Глава восьмая

После заутрени Кадфаэль снова зашел в церковь, чтобы подлить благовонного масла в лампаду на алтаре святой Уинифред. Неуемная страсть к изобретению различных благовоний, которую, используй он ее на потребу женского тщеславия, могли бы счесть предосудительной, обретала вполне дозволенный и даже похвальный смысл, будучи направлена на святое служение. Кадфаэль с удовольствием составлял всевозможные сборы душистых трав и цветов. Употребляя их в самых разных сочетаниях, он смешивал нежное благоухание роз и лилий, фиалок и клевера, оттеняя их пряными ароматами руты, шалфея и полыни. Он радовался, что угождает святой Уинифред, ибо святая девственница тоже родилась женщиной и в юности была прекрасной и желанной.

Из северного притвора показался с метлой в руке причетник Синрик, он только что смел с паперти свежевыпавший снег, а сейчас, готовясь к утренней мессе, направлялся к кафедре, чтобы открыть толстый молитвенник, снять нагар со свечей на алтаре для мирян, а по бокам вставить две новые. Кадфаэль поздоровался с ним, когда вернулся в неф, и услышал в ответ обычное спокойное приветствие.

— Мороз-то все никак не отпускает, — сказал Кадфаэль. — Сегодня опять не получится выкопать могилу для Эйлиота.

Он сделал это замечание, так как копать могилы на маленьком погосте у восточной стены церкви, служившем местом погребения аббатов и монахов, входило в обязанности Синрика.

Причетник повел носом и, сожмурившись, принюхался:

— Завтра, может статься, погода переменится. Я чую оттепель.

Что ж, не исключено. Старик жил на дружеской, хотя и не слишком короткой, ноге со стихиями, терпеливо снося их капризы, покуда они обходились с ним милостиво, но в его крохотной каменной каморке над притвором, должно быть, стоял убийственный холод.

— Место уже отвели? — спросил Кадфаэль, невольно заражаясь лаконичной манерой причетника.

— Возле самой стены.

— Значит, не подле отца Адама? Мне казалось, что приор Роберт хотел похоронить его рядом.

— Хотел, — буркнул Синрик. — Да я сказал, что земля еще не уселась, надо, мол, погодить.

— Не ко времени этот мороз. Непогребенный покойник смущает молодых монахов.

— Вот-вот, — отозвался Синрик. — Чем скорее его закопают, тем лучше для всех, Помер, так уж чего там! — Он поправил вторую толстую свечу на подсвечнике и, отступив на шаг, проверил, прямо ли она стоит, чтобы с нее не капало, затем отер свечное сало с ладоней и в первый раз за все время перевел взгляд глубоко запавших глаз на Кадфаэля. Неожиданно его худое лицо озарилось той грустной, полной удивительной нежности улыбкой, которая влекла к нему ребятишек, так что они доверчиво льнули к нему. — Собираешься в Форгейт? Там, поди, есть простуженные.

— Ничего удивительного! — сказал Кадфаэль. — Надо проведать там нескольких ребятишек. Пока ничего серьезного. А что, я еще кому-нибудь нужен? Я свободен и могу навестить еще одного больного. Кто же заболел?

— Это в хибаре вдовы Нест, налево по переулку от ярмарочной площади. Вдова нянчит внучку, бедняжка осталась у нее на руках после смерти ее дочери Элюнед. Женщина беспокоится, что с малышкой что-то неладное. — На этот раз Синрик по необходимости разговорился, объясняя что к чему:

— Дитя отказывается от молока и криком кричит, так его пучит.

— А родился ребенок здоровеньким? — спросил Кадфаэль.

Он подумал, что ребенку сейчас и двух месяцев нет; оставшись без матери, он лишен самой полезной пищи — материнского молока. Кадфаэль еще не забыл, каким ужасом и гневом был охвачен весь Форгейт, потеряв свою любимую шлюху. Если только можно было так назвать Элюнед. Она никогда не просила платы. Если мужчина ей что-нибудь давал, то делал это по своей доброй воле. Она же только одаривала всех — милосердно, но безрассудно.

— Славная девчушка и здоровенькая, как говорит ее бабка.

— А коли так, то можно надеяться, что у нее хватит силенок выжить на этом свете, — утешил Синрика Кадфаэль. — Пойду за отваром для ее животика. А лучше заварю свежего. Кто у вас сегодня служит мессу ?

— Брат Ансельм.

— Вам повезло, — сказал Кадфаэль, направляясь к южной двери, через которую лежал кратчайший путь в его сарайчик. — А то могли бы получить брата Жерома.

Домишко был низенький и тесный, но стоял прочно, и темный закоулок, в который выходило его крыльцо рядом с другим высоким и большим домом, был в этот морозный день чист, так что дышалось легко, однако в теплую и сырую погоду тут, наверное, стояла изрядная вонь. Кадфаэль постучал в дверь и одновременно, чтобы никого не пугать, громко крикнул:

— Хозяюшка! Это брат Кадфаэль из аббатства. Синрик сказал мне, что нужно посмотреть ребенка.

Неизвестно, чье имя, его собственное или Синрика, произвело должное действие, но тотчас же внутри послышалось какое-то движение, раздался недовольный крик грудного ребенка, поспешно переложенного с рук на кровать, затем дверь широко распахнулась, и показавшаяся в темноте проема женщина замахала на монаха рукой, чтобы тот скорее входил, и тут же затворила за ним дверь, не желая напустить лишний холод.

Маленькая комнатенка составляла всю внутренность этого дома, единственное отверстие находилось в потолке и служило вместо дымохода. В теплые дни дверь с утра до вечера стояла нараспашку, но мороз заставил ее закрыть. Помещение освещалось единственной лампадкой и углями, горевшими в железном решете, которое стояло на плоском камне под отверстием в кровле. По счастью, какая-то добрая душа помогла вдове запастись древесным углем, от жаровни тянуло дымком, но не сильно. Обстановка была весьма скудной: в углу лавка для спанья, несколько горшков возле очага, да грубо сколоченный столик. Кадфаэль немного подождал, пока глаза привыкали к тусклому освещению. Наконец из тьмы стали проступать отдельные предметы. Люлька, самый главный предмет в этом доме, стояла в самом теплом углу, куда достигало тепло очага, но не залетал сквозняк от двери и от отверстия в кровле. Дитя в люльке так и заходилось возмущенным криком. Судя по всему, малышка хотела спать, но больной животик не давал ей покоя.

— У меня с собой огарок свечи, — сказал Кадфаэль, неторопливо оглядываясь в комнате. — Я подумал, что нам понадобится побольше света.

С этими словами он вынул свечу из сумки, зажег ее от фитиля, плавающего в глиняной плошке, и поставил на край стола, чтобы свет падал на колыбельку.

Этот огарок с широким основанием остался от одной из толстых свечей, которые горели на стенах церкви. При посещении больных такие огарки были в самый раз, так как крепко стояли, не опрокидываясь, на любой плоской поверхности. В хлипких деревянных хибарках следовало соблюдать особенную осторожность. Правда, дом вдовы Нест, хотя и бедный, был построен довольно основательно.

— Тебе приносят древесный уголь? — спросил Кадфаэль, оборачиваясь к хозяйке, которая неподвижно смотрела на него с застывшим выражением безнадежной покорности.

— Мой покойный муж был лесником в Эйтоне. Новый работник аббатства меня не забывает, он дает мне и другое топливо. То хворосту принесет, то щепочек на растопку.

— Это хорошо. Такому маленькому ребенку нужно тепло. А теперь скажи мне, что болит у твоей девочки?

Девочка и сама уже многое ему рассказала. Время от времени она покрикивала из люльки, но пеленки ее были чистые, она была завернута в теплое одеяльце, по голосу было слышно, что кричит вполне упитанный ребенок.

— Вот уже три дня, как она не хочет пить молоко, ее так пучит, что она все время плачет. Но я держу ее в тепле, так что она у меня не простужается. Была бы жива моя доченька, малышка сосала бы грудь, а не пила с ложечки. Но дочки больше нету, она умерла и бросила эту кроху на меня. Кроме нее, у меня никого больше нет, и я сделаю все, чтобы сберечь ее.

— Судя по ее виду, ест она досыта, — заметил Кадфаэль, склоняясь над похныкивающим ребенком. — Сколько ей сейчас? Неделек шесть-семь? Она у тебя очень крупная и здоровенькая для своего возраста.

Сморщенное личико с зажмуренными глазками и широко открытым ротиком, из которого неслись вопли, было гладкое и кругленькое, только совсем красное от натуги и злости. У девочки были густые вьющиеся волосы цвета бурой осенней листвы.

— До сих пор она у меня и впрямь хорошо кушала, вот до этого случая. Вообще-то она кушает за троих. Я даже гордилась ею.

«И наверняка перекармливала ребенка! — подумал Кадфаэль. — Малышка еще не может понять, когда надо остановиться. Так что ничего страшного, все очень просто объясняется».

— В этом-то и вся беда, ты сама убедишься. Корми ее понемножку, но почаще, и добавляй в молоко несколько капель моего отвара. Я его оставлю, три-четыре капли на прием вполне достаточно. Дайка мне ложечку, я накапаю нужную порцию, чтобы девочка сейчас успокоилась.

Вдова подала монаху роговую ложечку, он откупорил принесенный с собой пузырек, капнул оттуда себе на палец и поднес его к нижней губке орущего ребенка. Рев мгновенно смолк, сморщенное, перекошенное личико приняло нормальный вид, и на нем появилось даже некое задумчиво-удивленное выражение. Губки сложились очаровательным бантиком, чудесно преображенный ротик оказался на диво изящным и тонко очерченным для семинедельного младенца, обещая в будущем настоящую красоту. Багровая краска схлынула, открыв на пухленьких щечках нежный румянец, и дочка несчастной Элюнед распахнула темно-синие, как ночное небо, глазенки. И тут она улыбнулась Кадфаэлю не по возрасту разумной, понимающей улыбкой. Естественно, в следующий миг она снова сморщила личико и издала первый предупредительный крик, но перед глазами монаха все еще стояло нездешнее видение какой-то неземной красоты.

— Ишь ты, малявка! — сказала вдова жалостливо. — Вкусненько было!

Кадфаэль налил пол-ложечки лекарства и осторожно поднес ко рту девочки. Ротик сразу открылся и с удовольствием зачмокал. Все было проглочено без остатка, ни капельки не пролилось мимо, только успокоившиеся губки немного залоснились от влаги. Мгновение малютка молча глядела вверх своими огромными глазищами, занимавшими пол-лица под крутым лобиком, окруженным легкими каштановыми кудрями. Затем она повернула головку, легла щекой на подушку, звонко рыгнула и притихла с полузакрытыми глазами, сложив под подбородком ручонки с крошечными кулачками.

— С малышкой ничего страшного, не тревожься! — сказал Кадфаэль, затыкая пузырек. — Если она проснется ночью и будет плакать из-за животика, дай ей, как сейчас, еще пол-ложечки. Но думаю, она будет спать. Корми ее поменьше за один присест, капай в молоко три-четыре капельки отвара. Поглядим, как она себя будет чувствовать через несколько дней.

— А что туда входит? — спросила вдова, с любопытством разглядывая пузырек в руках у Кадфаэля.

— Укроп, фенхель, мята, чуть-чуть макового сока… и мед для сладости. Поставь пузырек в безопасное место и пользуйся отваром, как я сказал. Будут нелады с животом, снова дай ей пол-ложечки. А если все будет хорошо, тогда добавляй одну-две капельки в молоко. Лекарства действуют лучше, если их не принимать без надобности.

Кадфаэль задул свой огарок и поставил его на столе остывать. Огарок был большой, его могло хватить еще на целый час горения, и он мог еще послужить. В ту же минуту монах пожалел, что рано погасил свечу, — в комнате сразу стало намного темнее, а еще за хлопотами он не успел хорошенько разглядеть вдову Нест — мать несчастной девушки, которую как неисправимую грешницу изгнали из церкви, решив, что ее раскаяние и исповедь не заслуживают доверия, а посему ее следует отлучить от церкви. Здесь, в этой тесной и темной лачуге, расцвела ее беззаконная красота, здесь Элюнед принесла свой плод и вскоре умерла.

В молодости ее мать, вероятно, тоже была миловидна. У нее было лицо с тонкими чертами, но сейчас его избороздили горестные морщины. Строго зачесанные седеющие волосы оставались густыми, в них еще проглядывали каштановые пряди как напоминание о прежнем великолепии. Запавшие глаза темнели в глубоких глазницах и горели мучительной любовью, цвет ее глаз невозможно было определить, но, быть может, в них затаилась та же густая синева, которая сияла в глазах ее внучки. Вдове было, вероятно, не больше сорока лет. Кадфаэль иногда встречал ее в Форгейте, но как-то не приглядывался.

— Замечательный ребенок твоя внучка, — сказал Кадфаэль. — Наверное, вырастет настоящей красавицей.

— Лучше бы уж дурнушкой, чтобы не выделялась, — воскликнула вдова с неожиданной страстностью. — Только бы не вышла красотой в свою мать и не пошла по ее дорожке. Знаешь небось, чья она дочь? Тут все знают.

— Малютка ни в чем не виновата, — сказал Кадфаэль. — Надеюсь, этот мир обойдется с ней не так жестоко, как с ее матерью.

— Это не мир отверг мою дочь, но церковь. В мире, со всем его злом, она бы ужилась, но не могла жить, когда ее выгнали из церкви.

— Неужели вера была так важна для нее, что она не могла жить в отлучении от церкви?

— Да, видно уж так. Ты же не знал ее. Горячая была девка, оторва, да и только! А красавица такая, что и сказать нельзя! Но до того она была добрая и сердечная, что жить с ней в доме — одна радость! И вот, поди ж ты, — горячая, а на обиду очень чувствительная! Никогда она ни человеку, ни даже животному больно бы не сделала, а сама была тонкокожая: чуть заденут, а ей будто нож в сердце! Одна и была у нее слабинка, тут уж она не могла с собой сладить, а кабы не это, то лучшей дочки и пожелать нельзя. Ты и представить себе не можешь! Но такая уж она была: о чем ее ни попроси, она ни в чем не откажет. Мужчины и прознали про это. А она стыда не ведала: что такое грех, она ведь не понимала, для нее это слово было пустой звук. Вот и им она не отказывала. Всякому уступала: одному из-за того, что у него грустный вид, другому — потому что очень уж просил, третьему — потому что его несправедливо обидели или поколотили и ему будто бы жизнь не мила. А потом на нее вдруг накатывал страх — вдруг, дескать, это и впрямь грех, как говорил ей отец Адам, хотя она и не могла взять в толк почему. И тогда она бежала исповедоваться, обливалась слезами, обещала исправиться. Отец Адам жалел ее, он понимал, что она не такая, как все. Всегда говорил с ней ласково, по-хорошему, назначал легкое покаяние и никогда не отказывал ей в отпущении грехов. Каждый раз она обещала исправиться, а потом какой-нибудь парень заговорит ей зубы, она забудет все сразу и опять согрешит, а там, глядишь, снова покается и снова замолит свой грех. Ну не могла она отделаться от мужчин! Но без благословения церкви и без божественного утешения тоже никак не могла обойтись. Когда перед ней захлопнули двери церкви, она ушла одна-одинешенька, да так в одиночестве и умерла. И как я с ней, живой, ни мучалась, все равно она была мне в радость, а теперь осталось одно горе без всякой радости, кроме вон той горькой радости, что лежит в люльке. Смотри-ка, заснула!

— А ты, часом, не знаешь, кто отец ребенка? — сумрачно спросил Кадфаэль.

Вдова Нест покачала головой, губы ее тронула невеселая улыбка:

— Нет. Поняв, что ему за это грозят неприятности, она скрыла его имя даже от меня. Если только сама знала, от кого понесла! Хотя, наверное, знала. Ведь она была не сумасшедшая и не слабоумная дурочка. Отцу ребенка она сказала бы, но никогда не выдала бы его этому черному святоше. Уж как он выпытывал! И запугивал ее, и ругался! Но она сказала, что сама ответит за свои грехи и понесет наказание, а его грех — это его дело, так что пускай сам и исповедуется.

Хороший ответ! Кадфаэль отметил его кивком головы и тихим вздохом.

Огарок тем временем остыл, монах убрал его в сумку и стал прощаться:

— Ну вот и все. Если она снова раскапризничается и я понадоблюсь, передай через Синрика или оставь весточку привратнику. Но думаю, что достаточно будет дать малышке отвару.

Уже с порога, взявшись за щеколду, он еще раз обернулся и спросил:

— А как ты ее назвала ? Элюнед, в честь матери ?

— Нет, — ответила вдова. — Элюнед сама выбрала ей имя. Слава Богу, отец Адам успел ее окрестить до того, как заболел и умер. Ее зовут Уинифред.

На обратном пути через Форгейт Кадфаэля эхом сопровождали последние слова вдовы Нест. Оказывается, дочь отверженной, отлученной от церкви женщины получила имя в честь святой покровительницы города — неопровержимое свидетельство искреннего благочестия ее матери. И уж, наверное, святая Уинифред сумеет найти и защитить обеих: живую девочку и ее мертвую мать, похороненную по-человечески благодаря прихожанам святого Чеда, которые оказались милосерднее отца Эйлиота и поступили по-христиански, истолковав в ее пользу сомнения, возникшие в связи с обстоятельствами ее одинокой кончины. Как же сильна валлийская порода в потомках валлийских матерей, вышедших замуж за шропширских жителей! Кадфаэль совершенно не знал английского лесника, покойного мужа вдовы Нест, но он был уверен, что именно от нее порешившая себя Элюнед унаследовала свою неотразимую красоту, которая довела ее до погибели, и такое же лицо уготовано было судьбой носить крошке Уинифред. Быть может, дерзнув выбрать для нее имя этой святой, мать хотела дать заступницу беззащитной сиротке, которую иначе ничто не защитит в этом мире, где красота и великодушие приносят одно только горе.

Итак, в бедной лачуге, из которой только что вышел Кадфаэль, живет женщина, имеющая все основания ненавидеть Эйлиота, и она убила бы его, если бы мысль могла убивать, но вряд ли вдова стала бы подстерегать священника в зимнюю ночь, чтобы стукнуть его сзади по голове, и уж тем более трудно предположить, чтобы она спихнула его, оглушенного, в пруд. На ней и без того лежало тяжкое бремя ответственности, которое крепко держало ее дома, требуя неустанных забот. Но жившая в ней жажда мщения вполне могла заставить какого-нибудь мужчину сделать это ради нее, если только у нее имелся достаточно решительный и близкий друг. Не нашлось ли среди мужчин, искавших в объятиях Элюнед утешения от козней враждебного мира, такого, который готов был на это пойти? И в первую очередь это мог быть отец малышки Уинифред, если только он знал, что это дитя его.

«Если так рассуждать, — подумал Кадфаэль, немного раздражаясь тому, куда завели его мысли, — то скоро я, пожалуй, начну приглядываться к каждому смазливому парню, ища в нем убийцу. Лучше уж мне заняться своими прямыми обязанностями, предоставив Хью Берингару как шерифу искать и наказывать виноватого. Однако вряд ли он поблагодарит меня за это! «

Направляясь к воротам монастыря, Кадфаэль поравнялся с переулком, ведущим к дому священника, и неожиданно остановился, пораженный видом неба. Мрачные тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Это был не морозный блеск холодного бледного неба — сверху лился неяркий свет, пробивающийся сквозь разметанные рваные тучи, сверкание сосулек под крышами и снежных шапок на карнизах домов пригасло, сменившись влажным мерцанием. Кое-где с островерхих крыш под робкими солнечными лучами стали стекать первые капли. Чего доброго сбудется предсказание Синрика и к вечеру начнется оттепель. Тогда можно будет взять Эйлиота из часовни и предать наконец земле, хотя его зловещая тень исчезнет отсюда очень и очень нескоро.

Кадфаэлю незачем было спешить в монастырь, и он решил, что не случится ничего страшного, если он задержится еще на полчаса. Он свернул в переулок и, сам хорошенько не зная зачем, пошел к дому священника. Разумеется, его оправдывало желание проведать вдову Хэммет, чтобы узнать, как она поправляется и не оставил ли каких-либо последствий ушиб головы, однако Кадфаэлем двигало также и обыкновенное любопытство. Вдова Хэммет уже вторая женщина, чье отношение к отцу Эйлиоту имело, судя по всему, весьма неоднозначный характер. Очевидно, она должна была разрываться между благодарностью к священнику, которому была обязана тем, что имела работу и крышу над головой, и отчаянием от той злобной ярости, с которой он обрушился на обманщиков, — последнее, разумеется, при том условии, что она знала о его открытии, грозившем ее воспитаннику разоблачением и тюрьмой. Насколько Кадфаэль знал Диоту, он полагал, что она относится к своему хозяину со страхом и трепетом, однако ради спасения своего любимца может решиться на многое. Но все эти подозрения он тут же отмел, вспомнив, в каком состоянии Диота была наутро после сочельника. По ее поведению можно было почти наверняка сказать, что, несмотря на все ночные страхи во время напрасного ожидания Эйлиота, она ничего не знала о его гибели, эта новость впервые стала ей известна, когда в монастырь принесли тело убитого. Как ни убеждал себя Кадфаэль, что мог ошибиться с таким заключением, его собственная память отвергала эти сомнения. Переулок, где стоял дом священника, заканчивался небольшой лужайкой. Сейчас она была покрыта растоптанным снегом, но уже кое-где победно выглядывали кустики живучей травы. Дом священника был обращен к этой площадке, как бы нарочно предназначенной для игры, задней глухой стеной, которая, на беду местной ребятни, была столь притягательна для любителей игры в мяч. Сейчас там собралось шестеро форгейтских сорванцов, они забавлялись игрой в снежки, бросая их в мишень. Ею служил кол от забора, стоявший на приличествующем для броска расстоянии в другом конце лужайки. На колу торчала круглая черная шапочка с трепыхающейся на ветру тесемкой. Это была скуфья, какую носят на темени священники и монахи, прикрывая от холода голую тонзуру, когда ходят без капюшона.

Шапочка принадлежала Эйлиоту. Ее не нашли при нем, когда обнаружили тело, но никто не обратил внимания на пропажу скуфьи. Кадфаэль застыл на месте, уставясь на эту вещицу, и перед ним отчетливо возник образ проходящего мимо освещенных ворот Эйлиота и его решительное, гневное лицо, не затененное капюшоном, а на голове — так и есть! — была черная шапочка. Этот маленький кружок не отбрасывал тени, оставляя на виду лик священника, дышавший апокалиптической яростью!

Одни из мальчишек, более удачливый или ловкий, чем остальные, сбил с кола скуфью, и она свалилась на траву. Победитель, доказав свое первенство, без особого интереса пошел ее поднимать. Взяв свой трофей, он остановился, небрежно помахивая им в опущенной руке, а остальная компания, наскучив этой игрой, загалдела, споря о том, чем заняться дальше. Потом все разом взметнулись, словно стайка дупелей, и кинулись через лужайку в сторону открытого поля.

Победитель состязания на меткость не спеша двинулся следом, зная, что они так же внезапно остановятся, как сорвались с места, и он их всегда успеет нагнать. Кадфаэль сделал несколько шагов наперерез мальчику, и тот, узнав его, остановился. Смышленый мальчонка лет десяти, племянник старосты, сын его сестры. Он улыбнулся монаху как доброму знакомому.

— Что это у тебя в руке, Эдди? — спросил Кадфаэль, кивая на свисающую из руки мальчика шапочку, — Можно мне посмотреть ?

Равнодушно отданная послушной рукой скуфья перекочевала к Кадфаэлю. Похоже, с ней играли уже не первый день и, переиграв все игры, наскучили игрушкой. Скоро вместо нее найдется какая-нибудь другая, и про старую никто даже не вспомнит. Кадфаэль повертел скуфью в руке и обратил внимание, что тесьма, которой она была обшита по краю, ободрана с одного боку. Попробовав приладить ее на место, он заметил, что один клочок оторван, так что концы не сходились. Не хватало кусочка длиной с мизинец. К тому же на месте обрыва шов между двумя соседними клиньями, из которых была скроена шапочка, тоже оказался надорванным. Добротная черная материя, тщательное шитье, тесьма плетеная, ручной работы.

— Где ты это нашел, Эдди?

— В мельничном пруду, — весело ответил мальчик. — Кто-то ее выбросил, потому что она рваная. Рано утром мы пошли на пруд посмотреть, не замерз ли, но он еще не замерз. Зато мы нашли вот это.

— В которое утро? — спросил Кадфаэль.