости, не могли обрести покой. Эта смерть резко изменила их жизнь.

К тому времени новость облетела всю округу, и ее передавали от деревни к деревне, от одной заимки в лесу к другой. Разумеется, люди на улицах Шрусбери бесконечно судачили, приписывая убийство разным лицам.

Главным злодеем, естественно, был Элис ап Синан. Однако люди не видели тех тоненьких ниточек, которые Кадфаэль хранил в коробочке, и не переворачивали в аббатстве все вверх дном, пытаясь отыскать ткань таких же цветов. Не знали они и о золотой булавке, бесследно исчезнувшей из комнаты, где убили Жильбера Прескота.

Кадфаэль мельком видел, как леди Прескот снует между странноприимным домом и церковью, где лежал ее муж, подготовленный к погребению. Однако девушка ни разу не показалась на дворе. Жильбер-младший, несколько выбитый из колеи, но тут же позабывший о несчастье, играл с мальчиками, учившимися в аббатстве. За ними присматривал добрый брат Павел, наставник послушников. Семилетний ребенок снисходительно относился к странностям взрослых; он чувствовал себя как дома там, куда его по непонятной причине отдала мать. Как только закончатся похороны отца, она обязательно заберет отсюда сына в свой любимый манор, и плавное течение его жизни восстановится, несмотря на тяжелую утрату.

В аббатство начали прибывать близкие друзья шерифа. Они размещались на ночь, чтобы утром принять участие в похоронах. По пути в сарайчик брат Кадфаэль задержался, чтобы взглянуть на этих людей. Неожиданно он увидел одну особу, появление которой его обрадовало. В ворота вошла сестра Магдалина и обвела взглядом двор, ища знакомое лицо. Она пришла пешком, без охраны. Судя по ее прояснившимся глазам, она рада была видеть Кадфаэля.

— Ну и ну! — сказал он, идя навстречу монахине. — Мы не ожидали снова увидеть тебя так скоро. У вас в лесу все в порядке? Налетчики больше не появлялись?

— Пока что нет, — осторожно ответила сестра Магдалина, — но я не уверена, что они не предпримут новую попытку, увидев, что Хью Берингар отвлекся. Должно быть, Мадогу ап Мередиту пришлось не по нраву, что над ним одержала верх горстка лесорубов и крестьян-арендаторов. Не исключено, что он захочет отомстить. Но лесной народ смотрит в оба. Однако сейчас, судя по всему, беда пришла не к нам. Что это я слышала в городе? Жильбер Прескот мертв, а молодой валлиец, которого я вам прислала, обвиняется в убийстве?

— Значит, ты была в городе? И на этот раз без охраны?

— Со мной двое, — ответила она, — но я оставила их на Вайле, где мы заночуем. Если правда, что завтра шерифа будут хоронить, я должна остаться, чтобы отдать ему последний долг вместе со всеми. Когда сегодня утром мы выехали из дому, я и представить себе не могла ничего подобного. Я приехала совсем по другому делу. Внучатая племянница матери Марианы, дочь купца тканями, который живет в Шрусбери, собирается постричься в монахини в нашей обители. Это некрасивая девушка, да и звезд с неба не хватает, но она старательная и знает, что у нее нет надежды на счастливый брак. Пусть уж будет среди нас, нежели ее отдадут за первого встречного, кто попросит ее руки. Я оставила своих провожатых и лошадей у отца этой девушки. Там я и услышала о том, что у вас случилось. Лучше узнать все из первых рук, а то на улицах говорят разное.

— Если ты можешь уделить мне часок, — сердечно сказал Кадфаэль, — мы разопьем у меня в сарайчике бутылочку вина, которое я сам приготовил, и я расскажу тебе всю правду, насколько, конечно, человеку дано знать правду. Быть может, ты заметишь нечто, что я упустил из виду.

В полутемном сарайчике, где приятно пахло древесиной, брат Кадфаэль не спеша, с подробностями рассказал своей гостье все, что знал о смерти Жильбера Прескота, и все, что думал об Элисе ап Синане. Сидя на скамье и прислонившись спиной к стене, сестра Магдалина внимательно слушала. В руках она держала чашу с красным вином, чтобы согреть его. Наверное, когда-то она была изящной, но и сейчас в ее полноте была какая-то необыкновенная грация.

— Трудно поверить, что этот юноша мог убить, — наконец сказала сестра Магдалина. — Они сначала делают, а потом уже думают и предаются поздним сожалениям. Но едва ли он убил отца своей девушки. Я не сомневаюсь в твоих словах — мол, человека очень легко отправить на тот свет. Но тот, кого так легко убивают, обычно убийце не знаком. А ведь Прескот — ее отец, человек, давший ей жизнь. Но возможно, я и заблуждаюсь на его счет, — признала она, покачав головой.

— Девушка совершенно уверена, что он виновен, — задумчиво промолвил Кадфаэль. — Быть может, это оттого, что она винит себя в этой смерти. Отец должен вернуться, это разлучит влюбленных — как тут было не помечтать, что его возвращению что-нибудь помешает? А отсюда всего один шаг к тому, чтобы подумать о смерти как о выходе из положения. Но это были всего лишь помыслы, эти двое ничего подобного не желали. Парень в лучшем положении, он клянется, что отправился поговорить с ее отцом и попытаться уломать его. Я никогда не видел такого жизнерадостного парня, он весь светится от надежды.

— А девушка? — осведомилась сестра Магдалина, вертя в руках чашу. — Если они ровесники, она должна быть более зрелой, чем юноша. Такова жизнь! Или она…

— Нет, — с уверенностью возразил Кадфаэль. — Она все время была вместе с леди Прескот, Хью и валлийской знатью. Я совершенно точно знаю, что она оставила отца живым и больше не подходила к нему, а после его смерти вошла вместе с Хью. Нет, она напрасно себя мучает. Если бы ты ее увидела, ты бы сразу поняла, что это наивный и простодушный ребенок.

Сестра Магдалина уже собиралась философски заметить: «Вряд ли у меня будет такая возможность», — когда в дверь постучали. Стук был очень тихим, но так упорно повторялся, что они смолкли, чтобы убедиться, не померещилось ли.

Кадфаэль поднялся и, подойдя к двери, выглянул, чуть приоткрыв ее, поскольку был уверен, что там никого нет. Но на пороге, подняв руку, чтобы снова постучать в дверь, стояла девушка — бледная, несчастная и решительная. Этот «наивный и простодушный ребенок», как ее описал Кадфаэль, был выше его ростом, а крепкий характер, присущий нормандской знати, заставлял девушку пересилить себя. Кадфаэль торопливо распахнул дверь:

— Скорее заходи, не стой на холоде. Чем я могу тебе помочь?

— Привратник сказал мне, что пришла сестра из обители у Брода Годрика и, возможно, она еще у тебя, так как ей нужны снадобья из твоих запасов, — объяснила Мелисент. — Мне бы хотелось с ней побеседовать.

— Сестра Магдалина действительно здесь, — сказал Кадфаэль. — Заходи и садись рядом с ней у жаровни, а я оставлю вас. Поговорите наедине.

Девушка вошла, слегка испуганная, словно в этом незнакомом месте были какие-то страшные тайны. Она двигалась медленно, осторожными шагами, но решительно. Мелисент, как зачарованная, во все глаза смотрела на сестру Магдалину. Несомненно, она знала историю ее жизни и затруднялась совместить в своем воображении прошлое с настоящим.

Мелисент сразу взяла быка за рога.

— Сестра, когда ты отправишься к Броду Годрика, не возьмешь ли меня с собой? — попросила она.