Глава четвертая

Бpat Дэнис, попечитель странноприимного дома, который всегда узнавал от постояльцев все городские новости, рассказал Кадфаэлю по пути к вечерне о том, что весь Шрусбери только и толкует, что о смерти Бонела да о поисках его пасынка. Он сообщил, что сержант вверх дном перевернул и мастерскую Белкота, и всю усадьбу, но паренька не нашел. Сержант велел глашатаю объявить о розыске Эдвина и призвать жителей Шрусбери помочь в его поимке. Да только жди — не дождешься, чтобы горожане со всех ног помчались ловить паренька: маловато охотников помогать шерифским стражникам. Так что глашатай, надо думать, зря глотку драл. Мальцу-то еще и пятнадцати нет, в городе его многие знают, и ничего худого за ним не числится, разве какие ребячьи шалости... Нет, не станут люди ночей не спать, чтобы сцапать парнишку.

Однако Кадфаэль, не меньше чем сержант, был уверен в том, что прежде всего необходимо разыскать Эдвина. Мать есть мать, она не может непредвзято судить о единственном сыне, а особенно о позднем ребенке, родившемся, когда всякая надежда была потеряна. Кадфаэлю очень хотелось, увидеть Эдвина, выслушать его, вынести свое суждение, а уж тогда предпринимать дальнейшие шаги.

Выплакавшись, Ричильдис растолковала монаху, как пройти к дому ее зятя. По счастью, плотник жил на ближнем конце города. Надо только прогуляться за мельничный пруд, перейти мост, миновать городские ворота, которые открыты до повечерия, а там пару минут вверх по склону—и вот он, участок Белкота. За полчаса можно обернуться.

Кадфаэль прикинул: лучше не рассиживаться за ужином и ускользнуть из трапезной, не дожидаясь окончания благодарственной молитвы. Теперь это можно сделать без особого риска, потому что приор Роберт не посещает общие трапезы, предпочитая уединение аббатских покоев, а надзор за благонравием братии возложен на брата Ричарда — тот же по лености своей ни во что носа совать не станет.

Расправившись без особого вдохновения с бобами и соленой рыбой, Кадфаэль торопливо прошмыгнул по двору и выбрался за ворота. Стоял слабый морозец, а снегу в эту зиму так и не выпало. Однако Кадфаэль предусмотрительно намотал на ноги теплые шерстяные онучи и поплотнее надвинул капюшон. Привратники у городских ворот хорошо знали монаха и приветствовали его почтительно и сердечно. Поднявшись по крутому склону вдоль извилистого Вайля, он свернул направо и двинулся через открытый двор под навесом к дому Белкота. Кадфаэль постучал и подождал — никто не откликался. Стучать снова монах не стал, он понимал, каково домашним, и не хотел добавлять им беспокойства, лучше потерпеть.

Наконец дверь осторожно приоткрылась. На пороге показалась скромного вида особа лет эдак одиннадцати. Держалась она напряженно, и во всем ее облике сквозила решимость оградить спокойствие своих родных. Самих их не было видно, но Кадфаэль не сомневался в том, что они настороженно прислушиваются где-то за дверью. Увидев черную бенедиктинскую рясу, бойкая и смышленая девочка облегченно вздохнула и улыбнулась.

— Я от госпожи Бонел, — сказал Кадфаэль, — мне надо кое-что передать твоему отцу. Не бойся, со мной больше никого нет.

С важным видом, словно взрослая, девочка распахнула дверь и впустила монаха. Восьмилетний Томас и четырехлетняя Диота — самые бесстрашные существа в этом доме — тут же выскочили навстречу, разглядывая его простодушными круглыми глазенками. Затем из полутемного коридора шагнул и сам Мартин Белкот; обняв детишек за плечи, он привлек их к себе. Кадфаэлю сразу приглянулись и широкоплечий, крепко сколоченный плотник с большими натруженными руками, и его пригожая жена с недоверчивым взглядом.

«И то сказать, — подумал монах, — в нашем несовершенном мире излишняя доверчивость — почитай что глупость».

— Заходи, брат, — промолвил Мартин, — а ты, Элис, притвори дверь да задвинь засов, — обратился он к дочери.

— Прости, я ненадолго, — сказал Кадфаэль, когда дверь за ним закрылась, — времени у меня в обрез. Я слышал, что люди шерифа приходили сюда за парнишкой, но не нашли его.

— Точно, — ответил Мартин, — он так и не вернулся домой.

— Я не спрашиваю тебя, где он может быть. Об этом ты мне не рассказывай. Но ты хорошо его знаешь, прошу тебя, скажи, как по-твоему, мог он совершить то, в чем его обвиняют?

Тем временем со свечой в руке вернулась из комнаты жена плотника. Сибил была очень похожа на мать, только чуть поплотнее и волосы посветлее, но такие же честные глаза. Горячо и негодующе она заявила:

— Ни за что на свете! Если и есть человек, который всегда все делал открыто и никогда ничего не таил, так это мой брат. Этот чертенок еще на четвереньках ползал, но если что было не по нему, вся округа слышала. Но никогда не бывало, чтобы он затаил злобу, — не таков мой братишка.

Да, вспомнил Кадфаэль, здесь же должен быть еще и Эдви, который, верно, под стать неуловимому Эдвину. Но ни того ни другого не было и следа.

— Ты, должно быть, и есть Сибил, — промолвил монах, — я недавно говорил с твоей матушкой. И чтобы ты доверяла мне, скажи, она никогда не упоминала об одном малом по имени Кадфаэль, которого знавала в прежние годы?

Свет свечи отразился в неожиданно вспыхнувших и округлившихся от изумления и любопытства глазах молодой женщины.

— Так ты и есть тот самый Кадфаэль? Конечно, она не раз вспоминала о тебе и удивлялась... — Сибил окинула взглядом черную рясу и капюшон монаха и в ее улыбке промелькнуло сочувствие. Как и подобает женщине, она рассудила, что когда он вернулся из Святой Земли и узнал, что его любимая вышла замуж, сердце его разбилось и он подался в монастырь от отчаяния. Не было смысла говорить ей, что склонности порой обнаруживаются внезапно, словно стрела Господня поражает человека, и что в монахи идут не только из-за несчастной любви.

— Должно быть, она была рада вновь встретить тебя, да еще в такой страшный час, — произнесла Сибил с теплотой в голосе. — Тебе-то она может довериться!

— Надеюсь, — отозвался Кадфаэль. — Я пришел сюда, чтобы вы, как и она, знали, что можете на меня рассчитывать. Это дело всяко меня касается — ведь я собственными руками изготовил яд, которым воспользовался убийца. Но и не будь этого, я всегда готов помочь человеку, на которого падает несправедливое обвинение. Я сделаю все, чтобы разоблачить убийцу. И если кому-нибудь из вас потребуется о чем-нибудь мне сообщить или попросить, то в перерывах между службами меня обычно можно найти в моем сарайчике, в маленьком саду. Я и сегодня там буду до полуночи, пока не отправлюсь к молитве. А Меуриг, ваш подмастерье, хорошо знает аббатство, хотя у меня он и не бывал. А сам-то он здесь?

— Здесь, — сказал Мартин, — спит на чердаке за двором. Он-то и рассказал нам обо всем, что стряслось в аббатстве. Но я даю тебе слово, что ни он, ни мы в глаза не видели мальчишку с тех пор, как он убежал из дома своей матери. Все, что мы знаем и в чем не сомневаемся, — так это что он не убийца и быть им не может.

— Тогда спите спокойно, — промолвил Кадфаэль, — ибо Господь не смыкает вежд. А сейчас, Элис, проводи-ка меня и прикрой дверь. Мне еще к повечерию поспеть надо.

Большеглазая девочка отодвинула засов и приоткрыла дверь. Когда монах выходил, малыши не сводили с него глаз, но в них не было враждебности или страха.

Прощаясь, Мартин и Сибил не сказали Кадфаэлю ничего, кроме обычного: «доброй ночи», но он чувствовал, что в этом неспокойном доме его поняли и ему поверили.

— Если тебе очень нужно приготовить свежий сироп от кашля к завтрашнему утру, — рассудительно заметил брат Марк, идя рядом с Кадфаэлем с повечерия, — можешь поручить это мне. Какая тебе нужда, после такого денечка, какой сегодня выдался, еще и всю ночь проторчать в саду? Неужто ты думаешь, что я запамятовал, где мы держим коровяк, жабрицу, руту, розмарин и горчицу?

Марк не зря перечислил травы, входившие в состав снадобья, — он рассчитывал этим убедить Кадфаэля. Молодой монах видел в Кадфаэле старшего друга и старался заботиться о нем.

— Ты молод, брат, — сказал Кадфаэль, — и тебе надо побольше спать.

— Да... — осторожно протянул Марк, — на это мне и ответить нечего.

— То-то и оно, лучше тебе помолчать. И вообще, похоже, тебя просквозило — так что отправляйся-ка лучше на боковую.

— Ничего подобного, — твердо возразил Марк, — но если ты не намерен посвятить меня в дельце, которым собрался заняться, то так и скажи. А я пойду, погреюсь у огонька, а потом и прикорну.

— Чем меньше знаешь, — примирительно промолвил Кадфаэль, — тем крепче спишь.

— Ладно, коли так, но, может, и я на что сгожусь, оставаясь в блаженном неведении. Когда меня определили тебе в подручные, то, помнится, велели слушаться во всем.

— И то правда, — кивнул Кадфаэль. — Вот если бы ты раздобыл рясу примерно на твой рост, пронес ее незаметно в мою келью да спрятал ее под лавкой... Может статься, это и не потребуется, но...

— Понял! — Брат Марк был рад доверию и ни о чем не спрашивал, хотя, конечно же, ломал голову над тем, что бы все это значило.

— А ножницы, тонзуру выстригать, тебе случаем не нужны?

— Сдается мне, малый, — буркнул Кадфаэль, впрочем, вполне незлобиво, — что ты не по возрасту нахален. Нет, ножницы, пожалуй, не понадобятся: в холодный день макушка капюшоном прикрыта. Ладно, парень, ступай, погрейся полчасика, да и в постель.

Кадфаэль неспроста затеял варить сироп. Отвар из сушеных трав и меда нужно долго держать на медленном огне: если в сарайчик наведается гость и ему придется провести здесь ночь, — до утра хватит времени все обсудить. Кадфаэль не спеша растолок травы в порошок и начал помешивать медовое варево на полке над жаровней. Уверенности в том, что рыбка клюнет на оставленную им наживку, у монаха не было, зато он знал, что Эдвин Гурней настоятельно нуждается в друге и защитнике, который помог бы ему выбраться из трясины. Не был Кадфаэль уверен и в том, что домашним Белкота известно, где разыскать парнишку, однако подозревал, что молчаливая и серьезная одиннадцатилетняя Элис, — пусть брат и не посвящал ее в свои дела, — знает многое из того, что он считал строжайшим секретом. А где Эдви — там должен быть и Эдвин, судя по тому, что рассказывала о них Ричильдис. Ни один из них не оставит другого в беде. Такая дружба заслуживает одобрения.

Ночь выдалась тихая, по всем приметам к утру стоило ждать сильных морозов. Тишину в сарае не нарушало ничто, побулькивало только зелье на огне да порой шуршала ряса Кадфаэля. Монах начал было уже думать, что ждет напрасно, как вдруг уловил еле слышный звук поднимающегося дверного крюка. Дверь приоткрылась на самую чуточку, и в сарае пахнуло холодом. Монах сидел тихонько, не шевелясь: перепуганный малец — что лесной звереныш, его любое неосторожное движение вспугнуть может. Последовала тишина, а потом молодой голос позвал тихим шепотом:

— Брат Кадфаэль?..

— Я здесь, — так же тихо отозвался монах, — добро пожаловать, заходи.

— Ты один?

— Один. Входи и закрой дверь.

Мальчик опасливо вошел и притворил дверь, но Кадфаэль приметил, что крюка он не накинул.

— Мне передали... — начал парнишка. Кто передал ему известие, говорить он не собирался. — Мне передали, что ты говорил сегодня вечером с моими братом и сестрой, и сказал, что ночью будешь здесь. А еще ты говорил, что знал мою ба... мою матушку много лет назад, что ты и есть тот Кадфаэль, о котором она так много рассказывала. Клянусь, что я непричастен к смерти моего отчима. Я вообще не знал, что с ним приключилось что-то неладное, пока мне не сказали, что люди шерифа разыскивают меня как убийцу. Ты говорил, что моя мать верит тебе и полагается на твою помощь, — вот я и пришел. Больше мне не к кому обратиться. Помоги мне! Помоги мне, пожалуйста!

— Подойди к огню, — доброжелательно обратился к нему Кадфаэль, — присядь, успокойся и ответь мне на один вопрос — только честно и откровенно, как на духу. Скажи, это ты нанес Гервасу Бонелу смертельный удар?

Мальчик осторожно примостился на самом краешке лавки. Свет от жаровни освещал его лицо и фигуру, и Кадфаэль смог разглядеть угловатого, стройного паренька, худощавого и довольно высокого для своих лет. На нем были длинные, плотно облегающие штаны и короткая туника, какие носят деревенские парни. Капюшон был откинут на спину, открывая копну спутанных курчавых волос. В красноватом свете жаровни они выглядели темно-каштановыми, но, возможно, днем показались бы посветлее. Лицо паренька было еще по-детски округлым, но красивые тонкие скулы уже начинали придавать ему мужественные черты. Он не сводил взгляда с Кадфаэля и его встревоженные глаза казались огромными.

— Я никогда не поднимал на него руку! — пылко вскричал парнишка. — Он оскорблял меня в присутствии матери, и я ненавидел его, но, клянусь спасением души, не я нанес ему этот удар!

Кадфаэлю ведомо было, что даже неопытные юнцы способны, — коли приспичит, — мастерски лгать и притворяться, однако сейчас монах готов был поклясться, что здесь все без обмана. Паренек попросту не знал, как погиб Бонел, об этом ему не рассказывали, а когда речь заходит об убийстве, то первое, что приходит на ум, — это нанесенный в гневе смертельный удар. Вот и малец решил, что так оно и было.

— Ну и слава Богу! А теперь я хочу, чтобы ты поведал мне обо всем, что там случилось, и будь уверен, я выслушаю тебя очень внимательно.

Мальчик облизал губы и начал свой рассказ, совпадавший с тем, что Кадфаэль уже слышал от Ричильдис. Пришел он с Меуригом, потому что тот без конца уговаривал его помириться с Бонелом ради матери. Да, он был обижен и зол на отчима из-за того, что тот лишил его обещанного наследства, а он полюбил Малийли и друзьями там успел обзавестись. Если бы манор ему достался, он постарался бы управлять им по справедливости, — но нет так нет. Он и в ремесле делал успехи, и гордость не позволяет ему ни о чем просить человека, который не сдержал своего слова. Так что пошел он с Меуригом только из-за матери.

— Но сперва вы отправились в лазарет, — подсказал Кадфаэль, — навестить Риса, его старого дядюшку.

Мальчик, казалось, удивился и слегка растерялся. И тогда Кадфаэль осторожно поднялся и словно невзначай прошелся по сараю. Дверь была прикрыта неплотно, и монах сделал вид, что его беспокоит пробивавшийся сквозь щель холодок.

— Да... я...

— И ты бывал там с ним и прежде, верно? Когда помогал Меуригу принести алтарь для нашей часовни Пресвятой Девы.

Лицо мальчика просветлело, хотя он и продолжал хмуриться:

— Да, конечно, они его вместе принесли, но какое это имеет...

Улучив момент, Кадфаэль подошел к двери и положил руку на крюк, будто собираясь закрыть дверь поплотнее и запереть, но вместо этого одной рукой резко распахнул ее, а другой ухватил пригоршню густых, жестких волос. За дверью кто-то сердито взвизгнул, и рука Кадфаэля втянула за вихор незнакомца. У того аж искры из глаз сыпались и зубы были стиснуты от злости, но он изо всех сил пытался не терять достоинства и не подавать виду, что ему больно. Это был стройный, крепкий парнишка, очень похожий на первого, разве что волосы были малость потемнее. Он был напуган и оттого злился.

— Мастер Эдвин Гурней? — дружелюбно осведомился Кадфаэль, выпуская густые каштановые волосы. — Тебя-то я и поджидал.

Монах закрыл дверь, и на сей раз накинул крюк — больше некому было подслушивать, затаившись снаружи, подобно тому как затравленный зверек, припадая к земле, вслушивается в лай охотничьей своры.

— Ну что ж, раз вы оба здесь, садитесь рядком, — дядюшка с племянником, — чтобы я мог разобрать, кто из вас кто, — и успокойтесь. Здесь потеплее, чем на дворе, и вас двое, а поскольку я, — как мне только что напомнили, — не так уж молод, опасаться вам нечего. Сбежать вы всегда успеете, а сейчас лучше всего будет, если мы попробуем собрать воедино все, что нам известно, и посмотреть, что получится.

Второй паренек, как и первый, был без плаща и слегка дрожал от холода. Он охотно направился к лавке у жаровни, растирал онемевшие кончики пальцев, и, подойдя, уселся рядом с приятелем. Теперь, когда они сидели рядом, было видно, что они действительно очень похожи. Семейное сходство было бесспорным, и что-то в их облике напоминало Кадфаэлю юную Ричильдис. Конечно, когда они рядом, спутать их трудно, но по отдельности легко можно принять одного за другого.

— Так я и думал, — сказал монах, — Эдви разыгрывал передо мной Эдвина, — чтобы Эдвин мог избежать ловушки, если я задумал бы поймать его и выдать людям шерифа. И Эдви неплохо справился с этой ролью, совсем неплохо...

— И как всегда все перепутал! — со снисходительной усмешкой заметил Эдвин.

— Как бы не так! — вскричал Эдви в сердцах. — Ты же мне и половины не рассказал. Что мне было, по-твоему, говорить, когда брат Кадфаэль завел речь о посещении лазарета? Ты мне об этом ни словом не обмолвился.

— А с чего бы мне об этом рассказывать? Какое это имеет значение? Признайся лучше, что ты сам все испортил. Думаешь, я не слышал, как ты чуть было не назвал мать бабушкой, да еще «они» вместо «мы» ляпнул. И брат Кадфаэль тоже это слышал, а то как бы он смекнул, что я подслушиваю за дверью?

— Да чего тут смекать, когда ты дрожал как осиновый лист и хрипел как старик столетний, — не остался в долгу Эдви.

Эта перебранка вовсе не была ссорой: приятели постоянно обменивались и не такими любезностями, но при этом были готовы защищать друг друга не на жизнь, а на смерть. Не найдя слов, Эдвин отвесил племяннику подзатыльник, а тот в ответ так ловко дернул дядюшку за ворот, что Эдвин полетел на пол. Ухватив приятелей за шиворот, Кадфаэль довольно бесцеремонно усадил их на лавку, но на сей раз подальше друг от друга. Носы расквасят — не велика беда, но неровен час сироп разольют. Короткая стычка пошла ребятишкам на пользу, они согрелись, страх, как по волшебству, пропал, и теперь оба лишь смущенно улыбались.

— Посидите-ка минутку, мальцы, не вертитесь, чтобы я мог вас сравнить. Ты, стало быть, Эдвин, дядюшка, хоть ты и помладше. Да, теперь я мог бы вас узнать, встретив по отдельности. Ты, Эдвин, чуток поплотнее, а глаза и волосы у тебя потемнее. Ах да, у тебя еще и маленький шрам под ухом, на скуле — беленькая такая полоска.

— Это он три года назад с дерева навернулся, — сообщил Эдви, — никогда толком лазить не умел.

— Ладно, ладно, хватит об этом! Так вот, мастер Эдвин, коли уж ты здесь, и я наконец знаю, который из вас двоих ты, ответь мне на тот вопрос, который я уже задавал твоему приятелю. Отвечай как на духу: это ты нанес смертельный удар мастеру Бонелу?

Паренек глянул на монаха большими и неожиданно серьезными глазами и ответил твердо:

— Я этого не делал. Оружия у меня нет, а когда бы и было, я все равно не стал бы его убивать. Я знаю, что они наверняка говорят обо мне: мол, я терпеть его не мог за то, что он нарушил данное слово. Что правда — то правда, но видно, я рожден не для того, чтобы править манором, а для ремесла, и я вполне могу прожить своим трудом. Мне было бы стыдно, если бы я не сумел. Нет, кто бы там ни нанес ему смертельный удар, — а я вообще не понимаю, как это могло случиться, — но это был не я. Клянусь спасением души.

По правде говоря, к тому времени у Кадфаэля не осталось сомнений насчет парнишки, но виду он не подавал.

— Расскажи мне, что там произошло.

— Меуриг остался в лазарете со своим родичем, а я пошел к матушке один. Только вот я в толк не возьму, почему ты все про лазарет спрашиваешь. Разве это важно?

— Погоди, об этом потом. Что дальше-то было? Как тебя встретили?

— Мама была очень рада, а вот отчим раскукарекался, точно бойцовый петух. Я терпел его насмешки ради матушки, а он распалялся все пуще, искал способ уколоть меня побольнее. За столом мы сидели втроем, а Олдит подавала, она и сказала отчиму, что сам приор почтил его, прислав блюдо со своего стола. Матушка все хотела перевести разговор на это, чтобы он смягчился и успокоился, да куда там. Уж больно хотелось ему меня допечь. Вот он и стал кричать, что я приплелся, поджав хвост, как побитый пес, упрашивать его изменить решение и оставить мне манор. А потом заявил, что если я хочу этого, то должен умолять его на коленях — тогда он, может быть, и смилуется. Тут уж я не выдержал и в ответ закричал, что раньше увижу его в гробу, чем он меня на коленях. Я и сейчас не помню все, что я там кричал. Он же стал швыряться посудой, мама в слезы, а я вскочил из-за стола и убежал через мост в город.

— Но не в дом Мартина Белкота. А ты слышал, как Эльфрик звал тебя вернуться? Он за тобой чуть не до моста гнался.

— Слышал, конечно, но какой толк был возвращаться? Еще хуже бы стало.

— Но домой ты тоже не пошел.

— Я был не в себе и мне было стыдно.

— Надулся и спрятался на отцовском дровяном складе, что у реки, — продолжил за друга Эдви. — Как что не по нему, он всегда там отсиживается. А когда у нас неприятности, мы оба там прячемся, пока не пронесет. Там я его и нашел. Когда к нам в дом заявился сержант и сказал, что они ищут Эдвина и что его отчим убит, я сразу сообразил, где он может быть. Мне и в голову не пришло, что он и вправду мог сделать что-то худое, хоть дури ему и не занимать, — просто я понял, что для него это может добром не кончиться. Вот я и пошел его предупредить, а он сидит там и ведать не ведает ни о каком убийстве. Когда Эдвин задал деру, отчим его был жив и здоров, только что бушевал от ярости.

— Так вы с тех пор оба и прятались? И дома не были?

— Ну, ему же нельзя было, разве не ясно? Его выслеживают. А я не мог его бросить. Со склада, понятное дело, нам пришлось уйти — туда бы они точно наведались. Но у нас есть и другие тайные места. А потом прибежала Элис и рассказала нам о тебе.

— Вот и вся правда, — заключил Эдвин, — и что же нам теперь делать?

— Во-первых, — сказал Кадфаэль, — дайте-ка я сниму с огня свой отвар, пусть остынет, а потом я перелью его в бутыль. Вот так! Вы, как я понимаю, забрались сюда через церковь. — (Западная дверь монастырской церкви выходила за стену аббатства и никогда не закрывалась, разве что в военное время, поскольку предназначалась для прихожан из города.) — А оказавшись в саду, вы, надо думать, мой сарай по нюху нашли, что и не диво, — у этого отвара сильный запах.

— Здорово пахнет, — согласился Эдви и с восхищением огляделся по сторонам: мешочки и гирлянды сушеных трав слегка шелестели в потоках поднимавшегося от жаровни теплого воздуха.

— Не все мои снадобья пахнут так аппетитно. Есть и другие запахи, хотя я и не назвал бы их очень уж неприятными. Вот это, например, может, и резковато пахнет, но, по-моему, тоже недурно.

Кадфаэль откупорил сосуд со снадобьем из монашьего капюшона, наклонил его и поднес к носу Эдвина. От острого запаха парнишка даже зажмурился, откинул голову назад и чихнул, так что слезы выступили у него на глазах. Он устремил на монаха честный, открытый взгляд и рассмеялся. Потом снова наклонился, осторожно принюхался и нахмурился.

— Сильная штука. Похоже на ту мазь, которой Меуриг старику плечо растирал, когда я прошлый раз приходил с ним в аббатство. В лазарете я видел большую флягу в посудном чулане. Это то же самое?

— Оно самое, — кивнул Кадфаэль и поставил сосуд обратно на полку.

Да, парень ничуть не встревожился — это было видно по его лицу. Не приходилось сомневаться в том, что этот запах для него никак не связан со случившейся трагедией. Эдвин до сих пор думал, что Гервас Бонел погиб, сраженный смертельным ударом, и если и чувствовал себя виноватым, то лишь в том, что потерял выдержку и самообладание и довел мать до слез. Мальчик не причастен к преступлению, но он угодил в ужасный переплет, и сейчас ему, как никогда, нужны надежные друзья.

Однако сообразительного паренька начали беспокоить непонятные вопросы монаха.

— Брат Кадфаэль... — заговорил он нерешительно. Имя Кадфаэля прозвучало в его устах едва ли не благоговейно, хоть и обращался он к ничем не примечательному на вид пожилому монаху. Но для Эдвина это имя с детства было именем отважного крестоносца, о котором его мать, — даже в те годы, когда была счастлива, — всегда отзывалась с теплотой. Правда, теперь парнишка думал, что она, пожалуй, преувеличивала, расписывая достоинства этого человека, — ... ты знал о том, что я ходил в лазарет с Меуригом, ты ведь и Эдви об этом спрашивал. Я никак не пойму, в чем тут дело. Это что, важно? Это как-то связано со смертью моего отчима? Но я не вижу здесь никакой связи.

— То, что ты ее не видишь, дитя, — промолвил брат Кадфаэль, — служит доказательством твоей невиновности. Возможно, для других этого доказательства будет недостаточно, но мне лучшего не надо. Садись-ка снова рядышком со своим племянником или кем он тебе приходится, — Господи! Научусь ли я когда-нибудь разбираться в вашем родстве? — и если вы постараетесь не тузить друг друга минутку-другую, я расскажу вам о том, что пока далеко не все знают. Да, то, что ты два раза побывал в лазарете, действительно имеет огромное значение, не меньшее, чем факт, что там при тебе пользовались моим снадобьем. Правда, многие другие гораздо больше тебя знают о его свойствах — как полезных, так и вредных. Ты уж прости меня за то, что я ввел тебя в заблуждение насчет того, что мастера Бонела закололи мечом или кинжалом. Это не так, но я заслуживаю прощения, ибо, поверив этому, ты вполне очистил себя от подозрения, по крайней мере, в моих глазах. На самом деле Бонел был отравлен. Ему подмешали яду в то самое блюдо, которое прислал приор, и этот яд — не что иное, как растирание из монашьего капюшона. Тот, кто подлил его в судок с куропаткой, мог раздобыть снадобье или у меня в сарае, или в лазарете. Вот и выходит, что под подозрение попадают все, кто знал, где это средство хранится и каковы его опасные свойства.

Перепачканные, усталые и испуганные ребятишки поняли наконец ужасную правду и, тесно прильнув друг к другу, как жмутся в норе перепуганные лисята, чуя опасность, уставились на монаха. От напускной взрослости не осталось и следа — они вновь превратились в смертельно перепуганных детей.

— Он же ничего не знал! — вскричал Эдви. — Люди шерифа сказали только, что Бонел умер, убит. А когда Эдвин убежал, в доме остались только свои. Он и видеть не видел никакой куропатки...

— Да знал я про куропатку, — вмешался Эдвин, — Олдит сказала. Но какое мне было до нее дело? Если я чего и хотел, так поскорее убраться оттуда...

— Тише, тише, не кипятись! — ворчливо буркнул Кадфаэль. — Меня-то убеждать нечего. Я все проверил на свой манер, и то, что мне нужно, выяснил. Не тревожьтесь: я на вашей стороне, потому что знаю, — вам не в чем раскаиваться.

Пожалуй, это было слишком сильно сказано, ибо всякий человек не без греха, но теперь монах был убежден, что у этих двоих на совести лишь обычные проделки проказливых юнцов. Необходимости присматриваться к юношам, выискивая признаки обмана или вины, у Кадфаэля больше не было, и он вспомнил о кое-каких насущных потребностях.

— Сдается мне, мальцы, что все это время вы не ели. Один-то, я точно знаю, пообедал не больно сытно.

Оба паренька были до того поглощены своими тревогами, что не замечали голода. Однако сейчас, поняв, что у них появился союзник, — пусть его возможности и не беспредельны — и убежище, хотя бы и временное, приятели вдруг почувствовали себя голодными как волки.

— Есть тут у меня овсяные лепешки, я их сам пек, и кусочек сыра найдется, и яблоки. Подкрепитесь как следует, а я тем временем пораскину мозгами. Тебе, Эдви, лучше всего будет вернуться поутру домой — как только откроют ворота. Ты постарайся прошмыгнуть как-нибудь незаметно и сделай вид, что вовсе не отлучался из города, ну разве что по обычным надобностям. И никому ни слова, кроме тех, в ком ты вполне уверен.

Монах понимал, что мальчик обязательно поделится с родителями, чтобы вся семья сплотилась для защиты Эдвина.

— Но вот твой приятель — это совсем другое дело.

— Ты не бросишь его? — заволновался уминавший овсяную лепешку Эдви.

— Ни в коем случае.

Хотя, наверное, надо было бы убедить паренька добровольно отдаться в руки правосудия, твердо отстаивать свою невиновность и верить в справедливость закона. Монах так бы и сделал, когда бы сам свято верил в непогрешимость людского суда. Но как раз такой веры у Кадфаэля и не было. Властям нужен виновный, сержант уверен в том, что идет по верному следу, и нетрудно предвидеть, что переубедить его будет совсем нелегко. Выслушав доводы Кадфаэля, он скорее всего отмахнется — дескать, малец наплел с три короба, а старый дуралей и уши развесил.

— Домой я идти не могу, — пробормотал Эдвин, мрачного выражения его лица не скрывало даже то, что одна щека была оттопырена яблоком, а на другой красовалась свежая царапина. — И к матушке тоже. У нее и без того беспокойства хватает.

— Сегодня ночью вы оба можете остаться здесь, заодно и огонь в моей жаровне поддерживать будете. Под лавкой есть одеяла, вам будет тепло, и до утра никто вас не побеспокоит. Но днем сюда частенько заглядывают, так что придется спровадить вас отсюда с утра пораньше. Один отправится домой, а другой... Что ж, будем надеяться, что укрываться тебе надобно будет лишь несколько дней. А коли так, лучше оставаться неподалеку, вряд ли тебя будут искать в аббатстве.

Монах умолк и призадумался. Хорошо бы спрятать парнишку на сеновале над конюшней. Там хоть не замерзнешь: в солому можно зарыться, да и от лошадок тепло идет. Правда, сейчас, перед праздником, понаехала такая прорва народу, снуют туда-сюда, а к тому же многих слуг наверняка отошлют спать на сеновал, к лошадям поближе. Но есть и еще одно место, за монастырскими стенами, где аббатство проводит конские ярмарки. Там ведь тоже есть сарай с сеновалом, принадлежит он обители, но пользуются им и купцы во время конских торгов. Сейчас там пусто, на чердаке полно сена и соломы, так что вполне можно скоротать ночку-другую. Да и случись что непредвиденное, удрать оттуда все-таки полегче будет. Хотя не приведи Господи, чтобы до этого дело дошло!