Глава пятая

— Это вы? — удивленно спросила она, переводя глаза с одного монаха на другого. Казалось, она пытается найти какую-то логику в их появлении здесь и не находит ее. Голос Аделаис звучал естественно, в нем не слышалось привета, но и досады тоже не было. — Никак не ожидала увидеть вас так скоро. Ты, Хэлвин, последовал за мной сюда, потому что хотел еще о чем-то попросить? Проси. Я исполню твою просьбу.

— Госпожа, — запинаясь от волнения едва выговорил Хэлвин, который был потрясен нежданной встречей, — мы не следовали за тобой, мы не знали, что ты здесь. Я безмерно благодарен тебе за твою доброту и никогда бы не помыслил еще раз потревожить тебя. Поверь, я пришел в Элфорд с одной-единственной целью — исполнить данный мною обет помолиться на могиле моей возлюбленной. Я был уверен, что твоя дочь похоронена в Гэльсе, но ее там не оказалось. Священник направил нас в Элфорд, к усыпальнице ее предков, и сюда мы пришли. Попросить тебя я могу лишь об одном: позволь мне исполнить клятву и провести ночь в молитвах у могилы твоей дочери. Потом я уйду и никогда больше не напомню о себе.

— Не стану отрицать, — гораздо более мягким, чем ранее тоном произнесла Аделаис, — я буду рада, когда мы расстанемся. Нет-нет, я не сержусь на тебя, но ты разбередил старую рану, вызвал в памяти то, о чем я старалась забыть все эти годы. Твое лицо напомнило мне о моем горе и рана кровоточит вновь. Иначе зачем бы я приказала оседлать лошадей и помчалась сюда во весь опор?

— Верю, — дрогнувшим голосом произнес Хэлвин, — всемилостивый господь дарует тебе успокоение. Я буду молиться, чтобы время быстрее исцелило тебя и принесло мир твоей душе.

— Господь дарует мне успокоение! А тебе он тоже дарует его? — воскликнула Аделаис, движением руки приказывая ему молчать. — Успокоение, — раздраженно повторила она. Горечь и ожесточение портили ее благородно-строгое лицо. — Ты требуешь от господа слишком многого! — Она помолчала. — В своем монастыре, Хэлвин, ты выучился цветистым речам. Что ж, времени у тебя для этого было предостаточно. Когда-то твой голос звучал легко и свободно и таким же был твой шаг. А нынче с тебя семь потов сошло, пока ты доплелся до Элфорда, но ты все-таки здесь, в упорстве тебе не откажешь. И теперь я попрошу тебя исполнить мою просьбу, и не отвергать более моего гостеприимства. В маноре моего сына у меня есть свой собственный дом. Приди туда и отдохни хотя бы до вечерни, раз уж тебе обязательно надо умерщвлять плоть на этих ледяных камнях ночными бдениями.

— Так ты позволяешь мне молиться всю ночь на могиле твоей дочери? — тревожно переспросил Хэлвин.

— Почему бы и нет? Я сама только что возносила здесь моления богу, зачем же мне отказывать в этом тебе? Ты превратился в калеку, но я вовсе не хочу, чтобы ты превращался еще и в клятвопреступника. Поешь и отдохни в моем доме, а потом исполнишь свой обет. Я сейчас же пошлю сюда за вами слугу, чтобы он проводил вас, когда вы помолитесь.

Аделаис направилась к выходу, не слушая неуверенных выражений благодарности Хэлвина и не давая ему возможности отказаться от ее предложения. Почти дойдя до двери, она неожиданно обернулась.

— Но никому ни слова, зачем ты здесь, — требовательно проговорила она. — Доброму имени и чести моей дочери ничто не угрожало под этим камнем восемнадцать лет, пусть же так будет и дальше. Пусть тайна сия останется между нами двумя и этим добрым братом, который сопровождает тебя.

— Госпожа, — проникновенно сказал Хэлвин, — ни одна живая душа не услышит об этом ни сейчас, ни впоследствии, ни здесь, ни в каком другом месте — обещаю тебе.

— Тогда я спокойна, — с этими словами Аделаис повернулась и вышла, бесшумно притворив за собой дверь.

Хэлвин не мог опуститься на колени без помощи Кадфаэля и не держась за что-нибудь руками. Они вместе сотворили молитву перед алтарем, но и после этого Хэлвин долго оставался коленопреклоненным. Кадфаэль украдкой разглядывал его осунувшееся лицо. Да, конечно, Хэлвин сумел преодолеть пешком расстояние от Шрусбери до Элфорда, но далось ему это очень нелегко и выглядит он хуже некуда. Даже непонятно, как он сможет простоять на коленях целую ночь в этом холоде, но он простоит. Отговаривать его бесполезно. Но зато, после того как этот последний долг будет исполнен, они смогут отправиться в обратный путь. Разумеется, было бы очень кстати, сумей Аделаис уговорить Хэлвина остаться еще на одну ночь в Элфорде. Отдых перед долгой дорогой ему просто необходим. Неизвестно только, захочет ли она уговаривать его, а уж это зависит от того, что окажется сильнее — снисходительная доброжелательность или болезненная, жгучая горечь воспоминаний.

Не исключено, что она говорила правду и именно неожиданный приход Хэлвина побудил ее немедля броситься к могиле дочери. Кадфаэлю представилась так поразившая его возле избушки лесничего картина: Аделаис, сопровождаемая всего лишь одной служанкой и двумя грумами, скачет по Ченетскому лесу. Возможно, она говорила правду. А возможно, и нет. Уж больно она тогда торопилась. Кадфаэлю вновь вспомнился стремительный бег коней, словно и не сидело на их спинах по два седока. Действительно ли Аделаис не терпелось попасть на могилу дочери, или же она спешила, чтобы успеть добраться до Элфорда прежде них, подготовиться и встретить Хэлвина во всеоружии? Она хотела расстаться с ними по-доброму и никогда больше не видеть их. Но это совершенно естественное желание, ведь они нарушили ее покой, поднесли к ее прекрасному лицу старое растрескавшееся зеркало.

— Помоги мне встать, — произнес Хэлвин и поднял руки, как ребенок. В первый раз он попросил о помощи, а раньше только принимал ее, причем не столько с благодарностью, сколько покоряясь неизбежности. Когда они уже шли к двери, Хэлвин вдруг с удивлением воскликнул: — За все время, пока мы были здесь, ты не вымолвил ни слова!

— Мне нечего было сказать, — ответил Кадфаэль. — Но я слышал много слов и даже паузы между ними были исполнены смысла.

Грум Аделаис де Клари ждал их у церкви, как она и обещала. Он стоял, лениво прислонившись к стене, с таким видом, будто ожидал их уже целую вечность, но готов был ожидать еще столько же. Когда Кадфаэль увидел грума, то сам поразился, до чего верно представил себе его внешность тогда в лесу, хоть и видел его издалека и всего несколько мгновений. Этот коренастый сероглазый молодой человек с бычьей шеей и крепкими мускулами явно был нормандских кровей. Вероятно, представитель третьего или четвертого поколения, сменившихся с тех пор, когда их закованный в латы прародитель высадился на берег Англии со своим командиром де Клари. Да, нормандское происхождение чувствовалось в нем с первого взгляда, хотя смешанные браки и смягчили отчасти резкие черты его лица, а волосам придали более темный оттенок. Он стригся коротко, на нормандский манер, подбородок был чисто выбрит. Увидев Хэлвина и Кадфаэля, грум сразу же выпрямился. Судя по всему, двигаться ему было легче, чем находиться в покое.

— Госпожа послала меня показать вам дорогу, — сказал он отрывисто и, не дожидаясь ответа, бодро пошел впереди.

У ворот он оглянулся и остановился, поджидая. Уразумев, что Хэлвину на костылях за ним не угнаться, он старался теперь идти медленнее, хоть это явно раздражало его. По собственному почину слуга Аделаис с ними не заговаривал, но отвечал на вопросы достаточно вежливо, правда, очень уж кратко. Да, Элфорд прекрасный манор, земля хорошая и господин тоже хороший. Когда Кадфаэль одобрительно отозвался об Одемаре как правителе, грум отнесся к этому безразлично. Вероятно, его лояльность распространялась лишь на госпожу Аделаис, но не на ее сына. Да, его отец тоже грум, и отец отца был грумом. К своим спутникам он не проявлял внешне ни малейшего интереса. Холодные светло-серые глаза его скрывали любые мысли, а может быть — отсутствие оных.

Он привел их к воротам весьма обширного манора, обнесенного надежной изгородью. Дом Одемара де Клари стоял прямо посередине. Над низким каменным этажом возвышался высокий деревянный, казалось, что над соларом находятся по крайней мере еще две комнаты. На просторном дворе свободно размещались небольшие жилые домики, конюшни, оружейные и прочие склады, мастерские, пекарня и пивоварня. Казалось, здесь очень много людей и все они заняты какой-то работой.

Грум подвел монахов к бревенчатому домику, стоящему возле самой ограды.

— Моя госпожа велела приготовить для вас отдельные покои. Здесь вы будете чувствовать себя свободно, а когда захотите идти в церковь, сторож у ворот выпустит вас. Его уже предупредили.

Аделаис позаботилась, чтобы у них были удобные соломенные тюфяки и вода для умывания. Послала им угощение со своего собственного стола. Велела передать, чтобы они без стеснения обращались к ее слугам в случае любой надобности. Но к себе она их не пригласила. Возможно, вид Хэлвина, терзаемого угрызениями совести, был чересчур сильным испытанием для ее милосердия. А, кроме того, здесь она сама не дома, и обихаживают ее не здешние слуги, а два грума, приехавшие с ней из Гэльса. Старший из них вскоре принес им мясо, хлеб, сыр и небольшую бутылку эля. Кадфаэль верно угадал их родство, вне всякого сомнения, старший приходился отцом младшему. Грубоватый, широкоплечий здоровяк лет пятидесяти, привыкший проводить больше времени в седле, чем на собственных ногах (отчего они навеки выгнулись колесом), был так же неразговорчив, как и его сын. И глаза у него были такие же холодные и недоверчивые, как у сына, и чисто выбритый подбородок так же упрямо выдвигался вперед. Отличал их только въевшийся в кожу отца бронзовый загар. Кадфаэль сразу понял что к чему — такой загар имелся лишь у тех, кто провел годы под жгучим солнцем святой Земли. Его господин был крестоносцем и он, вероятно, странствовал когда-то вместе с ним.

Этот же самый грум явился еще раз уже под вечер, но не к Хэлвину, а к Кадфаэлю. Хэлвин заснул на своем тюфяке и, к радости старого монаха, даже не услышал, как пришел слуга Аделаис, правда, двигался тот, несмотря на некоторую дородность, удивительно легко и бесшумно. Кадфаэль знаком показал груму, что сейчас выйдет к нему. Мягко притворив за собой дверь, он пояснил:

— Ему предстоит нелегкая ночь. Пускай поспит.

— Госпожа сказала нам, что он собирается провести ночь в молитвах. Она просит тебя, а не его, пожаловать к ней, если, конечно, ты ничего не имеешь против. Она сказала: «Пусть молодой брат отдохнет, он еще не оправился после тяжелой болезни». Да, что и говорить, у него мужественное сердце, иначе ему ни за что не пройти бы столько на костылях. Пожалуйста, сюда, брат!

Принадлежащий Аделаис по праву вдовьего наследства дом был невелик и стоял в углу манора, защищенный от господствующих ветров деревьями и изгородью. Пожалуй, больший дом был бы ей ни к чему, она не слишком часто навещала сына в его владениях и не оставалась здесь надолго. К дому была пристроена кухня, а сам он состоял из узкого холла и комнаты. Грум не чинясь вошел к своей госпоже, как это сделал бы сын или брат. Он знал, что ему доверяют, и так же безоговорочно доверял сам. Аделаис де Клари служили честно и без раболепства.

— Госпожа, я привел брата Кадфаэля из Шрусбери. Другой брат сейчас спит.

Аделаис сидела за прялкой и левой рукой вращала веретено. Завидев их, она сразу же перестала работать и аккуратно, чтобы не спутать красивую темно-синюю шерсть, положила веретено.

— Очень хорошо, что спит. Ему это просто необходимо. А теперь, Лотэр, можешь идти, наш гость сам найдет обратную дорогу. Мой сын вернулся?

— Еще нет, но думаю, скоро появится.

— С ним Росселин, — сказала она, — и собаки. Дождись, когда они приедут, и можешь идти отдыхать. Мне больше ничего не понадобится. Ты и так уже сегодня достаточно потрудился.

Лотэр кивнул и молча вышел. В самом тоне сдержанного, спокойного разговора ощущалась их незыблемая, как вросшая в землю скала, уверенность друг в друге. Аделаис с легкой улыбкой смотрела на брата Кадфаэля, храня молчание, пока Лотэр не закрыл за собой дверь.

— Да, — проговорила она, словно отвечая на вопрос монаха, — он больше, чем слуга. Лотэр всегда был надежным товарищем моему супругу, плечом к плечу сражался с ним в Палестине и не единожды спасал ему жизнь. И это не просто проявление заурядной вассальной верности, это верность иного, высшего рода. После смерти Бертрана он служит мне, как служил раньше мужу — верой и правдой. Его сына зовут Люк. Копия своего отца, да ты и сам это видел, их сходство невозможно не заметить.

— Что правда, то правда. Я и сам догадался, откуда у Лотэра его загар.

— Вот как? — в первый раз Аделаис взглянула на Кадфаэля с неподдельным интересом.

— Я тоже пробыл несколько лет на Востоке, только это было до того как твой супруг отправился туда с Лотэром. Если он проживет достаточно долго, загар сойдет с него так же, как сошел и с меня. Для этого требуется много времени.

— Получается, ты попал в монастырь отнюдь не в юном возрасте? То-то я гляжу, в тебе совсем не чувствуется девственной невинности, — с мягкой усмешкой произнесла Аделаис.

— Я принял обет по своей собственной воле, — ответил Кадфаэль, — когда пришло время.

— Он тоже принял обет по своей собственной воле. Только я считаю, в отличие от тебя, поторопился, — непроизвольно вздохнула Аделаис и уже другим тоном продолжила: — Я попросила тебя прийти, потому что хотела спросить, всем ли вы довольны и не требуется вам еще чего-нибудь. Достаточно ли хорошо мои слуги заботятся о вас?

— Они очень внимательны и предупредительны. Мы безгранично благодарны за это и тебе и им.

— А еще я хотела спросить тебя о… о Хэлвине. Сейчас он в весьма удручающем состоянии. Будет ли ему когда-нибудь лучше? Поправится ли он?

— Он никогда не будет ходить так, как ходил раньше, — сказал Кадфаэль, — на это нечего и надеяться. Но со временем, когда мускулы Хэлвина окрепнут, ему будет легче. Он думал, что умирает, да и мы так думали, но не умер и, надеюсь, вскоре научится видеть в жизни не одни лишь темные стороны — после того, как душа его успокоится.

— А после сегодняшней ночи его душа успокоится? Ты думаешь, ему необходимо это ночное бдение?

— Думаю, успокоится. И думаю — необходимо.

— Тогда я благословляю его на это. А потом вы отправитесь в Шрусбери? Я могу дать вам лошадей. Лотэр потом заберет их.

— Ты очень добра, но он наверняка откажется, — ответил Кадфаэль. — Хэлвин дал обет совершить паломничество пешком, туда и обратно.

Аделаис понимающе кивнула.

— Тем не менее, я предложу ему это. Спасибо, брат, за то, что ты пришел поговорить со мной. Если он откажется, я больше ничем не смогу ему помочь. Впрочем, смогу! Я поговорю сегодня со священником после вечерни и попрошу, чтобы никто — абсолютно никто — не беспокоил Хэлвина ненужными вопросами. Ты ведь понимаешь, насколько важно, чтобы ничего не просочилось наружу? Скажи ему это. Тайну знаем только мы трое, пусть так и будет. Что же до всего остального — на то божья воля.

Когда Кадфаэль шел к домику, где спал Хэлвин, во двор въехал Одемар де Клари на рослой гнедой лошади. Топот копыт, бряцание сбруи и громкие голоса заранее оповестили слуг о приближении кавалькады и, подобно пчелам из растревоженного улья, они устремились со всех сторон навстречу хозяину. Сын Аделаис, высокий статный мужчина, был одет подчеркнуто просто. Ему не было нужды украшать себя — он и так достаточно ярко выделялся на общем фоне своей уверенной властностью. Капюшон его короткого черного плаща был откинут назад, открывая копну темных, как у матери, волос. Зато крупные резкие черты лица, высокий лоб, прямой нос и выступающие скулы Одемар унаследовал, конечно, от предков по отцовской линии.

По виду Кадфаэль не дал бы ему и сорока. Упругий, размашистый шаг, то, как он ловко спрыгнул с коня, легкость движений, жест, которым он стянул с рук перчатки, — все говорило о его молодости. Однако мужественное волевое лицо, излучаемая Одемаром спокойная сила, а главное, великолепно налаженное им хозяйство, старательность и четкость, с которой слуги выполняли свои обязанности (иного от них он и не ожидал), — все это не то чтобы старило его внешне, скорее делало не по возрасту зрелым и опытным правителем. Кадфаэль припомнил, что Одемару рано пришлось принять на себя обязанности главы семьи, заменяя отца, уехавшего в Палестину, а ведь владения у де Клари были не только обширны, но и далеко разбросаны друг от друга. Что ж, за эти двадцать лет он многому научился. С таким, как Одемар, особенно не поспоришь, однако слуги весело и непринужденно обращались к нему и нетрудно было догадаться, что его любят, но не боятся. А если Одемар и правил железной рукой, можно поручиться, он всегда был справедлив.

Вместе с Одемаром во двор въехал раскрасневшийся от прогулки на свежем воздухе юноша лет семнадцати-восемнадцати с открытым жизнерадостным лицом, то ли его паж, то ли просто чей-то сын, за ним пешком следовали псари, держа собак на своре. Подбежавший грум принял у Одемара повод, юноша стоял наготове, чтобы забрать плащ. Через несколько минут лошадей уже вели в конюшню, а собак на псарню. Молодой Люк приблизился к Одемару и, по-видимому, передал ему поручение своей госпожи, потому что Одемар кивнул и сразу же направился к ее дому. Взгляд его упал на Кадфаэля, почтительно стоявшего в сторонке. На мгновение Кадфаэлю показалось, что сейчас он остановится и заговорит с ним, но Одемар передумал и вошел в дом.

Судя по всему, Аделаис со своими слугами должна была приехать сюда еще два дня назад. Им не было нужды оставаться где-либо на ночевку, потому что расстояние от Ченетского леса до Элфорда нетрудно покрыть на лошадях за один день, стало быть, с сыном она уже могла успеть наговориться. Какие такие новости могли появиться у Аделаис с тех пор, как она последний раз виделась с Одемаром? Только одна — приход двух монахов из Шрусбери. Этот приход ей и надо было как-то ему объяснить. В момент смерти Бертрады Одемар, очевидно, находился в Элфорде. Ему, как и всем остальным, было сказано, что она умерла от лихорадки. Печальное событие, но вообще-то совершенно рядовое. От лихорадки нигде не убережешься — ни в крестьянском, ни в графском доме. И женщина с характером Аделаис никогда не стала бы посвящать юного сына в такую ужасную тайну. Конечно, он ничего не знает об истинных причинах смерти своей сестры. Об этом может знать старая доверенная служанка, ведь Аделаис трудно было бы обойтись тогда без чьей-либо помощи, а та, вероятно, уже давно упокоилась вечным сном.

Если все это так, тогда нет ничего странного, что Аделаис из кожи вон лезет, чтобы помочь Хэлвину выполнить свой обет, а затем поскорее спровадить их со двора, и прилагает все силы, стараясь оградить монахов от праздного любопытства и чьих бы то ни было вопросов, не исключая даже священника элфордской церкви. Теперь понятно, почему она с такой настойчивостью требует от них с Хэлвином заверений, что они никому не проговорятся и не назовут имя Бертрады. Понятно, почему она так гнала лошадей, чтобы успеть в Элфорд до их прихода. И не приходится удивляться, продолжал размышлять Кадфаэль, что, куда ни повернись, Аделаис всегда оказывается между незваными гостями из Шрусбери и всеми остальными. Они с Хэлвином живут там, куда она их поместила, именно ее верные слуги, а не слуги сына кормят и поят их. Трудно винить Аделаис за все эти объяснимые в ее положении предосторожности.

Завтра же отправляемся домой, решил Кадфаэль, а если Хэлвин после бессонной ночи не сможет долго идти, найдем поблизости какое-нибудь пристанище и он передохнет там до утра. Но мы должны уйти, чтобы эта несчастная наконец успокоилась.

Когда Одемар пошел к матери, юноша, приехавший вместе с ним, не сдвинулся с места, а перекинув плащ своего господина через плечо, стоял и с некоторым удивлением смотрел ему вслед. Голова паренька была непокрыта и волосы на фоне черного плаща казались просто соломенными. Через годик-другой мальчишеская неловкость и угловатость сменятся уверенной мужественностью, мускулы нальются силой, но пока об этом можно только догадываться. Когда Одемар закрыл за собой дверь, юноша перевел свои синие глаза на Кадфаэля, с детской непосредственностью оглядел его с головы до ног, а потом не спеша направился к дому Одемара.

«Наверное, это и есть тот самый Росселин, о котором говорила Аделаис», — мелькнуло в голове у Кадфаэля. Если судить по внешности, не похоже, чтобы он принадлежал к роду де Клари, однако то, что он не слуга, тоже сразу видно. Скорее всего, сын какого-нибудь вассала, пославшего его к своему господину, чтобы тот научил мальчика владеть оружием. Кроме того, прежде чем отправиться в большой мир, любому юноше полезно сначала получить опыт светской жизни и улучшить свои манеры, живя в доме такого мудрого и могущественного правителя, как лорд Одемар де Клари. У него, наверное, помимо Росселина есть еще такие воспитанники.

К вечеру заметно похолодало, задул ледяной ветер, пошел мелкий дождь со снегом. До вечерни оставалось не так много времени. Кадфаэль поежился и заторопился к Хэлвину. Тот уже проснулся и лежал в сосредоточенном молчании, ожидая, когда он сможет до конца исполнить данный им обет.

Аделаис обо всем позаботилась. Никто не нарушал их одиночества, никто не лез с расспросами и не допытывался, зачем они здесь. Перед вечерней Люк принес им поесть, а после окончания службы все вышли из церкви и оставили их одних. Вряд ли они действительно кого-нибудь интересовали. Слуги давно привыкли к постоянному потоку самых разнообразных гостей со всякого рода просьбами и нуждами, поэтому намерение двух бенедиктинцев провести ночь в церкви никого не удивило. Если монахи из аббатства святых Петра и Павла желают молиться до утра в церкви святого Петра — что ж тут странного или необычного? Тем более, что это их личное дело и никого другого не касается.

Итак, Хэлвин добился того, чего хотел. Он категорически отверг предложение Кадфаэля постелить под ноги плащ или хотя бы надеть его на себя (в церкви стоял пронизывающий холод). Он собирался испить полную чашу страданий за свои грехи. Кадфаэль помог Хэлвину опуститься на колени перед усыпальницей и пристроился чуть в сторонке, оставляя его одного с Бертрадой и всевышним, который, должно быть, с состраданием глядел сейчас из поднебесья на своего преданного покорного слугу.

Ночь длилась бесконечно. Лампада на алтаре если и не согревала воздух, то освещала душу ярким маленьким огоньком, мерцающим в кромешной тьме. Час за часом проходил в молчании, в воздухе висело неизъяснимое напряжение, создаваемое тяжелым дыханием Хэлвина и безостановочным движением его губ. Слов не было слышно, они, как бы это сказать, — ощущались. Где он черпал эти слова, обращенные к своей возлюбленной Бертраде, неизвестно, но поток их не иссякал ни на минуту. Неукротимая воля и фанатичное стремление исполнить обещанное помогли Хэлвину продержаться до утра, не обращая внимание на жестокие боли в ногах, которые начали мучить его еще до наступления полуночи.

Когда Хэлвин наконец открыл глаза и с трудом расцепил сомкнутые руки, на улице было уже совсем светло. Жители Элфорда в большинстве своем проснулись и принялись за привычные утренние хлопоты. Невидящим взором смотрел Хэлвин на светлое небо в узком окне, с трудом возвращаясь к действительности. Он попытался пошевелиться, но тело его настолько застыло и окоченело, что даже руки не хотели слушаться. Кадфаэль обнял Хэлвина за плечи, помогая ему встать, но и относительно здоровая нога (не говоря уже об искалеченной) отказывалась разогнуться и он повис на руках у Кадфаэля мертвым грузом. Неожиданно послышались чьи-то быстрые легкие шаги, белокурая голова склонилась над плечом Хэлвина и кто-то подхватил его с другой стороны. Вдвоем им удалось поставить беднягу на ноги и поддерживать в вертикальном положении, пока кровь не заструилась быстрее в его жилах, вызывая острую боль в онемевших конечностях.

— Во имя всего святого! — негодующе воскликнул Росселин, ибо это был именно он. — Зачем ты мучаешь себя, словно тебе еще мало?!

Хэлвин недостаточно пришел в себя, чтобы хоть как-то откликнуться на слова юноши. А Кадфаэль, который про себя счел реакцию Росселина вполне здравой и разумной, вслух практично заметил:

— Подержи-ка его, пока я подниму костыли. Да благословит тебя господь, ты появился как нельзя вовремя. А ругать его без толку — он выполнял обет.

— Глупый обет! — отрезал Росселин со свойственной юности категоричностью. — Кому от этого стало лучше?

Но, несмотря на искреннее возмущение, он заботливо обхватывал Хэлвина за плечи и встревоженно заглядывал ему в лицо.

— Ему стало лучше, — ответил Кадфаэль, подсовывая костыли Хэлвину под мышки и начиная растирать его негнущиеся пальцы. — Глядя на него, поверить в это трудно, но ты все же поверь. Ну вот, теперь он будет сам опираться на костыли, а ты только придерживай. Тебе в твоем-то возрасте легко говорить о глупых обетах, ты спишь ночью спокойно, ни о чем не сожалея и ни в чем не раскаиваясь. Кстати, откуда ты взялся? Кто тебя прислал? — спохватившись, осведомился Кадфаэль, с интересом разглядывая юношу — уж больно тот не подходил на роль доверенного посланника Аделаис — слишком юн, слишком прямодушен, слишком наивен.

— Никто, — лаконично ответил Росселин, а затем, смягчившись, пояснил: — Сам пришел — из любопытства.

— Вполне естественное побуждение, — согласился Кадфаэль. Ему ли не знать, сколь часто он сам впадал в тот же соблазн.

— Видишь ли, утром у меня никакой срочной работы не было, а Одемар сейчас занят с управляющим. Послушай, надо поскорее доставить этого брата в дом, там, по крайней мере, тепло. А не сходить ли за лошадью? Вот только сможем ли мы взгромоздить его на лошадь?

Хэлвин, вернувшись на землю из заоблачных далей, вдруг понял, что его обсуждают, словно он какой-то бесчувственный тюк, и счел себя оскорбленным.

— Благодарю, но я прекрасно могу идти сам, — сухо произнес он. — Не смею больше злоупотреблять вашей добротой.

Хэлвин перехватил костыли поудобнее и сделал первый неуверенный шаг. Кадфаэль и Росселин встали по обе стороны, готовясь подхватить его, если он оступится. Когда они добрались до ступенек у выхода из храма, Росселин зашел спереди, а Кадфаэль подстраховывал Хэлвина сзади. Однако тот, воодушевленный исполнением своего заветного желания, не хотел, чтобы ему помогали, и твердо решил проделать весь путь самостоятельно. Так они и брели потихоньку, благо спешить теперь было некуда, и Хэлвин три раза останавливался по дороге, чтобы передохнуть. Следовало отдать должное деликатности и душевной чуткости Росселина: всякий раз, когда Хэлвин стоял, тяжело навалившись на костыли, и собирался с силами, юноша не выказывал ни малейшего нетерпения и не лез с непрошеной помощью. Итак, Хэлвин вошел в кипящий утренней суетой двор на своих собственных ногах и уже из последних сил дотащился до домика. Едва оказавшись внутри, он буквально рухнул на тюфяк, в предвкушении заслуженного столь тяжким трудом блаженного отдыха.

Росселин не торопился покинуть их и вернуться к своим обязанностям.

— Стало быть, вам здесь больше нечего делать? — спросил он, наблюдая за Хэлвином, который пытался поудобнее устроить свои усталые искалеченные ноги. — А куда вы теперь пойдете? И когда? Надеюсь, не сегодня?

— Мы пойдем в Шрусбери, — отозвался Кадфаэль, — но сегодня… Нет, сегодня вряд ли. Ему следует денек отдохнуть. — Он посмотрел на полумертвое от усталости, но умиротворенное лицо Хэлвина, на его затуманенные глаза, и подумал, что тот уже почти спит. Пожалуй, это будет его самый спокойный сон за долгое-долгое время. Кадфаэль снова повернулся к Росселину. — Я видел тебя вчера с лордом Одемаром, а госпожа де Клари упоминала твое имя. Ты их родственник?

— Нет, хотя вроде и так. Кто-то на ком-то когда-то и был женат. Мой отец — его вассал, ну и, кроме того, они всегда дружили. Я здесь по приказу отца.

— Но против своей воли, — договорил за него Кадфаэль, руководствуясь не столько словами, сколько тоном, каким юноша произнес последнюю фразу.

— Вот именно что против воли! — И Росселин сердито воззрился на свои сапоги.

— Все же мне кажется, — мягко заметил Кадфаэль, — тебе грех роптать. Даже более того, я думаю, тебе повезло, ведь этот лорд не в пример лучше многих.

— Да я и не спорю с этим, — великодушно согласился Росселин. — На него я не жалуюсь. Мне только до смерти обидно, что отец специально выдумал такой способ отделаться от меня и отослать из дома.

— И с чего бы это ему вдруг понадобилось отсылать такого сына? — сгорая от любопытства подивился вслух Кадфаэль, который, однако не хотел смущать юношу прямыми бестактными вопросами.

И впрямь, тут было над чем задуматься, ибо перед ним находился поистине самый что ни на есть безупречный с виду сын, которым по праву мог бы гордиться любой отец: прекрасно воспитанный, хорошо сложенный, высокий, с гордой прямой осанкой. Особую привлекательность ему придавали открытый, приветливый взгляд, шевелюра светлых волос и свежее миловидное лицо. Его не портили даже насупленные брови и хмурый вид, с которым он, помолчав немного, ответил Кадфаэлю:

— У него были причины. И ты правильно думаешь, что это были веские причины. Но не такой уж я непокорный сын, чтобы не повиноваться воле отца. И я буду оставаться здесь, пока отец не отменит своего повеления, а лорд Одемар не позволит мне удалиться. И не такой уж я беспросветный дурак, чтобы не понимать, как мне повезло, что я попал именно сюда, а не в какое-нибудь другое место. А коль скоро я все равно должен тут торчать, постараюсь провести время с пользой.

Судя по всему, течение мыслей юноши невольно направилось в грустную сторону. Некоторое время он сидел, молча раздумывая о чем-то, затем поднял голову. Взгляд его задержался на черном облачении и тонзуре Кадфаэля.