Кадфаэль вошел в трапезную и получил на обед, как и ожидал, вареную солонину с бобами. Здесь никаким лакомством и не пахло. Благословлял трапезу брат Ричард, субприор. Приор обедал в одиночестве, в аббатских покоях, которые уже считал своими. Куропатка оказалась выше всяких похвал.

Отобедав, братья прочли благодарственную молитву и уже поднимались из-за столов, когда дверь распахнулась прямо перед носом у собравшегося выходить брата Ричарда, и в трапезную ввалился служка из сторожки привратника, выкликая имя брата Эдмунда. Он запыхался и не мог вразумительно объяснить, в чем дело.

— Мастер Бонел... его служанка прибежала за помощью... — Служка перевел дыхание и продолжал уже более связно: — Мастеру Бонелу плохо, он при смерти. Его жена просит поскорее прислать кого-нибудь на помощь.

Брат Эдмунд схватил служку за руку и спросил:

— Что с ним стряслось? У него припадок? Бьется в конвульсиях?

— Нет, судя по тому, что сказала служанка, тут другое. Он пообедал и чувствовал себя нормально, но примерно через четверть часа у него закололо в горле и потянуло на рвоту, но так и не вырвало, а потом губы и шея словно окостенели... Она так говорила!

«Толковая девушка, ничего не упустила», — успел подумать Кадфаэль, торопливо направляясь к двери и бросив на ходу Эдмунду:

— Иди вперед, а я забегу к себе в сарай и прихвачу кое-какие снадобья. Они могут нам пригодиться.

Кадфаэль поспешил к сараю, а Эдмунд со служкой бегом устремились к сторожке, где дожидалась их перепуганная девушка.

Колотье и жжение в горле и во рту, прикидывал по пути Кадфаэль, а потом тошнота, но очистить желудок он так и не смог: горло онемело. А с тех пор как он ел, прошло четверть часа, теперь уже больше. Может быть, уже поздно давать ему горчицу, но попробовать все же стоит. Конечно, мало ли от чего человека тошнота одолеет, но вот жжение в горле, а потом и окостенение... Кадфаэлю уже пришлось видеть такое, и тогда это едва не закончилось смертью. И он хорошо знал, что могло послужить этому причиной. Монах торопливо нашарил на полке нужные склянки и побежал к сторожке.

Несмотря на то что стоял холодный декабрьский день, дверь дома у мельничного пруда была открыта, и, хотя изнутри доносились лишь приглушенные голоса, в воздухе, казалось, повисли смятение и тревога. Кадфаэлю был знаком этот дом, с тремя комнатами, кухней и маленьким садиком, спускавшимся к пруду. Монах побывал здесь, когда в доме жили другие люди, но к ним он приходил не по такому спешному делу. Дверь кухни выходила на север, в сторону реки, где открывался вид на Шрусбери, и в пасмурный зимний денек света в помещении было немного, хотя было открыто кухонное окошко, выходившее на юг. Окно на кухне всегда открывают — и для того, чтобы было побольше света, и для того, чтобы выпускать чад от жаровни. Рябь от налетевшего ветерка пробежала по воде: дом стоял гораздо выше пруда, а по склону тянулась узкая полоска сада.

На пороге стояла женщина, которая с нетерпением его поджидала, сцепленные на груди руки дрожали, из-за спины ее доносился гул растерянных голосов. При виде монаха женщина устремилась ему навстречу, и он смог разглядеть ее получше. Она была примерно тех же лет, что и он, и такого же роста, в скромном и опрятном платье, с высоко уложенными темными косами, в которых проблескивали серебристые нити. На овальном лице почти не было морщин, если не считать милых морщинок в уголках карих глаз, которые свидетельствовали о веселом и добродушном нраве, так же как и полные, красивые губы. Увы, сейчас ей было не до веселья. Она была очень хороша, она была прекрасна и не утратила своей привлекательности за долгие сорок два года. Он узнал ее сразу.

Да, Кадфаэль знавал ее прежде. Правда, тогда им было по семнадцать, и они считали себя обрученными, хотя и держали это в тайне. Возможно, если бы ее семья прослышала об этом, им бы досталось на орехи. Но он стал крестоносцем, уплыл в Святую Землю и больше ее не видел, хотя клялся девушке вернуться и назвать ее своей женой; он забыл о своих обещаниях, захваченный полной риска и приключений жизнью моряка и солдата. Слишком долго откладывал он свое возвращение, и она, тоже клявшаяся ему в любви и верности, в конце концов устала ждать и, поддавшись увещеваниям родителей, вышла замуж за более надежного человека, в чем трудно было ее упрекнуть. Кадфаэль надеялся, что она была счастлива. Но он никак не ожидал увидеть ее здесь. Он знал, что она вышла замуж, но не за Бонела, владельца манора, а за честного ремесленника из Шрусбери. Объяснить себе этого Кадфаэль не мог, но времени размышлять по этому поводу у него не было.

И все же он узнал ее сразу. Надо же, сорок два года прошло, а он узнал ее! Оказывается, он многое помнил. Ее легкий, нетерпеливый поклон, поворот головы, манеру укладывать волосы и, прежде всего, ее глаза — большие, темные как ночь, лучащиеся ясным светом.

А вот она, благодарение Богу — в этот момент его не узнала. Да, надо полагать, он изменился гораздо больше, ведь он повидал половину мира, оставшуюся для нее неведомой, и годы странствий наложили на него свой отпечаток. Женщина увидела перед собой просто монаха, который, как говорили, разбирается в травах и снадобьях и пришел помочь сраженному недугом человеку.

— Сюда, сюда, брат! Он здесь. Брат Эдмунд уложил его в постель. Прошу тебя, помоги ему!

— Если сумею, и если будет на то Господня воля, — отозвался Кадфаэль и прошел мимо нее в следующую комнату. Женщина поспешила следом за ним. Посреди большой комнаты стоял стол, по которому в беспорядке были разбросаны остатки трапезы. Непохоже, что ее прервал приступ болезни. Говорили же, что, съев свой обед, Бонел сначала чувствовал себя хорошо, а здесь повсюду, и на столе, и на полу валялись черепки и осколки битой посуды. Однако хозяйка настойчиво подтолкнула монаха к спальне.

Брат Эдмунд поднялся со скамьи, стоявшей рядом с кроватью. Он сделал для больного, что мог: уложил в постель и укрыл потеплее — это все, что было в его силах. Кадфаэль подошел поближе и присмотрелся к Гервасу Бонелу. Это был крупный, плотный мужчина с густой шапкой седеющих каштановых волос и короткой бородкой, которая сейчас была покрыта капельками слюны, стекавшей из уголков оцепеневшего, полуоткрытого рта. Лицо посинело, глаза были выпучены и зрачки расширены. Правильные черты его лица исказились, напоминая мертвенную маску. Дышал Бонел прерывисто и с трудом. Кадфаэль нащупал пульс: он был медленным и неровным. Горло отвердело.

— Принесите миску, — скомандовал Кадфаэль, опускаясь на колени, — да вбейте в нее пару яичных белков и взболтайте с молоком. Попробую дать ему рвотное, только боюсь, не поздно ли, как бы не пошло ему во вред.

Он не поднял головы, чтобы посмотреть, кто бросился выполнять его указание, но кто-то, конечно, это сделал. Только сейчас Кадфаэль заметил, что, помимо брата Эдмунда, госпожи Бонел и самого больного, в комнате было еще трое. Эльфрик и служанка — само собой, а вот третьего он узнал, лишь когда тот нагнулся, чтобы поднести деревянную миску поближе к лицу недужного. Кадфаэль на миг поднял глаза — и увидел испуганное и сосредоточенное лицо молодого валлийца Меурига, внучатого племянника брата Риса.

— Хорошо, — кивнул монах, — а ты, Эдмунд, подложи ему ладонь под затылок, чтобы голова не дергалась.

Кадфаэль стал тонкой струйкой вливать в рот больного горчичную рвотную микстуру, но горло онемело и глотать несчастный не мог — большая часть жидкости выливалась обратно на бороду и в миску. От волнения дрожали и руки брата Эдмунда, поддерживавшие голову Бонела, и руки Меурига, державшего миску. Неожиданно по телу больного пробежала судорога, и пульс, и без того слабый, стал едва уловимым. Действительно, давать Гервасу Бонелу рвотное было слишком поздно. Кадфаэль поднялся и подождал, пока стихнет конвульсия. Он опасался, что своими действиями ускорит его кончину.

— Дайте мне молока с яйцами. — Теперь он начал вливать в открытый рот больного новое снадобье — очень медленно и маленькими порциями, чтобы не вызвать новой конвульсии. Он надеялся, что яичная пленка, покрыв поверхность онемевшего пищевода, смягчит ее, и несчастному станет легче. С ложечки вливал он каплю за каплей, а все вокруг затаили дыхание в тревожном ожидании.

Полное тело Бонела вдруг как будто съежилось и опало, пульс прервался и глаза затянулись пленкой. Он больше не дышал.

Брат Кадфаэль положил ложечку в миску с молоком и отступил назад. Он окинул взглядом потрясенные, растерянные лица и впервые ясно разглядел всех собравшихся в комнате: Меуриг, руки которого по-прежнему тряслись, сжимая миску, побледневший Эльфрик, мрачно смотревший на постель через плечо брата Эдмунда, девушка, и вправду очень хорошенькая, — тут брат Марк оказался прав, — с золотистыми волосами и черными глазами (от ужаса она не могла даже плакать и прижимала к губам маленькие кулачки), и госпожа Бонел — та, что некогда была Ричильдис Воган, — лицо ее было белым как мрамор, она неотрывно глядела на тело своего мужа и слезы подступали к ее глазам.

— Ему уже не поможешь, — промолвил брат Кадфаэль, — он покинул нас!

Все вздрогнули, словно по комнате пробежал порыв ветра. По щекам вдовы заструились слезы, но она, казалось, была слишком ошеломлена случившимся и не замечала их. Брат Эдмунд коснулся руки женщины и сказал участливо:

— Мне очень жаль, как и всем нам. Вам сейчас потребуется помощь, но наша обитель готова взять на себя печальные хлопоты. Мы положим его в часовне, а тем временем подготовим все к погребению. Яраспоряжусь...

— Нет, — прервал его Кадфаэль, — нет, Эдмунд, этого пока делать нельзя. Не так тут все просто. Бонел был отравлен — в то, что он ел на обед, подмешали яду. В этом надо разбираться шерифу, а мы не должны ничего трогать, пока его люди здесь все не осмотрят.

Воцарившееся молчание первым нарушил Эльфрик:

— Но как же так? — хрипло произнес он. — Не может этого быть! Будь что-то подмешано в пищу, мы бы все отравились. Мы ели то же, что и он.

— Это правда! — всхлипывая, подтвердила вдова.

— Кроме того маленького блюда, — негромко, но решительно заявила служанка и покраснела, смутившись, что привлекла к себе внимание, но тем не менее продолжала: — того, что прислал господину приор.

— Но ведь это же блюдо со стола приора, — испуганно вымолвил Эльфрик. — Брат Петр сам говорил, что ему было велено отрезать кусочек и послать моему господину для аппетита, с наилучшими пожеланиями от приора.

Брат Эдмунд и брат Кадфаэль обменялись быстрыми взглядами, и каждый прочел в глазах другого ужаснувшую его мысль.

— Я пойду к приору, — поспешно сказал Эдмунд. — Молю Всевышнего, чтобы с ним ничего не стряслось! Господи, спаси и помилуй! Я передам, чтобы обо всем известили шерифа. Брат, оставайся здесь до моего возвращения и проследи, чтобы ничего не трогали.

— Так я и сделаю, — хмуро отозвался Кадфаэль.

Как только торопливое шлепанье сандалий брата Эдмунда стихло на дороге, Кадфаэль попросил потрясенных несчастьем домочадцев перейти в другую комнату, подальше от спальни, где разыгралась ужасная сцена. Воздух спальни был пропитан запахом смертельного пота, смешавшимся с запахами лекарств. Но был там и еще один запах, слабый, но устойчивый, — Кадфаэль чувствовал, что сможет определить его, надо только сосредоточиться и подумать.

— Случившемуся не поможешь, — печально промолвил монах, — и мы сейчас не вправе ничего делать без разрешения властей, ибо такая кончина требует объяснения. Но нет нужды оставаться здесь, это только добавит скорби. Вам всем лучше бы выйти, присесть и успокоиться. Дитя, — он посмотрел на служанку, — найдется у тебя кувшинчик с вином или элем? Налей-ка своей хозяйке, да и сама тоже выпей — это вас поддержит. Вы под опекой аббатства, и оно не покинет вас в горе.

В растерянном молчании все вышли из комнаты. Один только Эльфрик беспомощно оглядел оставленный в беспорядке стол и валявшиеся повсюду осколки посуды, и, видимо, вспомнив о своих обязанностях, дрожащим голосом спросил:

— Разве я не должен прибрать здесь?

— Нет, пока ничего не трогай. Садись, парень, и постарайся успокоиться. Людям шерифа надо увидеть здесь все, как есть, и только после этого можно будет наводить порядок.

Монах вернулся в спальню, прикрыв за собой дверь. Заинтересовавший его запах уже почти не ощущался, заглушенный зловонием. Кадфаэль склонился к вывернутым губам мертвеца: от них исходил тот же самый запах. Нос у Кадфаэля с виду был неказист, зато нюх — острый, как у оленя.

Оставаться у смертного одра не имело больше смысла: он узнал все, что можно было узнать. Вернувшись в другую комнату, Кадфаэль увидел несчастную вдову — она сидела, сцепив руки на коленях, качала головой, словно не веря случившемуся, и повторяла: «Этого не может быть! Этого не может быть!» Девушка сидела рядом. Глаза ее были сухи, но она обнимала хозяйку за плечи с такой нежностью, что в этом виделось нечто большее, чем преданность служанки.

Оба молодых человека ходили из угла в угол, не находя себе места. Кадфаэль встал позади них, в тени, и принялся внимательно разглядывать обеденный стол. Стол был накрыт на троих, причем два кубка стояли, а третий, судя по всему, принадлежавший хозяину, ибо с той стороны у стола находился не простой табурет, а кресло с подлокотниками, был опрокинут, и эль пролился. Видимо, Бонел уронил его, когда, почувствовав себя плохо, попытался встать. В центре стояло большое блюдо, с которого раскладывали пишу, остатки обеда на нем уже застыли. Еда на одной из деревянных тарелок была почти не тронута, на двух других было съедено почти все. Пять человек — нет, очевидно, шесть отведали этой пищи и остались невредимы, все, кроме одного. И тут взгляд Кадфаэля упал на маленький судок — тот самый, что нес на подносе Эльфрик, проходя по монастырскому двору. На донышке виднелись лишь следы соуса, похоже, подарок приора Роберта пришелся Бонелу по вкусу.

— А кроме мастера Бонела, никто из вас не пробовал это блюдо? — спросил Кадфаэль, склонившись к судку и осторожно принюхиваясь.

— Нет, — дрожащим голосом промолвила вдова, — ведь оно было послано лично ему как знак внимания.

Итак, он съел его без остатка, и в результате расстался с жизнью.

— Ну, а вы — Меуриг, Эльфрик, и ты, дитя, — я еще не знаю, как тебя звать...

— Олдит, — отозвалась девушка.

— И ты, Олдит. Вы трое ели на кухне?

— Да, я всегда нахожусь там во время обеда. Пока хозяева едят одно блюдо, я подогреваю другое, ну а заодно и сама поем. И Эльфрик тоже всегда ест на кухне, а когда в гости приходит Меуриг, — девушка секунду помедлила и слегка зарделась, — я обедаю вместе с ним.

Теперь ясно, откуда ветер дует, смекнул монах, ну, тут нечего дивиться, она и впрямь хороша.

Кадфаэль прошел на кухню. Девушка была не только привлекательной, но к тому же опрятной и трудолюбивой: вся кухонная утварь содержалась в безупречном порядке и сияла чистотой. Над жаровней была укреплена специальная полка, служившая для подогревания пищи. Там, без сомнения, и стоял маленький судок до тех пор; пока его не отнесли Бонелу. К стене были придвинуты две лавки — так, чтобы и к теплу поближе, и проходу не мешать. На полке под открытым окном лежали три использованные деревянные тарелки.

В комнате за спиной Кадфаэля царило тягостное молчание: все были полны страха и недобрых предчувствий. Монах вышел в открытую кухонную дверь и выглянул наружу.

Слава Богу, о приоре можно было не беспокоиться: Роберт собственной персоной приближался к дому Бонела; чувство собственного достоинства не позволяло ему бежать, но благодаря высокому росту он шел таким размашистым шагом, что брат Эдмунд едва поспевал за ним торопливой рысцой. Ряса приора развевалась, а его надменное лицо выражало крайнее неудовольствие и тревогу.

— Я послал человека в Шрусбери, — объявил Роберт собравшимся, — дабы известить шерифа о случившемся, ибо, как мне сказали, этот человек умер не естественной смертью, а был отравлен. Безусловно, это страшное преступление затрагивает и нашу обитель, но поскольку оно произошло вне монастырских стен, то и не подлежит ведению аббатского суда. (Похоже, приор и этому был рад, и его можно было понять!) А посему расследовать это дело вправе только светские власти. Нам же надлежит во всем им содействовать, ибо это наш долг.

Он сочувственно склонился к вдове и произнес подобающие слова соболезнования, а также заверил ее в том, что обитель возьмет на себя заботы о похоронах. Однако держался Роберт все это время с видом человека, которому нанесли смертельную обиду. И надо же случиться такому именно теперь, когда он вступил в управление аббатством! А тут еще и этот злосчастный подарок. Надо будет устроить бедняге пристойные похороны и подыскать ему укромное местечко неподалеку от церкви, и пусть этой историей занимается шериф, как ему и положено, лишь бы удалось замять ее поскорее. С трудом пересиливая отвращение, Роберт остановился в дверях спальни и, торопливо пробормотав молитву, поспешил уйти. В душе он винил за постигшее его испытание каждого из присутствовавших, но более всего брата Кадфаэля: и зачем он только ляпнул, что Бонел отравлен! Теперь аббатству придется выяснять обстоятельства этого дела. К тому же, соглашение с Бонелом так и не было утверждено. Приор опасался, что Малийли может уплыть у него из рук. Интересно, кому после смерти Бонела достанется этот жирный кусок, коль скоро договор с обителью так и не вступил в силу? Может быть, удастся уговорить наследника подтвердить решение покойного и заручиться его согласием прежде, чем тот успеет сообразить, от чего отказывается?

— Брат, — промолвил Роберт, опустив свой взгляд на Кадфаэля, который был ниже приора на целую голову, — ты заявил, что Бонела отравили, но прежде чем сообщать это людям шерифа, я хотел бы услышать, на каком основании ты выносишь столь уверенное суждение. Разве не мог несчастный нечаянно проглотить что-то вредное? А бывает и так, что нежданный недуг уносит в могилу человека, казавшегося вполне здоровым. Что же навело тебя на мысль о преступлении?

— Характер недомогания, — отвечал Кадфаэль, — у него жгло и щипало губы, нёбо и горло, потом горло онемело, так что он не мог не только глотать, но и свободно дышать. Глаза вылезли из орбит, все тело оцепенело, а сердце еле билось. Я уже видел такое раньше, и тогда я точно знал, что проглотил тот человек. Да может, и ты, отец приор, припомнишь: несколько лет назад, во время ярмарки, пьяный возчик забрел в мой сарай, да и приложился к бутыли, думая, что там хмельное. Тогда я сумел спасти его — времени прошло немного и яд не успел подействовать. Ну а к мастеру Бонелу я поспел слишком поздно. Но признаки те же, я их сразу узнал, и потому мне ясно, какой яд был использован. А кроме того, этот яд имеет особый запах, и именно так пахло изо рта покойного, а еще этот запах имеют остатки того самого блюда, которое ты ему прислал.

Если приор Роберт не побледнел при мысли о том, к каким выводам все это запросто может привести, то лишь потому, что лицо его и так было белее слоновой кости. Но надо отдать ему должное: он был человеком не робкого десятка и потому спросил напрямик:

— Ну коли уж ты так уверен, то скажи, что это за яд?

— Это мазь, которую я приготовил от ломоты в костях и суставах. Основной запас хранится у меня в кладовой, но я знаю и еще одно место, где можно было раздобыть это снадобье, — наш лазарет. Яд получают из корня растения, которое называют монаший капюшон, из-за формы цветка, а порой его кличут волчьей отравой. Растирание из этого корня отлично утоляет боль, но не приведи Господи его проглотить.

— Но если ты умеешь готовить снадобья из этого растения, — холодно и неприязненно произнес Роберт, — то это, безусловно, может и кто-то другой. Вовсе не обязательно, чтобы этот яд попал сюда из нашей обители, разве не так?

— Это маловероятно, — уверенно заявил Кадфаэль, — уж то, что я сам готовил, я смогу определить по запаху. Это мой состав — здесь и порей, и горчица, не один монаший капюшон — я сразу узнал. В этом у меня сомненья нет, так я и шерифу скажу.

— Хорошо, когда человек узнает дело своих рук, — с прежним холодком промолвил Роберт. — Если так, то можешь остаться здесь и сообщить лорду Прескоту или тем, кого он пришлет, все, что ты думаешь по этому поводу. Сперва я сам поговорю с ними, ибо ныне я в ответе за порядок и спокойствие в нашей обители, а потом скажу, чтобы они зашли сюда. Когда же они выяснят все, что им нужно, дай знать брату Эдмунду, чтобы он обрядил тело и поместил в часовне.

— Мадам, — обратился он ко вдове совершенно иным тоном, — вы не должны думать, что это несчастье помешает вам пользоваться нашим гостеприимством. Мы скорбим вместе с вами и не станем усугублять вашу печаль. Если вам что-то потребуется, пошлите ко мне вашего слугу.

Брату Эдмунду, который с несчастным видом вертелся поблизости, приор сказал:

— Пойдем со мной. Я хочу посмотреть, где хранятся такие снадобья и насколько легко посторонний может до них добраться. Брат Кадфаэль останется здесь.

Приор вышел тем же размашистым шагом и столь же величаво, как и пришел, а Эдмунд так же суетливо засеменил за ним по пятам. Кадфаэль глядел Роберту вслед и размышлял: конечно, для приора, который только что приступил к исполнению столь высоких обязанностей, случившееся представляло серьезную неприятность, и он, конечно, постарается приписать эту смерть какой-нибудь естественной причине. Но даже и в этом случае аббатство окажется в непростом положении, достаточно вспомнить о неутвержденном соглашении. И, само собой, Роберт готов из кожи вон лезть, только чтобы на обитель не пала тень ужасного подозрения в убийстве, и уж коли нельзя будет не признать, что Бонел отравлен, то лучше всего свалить это злодеяние на какого-нибудь бродягу, не имеющего никакого отношения к монастырю. Трудно винить приора в этом, но Кадфаэль не мог примириться и с тем, что изготовленное им снадобье, призванное облегчать страдания, было использовано для того, чтобы лишить человека жизни.

Вздохнув, монах обернулся к удрученным домочадцам, и взгляд его встретился со взглядом вдовы. В глазах ее не было слез; она смотрела на него и многое читалось в ее лучистом взоре: казалось, она сбросила с плеч лет двадцать и освободилась от тяготившего ее нелегкого бремени. Кадфаэль подумал было, что сердце женщины, потрясенной горестной утратой, вовсе не разбито, но нет, за этим крылось нечто иное. Сейчас это была та самая Ричильдис, с которой он расстался в семнадцать лет. Слабый румянец проступил на ее щеках, едва заметная улыбка тронула губы. Она глядела на него так, словно их что-то связывало, и только присутствие посторонних удерживало ее от того, чтобы заговорить об этом.

Какой-то миг он пребывал в полной растерянности, но почти сразу понял, в чем дело и какую ловушку уготовила ему судьба. Уходя, приор Роберт назвал монаха по имени, какое не слишком часто встречается в здешних краях. Что еще нужно было женщине, которая, возможно, уже пыталась припомнить, где она слышала этот голос, где видела ту же походку, чтобы связать все воедино?

Теперь ему будет трудно оставаться в этом деле непредвзятым и беспристрастным. Ричильдис не только узнала его: глаза ее говорили о том, что она благодарит его и уверена в том, что может на него положиться, — Кадфаэль даже не осмеливался представить себе, до каких пределов.