— И подошел к делу со всем старанием, — сдержанно произнес Кадфаэль. — Как мне лучше добраться туда? Через деревню Бейстан?

— Верно, перейдешь через старую дорогу и пойдешь потом прямо, между холмов. Сам увидишь: эта тропа как раз туда и идет. Когда окажешься на самой опушке леса, тогда уже, как пить дать, заметишь дом.

Кадфаэль быстро зашагал вперед и в деревне Бейстан вышел на большую дорогу. Тропа пересекала ее и вела дальше совершенно прямо, минуя несколько разрозненных хозяйств за деревней и ведя затем по вересковым полянам, перемежающимся рощицами, меж двух отлогих склонов. После еще одной мили или около того тропа вновь превратилась в лесную тропинку, стиснутую гущей деревьев. Там, где на поверхность выступали почвенные породы, было видно, что они белые и меловые, на более открытых прогалинах о лодыжки Кадфаэля терся сухой и колючий вереск. Давно уже травник не ходил пешком так далеко, и, если б не прискорбная причина, он получал бы от прогулки одно наслаждение.

Кадфаэль обнаружил охотничий домик в самом деле внезапно: деревья с обеих сторон расступились, и стало видно каменную ограду усадебки, а за ней — приземистое деревянное здание и надворные постройки вдоль задней стены ограды. Меж грубых белых камней росли самые разнообразные дикие травы: льнянка и плющ, заячья капуста и трава-лекарь; их можно было узнать по зеленым листьям даже сейчас, когда почти никаких цветов уже не осталось. За оградой виднелись фруктовые деревья, но в малом числе и к тому же старые и искривленные: видно, кто-то развел здесь некогда сад, пришедший теперь в упадок и запустение. Быть может, для одного из предыдущих владельцев — предка Домвиля, обремененного семьей и детьми — эта милая, тихая цитадель была любимым, родным домом. В последние же годы бездетный пожилой человек пользовался ею лишь в сезон охоты, да и то редко, предпочитая более богатые леса в своих обширных владениях.

Сойдя с тропы, Кадфаэль приблизился к открытым воротам в стене и ступил на территорию усадебки. Его взгляд тут же приковал к себе куст ракитника, росший у внутреннего края стены по одну сторону от ворот. Ибо то несомненно был куст ракитника, и тем не менее в это осеннее время он все еще цвел, но его разрозненные звездоподобные цветы вместо золота все еще сияли яркой голубизной. Монах подошел поближе и увидел, что три нижних ряда кладки стены и почва под нею покрыты стелющимися по ним стеблями — прямыми, тонкими, с узкими длинными листьями. Устилавший землю покров доходил до корней ракитника и пускал вверх длинные, карабкающиеся по веткам куста нежные отростки с этими поздними, лучезарными небесно-голубыми соцветиями.

Кадфаэль нашел свой ползучий воробейник, а с ним и то место, где Юон де Домвиль провел последнюю ночь своей жизни.

— Вы кого-то ищете, брат?

Раздавшийся сзади голос звучал почтительно чуть не до раболепия, но одновременно и резал ухо, словно лезвие хорошо наточенного ножа. Кадфаэль настороженно обернулся и, взглянув на говорившего, обнаружил ту же двойственность и в его облике. Мужчина, наверное, вышел из какой-то надворной постройки — одной из тех, что стояли вдоль задней стены: изящный, хорошо сложенный человек лет тридцати пяти, в деревенской домотканой одежде, но держащийся с чрезмерным достоинством, близким чванству. Глаза его напоминали два камешка гальки в залитом солнцем ручье — такие же твердые и чистые, — они блестели столь же неуловимо. Смуглый, красивый и вообще исключительно привлекательный, но властный человек, несмотря на вежливость, выглядел не слишком дружелюбным.

— Вы — управляющий Юона де Домвиля в этом доме? — спросил брат Кадфаэль с осторожной учтивостью.

— Да, — произнес мужчина.

— Стало быть, у меня дело именно к вам, — любезно сказал Кадфаэль, — хотя, возможно, в нем теперь нет смысла. Вы могли уже слышать — ибо, как я выяснил, в округе обо всем знают, — что ваш господин мертв: его убили, и сейчас он покоится в аббатстве Святых Петра и Павла в Шрусбери, из которого и я сам.

— Нам сказали об этом вчера, — промолвил слуга. Теперь, когда цель посещения была разумно объяснена, его натянутость немного ослабла, хотя Кадфаэль ожидал большего. Лицо управляющего оставалось настороженным, а голос — сдержанным. — Мой двоюродный брат ходил в город на рынок и принес мне эту весть.

— А из домашних вашего господина никто не навестил вас? Вам не дали никаких указаний? Я думал, быть может, каноник Эудо послал к вам кого-нибудь. Впрочем, сами понимаете — они сейчас в ужасе и замешательстве. Несомненно, они свяжутся с вами, да и сообщат во все его поместья, как только придут в себя. Сейчас еще не дошел черед до того, чтобы оповестить всех.

— Первым делом они, разумеется, отправятся на поиски: надо ведь схватить его убийцу, — произнес управляющий и облизнул губы. Его глаза-камешки смотрели на Кадфаэля чуть искоса. — Мне дадут знать, когда его родня сочтет нужным. А до тех пор я по-прежнему у него на службе. Со временем его преемник либо подтвердит, что я остаюсь здесь управляющим, либо даст мне расчет. Я буду содержать имущество и хозяйство милорда в должном порядке и передам все наследнику в целости и сохранности. Так и скажите им, брат, и пусть никто не беспокоится и не спешит сюда. Да обретут они в душе мир и покой. — Управляющий на миг прикрыл глаза и задумался. — Вы говорите, убит? Это точно?

— Точно, — откликнулся Кадфаэль. — Похоже, он выехал куда-то после ужина и его подстерегли на обратной дороге. Мы нашли его на тропе, что ведет в вашу сторону. Мне пришло в голову, что он мог поехать сюда.

— Его не было здесь, — твердо заявил управляющий.

— Что, вообще ни разу за эти три дня? С тех пор, как он приехал в Шрусбери?

— Вообще ни разу.

— И никто из его слуг или приближенных не приезжал?

— Никто.

— Значит, он не поселил здесь никого из гостей. На свадьбу ведь приехало много народу. Вы один следите за усадебкой?

— Я слежу за землей, садом и хозяйством. Дом ведет моя мать. Те несколько раз, что он здесь охотился, он привозил с собой личных слуг, поваров и всех прочих. Но последний такой приезд был добрых четыре года назад.

Он явно врал — так же легко и непринужденно, как и дышал. Ведь здесь росли звездоподобные голубые цветы, которые вряд ли нашлись бы еще где-нибудь во всем графстве. Но откуда такая решимость отрицать, что Домвиль приезжал сюда? Всякий мудрый человек, конечно, пожелает забиться в нору, когда вокруг идет такая охота. Но этот-то молодой управляющий, судя по всему, не из тех, кто легко поддается страху. И все же он явно вознамерился не допустить, чтоб хоть тончайшая ниточка связала это место или кого-то из его обитателей с убийством хозяина.

— И они так до сих пор и не взяли убийцу? — Нет сомнений: управляющий был бы рад узнать, что жертва выловлена, розыски прекращены, злодей надежно водворен в тюрьму и расследование окончено.

— Пока нет. Они бросили все силы на то, чтобы поймать его. Ну да ладно, — сказал Кадфаэль. — Раз вы все знаете, так мне, пожалуй, лучше вернуться обратно. Хотя, сказать по правде, я не спешу. День чудесный, и хорошая дальняя прогулка — просто одно удовольствие. Только вот не найдется ли у вас кружечки эля да скамейка, чтобы присесть на дорожку?

Кадфаэль был заранее готов увидеть нежелание, а то и попросту услышать под каким-нибудь вежливым предлогом отказ впустить его в дом. В первый миг молодой человек, казалось, был настроен именно так. Но затем неожиданно переменил намерение. Видимо, он решил, что разумнее всего пригласить монаха зайти. Для чего?

Чтобы он, Кадфаэль, смог сам убедиться, что в доме нет никого лишнего и там нечего скрывать? В общем, в чем бы ни заключалась причина подобной любезности, Кадфаэль охотно принял приглашение и следом за хозяином вошел в отворенную дверь.

В тихой сумрачной прихожей обильно и густо пахло древесиной. Из расположенной дальше комнаты выбежала маленькая проворная женщина — некрасивая, но очень опрятная. При виде незнакомца она застыла в удивлении, если не в откровенной тревоге. Она двинулась с места только после того, как ее сын — с несколько подозрительной быстротой, как-то многозначительно — представил ей гостя.

— Проходите сюда, брат, посидим уж со всем удобством. У нас тут так редко бывают добрые люди. Мама, не принесешь ли нам чашу? Доброму брату предстоит проделать назад долгий путь.

Залитая солнцем комната была обставлена чрезвычайно уютно. Они сели рядом и принялись за эль да овсяные лепешки, принесенные пожилой домоправительницей. Начались разговоры о погоде урожае, о видах на зиму и даже о плачевном положении страны, раздираемой надвое королем Стефаном и императрицей. Пусть сейчас в Шропшире все мирно, мир, однако, ненадежен повсюду в этой надвое рассеченной стране. Императрице позволили соединиться в Бристоле с ее единокровным братом Робертом Глостерским. Другие вельможи тоже связали свою судьбу с ней: Бриан Фиц-Каунт, кастелян Уоллингфорда, Майлз, констебль Глочестера, и многие помимо них. Ходили слухи, что город Ворчестер подвергнется нападению со стороны Глочестера. Собеседники выразили искреннюю надежду на то, что волна военных действий не приблизится к Шропширу, а может быть, не затронет даже и Ворчестер.

Но все время, пока велись подобные безобидные разговоры, Кадфаэль напряженно размышлял. И в конечном счете управляющий, наверное, все же допустил просчет, пригласив травника зайти в дом, чтобы тот мог сам убедиться, как в нем уютно, ухоженно и невинно. Ибо, конечно же, не эта старуха принесла в комнату слабое, с трудом уловимое благоухание духов. Та же, что оставила его здесь, покинула дом не слишком давно: за несколько дней такой аромат уже выветрился бы. У Кадфаэля было чрезвычайно развито обоняние, он знал запахи вытяжек из разных растений и узнал в этом благоухании запах жасмина.

Больше здесь ничего нельзя было обнаружить. Монах поднялся, простился с хозяином и поблагодарил за гостеприимство. Управляющий почтительно проводил его. Он явно хотел проследить за тем, чтобы гость точно отбыл назад, в аббатство. Лишь по чистой случайности старуха в этот момент как раз выходила из конюшни и оставила дверь за собой распахнутой настежь, не сразу заметив, что гость уже вышел во двор. Ее сын быстро и проворно рванулся через двор к конюшне, закрыл дверь и бросил задвижку на место. И все же он был недостаточно скор.

Кадфаэль ни единым жестом не дал понять, что заметил больше, чем ему полагалось. Он бодро простился с хозяином у ворот, возле куста ракитника, увитого голубыми цветами взамен золотых. Затем монах непринужденно зашагал обратно той же дорогой, по которой пришел.

В конюшне находилась лошадь, стать которой, безусловно, не позволяла ей носить на себе мощное и грузное тело Домвиля или же выдержать день охоты даже под кем-нибудь из его свиты. За распахнутой дверью Кадфаэль мельком увидел изящную белую голову, любопытную мордочку, выглядывавшую наружу, выгнутую шею, заплетенную гриву, а также висевшую на двери с внутренней стороны легкую, богато украшенную сбрую. Чудная белая испанская лошадка, подходящая для выездов дамы, и роскошное снаряжение — как раз такое, как приличествует даме. И тем не менее, спроси травника кто-нибудь, он поклялся бы, что сейчас никакой дамы в охотничьем домике нет. Никто не предупреждал хозяев о приближении гостя, времени спрятать ее у них не было. Его ввели в дом, чтобы он воочию убедился: ее там нет, там нет вообще никого, кроме постоянных хранителей усадебки.

Почему же тогда — как бы ни встревожила даму мысль о том, что ее могут отыскать, нарушить уединение, выставить напоказ как имеющую какое-то отношение к смерти Домвиля, а то и заподозрить в прямой причастности к ней, — почему она предпочла уйти отсюда пешком, оставив лошадь в конюшне? Да и куда бы в столь отдаленной и безлюдной местности могла пойти подобная дама?

Кадфаэль не стал возвращаться в аббатство той же кратчайшей дорогой. Он продолжал свой путь по зеленой тропе, вышел по ней к Форгейту и направился к дому епископа. На огромном внутреннем дворе, обычно таком шумном, нынче в полдень царила полнейшая тишина. Даже грумов и всех крепких, здоровых слуг отправили прочесывать местность, и теперь они занимались поисками где-то в лесах. Остались одни престарелые. Это, впрочем, вполне устраивало Кадфаэля: самые старые слуги обычно лучше всех осведомлены в личных делах господина — неважно, признавались ли они в этом хоть раз или нет. К тому же отсутствие востроухой и охочей до чужих тайн молодежи делало доверительную беседу более вероятной.

Кадфаэль разыскал слугу Домвиля. Тот, по слухам, состоял на службе у своего хозяина много лет, да вдобавок обладал незаурядным умом. Так что он должен был понять: теперь, когда барона уже нет в живых, разумнее всего говорить неприкрытую правду. Больше ведь бояться некого, а полная откровенность сослужит наилучшую службу в глазах шерифа. Впереди — неизбежное междуцарствие, а затем новый хозяин. Слуги вне подозрения, им нечего опасаться. Так зачем скрывать что-то, что может оказаться существенным?

Слуге давно перевалило за шестьдесят. Это был седовласый и степенный человек. Выражение его глаз свидетельствовало об отсутствии всяких иллюзий. Он держался покорно, был замкнут, что свойственно большинству старых слуг. Звали его Арнульф. На все вопросы шерифа он ответил без колебаний и выразил готовность ответить с той же прямотой на другие, которые Кадфаэль или кто-то еще мог бы ему задать. Целая эпоха в его жизни подошла к концу со смертью его господина. Теперь ему предстояло приспособиться к службе при новом правителе или уйти в отставку и наслаждаться досугом.

Как бы то ни было, вопроса, который Кадфаэль ему задал, Арнульф, конечно же, не ожидал.

— Ваш господин прослыл женолюбом. Скажите мне вот что: имелась ли у него любовница, настолько ему дорогая, или, скажем, новая возлюбленная, которой он так увлекся, что ему было не обойтись без нее даже те несколько дней, что он отвел для женитьбы на наследнице дома Массаров? Такая, которую он мог привезти сюда с собой и поселить где-нибудь в пределах досягаемости, хотя, может, и в отдалении?

Старик в изумлении уставился на монаха. Непривычно было слышать столь откровенные речи из уст человека в облачении бенедиктинца. Однако, подвергнув травника пристальному изучению, слуга пришел к выводу, что, в общем-то, ничего такого уж удивительного тут нет, и стал держаться заметно раскованнее.

Видимо, у них обоих одинаковый жизненный опыт, значит, и общий язык можно найти.

— Брат, не знаю уж, как вам это удалось, но вы попали в точку: да, такая женщина есть. Им вообще-то нет числа, его женщинам, самым разным. Лично я никогда не был до них великим охотником, у меня и так есть за кем все время ухаживать. Но он не мог остаться без них надолго. Они появлялись возле него и исчезали. Без счета! Но есть одна не такая. Она остается. Бессменная, будто жена. Словно старый халат или пара туфель: с ней легко и уютно, ему не надо ничего придумывать или из кожи вон лезть, чтобы льстить ей да угождать. У меня всегда было чувство, что куда бы он ни отправился, она окажется где-то неподалеку, — задумчиво сказал Арнульф, почесав бороду тонкими пальцами. — Но я ни разу не слышал, чтобы он собирался привезти ее сюда. Правда, он никогда не прибегал к моим услугам в подобных делах. Я помогал ему надевать штаны да рубашки, стягивал с него сапоги, после охоты и спал поблизости, чтоб принести ему вина, ежели он потребует. К женщинам я не имел отношения. Это уже другая служба. А что, прошел слух о ней? Здесь о ней не упоминали ни разу. Я всерьез удивился.

— А о кобылке, — спросил Кадфаэль, — совершенно белой, с белой гривой — тоже ни разу? Чудная дамская лошадка испанских кровей, могу вам сказать, хотя видел ее только мельком. Да еще с золоченой уздечкой — она висела на двери конюшни.

— Знаю эту лошадь, — сказал встревоженный Арнульф. — Он купил ее как раз для той женщины. Мне не полагалось даже слыхом слышать о подобных вещах. Где же вы ее видели?

Кадфаэль сказал ему где.

— Лошадь — да, но не женщину. Она оставила там свою кобылку и запах духов, сама же ушла.

— Что ж, надо полагать, она вполне могла опасаться, что ее впутают в историю с убийством, и, наверное, стремилась этого избежать, — рассудительно произнес Арнульф. — Конечно, раз она была в домике, а милорда, как говорят, нашли на той самой тропе, так, похоже, он именно к ней и отправился, когда отпустил молодого Симона и поехал куда-то один.

— У нее там очень верные слуги, — сухо сказал Кадфаэль. — Они изо всех сил старались меня убедить, что ее в домике вообще отродясь не бывало. Не сомневаюсь, что сейчас этот молодчик уже отвел кобылку куда-нибудь в безопасное место.

Лишь немного спустя до монаха дошло, что у управляющего могли быть веские причины пойти на такой шаг — как ради женщины, так и ради себя. Если все это время она находилась там под присмотром, ожидая приезда своего господина, то она очень даже могла приятно проводить время с мужчиной, бывшим у нее под рукой. Управляющий-то моложе, симпатичнее и вообще во всех отношениях привлекательнее барона. И вовсе не исключено, что он сейчас испытывает здоровый страх: если о его роли станет известно, вдруг его заподозрят в том, что он разделался со своим господином из-за женщины, поддавшись злобе и ревности? Теперь Кадфаэлю неминуемо предстояло спросить себя: а не так ли оно все и было?

Допустим, Домвиль приехал туда ночью, после того как молодой человек был уже обласкан женщиной до такой степени, что думал о ней как о своей. Допустим, его выставили ночью из дому, и в то время, как те были вместе, ему оставалось только убиваться да растравливать себе душу. А потом он, к примеру, сообразил, что дорога, по которой господин поедет назад, пуста, и что если совершить все достаточно далеко от домика, то простор для поисков откроется беспредельный и убийцей смогут счесть любого другого. Да, это очень правдоподобно! Все могло быть именно так. Слишком многое, однако, зависит от нрава самой женщины. Кадфаэль пожалел, что знает о ней так мало.

— Вопрос теперь в том, куда она могла отправиться пешком из столь отдаленного места: ведь лошадь-то свою она бросила! — Вопрос, правда, был еще и в том, почему она предпочла уйти пешком. Но этого травник не произнес вслух: дело выглядело слишком уж темным.

— Поместье, в котором он обычно держал ее, можно сказать ее дом, — далеко в Чешире. — Арнульф призадумался. Было видно, как он будит в себе воспоминания о чем-то давно позабытом или выброшенном из памяти за ненадобностью. — Но нашел он ее где-то в здешних местах. Этакая деревенская красотка, тогда еще молодая девушка. С тех пор прошло, наверное, больше двадцати лет. Да, больше. Ее знали как Авис из Торнбери. Говорят, ее отец был там колесным мастером. Они из свободных, как мне припоминается, не крепостные. — Да, сельские мастеровые обычно относились к вольному люду, но двор с домом привязывали их к себе не менее прочно, чем земля — крепостных. — Скорее всего у нее осталась там родня и сейчас, — сказал Арнульф. — Это далеко отсюда? Я ведь не здешний.

— Нет, — ответил Кадфаэль. Лицо его прояснилось. — Это недалеко. Я знаю Торнбери. Туда она могла пойти и пешком.

Когда травник вышел из дома епископа, у него было о чем поразмыслить. Эта таинственная женщина интересовала его все больше. Раз она уже больше двадцати лет была Домвилю незаменимой и постоянной любовницей и так прочно утвердилась, что пользовалась уважением и доверием, оказываемыми обычно жене, ей должно быть полных лет сорок от роду, то есть на несколько лет больше, чем управляющему охотничьего домика. И все же у нее явно до сих пор достаточно обаяния, чтобы вскружить ему голову. Да, он мог пасть жертвой страсти и ревности, мог решить, что нужно избавиться от грубого старика, владевшего женщиной и стоявшего между ним и ней. Но, установив ее наиболее вероятный возраст, можно было сделать также и другие выводы. Женщине, которая вскоре уже достигнет средних лет, вряд ли удастся теперь, после смерти Домвиля, вступить в новую, столь же выгодную связь. И совсем не исключено, что это соображение пробудило в ней мысли о родне. Допустим, она вспомнила, что ее близкие живут всего в какой-то миле с небольшим от места ее пребывания и что, уйдя к ним, она сумеет исчезнуть и по крайней мере сможет скрываться у них до тех пор, пока потребность в этом не отпадет.

Но почему, почему она бросила свою собственность — ценную лошадь, подаренную ей господином? Можно ведь было отправиться в Торнбери и верхом, а не пешком.

День, в общем, уже заканчивался. Теперь Кадфаэлю следовало вернуться к себе и приготовиться к вечерне, а заодно посмотреть, какие чудеса своего разрушительного или же созидательного гения явил миру брат Освин за время отсутствия наставника.

Но завтра он разыщет эту женщину!

В приюте Святого Жиля двое молодых людей тяжко страдали, но у каждого была своя причина. Брат Марк давно уже понял: высокий прокаженный, похожий на Лазаря во всем, но имеющий целые пальцы на руках, — на самом деле тот бежавший дворянин, за которым шериф охотится с таким внушительным контингентом и с такой ярой решимостью. Таким образом, брату Марку предстоял непростой нравственный выбор.

Марк слышал рассказ о якобы украденном ожерелье невесты. Но эта история вызывала у него не меньше подозрений, чем у брата Кадфаэля. Слишком уж многих людей, при самых разнообразных обстоятельствах, довели до краха, а то и до смерти, просто вложив им в поклажу подобные ценности. Уничтожить противника таким способом легче легкого. В это обвинение Марк просто не верил. Да и не предал бы он добровольно в руки Домвиля ни единого человека: повидав барона, Марк знал, что месть его беспощадна.

Но убийство — дело другое. Тут Марк находил все очень правдоподобным: молодой человек, которого так оболгали — если обвинение в воровстве и впрямь выдумано; — вполне мог дойти до того, что стал вынашивать планы отмщения и даже вопреки собственной натуре решился на крайние меры. И Марк был даже готов его отчасти понять. На чьей стороне тут правда — это еще вопрос. Но все же подстроить засаду, прикончить лежачего? Это уж никак не укладывалось в голове совестливого брата Марка, вовсе не рыцаря по природе. Такую месть ни один человек не может одобрить. Напряжение Марка дошло до предела, но тяготившую его ношу нельзя было переложить больше ни на чьи плечи. Он один знал то, что знал.

Он подумал о том, чтобы подойти к пришельцу и открыто попросить о беседе с глазу на глаз. Но такой шаг требовал уединения, которое едва ли возможно в столь тесной общине. А покуда нет твердой уверенности в виновности юноши, нельзя предпринимать никаких шагов, которые могли бы привлечь к беглецу внимание. Всякого человека должно считать невиновным, пока не будет доказано противное. Тем более что парню уже швырнули в лицо и тяжкие подозрения, и злостные обвинения.

«Если мне представится случай остаться с ним наедине, так чтобы никто не видел, — решил брат Марк, — я поговорю с ним начистоту и тогда приму решение. Если же случая не представится или, скажем, до тех пор, пока он не представится, я продолжу следить за чужаком так бдительно, как только могу, продолжу отмечать все его поступки, воспрепятствую ему, коли он попытается учинить что-то дурное, и буду готов выступить в его защиту, если он не предпримет подобных попыток. И еще буду молиться: да соблаговолит Бог воспользоваться мной тем или иным способом в интересах истины».

А предмет заботы брата Марка сидел вместе с Лазарем примерно в четверти мили от приюта, на дороге, ведущей к речной переправе в Атчеме. Из двух стоявших перед друзьями кружек для подаяния, одной, по крайней мере, пользовались вполне законно. Но их хозяева не взывали ни к кому из прохожих и прибегали к сигнальным колотушкам, только если казалось, что какая-нибудь добрая душа вознамерилась подойти слишком близко. Они сидели под деревьями, на выцветшей осенней траве.

— В твоем нынешнем виде, — произнес Лазарь, — ты мог бы пройти через кордон и очутиться на воле. Никому не придет в голову, что у кого-то хватит храбрости или безумия разгуливать в одежде умершего прокаженного. Да и у них самих не достанет ни храбрости, ни сообразительности раздеть тебя, чтобы проверить. — Речь оказалась для него слишком длинной: в конце ее он запнулся, — видно, его увечный язык не выдержал чрезмерных усилий.

— Как, бежать и спасать свою шкуру, оставив девушку все в том же плену? Я не тронусь с места и не уйду отсюда, — горячо сказал Йоселин, — пока ее по-прежнему опекает дядюшка, который расхищает ее состояние и продаст любому ради собственной выгоды. Возможно, кому-нибудь еще похуже Юона де Домвиля, если цена устроит! Что мне толку в свободе, если я покину Ивету в беде?

— Сдается мне, что, уж если, говорить правду, ты хочешь завладеть барышней сам, — медленно произнес низкий голос — Или я возвожу на тебя напраслину?

— Ни чуточки! — страстно откликнулся Йоселин. — Я так хочу завладеть ею, как не хотел ничего на свете и не захочу впредь. И я бы хотел того же, если б у нее не было не то что земель, но и туфель, чтобы по этим землям ходить. Я бы не хотел ничего другого, если б даже она относилась к тем, кем я прикидываюсь сейчас и кем ты — исцели тебя Бог! — и вправду являешься. Но при всем том я был бы доволен судьбой, — нет, благодарен ей! — если б мне хотя бы удалось просто увидеть, что девушка в безопасности, что о ней заботятся достойные попечители, что при ней все ее почести и что она вольна сама выбирать, с кем ей связать судьбу. Конечно, я сделал бы все, чтобы отвоевать ее у соперников. Но уступить ее человеку более достойному — да, я это тоже сделал бы и никогда бы не пожалел. О нет, ты не возвел на меня напраслину!

— Но что ты сумеешь для нее сделать, коли за тобою самим охотятся? Есть ли среди них всех хоть один друг, на которого ты можешь положиться?

— Есть Симон, — сказал Йоселин, оживившись. — Он не верит всем этим сказкам обо мне. Он спрятал меня — сам, добровольно. Мне горько, что я ушел оттуда, не сказав ему ни единого слова. Если мне удастся передать ему записку, то, может быть, он даже сумеет переговорить с Иветой и устроит так, что она встретится со мной, как один раз уже встречалась. Теперь, когда старика больше нет, — хотя не знаю, как это могло случиться! — за ней, наверное, следят не столь бдительно. Симон может проникнуть к ней ненадолго.

— И что же ты станешь делать с одинокой девушкой, у которой нет даже друзей, если вырвешь ее из рук опекунов? — терпеливо спросил бесцветный голос.

— Я думал об этом. Я отвезу ее в Дом благородных девиц в Бревуде и попрошу для нее там убежища до тех пор, пока не разберутся в ее обстоятельствах и не сделают должных распоряжений. Они не выдадут Ивету никому вопреки ее воле. Если потребуется, так дело дойдет и до короля. У него доброе сердце, он позаботится о том, чтобы с Иветой поступили по справедливости. Я бы куда охотнее отвез ее к моей матери, — честно выпалил Йоселин, — но тогда станут говорить, что я домогаюсь состояния девушки, а этого я не вынесу. И так уже есть два поместья, которые отойдут ко мне. Я не домогаюсь ничьих земель, я никому ничего не должен и хочу, чтобы меня правильно понимали. Если она сама предпочтет меня, я возблагодарю Бога и ее и буду счастлив. Но больше всего меня заботит, чтобы была счастлива она.

Лазарь потянулся к своей кружке-колотушке и застучал деревянной крышкой: полный, солидный всадник остановил малорослую лошадь, сошел с дороги и направился к ним. Услышав сигнал, наездник тем не менее улыбнулся им издали и кинул монетку. Лазарь подобрал ее и благословил давшего, добрый человек помахал рукой и поехал дальше.

— Есть еще на свете доброта, — сказал Лазарь как бы себе самому.

— Есть, слава Богу! — произнес Йоселин с необычным для него смирением. — Я сам испытал ее силу. Я тебя ни разу не спрашивал, были ли у тебя когда-нибудь жена и ребенок? — спросил он, заколебавшись.

Наступило длительное молчание. Впрочем, Лазарь молчал нередко и никого это не тяготило. Наконец он произнес:

— У меня была жена, она давно умерла. У меня был и сын. Ему повезло: призрак его отца ему ни разу не встретился.

Потрясенный Йоселин пришел в негодование:

— По-моему, ты еще не призрак. Никогда не говори так! Твой сын должен радоваться тому, что ты — его отец.

Старик повернул голову, глаза над покрывалом блестели, пронзая собеседника острым взглядом.

— Он ни о чем не узнал, — просто объяснил Лазарь. — Не вини его, он был еще младенцем. Так решил я, а не он.

Йоселину, несмотря на молодость, резкость и некоторую неловкость, пришлось срочно научиться понимать, за какую грань нельзя заходить и чем не должно, да и не нужно, интересоваться. Он поразился тому, как далеко продвинулся в знании жизни за два дня, проведенные среди отверженных.

— Есть еще один вопрос, который ты мне так и не задал, — произнес он.

— Я и сейчас его не задам, — откликнулся Лазарь. — Это тот самый вопрос, который ты мне тоже не задавал. И поскольку любой человек вряд ли может тут ответить что-нибудь, кроме «нет», какой смысл спрашивать?

Тело Юона де Домвиля, покоящееся в часовне аббатства, после вечерни было положено в гроб. При этом присутствовали приор Роберт, каноник Эудо, Годфри Пикар и двое из трех дворян, приближенных покойного. Пикар и оба молодых человека приехали после целого дня бесплодных поисков уставшие, раздраженные и бессильные предъявить схваченного злодея как награду за труды. Впрочем, вряд ли о последнем обстоятельстве жалел кто-либо из собравшихся помимо Пикара и Эудо.

Свечи в алтаре, а также в изголовье и изножье гроба были зажжены и мягко оплывали. Их пламя колыхалось на ледяном сквозняке, и гигантские тени людей трепетали на стенах. Подняв длинными белыми руками кропило, приор Роберт аккуратно стряхнул на тело несколько капель святой воды, озаренные пламенем свечей капли превратились во время падения в искры, вспыхнувшие в воздухе и тут же погасшие. Вслед за приором то же проделал каноник Эудо. Оглянувшись по сторонам, он увидел второго родственника Домвиля и жестом предложил ему принять участие в церемонии. Симон поспешно стянул с рук перчатки. Он был мрачен, глаза опущены, молодой человек не отрываясь смотрел на тело своего дядюшки. Приняв кропило, Симон окунул его в чашу со святой водой и в свой черед стряхнул на дядюшку несколько капель.