Глава первая

В 1143 году, через неделю после закрытия ярмарки, приуроченной ко дню Святого Петра, монахи бенедиктинского монастыря Святых Петра и Павла вернулись к своим обычным занятиям. Было начало августа, стояла сухая, благодатная погода, и урожай хлебов уже свезен был в амбары. Посчитав, что это подходящее время, брат Мэтью, келарь, вынес на обсуждение капитула суть одного дела, которое он во время ярмарки уже несколько раз обсуждал с приором августинского монастыря Святого Апостола Иоанна, что в Хомонде, в четырех милях к северо-востоку от Шрусбери.

Хомонд был оплотом Фиц Алана, а сам он, сторонник императрицы Матильды, попал в немилость к королю Стефану и был вынужден бежать после того, как пала под натиском королевского войска обороняемая им крепость Шрусбери. Впрочем, ходили слухи, будто Фиц Алан, вернувшись после своего бегства во Францию, вновь оказался в Бристоле, в войске императрицы. Как бы там ни было, многие из арендаторов Фиц Алана считали себя подданными короля Стефана; они не покладая рук трудились на своих угодьях, и Хомонд процветал. Так что монастырь Святого Апостола Иоанна был в высшей степени достойным и выгодным соседом, с которым можно было при случае иметь дело, причем к обоюдной пользе, а тут, как считал брат Мэтью, как раз и представился такой случай.

— Предложение об обмене участками земли исходило от обители в Хомонде, — сказал он на собрании капитула. — Но это выгодно для обоих монастырей. Я уже представил все необходимые данные отцу настоятелю и приору Роберту, у меня есть черновые планы обоих земельных участков, о которых идет речь, оба они примерно равны по площади и по прочим своим достоинствам. Один участок, которым владеет наш монастырь, расположен в нескольких милях от Хотона и со всех сторон окружен землей, подаренной Хомондской обители. Так что нашим соседям выгодно присоединить этот участок к своим владениям. Ведь они сэкономят на этом время и силы для его обработки. А земля, которую обитель в Хомонде желает обменять, расположена на ближайшем к нам участке манора Лонгнер, всего в двух милях от нашего аббатства и довольно далеко от Хомонда, что для них явно неудобно. Здравый смысл подсказывает, что следует согласиться на этот обмен. Я уже видел эту землю и считаю, что нам это выгодно. Таково мое мнение.

— Если эта земля — на ближайшем к нам участке манора Лонгнер, — подал голос брат Ричард, субприор, уроженец здешних мест, хорошо знающий окрестности, — то она должна быть расположена близко к реке. Не грозит ли этому участку наводнение? — спросил он, обратившись к брату Мэтью.

— Нет, не грозит. Северн протекает рядом — это верно, но берег со стороны реки высокий, луг отлого поднимается вверх, к вершине холма, где растут деревья и кустарники. На берегу реки было несколько ям с глиной, но, думаю, глины в них уже нет. Это поле называют Землей Горшечника. Кстати, это та самая земля, которую арендовал брат Руалд еще пятнадцать месяцев тому назад, до того как решил принять постриг в нашем монастыре.

Легкое движение прошло по залу — все присутствующие повернулись в одном направлении и их взгляды остановились на брате Руалде. Это был молчаливый и серьезный монах, еще не старый, но возраст которого трудно было определить, благообразный, с правильными чертами вытянутого, аскетического лица. Брат Руалд все еще проводил молитвенные дневные часы, погруженный в некий экстаз, ведь он лишь два месяца назад принял монашеские обеты. Непреодолимое желание стать монахом, которое он почувствовал после пятнадцати лет супружеской жизни и двадцати пяти лет, отданных гончарному ремеслу, стало таким необоримым, что он не в силах был этому противостоять и обрел душевное успокоение только тогда, когда смог попасть в монастырское братство. И это чувство покоя с тех пор, казалось, не покидало его. Вот и сейчас, когда все взгляды были обращены на него, брат Руалд оставался совершенно спокоен. Каждому была известна его история, запутанная и странная, но это его ничуть не смущало. Главным для него было то, что он достиг своей цели.

— Это — доброе пастбище, — после короткого молчания ответил он на незаданный вслух вопрос. — А при необходимости его можно вспахать и засеять. Лежит это поле гораздо выше обычного уровня подъема воды в Северне. Конечно, я могу говорить только о том, что знаю.

— Это поле, кажется, чуть меньше по площади, — рассудительно заметил брат Мэтью, рассматривая план на пергаменте. Склонив голову набок и прищурив один глаз, он прикидывал размеры участков. — Но такое удобное расположение позволит нам тоже сберечь и время, и силы. Я уже сказал, что считаю этот обмен честным и справедливым.

— Земля Горшечника! — медленно произнес приор Роберт. — Так ведь называлась земля, купленная за тридцать сребреников, полученных Иудой за свое предательство. В ней хоронили бездомных бродяг. Надеюсь, это название не послужит дурным предзнаменованием.

— Но это поле так прозвали благодаря моему ремеслу, — ответил Руалд. — Я ведь гончар, иначе — горшечник. А земля всегда безгрешна. Ее могут запятнать лишь наши поступки. Я честно трудился на ней, пока не понял, к чему на самом деле мне следует стремиться. А земля эта добрая. Она может принести гораздо больше пользы, чем моя мастерская и печь для обжига. Для них хватило бы и узкого двора.

— А удобен ли доступ к этому полю? — осведомился брат Ричард. — Ведь оно лежит далеко от проезжей дороги, на другой стороне реки.

— Затруднений не возникнет, — ответил брат Руалд. — Немного вверх по течению есть брод, а совсем близко к участку имеется и переправа.

— Ведь эту землю год назад подарил Хомонду Юдо Блаунт-старший, владелец Лонгнера, — напомнил присутствующим брат Ансельм. — Будет ли он участвовать в этом обмене? С ним уже велись переговоры, он не возражает? — обратился он к брату Мэтью.

— Я должен напомнить, — ответил келарь, как всегда, хорошо осведомленный обо всем происходящем в округе, — что Юдо Блаунт-старший скончался в начале этого года в Уилтоне. Он находился в арьергарде, прикрывавшем отступление королевского войска. Нынешний владелец Лонгнера — его сын, тоже Юдо. Да, с ним мы говорили и не встретили никаких возражений. Подаренная его отцом земля является собственностью обители в Хомонде и может быть использована нашими соседями с наибольшей Для них выгодой, чему явно послужит этот обмен. Так что никаких препятствий нет.

— А не будет ли для нас каких-нибудь ограничений при распоряжении этой землей? — строго спросил приор. — Соглашение будет составлено на обычных условиях? То есть — каждая из сторон вольна будет по своему усмотрению использовать эту землю — строить на ней, или же распахать ее, или устроить пастбище?

— Да, это оговорено. Нам не воспрещается любое ее использование.

— Сдается мне, — вступил в разговор настоятель, аббат Радульфус, обведя взглядом свою паству, — сегодня мы уже выслушали достаточно по этому вопросу. Но если кто-то желает что-то добавить, пускай говорит.

Воцарилось молчание. Многие вновь обратили свой взор на серьезное лицо брата Руалда, ожидая, не скажет ли он чего-нибудь еще. Но тот вновь погрузился в свои мысли. А ведь никто лучше него не знал достоинств этой земли, ведь он арендовал ее много лет! Видно, он сказал все, что должен был сказать, и не считал нужным что-либо к этому добавлять. После того как он ушел в монастырь и посвятил себя Богу, все, что было связано с его прошлой жизнью, — земля, дом, ремесло, его близкие, — все для него, как видно, перестало существовать. Он ни с кем не делился своим прошлым, возможно, он никогда о нем и не вспоминал. За все время, проведенное в монастыре, он ни разу не изъявил желания навестить свой покинутый дом.

— Хорошо, — подытожил аббат, — мне ясно, что обе стороны только выигрывают от этого обмена. Теперь, брат Мэтью, посоветуйся с приором, составь нужные бумаги, и, как только будет определен срок обмена, мы засвидетельствуем эти документы и скрепим печатью. А после этого пусть брат Ричард и брат Кадфаэль осмотрят участок и решат, как нам лучше использовать его, чтобы извлечь наибольшую пользу.

Брат Мэтью с удовлетворенным видом кивнул и проворно убрал бумаги. В его обязанности входило следить за монастырскими владениями, контролировать денежные средства, оценивать землю, урожай, разного рода дарения в пользу аббатства Святых Петра и Павла. Он уже оценил Землю Горшечника, руководствуясь опытом и проницательностью, и результаты оценки его порадовали.

— Есть еще какие-нибудь вопросы? — спросил аббат Радульфус.

— Нет, отец аббат! — ответил за всех келарь.

— Тогда на этом и закончим, — сказал аббат, вставал, что послужило сигналом и остальным.

Все стали расходиться. Аббат, выйдя из здания, где проходило собрание капитула, направился к кладбищу, поросшему травой, добела высушенной августовским солнцем.

Когда брат Кадфаэль после вечерни отправился в город, стояла прекрасная погода, и он с наслаждением подставлял лицо нежарким солнечным лучам. Кадфаэль намеревался поужинать со своим другом, шерифом Хью Берингаром, а заодно и навестить его сына Жиля — своего крестника, крепкого и сильного мальчугана трех с половиной лет, любимца и маленького тирана всех домочадцев.

По праву крестного отца Кадфаэль опекал мальчика. Он посещал дом Хью с разумной регулярностью, и хотя время, которое он проводил с Жилем, было больше заполнено играми, нежели назиданиями, ни Жиль, ни его родители ничуть против этого не возражали.

— Он тебя больше слушается, чем меня, — сказала Элин с ласковой улыбкой, обращаясь к Кадфаэлю, который, едва переступив порог, сразу начал возиться с ее сыном. — Боюсь, он надоест тебе прежде, чем ты сможешь ему что-нибудь внушить. Хорошо, что ему уже пора спать.

Хью был брюнет, а у Элин волосы были льняными. Тонкая и стройная, ростом она была чуть выше мужа. Сын и телосложением, и цветом волос походил на мать. Когда-нибудь он станет на голову выше отца. Сам Хью это предсказал, когда увидел новорожденного сына — зимнего ребенка, появившегося на свет под Рождество, — самый дорогой подарок к празднику. Теперь, в три с половиной года, Жиль отличался неуемной энергией здорового щенка и, подобно щенку, засыпал сразу же, как только чувствовал усталость. Элин сама отнесла его в кровать, а Хью с Кадфаэлем продолжали сидеть за столом и, попивая вино, дружески беседовали, перебирая события минувшего дня.

— Земля Руалда? — переспросил Хью, выслушав рассказ брата Кадфаэля об утреннем собрании капитула. — Это что, тот самый участок у реки, на ближней к нам стороне манора Лонгнер, где у Руалда была мастерская? Да, я помню, как эту землю передали в дар монастырю в Хомонде. Это было в начале октября прошлого года. Блаунты ведь всегда покровительствовали аббатству в Хомонде. Но похоже, ваши соседи не смогли как следует использовать этот подарок. Так что обмен — дело хорошее. В ваших руках эту землю ждет лучшая участь.

— Давненько мне не случалось наведываться туда, — сказал Кадфаэль. — Ты не знаешь, отчего это поле было в таком небрежении? С тех пор как Руалд пришел к нам в монастырь, в его мастерской, я знаю, никто не работал. Но в конце концов аббатство в Хомонде отдало его дом в аренду.

— Да, старухе вдове. А ей разве под силу было заниматься землей? Теперь она перебралась в город, к дочери. Печь для обжига растащили по камушку, а дом совсем обветшал. Сейчас самое время навести там порядок. В этом году монахи из Хомонда даже не стали сушить там сено, так что они рады-радешеньки сбыть эту землю с рук.

— Это устраивает обе стороны, — задумчиво сказал Кадфаэль. — Как сообщил брат Мэтью, возражений нет и у нового хозяина Лонгнера, молодого Юдо Блаунта. Думаю, приор обители в Хомонде наверняка спросил у него об этом заранее — ведь землю передал в дар аббатству его отец, Блаунт-старший. Жаль, — промолвил брат Кадфаэль со вздохом, — что даритель ушел к своему Творцу и сейчас его сыну приходится решать за него все вопросы. Юдо Блаунт-старший, владелец манора Лонгнер, оставил свои земли на попечение сына всего через несколько недель после того, как он подарил Землю Горшечника аббатству в Хомонде, и присоединился к войску короля Стефана, чтобы участвовать в осаде Оксфорда, где находилась со своей армией императрица Матильда. В этом сражении он остался жив, но пару месяцев спустя ему суждено было погибнуть при неожиданном поражении королевского войска при Уилтоне. Король, как это случалось уже не в первый раз, недооценил своего противника. Граф Роберт Глостерский не рассчитал скорости, с которой двигался противник, и, бросившись вперед со своим авангардным отрядом, оказался в весьма опасном положении. Сам он смог прорваться благодаря героическим действиям арьергарда, но это стоило Уильяму Мартелю, королевскому вестовому, свободы, а Юдо Блаунту — жизни. Король Стефан, чтобы сохранить честь своих знамен, заплатил большой выкуп за освобождение Мартеля. Но никто в этом мире уже не мог воскресить Юдо Блаунта. Владельцем Лонгнера стал его старший сын, а младший — припомнил Кадфаэль — был послушником в аббатстве Рэмзи, и он в марте привез домой тело отца, чтобы похоронить его в родной земле.

— Юдо Блаунт был высокий, крупный мужчина, лет сорока двух, сорока трех, — задумчиво проговорил Хью. — И как хорош собой! Сыновья ни в какое сравнение с ним не идут! Как странно иногда судьба распоряжается людьми! Вдова Блаунта старше его на несколько лет, и вдобавок ее терзает тяжелая болезнь, вконец ее изнурившая, она, говорят, мучается невыносимыми болями, но все еще живет на белом свете, а муж ее, сильный и здоровый, — умер. Кстати, хозяйка Лонгнера, должно быть, тоже пользуется твоими снадобьями? Я запамятовал, как ее зовут.

— Доната, — ответил Кадфаэль, — ее зовут Доната. Ты сейчас упомянул о снадобьях, и я вспомнил, что было время, когда ее служанка постоянно приходила ко мне за ними — от моих лекарств ей становилось немного легче. Последний раз это было примерно год назад. Я думал, что ей полегчало и она уже не нуждается в моей помощи. Но есть такие болезни, излечить которые я, с моими скромными познаниями, не в силах.

— Я видел ее на похоронах Юдо, — сказал Хью, нахмурившись и посмотрев почему-то на открытую дверь. Там, в саду, уже сгущались сумерки. — Нет, она не поправилась, наоборот, она настолько исхудала, что от нее остались лишь кожа да кости. Кажется, что если она поднимет руку, то рука будет просвечивать. Лицо у нее серое, как листья лаванды, и всё в глубоких морщинах. Юдо Блаунт послал за мною, когда решил отправиться в королевское войско и участвовать в осаде Оксфорда. Удивляюсь, как это он смог оставить жену в таком состоянии. Тем более, что Стефан не призывал его к себе, а даже если бы и призвал, Юдо незачем было ехать самому. Его прямым долгом было бы послать — вместо себя — одного вооруженного конного рыцаря. Он же привел в порядок свои дела, оставил старшего сына распоряжаться манором и уехал.

— Вполне возможно, — предположил Кадфаэль, — что ему стало невмоготу находиться дома — каждый день наблюдать, как страдает жена, не будучи в силах ей помочь.

Оба собеседника не повышали голоса, и Элин, вошедшая в этот момент в гостиную, не слышала, о чем они говорили. Один вид ее, счастливой жены и матери, довольной и лучащейся радостью, прогнал прочь все грустные мысли и помог обоим мужчинам хоть ненадолго стряхнуть с себя все заботы; они не хотели нарушать безмятежного спокойствия Элин. Она пришла, чтобы немного посидеть с ними, и руки ее отдыхали, потому что было уже слишком темно, чтобы шить или прясть, а теплый, мягкий вечер был так красив, что не хотелось зажигать свечи.

— Жиль заснул быстро, он уже дремал, когда произносил молитву, — сказала Элин. — Но он может в любой момент проснуться и потребовать, чтобы Констанс рассказала ему какую-нибудь сказку. Он привык, чтобы перед сном ему что-то рассказывали или читали, а привычка есть привычка. Впрочем, я и сама жду рассказа, — улыбнулась Элин, глядя на Кадфаэля, — прежде чем ты нас покинешь. Какие новости в аббатстве? После ярмарки я ходила только на обедню в церковь Святой Девы Марии. Как ты считаешь, ярмарка в этом году удалась? Фламандских товаров в этот раз оказалось меньше, чем обычно, но все равно ткани были отличные. А я еще удачно купила добротную уэльскую шерсть — для зимы. Шериф, — тут она, состроив озорную гримаску, посмотрела на мужа, — совсем не заботится об одежде, а я не допущу, чтобы мой муж носил всякое старье и замерзал в морозы. Ты не поверишь, Кадфаэль, его лучшей домашней одежде целых десять лет! Я уже дважды меняла подкладку, а он так и не желает с ней расстаться.

— Лучшие слуги — это старые слуги, — рассеянно произнес Хью. — По правде говоря, только привычка заставляет меня подыскивать себе одежду. Впрочем, ты, душа моя, можешь, когда пожелаешь, одеть меня во все новое. — Он улыбнулся и продолжал: — Теперь касательно новостей. Кадфаэль сейчас рассказывал, что монастыри в Шрусбери и Хомонде согласны обменяться участками земли. Участок, что зовется Землей Горшечника, рядом с Лонгнером, перейдет к нашему аббатству, и там, скорее всего, будет пашня. Я прав, Кадфаэль?

— Вполне вероятно, — согласился тот. — Во всяком случае, там, где повыше и подальше от реки, а внизу должен быть выгон.

— Я обычно покупала у Руалда его изделия, — сказала Элин, и в голосе ее был оттенок грусти. — Он хорошо знал свое ремесло. Я не могу до сих пор взять в толк, что заставило его уйти в монастырь. Это произошло так внезапно!

— Кто знает! — Кадфаэль мысленно обратился назад, ко временам своей уже далекой молодости, что с ним случалось теперь все реже, к поворотному моменту его жизни.

Он много путешествовал на своем веку, участвовал в сражениях, терпел палящий зной и ледяной холод, переносил всякие невзгоды, испытывал радость и горесть — в результате приобрел бесценный жизненный опыт, но внезапно охватившее его непреодолимое желание бросить все и удалиться под мирный монастырский кров так и осталось для самого Кадфаэля загадкой. Нет, он не искал в монастыре убежища. Скорее, это было стремление к свету и желание обрести наконец покой и некую определенность.

— Руалд не в силах был объяснить причину своего поступка, — продолжал он, вернувшись к действительности, — лишь утверждал, что получил откровение от Господа и пошел по указанному пути, который привел его туда, куда и должен был привести. Такое случается. Думаю, что наш аббат Радульфус вначале отнесся к нему с подозрением. Он положил ему полный срок послушничества — и даже сверх того. Желание Руалда приобщиться к монастырской жизни было столь сильным, что вызвало у нашего настоятеля не менее сильные подозрения. Этот человек был пятнадцать лет женат, и жена не хотела отпускать его. Руалд оставил ей все, что положено, и даже больше того, но она этим пренебрегла. Долго она боролась против его решения, но Руалд оставался непреклонен. После его ухода в монастырь она очень недолго оставалась в доме и совсем не занималась хозяйством. Через несколько недель она исчезла, оставив двери дома открытыми и не тронув ничего, что в нем находилось.

— Исчезла вместе с другим мужчиной, так рассказывают соседи, — заметил Хью, неодобрительно покачав головой.

— Что ж, собственный муж бросил ее, — рассудительно сказал брат Кадфаэль. — Она терзалась из-за этого — таково общее мнение. Верно, и любовника-то завела из чувства мести. Ты когда-нибудь видел ее?

— Нет, — ответил Хью, — что-то не припомню.

— А я видела, — сказала Элин, — по рыночным дням, а также во время ярмарок — она помогала мужу торговать в палатке. Но на последней ярмарке ее не было… Ну конечно, ведь он уже с прошлого года находится в монастыре, а она покинула эти края. Вокруг много судачили о том, что Руалд ее бросил, и ей тяжко было, наверное, что о ней сплетничают. Женщины, что торговали на рынке, ее недолюбливали, а она, как видно, не заводила подруг, ни с кем не сближалась. И потом, знаете, жена Руалда очень красивая и не из наших краев. Много лет назад он привез ее из Уэльса, но она за все время, что здесь жила, так и не научилась как следует говорить по-английски, так и осталась чужестранкой. Видно, никто ей не был нужен, кроме Руалда. Не удивительно, что она так убивалась, когда он ее бросил. Соседки говорят, что она прямо-таки возненавидела его. Тогда-то и объявила, что у нее есть любовник и что она прекрасно обойдется без такого мужа, как Руалд. И все же она боролась за него, не хотела отпускать. Женщины легко переходят от любви к ненависти, особенно когда любовь не доставляет им ничего, кроме боли.

Элин умолкла — видно было, что она прониклась сочувствием к страданиям этой почти незнакомой ей женщины, — потом, словно очнувшись, хозяйка смущенно улыбнулась.

— Да ведь я, кажется, сплетничаю! — воскликнула она. — Что вы обо мне подумаете?! Эта история случилась год назад, теперь жена Руалда, должно быть, успокоилась. Разве так уж странно, что она вырвала корни, которые и были-то пущены здесь неглубоко, и когда Руалд ушел в монастырь — ушла и она в свой Уэльс, ни одной душе не сказав ни слова? С другим мужчиной или одна — но она ушла навсегда.

— Дорогая, — растроганно сказал Хью, с интересом выслушав жену, — ты никогда не перестанешь меня удивлять! Откуда тебе известна эта история? И отчего ты приняла ее так близко к сердцу?

— Я видела их обоих вместе на ярмарочной площади, в палатке. Этого достаточно. Она была такая красивая, такая пылкая и так любила его. А вы, мужчины, — в голосе Элин послышалась грусть, — прежде всего заботитесь о своих правах и желаниях, поступаете так, как вам заблагорассудится, — уходите в монастырь или отправляетесь на войну. А я женщина, и я понимаю, как жестоко обижена была жена Руалда. Разве она не имела права вмешаться? И разве вы когда-нибудь перестанете считать, что он имел право стать монахом. Но его уход в то же время не даровал ей свободу. Она не могла снова выйти замуж, потому что тот, кто был ее мужем, монах он или нет, еще жив. Разве это справедливо? Едва ли!.. Надеюсь, что она ушла с возлюбленным, это лучше, чем продолжать жить и страдать в одиночестве.

Смеясь и одновременно вздыхая, Хью притянул к себе жену:

— Дорогая хозяюшка, в твоих словах много справедливого, но мир полон несправедливости.

— И все же я считаю, что Руалд тут тоже не виноват, — сказала Элин, смягчаясь. — Я даже думаю, что он дал бы ей свободу, если б мог. Теперь она свободна, и я надеюсь, что, где бы она сейчас ни находилась, в ее жизни есть утешение. Я так думаю: если человек и вправду услышал Божье повеление, ему ничего другого не остается, как повиноваться, хотя он может дорого за это заплатить. Каким монахом он стал, Кадфаэль? Действительно ли он был не в силах противиться гласу Божию?

— Да, — отвечал брат Кадфаэль, — так оно и было. Руалд всецело отдался своей новой миссии. Я уверен, что у него не было иного выбора. — Монах помолчал в задумчивости — ему трудно было найти подходящие слова, чтобы определить ту степень самоотречения, на которую сам он не был способен. — Теперь он полностью защищен от любых внешних воздействий. Для нынешнего его состояния и добро, и зло — все благо. Если бы ему суждена была мученическая смерть, он бы принял ее с тем же спокойствием, что и блаженство. Сомневаюсь, чтобы он вспоминал когда-нибудь о своей прошлой жизни в миру, где он прожил сорок лет, или о жене, которую бросил. Да, у Руалда не было другого выхода, не было выбора.

Элин не сводила с брата Кадфаэля широко раскрытых, цвета ирисов, глаз невинных и в то же время весьма проницательных.

— А было ли с тобой такое, когда ты решил уйти в монастырь? — спросила она.

— Нет, у меня был выбор. И я его сделал. Это было трудно. Но я остановился на нем — и не жалею об этом. Я не такой избранник Божий, не святой, как Руалд.

— А он — святой? — с удивлением спросила Элин. — Не слишком ли легко он стал им?

Документ об обмене земли между аббатствами в Хомонде и Шрусбери был составлен, скреплен печатями и засвидетельствован в первые дни сентября. Выполняя распоряжение аббата, брат Кадфаэль и субприор Ричард отправились осматривать вновь приобретенный участок, чтобы определить, как его лучше всего использовать с наибольшей выгодой для аббатства. Когда они выходили из обители, еще не рассеялся утренний туман, но к тому времени, когда они достигли переправы, находившейся недалеко от Земли Горшечника — немного вверх по течению Северна, — солнечные лучи уже пробивались сквозь дымку, и сандалии монахов оставляли четкие следы на росистой траве. Другой берег, крутой и песчаный, во многих местах подмываемый течением, переходил в узкую полосу травы, за которой, на холме, росли кустарники и деревья. Выйдя из лодки на другой стороне Северна, монахи прошли вдоль этой полосы и остановились на углу Земли Горшечника. Перед ними, склоняясь к реке, располагался довольно большой участок.

Место было очень красивым. С песчаного откоса у реки травянистый склон постепенно поднимался к вершине холма, поросшей колючим кустарником. Там же росли березы — и небо просвечивало сквозь тонкую филигрань их ветвей. Опустевший дом словно присел на корточки, привалившись к зарослям в дальнем углу участка, садовая изгородь исчезла, а сам сад почти заглушила разросшаяся некошеная трава. Хлебные колосья, которые аббатство в Хомонде даже не удосужилось снять и отвезти в амбары, были по-осеннему бледны. Они созрели уже несколько недель назад, и зерна уже стали осыпаться. Среди выгоревших стеблей все еще пестрели яркими красками полевые цветы — колокольчики и маки, маргаритки и васильки; кое-где, по-весеннему нежные, пробивались зеленые ростки молодой травы. Спутанные ветки ежевики были усыпаны только-только начавшими темнеть красными ягодами.

— Эти колосья можно скосить и высушить, а после набить ими сенники, — сказал брат Ричард, внимательно разглядывая заросшую пашню. — Только вот стоит ли овчинка выделки? Может, лучше ничего не трогать, дать стеблям высохнуть, а после распахать поле? Эта земля давным-давно не была под плугом.

— Да, это будет трудная работа, — заметил брат Кадфаэль, с удовольствием наблюдая, как солнечные лучи ласкают белые стволы берез.

— Не такая трудная, как кажется. Почва здесь сама по себе хорошая, плодородная. У нас ведь есть упряжка из шести волов, а поле большое — всем работы хватит. По-моему, сначала надо пропахать широкую и глубокую борозду, — сказал брат Ричард. Он вырос в сельской местности и знал в этом толк. Ведомый безошибочным чутьем, брат Ричард сразу же нашел самый короткий путь на вершину холма — прямиком через поле, вместо того чтобы обходить вокруг, по траве. Осмотревшись, он заявил: — Мы оставим нижнюю полосу под выгон, а пахать будем на верхнем участке.

Кадфаэль был того же мнения. Поле, расположенное за Хотоном, которое они отдали при обмене, лучше было использовать под выгон; а здесь, на холме, можно было на следующий год собрать урожай овса или пшеницы, а потом перегнать — на жнивье скот с нижнего выгона. Таким образом земля будет удобрена — и еще через год даст отличный урожай. Местность Кадфаэлю нравилась, и все же была здесь, в этом воздухе, разлита какая-то невыразимая печаль. Выглядывавшие сквозь поломанную садовую изгородь травы и сорняки, борющиеся за место под солнцем, дом без дверей и окна без ставней — все говорило о том, что это место покинуто людьми. Не будь этого, ничто бы не нарушало здесь спокойствия и мира. Но нельзя было без печали смотреть на покинутое хозяйство, зная, что двое людей — бездетные супруги — жили здесь целых пятнадцать лет и вот теперь от их надежд и стремлений не осталось и следа. Нельзя было не заметить и развалившуюся, разграбленную печь для обжига и не вспомнить при этом, что тут совсем недавно трудился гончар — обжигал в печи свои изделия, а теперь этот очаг холоден и пуст. Люди, жившие здесь, когда-то были счастливы, они радовались, глядя на плоды труда рук своих, и на этой же земле они страдали — а в итоге остались лишь осколки прошлого — холодные и равнодушные.

Кадфаэль обернулся и посмотрел вдаль: перед ним простирался широкий луг, солнце поднялось уже высоко и высушило влажную траву, туман исчез, а пестрые краски полевых цветов сверкали среди увядающих колосьев. Птицы возились и щебетали в ветвях деревьев, и тягостное впечатление как-то само собой рассеялось.

— Так каково будет твое мнение? — спросил брат Ричард.

— Думаю, стоит сеять озимые. Сперва один раз пропахать глубоко, потом — по второму разу, и тогда уже засеять поле пшеницей и бобами. Хорошо бы перед вторым вспахиванием удобрить почву.

— Да, ты прав, — согласился брат Ричард и стал спускаться по склону к сияющей в солнечных лучах излучине реки, где виднелись невысокие утесы из песчаника.

Кадфаэль шел следом за своим товарищем, сухая трава шелестела у него под ногами — как будто издавала протяжные, ритмичные вздохи. Монаха снова охватила печаль. «Как только земля будет вспахана, ее надо сразу же засеять, — подумал он. — Пусть на том месте, где стоит разрушенная печь, зазеленеют молодые всходы. Надо бы также либо сломать дом, либо пустить в него арендатора, чтобы присматривал за садом. А может, лучше распахать весь участок целиком? Но все равно, само название — Земля Горшечника — будет напоминать о прошлом».

В самом начале октября монастырскую упряжку из шести волов, вместе с тяжелым плугом с большими колесами, переправили на другой берег реки, и на бывшем поле Руалда была проведена первая борозда. Начали с верхнего угла участка, вблизи ветхого дома, и прежде всего вспахали землю, над которой нависали густые заросли ежевики, служившие защитной полосой. Погонщик волов понукал животных, которые неторопливо двигались вперед, плужный резец глубоко входил в почву, лемех рассекал спутанные корни, и бортовые отвалы с силой вздымали землю и переворачивали ее, словно высокую пенящуюся волну. От земли исходил терпкий запах, а от дыхания разгоряченных волов шел пар. Брат Ричард и брат Кадфаэль пришли поглядеть на начало работ. Аббат Радульфус благословил плуг — и все предвещало хороший урожай. Первая прямая борозда была проведена во всю длину поля, она была густого черного цвета и особенно выделялась на фоне поблекшей осенней травы. Пахарь, гордый своим искусством, развернул длинную упряжку, намереваясь пахать теперь в обратном направлении. Ричард был прав: земля оказалась не слишком твердая, значит, работа будет спориться.

Кадфаэль удовлетворенно кивнул и направился к осиротевшему неухоженному дому.