— Вы посылали за нами, отец настоятель, — сказал наконец Илэйв, поскольку все молчали. — Мы пришли.

«Это „мы“ куда как красноречиво, — отметил Кадфаэль. — Если Фортуната еще сомневалась в юноше накануне, она уже позабыла о своих сомнениях либо этим утром, либо после ночных раздумий отбросила их. Показания девушки, когда ее принудят говорить, очевидно, будут продиктованы ее расположением к Илэйву».

— Я послал за тобой, Илэйв, — неторопливо сказал аббат, — чтобы ты помог нам разобраться в вопросе, который возник сегодня утром. Погоди немного, сейчас войдет еще один человек.

Конан вошел осторожно, с явным почтением к собравшемуся на капитуле трибуналу. Кадфаэль отметил, что, видимо, цель собрания была пастуху небезызвестна. На его обветренном, располагающем к себе лице было написано скрытое, но довольно живое любопытство. Конан выжидательно смотрел на аббата, словно не замечая стоящего рядом Илэйва. Конан знал, что будет выступать как свидетель, но из осмотрительности не обнаруживал особого рвения.

— Милорд, вы приглашали Конана? Это я.

— Что ж, начинаем? — Каноник Герберт с нетерпением ерзал в своем кресле.

— Да, — ответил Радульфус. — Брат Жером, пригласи сюда Олдвина. А ты, Илэйв, выйди вперед и встань тут, на середине. Олдвин скажет сейчас то, что может быть сказано только в твоем присутствии.

Услышав имя Олдвина, оба — и Фортуната, и Илэйв — несказанно удивились.

И вот наконец с решительным, задиристым видом, столь несвойственным ему, вошел сам Олдвин. Очевидно, новая роль давалась конторщику не без усилий. Как правило, люди покладистые и робкие, к каковым и принадлежал Олдвин, становятся воинственными, решаясь на отчаянный шаг. Конторщик стоял рядом с потрясенным Илэйвом, агрессивно выпятив подбородок, но на лбу у него блестели капли пота. Ноги он расставил пошире, чтобы придать себе устойчивости, и смотрел на юношу не мигая. Илэйв почти уже начал понимать, что происходит. Но Фортуната, судя по изумлению, написанному на ее лице, пока еще ни о чем не догадывалась. Отступив на шаг или два, она недоумевающе переводила взгляд с одного соперника на другого, дыхание ее участилось от волнения, губы были полуоткрыты.

— Этот человек, — сказал аббат ровным голосом, — обвиняет тебя, Илэйв. Он говорит, что вчера вечером в доме ваших хозяев ты рассуждал о религии, и рассуждения твои, идя вразрез с учением церкви, граничат с опасной ересью. Эти два свидетеля, заявляет обвинитель, также присутствовали при разговоре и могут подтвердить обвинение. Что ты на это скажешь? Правда ли, что вчера меж вами состоялась такая беседа?

— Милорд, — сильно побледнев, тихо сказал Илэйв, — мы действительно беседовали вчера в доме наших хозяев. Разговор шел о вере. Вернувшись с похорон добродетельного человека, как было не поговорить о душе и о том, что ждет нас самих?

— И ты убежден, что не сказал ничего такого, что противоречило бы истинной вере? — мягко спросил аббат.

— Насколько я понимаю, нет, святой отец.

— Ну-ка, Олдвин, — приказал каноник Герберт, нетерпеливо подаваясь вперед, — перескажи нам все то, что ты уже говорил брату Жерому, Да смотри ничего не напутай! Постарайся передать рассуждения обвиняемого дословно.

— Почтенные отцы! Вчера за ужином, после похорон мастера Уильяма, мы беседовали о новопреставленном, и Конан спросил Илэйва, приходилось ли ему слышать от хозяина те самые речи, что привели к спору меж ним и священником много лет назад. Илэйв ответил, что Уильям ни от кого не скрывал своих мыслей и что его не порицали за то, что он рассуждает о вере. «На то человеку и дан разум, чтобы им пользоваться», — так сказал Илэйв. Мы возразили, что это дерзость; простой человек должен только слушать, что провозглашает Церковь, и говорить «аминь». На то и поставлены над нами священники.

— Очень верно сказано, — одобрил Герберт. — И что же он ответил?

— Милорд! В ответ он спросил нас: «Как же мы можем говорить „аминь“, если некрещеных младенцев осуждают на вечные муки? Худший из злодеев не бросит свое дитя в огонь, так как же это сделает Всемилосерднейший Господь? Это было бы против Его божественной сути», — так заявил он.

— Это равносильно убеждению, — заметил Герберт, — что крещение детей в младенчестве необязательно, что в нем нет никакого проку. Иного логического вывода данное рассуждение не имеет. Если младенцы не нуждаются в искупительном крещении, чтобы избежать вечного проклятия, — следовательно, таинством крещения можно пренебречь.

— Ты в самом деле говорил так? Олдвин не искажает твоих речей? — спросил Радульфус, успокаивающе взглянув на возмущенного Илэйва.

— Да, святой отец. Я не верю в то, что младенцы, умершие прежде, нежели их успели окрестить, отпадают от Господа. Господь хранит их, и души их не погибнут.

— Ты упорствуешь в опаснейшем заблуждении, — настаивал Герберт. — Ты утверждаешь, что крещение, как единственное средство смыть с себя смертный грех, необязательно. Но, отрицая одно таинство, нетрудно перейти к отрицанию всех прочих. Рассуждая так, ты подвергаешь себя опасности вечного проклятия.

— Милорд! — порывисто обратился к канонику Олдвин. — Илэйв говорил также, будто крещение младенцев необязательно, ибо дети рождаются в мир незапятнанные грехом. Он утверждал: дитя так беспомощно, что не может ничего совершить — ни доброго, ни дурного. Не насмешка ли это над таинством крещения? А мы отвечали ему, что нас учили так: даже дети приходят в этот мир, неся на себе грех Адама, они виновны вместе с ним. Но Илэйв сказал, мол, нет, человек ответит только за свои поступки: тот, кто творит добрые дела, спасется, и только злодеи будут осуждены.

— Отрицать первородный грех — значит отрицать смысл всякого таинства, — настойчиво повторил Герберт.

— Нет, я никогда так не думал, — порывисто возразил Илэйв. — Я только сказал, что беспомощный новорожденный младенец не может быть грешником. Но через крещение он присоединяется к Церкви, крещение помогает сохранить невинность. Я никогда не утверждал, что это бесполезно.

— Но ты отрицаешь первородный грех? — упорно добивался Герберт.

— Да, — после продолжительного молчания сказал Илэйв, — отрицаю.

Юноша стал белым как мел, но губы его были плотно сжаты, а глаза пылали гневом.

Аббат Радульфус вновь пристально вгляделся в него и спросил мягко и примирительно:

— Хорошо, но в каком же тогда состоянии, по-твоему, дитя рождается в мир? Ведь мы все сыны Адама.

Илэйв взглянул на аббата пристально и серьезно, остывая под воздействием его сочувственного голоса.

— В том же состоянии, что и Адам до грехопадения, — пояснил он неторопливо. — Ведь и Адам когда-то был невинен.

— Эта мысль и до тебя высказывалась богословами, — сообщил Радульфус, — однако никто не называл их еретиками. Об этом предмете многое написано согласно истинной вере и учению Церкви. Это худшее из твоих обвинений, Олдвин?

— Нет, святой отец, — зачастил Олдвин. — Это еще не все. Утверждая, что человек будет прощен или осужден за свои собственные поступки, он сказал, что не знает такого злодея, который заслужил бы вечное проклятие. Еще он сказал, что один из отцов Церкви, живший в Александрии, учил, будто в конце времен все обретут спасение, даже падшие ангелы, даже сам сатана.

По залу пробежал ропот недоумения, но аббат заявил спокойно и просто:

— Да, был такой святой отец. Имя его Ориген. Он учил, что поскольку все произошло от Бога, то все и должно вернуться к Богу. Это один из врагов Оригена истолковал его мысль так, что сюда входит также и дьявол, но, надо признать, он имел на то основания. Илэйв, я полагаю, попросту процитировал Оригена. Ведь он не говорил, что разделяет его учение. Не так ли, Олдвин?

Олдвин осторожно пожевал губами, опасаясь, по-видимому, запутаться в собственной паутине.

— Вы правы, милорд. Он только сказал, что был такой отец Церкви, который так учил. А мы возразили, что это богохульство; Церковь учит нас, что одна лишь благодать Божия спасет человека, а благодаря собственным усилиям ничего не достигнешь. И он твердо сказал нам: я этому не верю!

— Ты сказал так? — спросил Радульфус.

— Да, — ответил юноша, вспыхнув. Щеки его из бледных сделались ярко-алыми.

Кадфаэль одновременно и тревожился, и радовался за него. Аббат приложил все усилия, чтобы злобная подозрительность и страх, мрачным, удушливым облаком нависшие над собранием, развеялись, но этот упрямец с готовностью принимал любой вызов, ополчаясь даже против собственных друзей. Изготовившись к бою, он был полон решимости сражаться до конца. Он не отступит ни на пядь, даже чтобы спасти себя.

— Да, я так сказал. И я опять повторю это. Человеку по силам трудиться ради собственного спасения. Мы наделены свободной волей, чтобы выбирать меж добром и злом, пролагать путь наверх или падать в грязь, и на Страшном Суде каждый будет отвечать за свои дела. Ведь мы люди, а не скоты — и потому должны устремляться навстречу благодати, а не сидеть сиднем, ожидая, пока нас возьмут и поднимут.

Каноник Герберт, оскорбленный не столько рассуждениями Илэйва, сколько задором и смелостью юноши, провозгласил:

— Таковые заблуждения вкупе с гордыней привели мятежных ангелов к падению. Ты отвергаешь Господа, отвергаешь Божию благодать, которая одна только может исцелить твою дерзкую душу…

— Вы искажаете мои слова, — сверкнув взглядом, возразил Илэйв. — Я не отрицаю Божественную благодать. Благодать, дарованная нам, состоит в том, что мы вольны выбирать между добром и злом и работать ради своего спасения. Господом дарована нам способность сделать правильный выбор. Человек выбирает, а остальное довершает Бог.

Аббат Радульфус строго постучал перстнем о подлокотник своего кресла и властным голосом призвал собрание к спокойствию.

— Что касается меня, — заявил он, когда возбужденный говор затих, — то я не нахожу дурным, если человек сознательно устремляется к благодати, совершая праведные поступки. Но мы отвлеклись. Мы обязаны со вниманием выслушать и принять к сведению все, что бы ни говорили и свидетели, и обвиняемый. У тебя есть что добавить к сказанному, Олдвин?

Олдвин уже понял, что с аббатом следует держать ухо востро и приводить слова ответчика, не перетолковывая их.

— Еще одно, милорд. Я слышал от священника, будто Святой Августин писал, что число праведников уже определено и не может быть изменено, а все остальные осуждены на вечные муки. Я вспомнил это за столом, а он ответил, что в это не верит. Я не удержался и спросил, неужто он не верит даже Святому Августину? И он опять сказал, что не верит.

— Я сказал, — с горячностью возразил Илэйв, — что не верю, будто список уже готов, ибо зачем тогда совершать добрые дела и молиться Господу, зачем приходить на исповедь к священникам, которые побуждают нас воздерживаться от греха и каяться? Какой в том толк, раз мы все равно осуждены? И когда он спросил, неужто я не верю даже Святому Августину, я сказал: не верю, если он это написал. Ведь я не знаю, писал он это в действительности или нет.

— Илэйв сказал именно так? — Радульфус задал свой вопрос прежде, чем Герберт успел вмешаться. — Ты можешь дать точный ответ, Олдвин?

— Возможно, — с осторожностью признал Олдвин, — он выразился именно так. Да, припоминаю, он сказал: если святой написал это. Я, правда, не вижу разницы, но вам судить, милорд.

— Это все? Что ты можешь добавить?

— Больше мне нечего сказать. Мы поспешили уйти, довольно мы наслушались его дерзких рассуждений.

— Вы поступили мудро, — угрюмо заметил каноник Герберт. — А сейчас, отец настоятель, не перейти ли к слушанию свидетелей? Если они подтвердят обвинение, его можно признать достаточно обоснованным.

Когда дошла очередь до Конана, он заговорил с таким нетерпением и поспешностью, что Кадфаэль никак не мог избавиться от мысли: речь свою пастух затвердил заранее наизусть. Сговор против Илэйва был столь очевиден, что Кадфаэль подивился, почему никто об этом до сих пор не догадался. Он взглянул на строгое лицо аббата, привычно сохранявшего самообладание: похоже было, что Радульфус оказался проницательней других. Но даже если бы оба прелата посмотрели на дело сквозь пальцы, обвинение оставалось обвинением, и Илэйв, поправляя свидетелей в частностях, в целом не отказывался от своих слов. И как это им удалось подбить его говорить столь открыто? Да еще в присутствии Фортунаты? Ясно было, что от свидетельства девушки будет зависеть все.

Фортуната слушала, впитывая в себя каждое слово. Она была бледна от волнения, ее искристо-зеленые встревоженные глаза обращались то к одному говорившему, то к другому по мере нарастания напряжения. Когда аббат обратился к ней, девушка замерла, испуганно сжав губы.

— А ты что скажешь нам, дитя? Ты тоже присутствовала вчера при разговоре?

— Я находилась там не все время, — с осторожностью ответила Фортуната. — Надо было помочь матери на кухне.

— Но позже ты вышла и села за стол, — уличил девушку Герберт. — О чем они тогда говорили? Ты слышала, как он сказал, будто крестить детей необязательно?

— Нет, милорд, — отважно возразила девушка, — он такого не говорил.

— Давай уточним… Говорил ли он, будто не верит, что некрещеное дитя осуждено на вечные муки? А ведь это и значит отрицать крещение младенцев.

— Нет, — ответила Фортуната. — Он никогда не говорил, что сам так считает. Он только излагал взгляды своего покойного хозяина. Илэйв припомнил, что Уильям говорил, будто даже самый закоснелый негодяй не бросит ребенка в огонь, так как же Господь сделает это? Говоря эти слова, — подчеркнула Фортуната, — Илэйв пересказывал то, что говорил Уильям.

— Это правда, да не вся, — воскликнул Олдвин. — Я тут же спросил его: «И ты в это веришь?». Он ответил: «Да, и я тоже».

— Это правда, отвечай? — Герберт мрачно свел брови. Фортуната молчала, глаза ее сверкали, губы были плотно сжаты. — Сдается мне, — процедил Герберт, — эта свидетельница не желает нам помочь. Нам следовало бы каждого заставить принести клятву, но в случае с этой девицей без клятвы на Библии не обойтись.

Каноник впился в девушку угрюмым, недоверчивым взглядом.

— Знаешь ли ты, какое подозрение падет на тебя, если ты попытаешься скрыть правду? Дайте ей Библию, отец настоятель. Пусть поклянется на Евангелии и, если солжет, — да погибнет ее душа!

Приор Роберт с важностью раскрыл перед девушкой Библию. Фортуната, положив руку на страницу, еле слышно проговорила слова клятвы. Илэйв, кипя негодованием, шагнул было к ней на выручку, но замер, стиснув зубы в бессильном негодовании: с горечью осознавал он, что никак не может оградить Фортунату от ее мучителей. Однако аббат спокойно и с твердостью отнял инициативу у Герберта.

— Расскажи нам сама, — ласково предложил он девушке, — не спеша и не боясь ничего, что именно ты слышала вчера во время беседы. Говори не смущаясь: мы верим, ты скажешь правду.

Фортуната, набравшись храбрости и переведя дух, осторожно пересказала все, что помнила. Раз или два она умолкала, заколебавшись, надо ли что-то пропустить или пояснить. Кадфаэль подметил, как левой рукой Фортуната стискивала запястье правой, покоившейся на открытом Евангелии, будто ладонью чувствовала ожог, и затем вновь принуждала себя говорить.

— С вашего разрешения, аббат, — хмуро сказал Герберт, когда девушка закончила свой рассказ, — когда вы опросите свидетельницу, я задам ей еще три вопроса, чтобы вполне прояснить дело. Приступайте

— У меня нет вопросов, — сказал Радульфус. — Девушка под присягой принесла нам обстоятельное свидетельство — и я его принимаю. Спрашивайте вы.

— Первое, — отчеканил Герберт, подаваясь вперед в своем кресле и устремляя на девушку сверлящий, безжалостный взор из-под кустистых бровей. — Слышала ли ты, как обвиняемый на заданный ему прямо вопрос ответил, что он согласен со своим хозяином, будто некрещеные младенцы не осуждаются на вечные муки?

Девушка, бросив взгляд на свою руку, прижатую к странице Евангелия, ответила почти шепотом:

— Да, слышала.

— Это и есть отрицание таинства крещения. Второе. Отрицал ли он то, что род человеческий запятнан грехом Адама? Заявлял ли, что только благодаря своим делам человек достигнет спасения, а иначе будет осужден?

— Да, — осмелев, сказала девушка, — но он не отрицал благодати. Благодать — это возможность выбора…

Герберт, сверкнув глазами, поднял руку.

— Он говорил, что спасение зависит от дел человеческих. В том и состоит отрицание благодати. Третье. Не признавался ли он, и неоднократно, что не верит сказанному Святым Августином об избранных и отверженных?

— Да, — сказала Фортуната очень медленно и осторожно. — Он говорил, что, если святой так написал, он ему не верит. И что сам он, не будучи силен в науках, не читал Святого Августина. В самом ли деле святой написал те слова, на которые ссылаются священники?

— Довольно! — прервал девушку Герберт. — Свидетельница подтвердила все пункты обвинения. Вам предстоит дальнейшее рассмотрение дела.

— Я считаю, — сказал аббат Радульфус, — нам следует объявить перерыв и поговорить в узком кругу. Свидетели могут идти. Ступай домой, дочь моя, и не жалей о том, что сказала правду, ибо правда сама по себе есть благо. Идите все, но знайте, что скоро вы опять понадобитесь. А ты, Илэйв… — Юноша, с бледным от ярости лицом, с решимостью во взоре, неотрывно глядел вослед уходящей Фортунате. — Ты наш гость. Не вижу причины, почему бы нам не поверить тебе на слово. — Радульфус видел, как Герберт застыл в своем кресле, всем видом выражая неодобрение, но продолжал еще настойчивей. — Пообещай, что ты не покинешь аббатства, пока не решится твое дело, и гуляй себе свободно где хочешь.

Илэйв, будто не слыша, смотрел, как Фортуната переступила порог и исчезла за дверью. Конан и Олдвин уже успели уйти, они с легким сердцем направились домой, радуясь, что дело их теперь в надежных руках: заезжий прелат, рьяный защитник истинной веры, не собьется со следа, если учует запах ереси. Наконец юноша взглянул на аббата — твердо, но с почтением — и сказал не торопясь:

— Да, милорд. Я обещаю находиться в аббатстве до тех пор, пока с меня не снимут обвинение и не отпустят на все четыре стороны.

— Тогда иди, пока тебя опять не позовут. А сейчас — Радульфус поднялся с места, — устроим перерыв. Принимайтесь каждый за свое дело и не забывайте, что нынешний день посвящен Святой Уинифред. Святая также будет свидетельствовать о всех наших делах — и дурных, и добрых.

— Я прекрасно вас понимаю, — сказал каноник Герберт, когда они остались одни в покоях аббата. Наедине с равным он позволил себе расслабиться, все рвение его куда-то испарилось. Каноник сидел с утомленным видом — не чуждый ошибок немолодой человек, озабоченный делами веры. — Удалившись от мира или, вернее сказать, почти не общаясь с ним, вам трудно осознать реальную опасность, которая кроется за искажением истинной веры. Согласен, в ваши края еще не заглядывали сеятели ложных учений, но они неподалеку! Пагубный соблазн надвигается с Востока. Я опасаюсь, что едва ли не каждый побывавший там путешественник приносит семена ложной веры, пусть даже бессознательно. И семена эти способны прорасти и пустить корни здесь. По всей Фландрии, Франции, на Рейне и в Ломбардии бродят лжепроповедники, восстанавливающие народ против Святой Церкви и нас, священников. Они кричат повсюду, что мы жадные и продажные и что апостолы-то жили в бедности. В Антверпене некий Тачельм повел одураченные им толпы грабить церкви, выносить из них драгоценную утварь. Во Франции, в самом Руане, разглагольствуют о том, что священники должны быть бедными, и требуют перемен. Отправившись на юг с поручениями от архиепископа, я наблюдал, как искры ереси вспыхивают повсюду, разрастаясь в неукротимое пламя. Это не просто ошибочные безобидные умонастроения. В Европе манихейская ересь распространена настолько широко, что становится чуть ли не новой религией. Так стоит ли удивляться моему ужасу при виде тлеющего уголька? Даже от ничтожной искры может разгореться пожар.

— Согласен с вами, — ответил Радульфус. — Надо постоянно быть начеку. И однако, всякий человек должен представать перед нашим взором в наготе истины, а мы спешим набросить на него балахон еретика. Едва только слово это произнесено, человек становится невидимым. Причем навсегда! Но с кем вы сейчас боретесь — с лжепроповедником, искусителем толп, с безумцем, сеющим смуту ради корыстных целей? Нет, ничего подобного вы здесь не найдете. Перед вами юноша, который чтит память покойного хозяина и отстаивает его убеждения, дабы сохранить незапятнанным доброе имя почившего. Допускаю, выпивка развязала ему язык. Вчера за ужином, подогретый винными парами, да и сегодня утром на капитуле он говорил, возможно, не вполне то, что думает в действительности. Неужто и мы последуем его примеру?

— Нет, — веско произнес каноник Герберт, — Мы будем руководствоваться исключительно благоразумием. Вы правы, перед нами — не смутьян-безумец, а честный трудяга, искренне преданный своему хозяину и уважаемый всеми соседями. Но разве вы не видите, насколько от этого возрастает опасность? Когда ереси проповедуются отъявленным злодеем, искушение невелико. Но когда их по сердечному убеждению распространяет человек с безупречной репутацией, тут-то и заключается истинный соблазн… Вот отчего я боюсь этого юнца!

— Не объявляет ли нынешний век еретиком того, кого еще сто лет назад почитали как святого? — холодно осведомился аббат. — И наоборот: тот, кого считали еретиком, не объявляется ли последующими поколениями святым мучеником? Вот почему необходимо тщательно подумать, прежде чем обвинять кого-либо в ереси.

— Мы не вправе пренебрегать своим долгом, — вновь становясь резким, ответил каноник. — Опасность перед нами, и мы обязаны ей противостоять, иначе сражение будет проиграно. Не дадим же семенам зла пустить корни на нашей земле!

— Но, по крайней мере, надо отличать зерна от плевел, — сурово проговорил Радульфус. — И помнить, что там, где нет злого намерения, заблудшего можно спасти, прибегнув к доброму совету и вразумлению

— Либо отсечь больной член, если вразумления не исцеляют, — со злобной решительностью отозвался Герберт.