Освин точно указал на ту самую деталь, которую Кадфаэль упустил. Домвиль выехал из монастырских ворот в головном уборе, тут нет сомнений. Кадфаэль сам видел, как всадник отправился в путь, видел чудесную малиновую шляпу, тулья которой была замысловато украшена, видел раскачивающуюся золотистую бахрому. И тем не менее монаху не пришло в голову поискать шляпу там, где лежало тело, или хотя бы спросить себя, почему она отсутствует.

— Дитя мое, — с сердечностью сказал Кадфаэль, — я тебя всегда недооцениваю. Напомни мне об этом, когда я в очередной раз буду стоять у тебя над душой, ибо я заслуживаю такого упрека. На нем в самом деле была шляпа, и мне следует пойти и найти ее.

Кадфаэль не стал спрашивать разрешения, своевольно решив, что отлучка для участия в розыске небходима в целях прояснения обстоятельств смерти. До вечерней службы еще оставалось время, правда надо было поторапливаться, ну а место он легко нашел, поскольку оно было отмечено самодельным крестом.

Дерн под дубом все еще хранил расплывчатый отпечаток тела Домвиля, правда трава уже начала распрямляться. Кадфаэль внимательно обследовал тропу, не отрывая глаз от земли, продолжил поиски в гуще деревьев по обе стороны от места убийства, но так ничего и не отыскал. И только случайный солнечный проблеск, пронизавший деревья и дошедший сквозь плотный подлесок до самой почвы, наконец указал травнику на предмет его поисков. В густом сумраке вдруг сверкнула золотистая бахрома, обрамлявшая тулью шляпы. Она слетела с головы всадника, когда того выбросило из седла, и зарылась в кустарнике в трех ярдах от тропы. Кадфаэль вытащил шляпу из кустов. Ткань на тулье была свернута таким образом, чтобы с одного края изящно ниспадать на плечо. И среди темно-малиновых складок дивно сияла нежная, ярко-голубая россыпь. Во время ночной поездки Юон де Домвиль присовокупил к своему наряду еще и букетик — на хрупких прямых стеблях с нежными зелеными листьями виднелись похожие на звезды цветки, сохранившие небесно-голубой цвет даже сейчас, после того как они пролежали весь день. Кадфаэль вытащил букет из-под тульи и некоторое время в восхищенном изумлении рассматривал: хотя у растения и имелись более распространенные родственники, само оно было редкостью.

Кадфаэль хорошо знал его, но оно встречалось нечасто даже в тех тенистых местах в Уэльсе, где монах время от времени все-таки наталкивался на него. Он не слышал, чтоб его хоть раз находили где-нибудь здесь, в Англии. Когда травнику требовались его семена для изготовления порошков и настоев против колик и каменной болезни, ему приходилось довольствоваться лишь семенами растений из семейства этого редкого гостя. «Откуда же, — подумал он с удивлением, глядя на столь поздние и слегка уже поникшие цветы, — откуда взялся букетик ползучего воробейника в здешних краях? Когда Домвиль выезжал из монастыря, у него определенно не было этих цветов».

Кадфаэль сожалел, что не имеет возможности сейчас же двинуться дальше, ибо ему надлежало вернуться и, осмотрев Ивету, пойти к вечерне. Его начинали всерьез занимать ночные похождения Домвиля. Кстати, разве не упомянул Пикар об охотничьем доме, принадлежавшем барону и находившемся у Долгого леса? Совершенно не исключено, что тропа ведет туда самым коротким путем. Конечно, домик может находиться и недалеко от опушки, и в нескольких милях от тропы, и все же было бы весьма стоящим делом пройтись по следам убитого, не уклоняясь от избранной им дороги. Но не сегодня, сегодня об этом не может быть и речи.

Сунув под рясу голубой букетик, а вместе с ним и шляпу, Кадфаэль отправился назад. Несомненно, он должен передать и то и другое шерифу, но травник не был уверен, что именно так и поступит. Шляпу — да, разумеется: она не добавляла ничего нового к тому, что все и без того знали. Но маленький букетик этой увядшей красы в самом деле красноречивая деталь. Домвиль ездил туда, где растут такие цветы, и во всем графстве наверняка может быть только одно подобное место. Прескот — человек честный и справедливый, но своевольный. Кроме того, он уже заранее убежден в виновности Йоселина. И впрямь, кто еще мог питать злобу к Домвилю. Но самого Кадфаэля не убеждали все вполне правдоподобные рассуждения о виновности Люси. Не обманывался он и относительно безответственной болтовни юноши о готовности убить. Есть люди, способные убить исподтишка, и есть не способные, и ничто не в силах убедить его, Кадфаэля, в обратном. Вероятно, каждого человека можно довести до того, что он убьет, но не каждый способен на коварство, — нет, не каждый всадит нож в спину или натянет веревку через дорогу.

Травник послушно вернулся в аббатство, вручил шляпу сержанту, оставленному Прескотом у ворот, и пошел к себе в сарайчик за маковым сиропом для Иветы.

На этот раз Кадфаэля не оставили с ней наедине ни на миг. Служанка Мадлен, явно преданная Агнес до мозга костей, стояла над ними, не спуская глаз и настороженно прислушиваясь. Так что Кадфаэль мог предоставить Ивете только молчаливые заверения в своей неизменной поддержке. А как помочь Йоселину Люси? Помощь девушке лишена смысла, если не удастся помочь ее возлюбленному, за жизнь которого она готова была заплатить своим будущим.

Кадфаэль так и отправился к вечерне с увядающим голубым букетиком под рясой.

Весь тот день брата Марка тревожило смутное, но неотвязное ощущение, будто что-то изменилось, и у него появилась неуверенность в том, что он так уж хорошо знает всю свою паству. Это ощущение возникло еще во время мессы, когда все обитатели приюта, кроме одного-двух совсем малых детей, собрались в церкви. Марк никогда их не пересчитывал. Те, кто был болен или удручен больше обычного, спокойно могли оставаться в доме, никто не гнал их на службу. Так что число молящихся вовсе не оставалось неизменным. Более того, даже в течение службы некоторые больные, чтобы устроиться поудобнее, переходили с одного места на другое. Поэтому эта людская масса никогда не оставалась неподвижной. Нет, брата Марка скорее преследовало чувство, что пространство неожиданно сузилось и в церкви, где и так-то всегда царили сумрак и теснота, не хватает света. В числе больных было шесть-семь крупных мужчин, но Марк отличал по манерам и поступи каждого из них, знал за любым чуть заметную хромоту или сутулость, делавшие человека непохожим на другого, даже если лицо было скрыто покрывалом.

Раз-другой на заутрене Марк обратил внимание на одну, высоко поднятую, скрытую капюшоном и покрывалом незнакомую ему голову, но после он неизменно терял ее из виду. Только к концу службы он сообразил, в чем тут дело: обездоленные питомцы все время становились так, чтобы чужак мог среди них затеряться.

Слово «чужак» казалось тут неуместным: ведь двери приюта не закрывались ни перед кем. И все-таки, будь новичок действительно прокаженным, сделавшим просто еще одну остановку на своем пути пожизненного паломника, он бы дал знать о себе, и не потребовалось бы всех этих таинственных манипуляций. Но какой человек в здравом уме сочтет возможным здесь прятаться? Он должен быть совсем в безвыходном положении.

Марку почти удалось убедить себя, что ему все пригрезилось. Но когда за завтраком он наделял больных хлебом, мучными лепешками и выдавал по капельке пива, хотя он опять-таки не считал, — кто будет подсчитывать то, что дается убогим? — под конец он уже знал наверняка: запасы его истощились преждевременно. Кто-то из его питомцев стянул еду для лишнего рта.

Марк, конечно же, знал, что люди шерифа рыщут по всей округе между приютом Святого Жиля и городом: к полудню весть о смерти Юона де Домвиля успела дойти и сюда. Уединение, в котором жили отверженные, никогда не было преградой для новостей. Какое бы событие ни происходило в городе или аббатстве, о нем тотчас же узнавали и в приюте. Так и сейчас — здесь было известно все и о насильственной смерти барона, и об обвинении в убийстве бежавшего дворянина. Но брат Марк не имел времени предаваться праздности и долго размышлять о всяких слухах. Прежде всего врачевателя заботил утренний обход больных. И, только сменив последнюю повязку и смазав последнюю болячку, он позволил себе всерьез задуматься о том, что его обеспокоило. Даже и тогда, впрочем, оставались другие дела, которыми надлежало заняться: составить список переданных приюту подарков, подготовить все для похода более здоровых телом питомцев в поместье Саттон, где покойный властитель даровал им право — подтвержденное ныне его сыном — собирать дрова на зиму, помочь приготовить дневную трапезу, проверить отчет попечителя о расходах и с десяток иных мелочей. Только в полдень появился у Марка досуг, да и то для того, чтобы посвятить его обязанностям, принятым им на себя добровольно: отслужить молебен отдельно для старика, которому болезнь не позволяла подняться с постели, и дать урок мальчику Брану. Эти уроки обычно были очень простыми и проходили главным образом в виде игры. Но ребенок был чрезвычайно смышлен и жадно всасывал знания, словно материнское молоко, и так легко, как будто дышал свежим воздухом.

Марк изготовил для него письменный столик под стать тщедушному восьмилетнему малышу. И сегодня учитель взялся за ножницы, чтобы подровнять старый вычищенный лист пергамента, предназначавшийся мальчику для письма. Истрепанные полоски, срезанные с краев, Марк положил рядом на свой собственный стол. Занятия проходили в тесном уголке залы при входе, возле узенького окошка — для лучшего освещения. Иногда в конце занятия обрезки пергамента шли на игры: дети состязались в рисовании, и Брану, как правило, удавалось одерживать верх. Сам лист можно было вычистить и пользоваться им снова, пока он не становился слишком тонким и истрепанным.

Марк отправился на поиски ученика. День выдался ясным, солнце светило мягким и каким-то влажным светом. Многие из прокаженных, без сомнения, вышли со своими кружками-колотушками на свежий воздух и устроились на обочине дороги, держась на почтительном расстоянии от всех, кто шел или ехал мимо, но не прекращая взывать к ним о помощи. Однако возле привычного места у кладбищенской стены, как и прежде, сидел Лазарь — высокий, с прямой спиной и гордо поднятой головой, скрытой под капюшоном и покрывалом. Рядом с ним, удобно опершись ему на бедро, пристроился Бран. Он держал обе руки ладонями вверх, и его растопыренные пальцы были обмотаны грубой нитью, нитью были обмотаны и руки мужчины. Они играли в старинную игру — корзинку, и мальчик весело смеялся.

Зрелище детства и старости, сошедшихся в столь дивной гармонии, так радовало глаз и так утешало, что брат Марк не решался прервать их уединение. Он уж собрался было удалиться, предоставив им предаваться игре дальше. Но тут мальчик завидел его и поспешно воскликнул:

— Иду, брат Марк! Подождите меня!

Он размотал нить и освободил руки, после чего, беспечно попрощавшись с товарищем по игре, без единого слова тоже снявшим нить с пальцев, радостно побежал к Марку, вложил ручонку в руку учителя и вприпрыжку зашагал рядом с ним.

— Мы просто придумали, чем занять время, пока вы не освободились, чтоб начать урок, — сказал мальчик.

— Ты уверен, что не хочешь остаться здесь и поиграть, пока погода такая теплая? Если хочешь, то, конечно, иди. Мы ведь можем заниматься и темными вечерами у огня хоть всю зиму.

— О нет, я хочу показать вам, как хорошо знаю буквы, которым вы меня научили.

Он втащил брата Марка в залу, уселся за столик и принялся с важным видом разглаживать свежий лист пергамента на глазах у учителя. Марк же все еще не осознал, чему он сам только что был свидетелем. Только при виде маленькой худосочной руки, бережно взявшейся за перо, учителя наконец осенило. Он втянул воздух так судорожно, что Бран тут же поднял глаза в полной уверенности, что в чем-то провинился, — и Марк поспешил успокоить мальчика.

Но мог ли он, Марк, не поверить тому, что сам видел? Рост был соответствующим, прямая осанка — знакомой, ширина плеч под плащом и все прочее в точности совпадало. Только вот на обеих руках прокаженного, с которых Бран как раз снимал нитяные путы, были все пальцы, и сами руки — гибкие, стройные и гладкокожие — безусловно принадлежали молодому человеку.

Брат Марк, однако же, ни словом ни обмолвился о своем открытии ни с попечителем приюта, ни с кем другим. Равно не предпринял он и никаких действий против вторгшегося в обитель. Более всего впечатляло Марка и побудило воздержаться от действий то единодушие, с каким его обездоленная паства приняла в свою среду беглеца — наверняка почти что без слов и без каких бы то ни был объяснений — и сомкнулась вокруг него в безмолвном единении товарищей по несчастью. Нет, не легко решился бы брат Марк оспорить правильность их вердикта.

С наступлением тьмы ловчие вернулись назад, утомившись бесплодными поисками. Гай, к своему крайнему неудовольствию вынужденный встать в их ряды, тяжело ступая, прошел в комнату, которую они с Симоном делили, скинул с ног сапоги, растянулся на кровати и, испустив глубокий вздох, раздраженно проговорил:

— Повезло же тебе, что ты избежал этой повинности! Часами ползать в грязи по кустам, да пялиться на чужие свинарники, да пугать кур. Я весь провонял навозом, ей-Богу! Каноник Эудо примчался из церкви, да только его рвение не простиралось так далеко, чтоб он вызвался возиться в грязи самолично. Он отправился обратно творить свои молитвы — да принесут они душе усопшего хоть какую-то пользу!

— И ты так и не видел его? Йосса? — тревожно спросил Симон, на минуту застыв на месте, так и не продев руку в рукав своего лучшего камзола.

— Если бы и увидел, так стал бы смотреть в другую сторону и, главное, помалкивать. — Гай подавил зевок и вытянул усталые ноги. — Но нет, даже мельком не видел. Шериф окружил город кольцом, из которого и мыши не выбраться. Завтра они собираются прочесать местность с северной стороны, и если ничего не найдут, то на следующий день — со стороны Меола. Говорю тебе, Симон: они твердо намерены схватить его. Ты слыхал, что они перерыли все даже у нас тут, в усадьбе? И нашли кое-какие следы: он или еще какой-то тип прятался в одном из сараев у стены.

Симон в мрачном раздумье закончил педантично натягивать на себя костюм.

— Слышал. Но похоже, он давно смылся. Если это был он.

— Ты думаешь, он мог уже выбраться из города и бежать? Почему бы нам по меньшей мере не оставить сегодня конюшню старика незапертой на ночь? Или же не перевести Бриара в открытое стойло на дворе? Все же ничтожный, но шанс, это лучше, чем никакого.

— Если б мы хоть знали, где он… Но мне подумалось, — согласился Симон, — что стоит во всяком случае вывести бедное животное во двор днем и дать ему размяться. Всякое возможно: если увидят, что я на нем езжу, и Йосс об этом прослышит, то, может, он даст о себе знать.

— Вижу, ты веришь в обвинение не больше, чем я, — заметил Гай, приподняв взъерошенную голову и бросив острый взгляд на своего друга, — Так же, как и в эту гнусную историю с ожерельем в седельной сумке. Хотел бы я знать, какому ублюдочному псу из слуг поручили спрятать его там! Или ты полагаешь, старик сам обо всем позаботился? Сколько я его знаю, он никогда не гнушался обделывать свои грязные делишки собственноручно. — Гай состоял на службе у барона с двенадцати лет, вначале — как паж, он попал сюда прямо из родительского дома. Поэтому юноша был по-своему привязан к грозному господину, ни разу не имевшему, впрочем, повода проявить свой бешеный нрав по отношению к нему, Гаю. — Но все-таки он выбрал мерзкий способ, чтобы разделаться с Йоссом, — добавил юноша. — Хотя я по-прежнему не уверен… Может, Йосс сошел с ума от ярости — а у него были на то причины, — словом, я не рискнул бы отдать душу в залог его невиновности. В залог того, что он не убивал Домвиля — даже этаким способом!

— А я бы отдал, — с уверенностью сказал Симон.

— Да, ты-то конечно! — Гай поднялся и снисходительно хлопнул приятеля по плечу. — Когда другие лишь предполагают, ты знаешь! Будь осторожен, не дай своей доверчивости завести тебя в один прекрасный день чересчур далеко. Смотрю вот я на тебя, — произнес он, поправив на Симоне воротник камзола, — что-то ты нынче слишком красив. Куда собрался?

— Только лишь к Пикарам. Обыкновенная учтивость, не более: самое тяжелое уже позади, но пыль еще не улеглась. Они чуть было не породнились с дядей, так надо дать им поучаствовать и в оплакивании. Ничего ведь не стоит оказывать внимание человеку старше меня и советчику, пока не похоронят моего дядюшку. Надо будет еще послать сообщение моей тетке в женский монастырь в Роксел и одному-двум из моих дальних родственников. Эудо может быть полезен тут как писец: слог у него цветистый.

— Предупреждаю тебя: шериф с Эудо выгонят тебя завтра со всеми нами прочесывать местность, — сказал Гай, лениво вставая, чтобы велеть принести горячей воды для омовения. — Им неймется повесить Йосса.

— У меня, как и у тебя, всегда есть возможность посмотреть в другую сторону, — произнес Симон и отправился выполнять долг вежливости по отношению к человеку, едва не ставшему его родственником и надеявшемуся к этому времени уже иметь на него родственные права.

Ивета лежала в постели. Под рукой у нее стояла наготове чашка с отмеренной дозой макового напитка брата Кадфаэля. Его обещание, что питье принесет сон, согревало душу, будто маленький огонек. Но спать покане хотелось. Было приятно в таком расслабленном состоянии лежать в пустой комнате, хотя больная знала: Мадлен рядом и прибежит, стоит только позвать ее. Все последние недели Ивету так редко оставляли одну. Вечное присутствие надсмотрщиков угнетало ее, словно тень, заслоняющая солнце. Лишь вчера, всего на несколько жалких минут, да и то продолжая присматривать издали, ее послали туда, где ее должны были заметить и начать расспрашивать, — чтобы она могла дать нужные ответы и продемонстрировать требуемое уверенно-спокойное согласие на ненавистный брак. А ведь сами они в это время знали: Йоселин не узник, он на свободе, пусть даже это свобода затравленного зверя.

Но что было, то прошло. Больше ее, Ивету, уже не обмануть. Есть две вещи, которые помогут ей держаться: он не пойман, и она не замужем.

Услышав, как кто-то взялся за ручку двери, Ивета внутренне сжалась и замерла в настороженной неподвижности. Но когда дверь открылась и появилась Агнес, девушка увидела чуть ли не ласковое лицо и услыхала разве что не заботливый голос. Без сомнения, эта личина была надета опекуншей ради входившего следом посетителя. Ивета с изумлением наблюдала за происшедшею с тетушкой переменой.

— Не спишь еще, деточка? Наш добрый друг спрашивает о тебе. Можно ему зайти ненадолго? Ты не слишком устала?

Он, собственно, уже вошел — Симон во всеоружии своей красоты, покорив учтивостью манер дядю и тетку. Блестящие манеры гостя, по-видимому, произвели должное впечатление, ибо Симону позволили остаться наедине с девушкой. Агнес покидала комнату с самой светской улыбкой на устах, выражающей всяческую благожелательность. — Только на несколько минут. Сегодня ей нельзя напрягаться дольше.

Тетка вышла, и, лишь дверь за ней затворилась, с милого, мальчишеского лица Симона как рукой сняло всю его галантность. Он решительно подошел к изголовью постели Иветы, пододвинул себе табурет и сел рядом с ней. Девушка радостно приподнялась на подушках, золотая грива ее волос свободно рассыпалась по плечам, укрытым льняной ночной рубашкой.

— Тише! — предупредил он, приставив палец к губам. — Говорите негромко, вашу дуэнью могли подослать к дверям, чтоб подслушивать. Меня впустили только засвидетельствовать вам кратко свое почтение и узнать, как вы себя чувствуете. Бог свидетель, мне было прискорбно видеть, как вы потрясены. Неужели вам никто не сказал, что он бежал?

Девушка покачала головой, почти не в силах говорить от подступивших рыданий.

— О, Симон, есть ли какие-нибудь новости?

— Никаких! Ни плохих, ни хороших, — коротко сказал он все тем же тихим и спешным шепотом. — Ничего не переменилось. Он все еще на свободе, и дай Бог, и дальше так будет. Я знаю, за ним будут охотиться. Но ведь и я буду, — со значением произнес он и взял ее маленькую ручку, непроизвольно тянувшуюся к нему. — Соберитесь с духом! Они проискали весь день, и никто пока не только не схватил, но и не видел его. Кто знает, может, он давно уже вырвался из кольца и ушел. Он сильный и отважный…

— Чересчур отважный! — горестно сказала Ивета.

— И у него по-прежнему есть друзья, несмотря на все обвинения. Друзья, которые не верят в его виновность!

— О, Симон, вы так ко мне добры!

— Я хотел бы сделать больше добра и вам, и ему. Но оставайтесь спокойны: все, что от вас сейчас требуется, — это терпение и умение ждать. Вы уже избегли одной опасности. Теперь, раз он на свободе, вам некуда торопиться, вы можете подождать.

— Но вы в самом деле верите, что он не воровал? И не убивал? — жадно вопрошала девушка.

— Я знаю, что ничего этого он не делал, — твердо проговорил Симон с той же уверенностью, которую добродушно вменил ему в вину Гай. — Он совершил только один проступок: любил, когда любить было не позволено. О, я знаю! — быстро сказал молодой человек, увидев, как она вздрогнула и слегка отвернулась. — Простите мне, если я веду себя бесцеремонно, но он мой друг и говорил со мною как с другом. Я и впрямь знаю! — Он бросил через плечо беспокойный взгляд и горько улыбнулся, успокаивая ее. — Ваша тетушка начнет сейчас хмуриться. Мне надо идти. Но помните: Йосс не покинут друзьями.

— Буду помнить, — горячо сказала она, — и благодарю вас за это. Вы сможете прийти еще, Симон? Вы не представляете себе, как мне с вами спокойно.

— Приду, — пообещал гость и в спешке наклонился поцеловать ей руку. — А теперь доброй ночи! Спите спокойно и не бойтесь.

Он уже направился к двери, когда Агнес открыла ее, по-прежнему, с благожелательным, но в то же время и настороженным видом. Молодой человек был племянником Юона де Домвиля, и на него распространялось почтение, оказываемое при жизни его дядюшке. Но надзор за Иветой окончательно ослабнет только после того, как удастся выгодно от нее отделаться, обеспечив себе хорошую прибыль.

Дверь закрылась. Ивета могла теперь уснуть: лежавший у нее на сердце камень стал куда меньше весом. Она выпила зелье брата Кадфаэля — сладкое, как мед, и крепкое — и задула свечу.

Когда в комнату прокралась подозрительная Мадлен, Ивета уже спала.

После вечерней службы брат Кадфаэль испросил аудиенции у аббата Радульфуса. Настоятель принял его в покоях, в своем кабинете. Час был подходящим для серьезной беседы: наконец-то миновал полный страстей день, и мирная, столь необходимая людям ночь смыкалась вокруг обители.

— Святой отец, я сказал вам все, что знал об убийстве, кроме лишь одного. Вам известна моя осведомленность во всяких травах. На шляпе, которую я нынче вечером доставил сюда и передал шерифу, я нашел растение, по моим сведениям чрезвычайно редкое даже в Уэльсе, где оно встречается лишь в некоторых местах. Здесь же я раньше вообще не встречал его. Тем не менее Юон де Домвиль в свою последнюю ночь в этом мире посетил место, где растет такое растение. Святой отец, я думаю, сие обстоятельство исключительно важно, и я желал бы найти то место и выяснить, что за дело привело туда барона в канун его свадьбы. Я уверен: оно связано с его смертью, и с тем, кто стал ее причиной.

На ладони монаха лежал завядший букетик из тонких стеблей с нитевидными зелеными листьями и поникшими звездоподобными цветками, все еще на удивление голубыми.

— Покажи мне, — сказал настоятель, недоуменно и внимательно разглядывая букет, — И ты можешь сказать, где такое растет, а где нет?

— Оно растет в немногих, очень немногих местах — там, где мел или известняк выходят на поверхность. В Англии я доныне ни разу не видел подобной травы.

— И ты веришь, что с ее помощью сможешь узнать, где провел ночь убитый?

— Мы знаем тропу, по которой он возвращался. По той же тропе он наверняка и отправился после того, как расстался у ворот со своим приближенным. Я бы желал, если вы дадите добро, пройтись по тропе и попытаться найти это растение. Я верю: жизни людей, не повинных ни в чем, кроме молодости, безрассудства и вспыльчивости, могут всецело зависеть от такой мелочи.

— Подобное уже случалось бессчетное число раз, — произнес настоятель Радульфус — Наша цель — справедливость, а милость в руке Божьей. Ты можешь, брат Кадфаэль, продолжать поиски столько времени, сколько потребуется. Я облекаю тебя доверием.

— Видит Бог; я ценю его, — искренне сказал Кадфаэль. — Я тоже вам доверяю и буду доверять впредь. Что бы я ни нашел, я передам это вам.

— А не шерифу? — с улыбкой спросил Радульфус.

— Разумеется ему. Но через вас, святой отец.

Брат Кадфаэль отправился к себе, лег в постель и проспал, как невинный, покойно укачиваемый младенец, до тех пор, пока колокол не оповестил о заутрене.