I

Горный луг был покрыт ковром свежей зелени с разбросанными по ней звездочками маленьких робких цветов. Он шел ко мне, ступая так легко, что трава, казалось, даже не приминалась под его ступнями. В солнечном свете его волосы излучали серебристо-золотое сияние. Он улыбался, и в глазах его застыло то самое выражение, которое я видела лишь однажды. Трепеща, я ждала, когда он приблизится. Он остановился в нескольких футах[1], продолжая улыбаться, и протянул ко мне руки.

Они были влажные и красные. Я перевела взгляд с этих окровавленных рук на лицо и увидела, что кровь пульсирующими струйками стекает из уголков его рта и из-под волос на висках. Яркие пятна, словно цветы, алели у него на груди. Кровь была повсюду, будто его оросил красный дождь. Я простерла к нему руки, но не дотянулась, не могла двинуться с места; пыталась кричать, но крик застрял в горле. Потом он упал лицом вниз к моим ногам, волосы на затылке были уже не светло-золотистыми, а слипшимися, алыми, и кровь растекалась, окрашивая зеленую траву, в крови тонули робкие цветы, а я все не могла до него дотянуться...

— О Боже, о Боже, о Боже...

Кто-то скулил. Определенно не я. Я громко плакала и ругалась. Или, быть может, молилась?

Нет, ругалась: «Черт! Черт!» Я пошарила в темноте руками. На кровати лежало что-то огромное и шерстистое. Я обняла его и прижала к груди.

Цезарь перестал скулить и принялся как безумный облизывать мое лицо. Цезарь — доберман, язык у него шершавый, как напильник, и ужасно длинный — не менее полутора футов. У него дурно пахло из пасти.

— Ну ладно, все в порядке, — судорожно всхлипнула я, отстраняя его, и потянулась к ночнику.

Свет помог, так же как и вид знакомого беспорядка в спальне, но я все еще дрожала. Боже! Этот сон был худшим из всех.

Цезарь озабоченно уставился на меня. Ему не разрешалось прыгать на кровать. Но я, должно быть, так кричала во сне, что галантный пес пришел мне на помощь.

Кларе разрешалось валяться на постели. Цезарь так и не смирился с этой несправедливостью, но ничего не мог поделать, потому что страшно боится Клары, весящей всего около семи фунтов против его семидесяти. Думаю, он считает ее божеством. Он пускает слюни от восторга, когда она снисходит до того, чтобы свернуться клубком рядом с ним, и подобострастно простирается ниц, когда она замахивается на него лапой. Клара оставила свою обычную позицию у меня на животе, переместилась в ноги и сидела там, глядя на меня с тем снисходительным презрением, которое так мастерски удается демонстрировать только сиамским кошкам. На ее тюленьего цвета морде глаза казались особенно голубыми.

Мурашки забегали у меня по спине, когда я вспомнила, как кровь заливала те, другие голубые глаза.

В третий раз за эту неделю я видела Джона во сне. Первый сон не был дурным — обычный тревожно-несбыточный сон, в котором я гналась за знакомым силуэтом по бесконечным улицам, чтобы, догнав, обнаружить, что у этого человека совсем другое лицо. Второй... Впрочем, подробности этого сна значения не имеют. Суть же его — в превращении тела, которое я сжимала в объятиях, в чешуйчатое, лишенное конечностей, покрытое отвратительной слизью существо. Оно выскользнуло из моих рук и исчезло в темноте, оставив мерзкое ощущение. Но тот сон меня не разбудил.

Я знала, почему мне снятся эти сны. Мое подсознание работало не зря, в его игре было поровну проницательности и враждебности. Я сказала себе, что беспокоиться не о чем, хоть от Джона уже больше месяца ни слуху ни духу, и верила в это — более или менее — до прошлой недели. Обнимая своего теплого, шерстистого, душистого пса, как ребенок, чтобы успокоиться, стискивает игрушечного мишку, я вспомнила о разговоре, который заставил меня (или мое подсознание) признать, что беспокоиться есть о чем.

II

— Но я ничего не смыслю в египтологии! — возопила я.

Обычно я не воплю, произнося нечто подобное, поскольку едва ли столь безобидное признание должно вызывать такие сильные эмоции. Но мне приходилось произносить эту фразу уже в четвертый раз, и, похоже, я так и не смогла внедрить ее в их сознание.

Двое мужчин за столом обменялись взглядами. Одним из них был мой старый приятель Карл Федер из мюнхенского департамента полиции. Другой, по моему разумению, был его сверстником — лет пятидесяти пяти. Так же как Карл, он уже начал лысеть и раздаваться в талии. Мне представили его как герра Буркхардта, без званий и указания места службы. Если он был коллегой Карла, то должен был иметь какое-то отношение к полиции, однако я знала лишь одного человека с такими же холодными, как у него, глазами, а Руди уж точно не был полицейским офицером.

Я догадывалась, о чем они думают. Высказал это Буркхардт:

— Не могу понять, доктор Блисс. Вы — сотрудница нашего Национального музея, видный специалист в области истории искусств. Герр директор доктор Шмидт утверждает, что вы — его самая ценная сотрудница.

— О да, — мрачно согласилась я, — не сомневаюсь, что он это говорил.

Язык у Шмидта настолько же длинен, насколько необъятен его животик — круглый и пухлый. А сам он был хитер, как один из семи гномов, и ростом не намного выше. Не будь он столь умен, его бы давно изолировали от общества как человека весьма опасного. Не то чтобы он был плутом, напротив, Шмидт считает себя блестящим сыщиком-любителем, бичом всего преступного мира, а меня — своей подручной. Как Ватсон у Шерлока, как Арчи у Ниро Вулфа, так и Вики Блисс у герра доктора Антона 3. Шмидта. Во всяком случае, Шмидт в этом уверен. У меня несколько иной взгляд на расстановку сил в нашем дуэте.

— Люди создают те или иные произведения искусства более тридцати тысяч лет, — медленно и терпеливо произнесла я. — Даже если ограничиться только основными видами изобразительного искусства и принимать во внимание лишь западные страны, придется начинать с каменного века, далее перейти к египтянам, минойской культуре, этрускам, грекам, раннему христианству, Византии, средневековью, Ренессансу... О черт! Я хочу сказать, что никто не может быть экспертом во всех областях. Моя специальность — средневековое европейское искусство. Я не знаю...

— А как же золото Трои? — поинтересовался Федер. — Его едва ли можно отнести к средневековому европейскому искусству, не так ли?

Я очень боялась, что кто-нибудь вытащит-таки на свет Божий эту историю.

Вспоминая о ней, Шмидт называл ее «нашим последним делом». Впрочем, он не очень любил вспоминать ее, поскольку она не принадлежала к числу «наших» оглушительных побед. Это золото — бесценный клад древних украшений, исчезнувший из покоренного Берлина в конце второй мировой войны, — искали давно, почти пятьдесят лет. По мнению специалистов, русские вывезли его в Москву. Мы со Шмидтом и еще кое с кем потратили прошлой зимой несколько недель, чтобы проверить другую версию, согласно которой оно было тайно вывезено и спрятано где-то в Баварии еще до того, как русские вошли в город. По некоторым причинам я предполагала, что нашла тайник. Оказалось, это не так. Шмидт до сих пор жалуется, что я ввела его в заблуждение, чего я не делала, по крайней мере сознательно. Просто, скажем так, ошиблась. Иногда и я могу ошибиться.

Однако не на этот раз, черт подери. Федер самодовольно ухмылялся, глядя на меня так, словно сказал нечто очень умное. Он был прав. Троянское золото нельзя отнести к средневековому европейскому искусству.

Я попыталась еще раз:

— Этот вопрос выходит за рамки моей компетенции. И дело не в недостатке оной. Это была просто случайность.

— Но ведь вы поняли по фотографиям, что украшения подлинные. Без определенной компетентности...

— Это понял бы всякий. — Мой голос начинал звенеть. — Золото Трои широко известно. О нем знают все. Почти все... Скажем так, meine Herren, я могу изображать из себя эксперта по египетскому искусству не более пяти минут, после чего меня неминуемо разоблачат. Если не ошибаюсь, вы хотите, чтобы я согласилась сыграть роль лектора, сопровождающего круиз по Нилу. В обмен на бесплатное путешествие я должна буду по крайней мере раз в день рассуждать о каких-то там проклятых храмах и пирамидах и то и дело отвечать на вопросы участников круиза, которые не отправились бы в него, если бы не были заинтересованы и, следовательно, сведущи в предмете. Да что там пять минут! Я не продержусь и шестидесяти секунд. Ради Бога, почему именно я? Есть сотни людей, которые знают о Египте больше меня.

— Но, дорогая фройляйн доктор, — воскликнул Буркхардт, — взгляните на дело с другой стороны. Вам никогда больше не представится возможности так чудесно отдохнуть. Это шикарный круиз: новый теплоход, построенный специально для туристов-миллионеров, люксы вместо ординарных кают, изысканная еда, все самого лучшего качества. Пассажиры будут посещать места, куда обычным туристам вход заказан, все лекторы — выдающиеся ученые...

Он помахал перед моим носом ярким красочным буклетом.

— Вот-вот, в этом-то все и дело, герр Буркхардт. Карл, не откажите в любезности объяснить вашему другу, что я не пустоголовая легкомысленная блондиночка, даже если произвожу такое впечатление.

В последнее время я прилагала немало усилий, чтобы подобного впечатления не производить: старалась скрыть свой слишком щедро одаренный природой торс под свободными жакетами, а длинные ноги — под просторными юбками, полоскавшимися вокруг голеней. Я отпустила длинные волосы, чтобы укладывать их в пучок, как провинциальная классная дама. Но, похоже, ничто не помогало. Если вы высокая блондинка с голубыми глазами и у вас женственные формы, некоторые полагают, что в голове у вас — ни одной извилины.

Карл постарался спрятать улыбку:

— Я предупреждал вас, Буркхардт, что подобные аргументы не для данного случая. Дама очень проницательна. Полагаю, она уже догадалась, почему мы делаем ей подобное предложение.

Я мрачно кивнула. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Случай с троянским золотом — лишь последний в череде приключений с участием настоящих преступников, которые я имела удовольствие пережить, если слово «удовольствие» здесь уместно. Мне не нравится, когда в меня стреляют, пытаются изнасиловать, похищают и гоняются за мной по городам и весям. И я не желаю больше влипать в подобные истории.

— Во время этого круиза что-то должно произойти, — сказала я. — Что именно? Убийство, ограбление или просто крупная кража, которая может быть чревата нападением или даже убийством?

— Если позволите объяснить... — начал Буркхардт.

— Именно это я все время и прошу вас сделать. Буркхардт откинулся на стуле и скрестил руки.

— Из источника, который в прошлом зарекомендовал себя как весьма надежный, мы получили информацию. Как раздобыл ее наш агент, мы не знаем, но прежде он никогда не подводил. Он сообщил три факта: первый — существует план ограбления Каирского музея; второй — лица, причастные к нему, будут на теплоходе, отплывающем первого ноября в круиз по Нилу; третий — одно или даже несколько подозреваемых нами лиц знакомы вам лично. Очевидно, что мы не можем задержать круиз или арестовать всех, кто собирается отправиться в него. Нам нужно иметь на борту своего агента. Вы, безусловно, устраиваете нас больше всех не только потому, что вы...

— Постойте, — прервала его я. Голос мой звучал на удивление спокойно. Хотя я и ожидала чего-то в этом роде, одна вещь, сказанная Буркхардтом, подействовала так, словно меня ударили под коленки. — Давайте вернемся к вашим интересным так называемым фактам, если не возражаете. Во-первых, почему именно вы, ребята, этим занимаетесь? Почему бы вам просто не передать информацию египетскому правительству и не предоставить ему самому распорядиться ею?

— Разумеется, мы уведомили власти этой страны. Но они сами просили нас о сотрудничестве. Вы в курсе современной политической ситуации в Египте?

Я пожала плечами:

— В общих чертах. Только постарайтесь покороче, если можно.

— Приложу все усилия. — Буркхардт сложил кончики пальцев пирамидкой, чтобы походить на профессора. Но у него ничего не получилось. — Народ Египта обрел независимость только в 1922 году. Более столетия он, как выражаются некоторые, подвергался эксплуатации со стороны западных держав, и многие из наиболее ценных предметов старины были... м-м-м... перемещены в музеи и частные коллекции Европы и Америки. Антизападные настроения, таким образом, имеют там давнюю традицию, а сегодня подогреваются определенными кругами, желающими заменить нынешнее правительство другим, в большей степени разделяющим их религиозные убеждения. Они нападают на туристов и членов правительства. Если исторические сокровища Египта будут похищены иностранцами...

— Понимаю ваши соображения, — неохотно призналась я. — Ладно, тогда другой вопрос. Ваша информация представляется мне слишком неопределенной. Почему вы не спросите у своего прыткого агента, где он ее раздобыл, и не попытаетесь покопать вокруг?

Новый обмен многозначительными взглядами.

— О, прошу вас, — взмолилась я, — только не говорите, что это одно из таких дел! Он что, убит? Да? Найден в аллее с перерезанным горлом? Страшно изувечен и... Нет, я не верю!

— Тем не менее поверьте, — рассудительно призвал меня Карл. — Мы не хотели вам говорить...

— Догадываюсь, почему. Это может несколько остудить мой девичий пыл выступить в роли приманки, не так ли?

— Вы будете в безопасности, — настаивал Карл.

— И если бы я поверила в это, вы бы получили желанную возможность дешево продать меня?

— Bitte?[2] — озадаченно переспросил Карл.

— Не важно.

— Но это правда. В круизе будут и другие наши агенты. Они станут охранять вас днем и ночью. В тот момент, когда вы опознаете интересующее нас лицо — или лица, их арестуют.

— Не арестуют.

— Bitte? — снова переспросил Карл, изображая непонимание. Он прекрасно понял, что я имела в виду, но я членораздельно пояснила:

— Вы не можете арестовать людей на том основании, что Виктория Блисс считает, будто они похожи на кого-то, кто когда-то, быть может, совершил преступление. Вам придется ждать, пока они совершат что-либо противозаконное. А пока вы будете ждать, я буду сидеть там, как сурок на скоростной автостраде в час пик. Если... они... известны мне, то и я известна им.

— Вы будете в безопасности, — повторил Буркхардт.

— Вы чертовски правы. — Я встала. — Потому что меня не будет в этом круизе. Auf Wiedersehen[3], господа.

— Подумайте все же, — вкрадчиво посоветовал Карл. — Вам не нужно давать ответ немедленно.

Я думала. Мои знакомства среди членов подпольного мира искусств были более обширными, чем бы мне хотелось, но одного человека я знала особенно хорошо. Именно его имя пришло мне в голову прежде всего — если это было настоящее имя, в чем я сомневалась. Он имел минимум четыре псевдонима, включая любимый — «сэр Джон Смит». Я не знала — никогда не знала — его фамилии, и, хоть он и говорил, что его зовут Джон, у меня не было никаких оснований ему верить. Он почти никогда не говорил правды. Он был вором, мошенником и лжецом. Он не раз впутывал меня в затруднительные, чтобы не сказать опасные, ситуации. Но если бы, рискуя получить тяжелые увечья, чего он вообще-то предпочитал избегать, Джон не пришел мне на помощь в трудный момент, я едва ли стояла бы теперь в этом кабинете, пытаясь разгадать, знают ли Карл и Буркхардт или только подозревают, что лицо, за которым они охотятся, может оказаться моим случайным и неуловимым любовником?

III

После ночного кошмара я долго не могла снова уснуть и на следующий день была не в лучшей форме, чтобы участвовать в мюнхенском дорожном движении в утренний час пик, — засыпающая на ходу и взвинченная из-за раздражения, страха и нерешительности. Разумеется, шел дождь. В Мюнхене всегда начинается дождь, стоит кому-нибудь пригласить меня в путешествие в веселые, теплые и солнечные края.

Я жила в Мюнхене уже несколько лет, с тех самых пор как по протекции получила работу у смешного маленького толстяка, которого поначалу приняла за главного подозреваемого в моем, как он сам бы выразился, «первом деле»[4].

Оказалось, однако, что он не убийца, а знаменитый ученый, директор Национального музея. На него произвели впечатление мои академические звания, а также тот факт, что я дьявольски ловко сумела загнать его в угол, угрожая рассказать всему свету о его сомнительных проделках во время того злополучного приключения. Мы подружились, и теперь я уже считала Мюнхен своей второй родиной. Это красивый город, расположенный в одном из красивейших мест на земле, — когда светит солнце. Когда идет дождь и опавшая листва делает улицы опасно скользкими, он такой же мрачный, как любой другой мегаполис.

Лишь только мне удалось втиснуться на забитую до отказа стоянку позади музея, как сторож Карл выскочил из своей каморки, чтобы поинтересоваться здоровьем — не моей ничтожной персоны, а Цезаря, к которому он пылал тайной страстью. Я заверила его, что с Цезарем все в порядке, и поспешила через помещения хранилища, расположенные в полуподвальном этаже, моля Бога, чтобы Шмидт еще не пришел. Мне нужно было зайти в канцелярию музея и забрать свою почту. Если бы я этого не сделала, Герда, пугающе деятельная и излишне любопытная секретарша Шмидта, сама принесла бы ее мне и при этом долго торчала бы у меня, болтая, расспрашивая и игнорируя мои намеки, что неплохо бы ей удалиться. Так что в конце концов я, вероятно, запустила бы в нее чем-нибудь большим и тяжелым, поскольку Герда действует мне на нервы даже тогда, когда они не натянуты до предела, как сейчас.

Я вбежала в канцелярию бодрой рысью и взглянула на часы.

— Боже мой, уже позднее, чем я думала. Доброе утро, Герда, мне нужно спешить, я страшно опаздываю.

— Куда? — поинтересовалась Герда. — У вас сегодня утром никаких встреч. Если, конечно, вы не назначили кому-нибудь, не сообщив мне, что противоречит...

Я схватила со стола пачку писем. Она выхватила их у меня обратно.

— Они еще не разобраны, Вики. Что с вами сегодня? О, да вы ужасно выглядите! Вы что, не спали? Наверное, работали допоздна?

Она надеялась, что я не работала допоздна. Она надеялась, что я занималась чем-нибудь более интересным. У Герды было весьма заурядное круглое, пышущее здоровьем розовое лицо, мышиного цвета волосы и широко расставленные невинные светло-голубые глаза. Я воплощаю все то, чего лишена Герда, и бедная глупая женщина, обожая меня, старается мне подражать. А еще она пребывает в заблуждении — отчасти под влиянием Шмидта, который тоже его разделяет, — что мужчины со свистом проносятся через мою жизнь, словно рейсовые городские автобусы, только с еще меньшими интервалами движения. Как же мало она обо мне знает! Джона вообще вряд ли можно назвать моим любовником — за девять последних месяцев всего три визита. По моему разумению, это едва ли следует квалифицировать как бурный роман, но за последние два года только он и был кандидатом на роль моего поклонника.

— Да, я работала допоздна, — солгала я. Она мне не поверила.

— Ах, вот оно что! А я подумала, быть может, герр Федер...

— Кто?! — Я в изумлении уставилась на Герду.

Она наконец разобрала почту, черт бы ее побрал, и помахала перед моим носом двумя узкими листочками бумаги:

— Он звонил сегодня уже дважды и просил вас перезвонить ему как можно скорее.

— Спасибо. — На этот раз, когда я сгребла свою почту, она не пыталась отобрать ее, лишь когда я устремилась к двери, крикнула мне вслед:

— Может, пообедаем вместе?

— Может.

Если бы только мне удалось прошмыгнуть к себе до того, как Шмидт появится из своего кабинета... Сегодня я была не в лучшей форме, чтобы встречаться с ним. Он еще более шумный, чем Герда.

Вскоре, однако, я поняла, что день предстоит не из легких. Шмидт и не заходил в свой кабинет. Он только что прибыл. Распахнув дверь приемной, я наткнулась прямо на него — портфель в одной руке, пончик — в другой. Шмидт все время ест. Пончики с повидлом — его последнее увлечение, он перенял его у меня.

На нем было пальто полувоенного покроя с массой ремешков, клапанов и карманов в стиле Джеймса Бонда и других знаменитых шпионов и мягкая шляпа, как у Индианы Джонса, глубоко надвинутая на кустистые брови. Зловещий костюм, указывавший на то, что Шмидт готов к новому безрассудству, не сулил ничего хорошего, но не это вынудило меня застыть на месте. Шмидт пел.

Так он это называет. Шмидт не может не сфальшивить даже в пределах одного такта, но обожает музыку и только что расширил свой репертуар за счет музыки в стиле кантри. Американской музыки в стиле кантри. Если бы жители Нэшвилла, штат Теннесси, услышали, что он делает с мелодией, они немедленно побежали бы за веревкой.

Это моя вина, признаю. Я слушала и любила кантри всю жизнь, не современные роковые обработки, а настоящие старинные песни железных дорог, песни рабочих, занятых тяжелым трудом, блюзы и баллады. Во время Великой депрессии мой дед бродил по стране, как многие другие неприкаянные безработные молодые люди; он хвастался, что был знаком с Бокскаром Уилли и Джоном Ломаксом, и даже в старости умел заставить гитару плакать. Однажды я совершила ошибку, предложив Шмидту послушать пленку с песнями Джимми Роджера. Больше ничего и не требовалось.

Мало того, что Шмидту медведь на ухо наступил, он еще и слова безбожно перевирает. «Мой милый Дикси, песню я тебе пою под серебристою луной, и плачет банджо на моем колене...» Представьте себе этот текст, произносимый с сильнейшим баварским акцентом.

Увидев меня, Шмидт прервал исполнение:

— А, Вики! Вот и вы!

— Я опоздала, — автоматически выпалила я, — уже очень поздно. Мне пришлось...

— Вики, бедняжка. — Он приподнялся на цыпочках, чтобы получше рассмотреть мое лицо. — У вас глаза ввалились, и круги под ними... Вы производите впечатление женщины, которая...

— Заткнитесь, Шмидт, — ответила я, стараясь обогнуть его. Он закинул в рот остаток пончика и схватил меня за руку. Клубничное повидло склеило наши пальцы. Струйка воды, стекавшая с полы его пальто, намочила мне туфли.

— Пойдемте выпьем кофе, и вы все расскажете папе Шмидту. Карл Федер снова докучал вам? — Он цокнул языком. — Ему должно быть стыдно, старому греховоднику. — Шмидт ухмыльнулся и подмигнул: — Или это кто-то другой не давал вам уснуть?

Оглянувшись, я увидела Герду, которая встала из-за стола и, рискованно перегнувшись через него, старалась услышать, о чем мы говорим. Шмидт тоже это заметил. Покачав головой, он укоризненно произнес:

— В этом заведении не умеют уважать конфиденциальность. Пойдемте ко мне в кабинет, Вики, там мы будем одни и вы расскажете папе Шмидту...

— Нет, — отрезала я.

— Что — нет? Это был сэр Джон?..

— Все — нет, — пояснила я. — Нет, никто не тревожил моего сна, нет, я не пойду в ваш кабинет, нет, Карл Федер не... — Я запнулась, ухватив оборвавшуюся было нить благоразумия. Пусть лучше Шмидт думает, что у Карла были личные, а не профессиональные причины звонить мне. А может, так оно и было? Окружающий мир превращался в сплошной хаос.

— Увидимся попозже, Шмидт, — пробормотала я, высвобождая руку, — мне нужно... мне нужно... в туалет.

Никакого другого места, куда бы он за мной не последовал, я придумать не могла. Заперев за собой дверь кабинки, я рухнула на сиденье.

Рука у меня была красная и липкая. При определенном освещении клубничное повидло весьма напоминало свежую кровь.

Джон, несомненно, давал основания для тревожных снов. У него было больше смертельных врагов, чем у любого другого человека, с которым я когда-либо была знакома. Иногда и я превращалась для него в такого врага.

Впервые я встретилась с ним, когда охотилась за неким фальсификатором исторических ценностей. Никто не уполномочивал меня заниматься подобными вещами, я ввязалась в это дело из чистого любопытства и желания бесплатно провести отпуск в Риме и, можно сказать, получила по заслугам, влипнув в историю. Джон вызволил меня. Вообще-то он сам охотно участвовал в этом мошенничестве до тех пор, пока другие не задумали меня убрать. Впрочем, по его собственному признанию, галантность была здесь ни при чем, просто он не одобрял убийств по практическим соображениям. Как он выразился, «наказание становится намного суровей».

Я вовсе не собиралась в него влюбляться. В сущности, он не мой тип: всего на дюйм выше меня, отнюдь не богатырского телосложения, черты лица (за исключением одной-двух) приятные, но заурядные. Не знаю, почему я в конце концов очутилась в том маленьком отеле в Трасте-вире. Из благодарности? Женского сочувствия к раненому герою? Любопытства? Или из-за кое-каких исключительных обстоятельств? Опыт оказался памятным, и, возможно, то была худшая в моей жизни ошибка.

Следующее краткое свидание в Париже вышло и неловким, и дорогостоящим. Утром я проснулась оттого, что полиция колотила в дверь. Джон исчез. Естественно, не оплатив счета.

Почему же спустя несколько месяцев я снова откликнулась на его загадочную весточку из Стокгольма[5]? Я сказала себе, что хочу вернуть ему парижский должок, ответить на вызов и сыграть с ним по его же правилам. (Так я себя уговаривала.) Поначалу план представлялся относительно безобидным — я была нужна Джону, чтобы получить доступ к некоему ничего не подозревавшему старику, у которого в саду за домом случайно оказался зарыт клад. Но когда еще одна группа мошенников нацелилась на те же сокровища, все обернулось кошмаром. То была моя первая встреча с безжалостными профессионалами подпольного мира искусств, и я искренне надеялась, что она станет последней. Джон тоже профессионал, но по сравнению с Максом, Хансом, Руди и их боссом Лифом он казался маленьким лордом Фаунтлероем. Джон раздражал их еще больше, чем меня, а с моей точки зрения, он, безусловно, был меньшим из двух зол. Таким образом, нам снова пришлось действовать заодно, чтобы спастись. Мое отрицательное мнение о нем не изменилось, хотя...

Это было одно из самых ярких приключений в моей жизни, которую и без того не назовешь такой уж бесцветной. Я пыталась пересечь в протекающей лодке очень глубокое и очень холодное озеро во время страшной грозы, работая веслами изо всех сил, в то время как убийца — любитель водного спорта, уцепившись за нос лодки, полосовал меня ножом. Я уже смирилась было с тем, что придется умереть молодой, когда над бортом появилась голова Джона. Он был безоружен и тяжелее весом, но ему удалось отвлекать внимание Лифа до тех пор, пока я не причалила к берегу. Тело Лифа нашли позднее. Джон так и не объявился — ни живой, ни мертвый. Все, кроме меня, решили, что он тоже утонул. А спустя восемь месяцев, не получив от него ни словечка, и я начала сомневаться.

Дело, связанное с троянским золотом[6], дало предлог связаться с Джоном по анонимным каналам — единственным, известным мне. Честно говоря, меня удивило, что он откликнулся, так как однажды сказал, что я приношу ему одни несчастья.

Счастья у него и без меня не прибавилось. Пару раз он вытаскивал меня из беды и в последнем случае сам изрядно пострадал, а это противоречило его принципам, которые он как-то мне изложил: «Иных людей возможно убедить в том, что они избрали неверный путь, лишь как можно чаще и сильнее нанося им болезненные удары. Но я против того, чтобы удары наносились мне».

Афера с троянским золотом окончилась еще одним происшествием, несомненно, вызвавшим у Джона такое же негодование, какое вызывала мысль о возможности нанесения ему удара. Я безжалостно воспользовалась положением человека, который был избит, измочален и истекал кровью, чтобы вырвать у него признание в любви. Слово «люблю» он употреблял и прежде, но оно всегда относилось к Шекспиру, Джону Донну или иному литературному гению. Фразы, которые я вытянула из него в тот день, были удручающе банальны и прямолинейны. Никакими литературными достоинствами они не обладали.

С той мимолетной встречи прошло девять месяцев. Видела я Джона за это время всего трижды, но почти каждую неделю получала от него какую-нибудь весточку — то открытку, то забавный подарок, то несколько слов на автоответчике — ровно столько, сколько требуется, чтобы сообщить, что у него все в порядке.

Последняя открытка пришла в конце августа — шесть недель назад. И с тех пор больше ничего.

Я встала и пошла к умывальнику смыть с руки повидло. Нужно выйти из музея и позвонить Карлу Федеру из киоска или из кафе: не хотелось, чтобы Герда подслушала наш разговор.

«Лицо», о котором шла речь в донесении агента Буркхардта, наверняка Джон. Он был единственным жуликом, которого я знала настолько хорошо, — а я была одной из немногих людей в мире, которые знали его настолько хорошо, — одной из немногих, кто видел его au nature[7] и мог узнать, какие бы уловки он ни предпринял. Он все равно не сможет скрыть от меня форму рук, длинные ресницы или...

За шесть недель — ни единого слова! Как он мог так обойтись со мной, негодяй! Насчет любви я не обманывалась, склонна была воспринимать его декларацию на этот счет скептически и признанием на признание так и не ответила; но если он решил порвать отношения, обязан был сделать это по меньшей мере вежливо.

Мне, конечно, пришло в голову, что Джон сам передал информацию о Каирском музее Буркхардту. Он поступал таким образом и прежде. Если это так, я действительно буду в безопасности. Джон — не убийца. («Что, никогда?» — «Ну, почти никогда»). В глубине души я уже знала, что все равно отправлюсь в этот проклятый круиз. Как сказал Буркхардт, такой шанс упустить нельзя.

IV

Я никогда не была сильна в покере. Играть с Карлом Федером в его игры перестала пару лет назад. Теперь мы снова договорились встретиться в кафе. Когда я пришла, он уже ждал, и, прежде чем открыть рот, я заметила его самодовольную ухмылку. Он прекрасно знал, что я клюну.

— Предположим, я соглашусь, — сказала я. — Это не означает моего согласия, но предположим. Почему мне нельзя ехать в качестве туристки? Не желаю ставить себя в дурацкое положение, притворяясь, что обладаю знаниями, которых у меня нет.