I

Горный луг был покрыт ковром свежей зелени с разбросанными по ней звездочками маленьких робких цветов. Он шел ко мне, ступая так легко, что трава, казалось, даже не приминалась под его ступнями. В солнечном свете его волосы излучали серебристо-золотое сияние. Он улыбался, и в глазах его застыло то самое выражение, которое я видела лишь однажды. Трепеща, я ждала, когда он приблизится. Он остановился в нескольких футах[1], продолжая улыбаться, и протянул ко мне руки.

Они были влажные и красные. Я перевела взгляд с этих окровавленных рук на лицо и увидела, что кровь пульсирующими струйками стекает из уголков его рта и из-под волос на висках. Яркие пятна, словно цветы, алели у него на груди. Кровь была повсюду, будто его оросил красный дождь. Я простерла к нему руки, но не дотянулась, не могла двинуться с места; пыталась кричать, но крик застрял в горле. Потом он упал лицом вниз к моим ногам, волосы на затылке были уже не светло-золотистыми, а слипшимися, алыми, и кровь растекалась, окрашивая зеленую траву, в крови тонули робкие цветы, а я все не могла до него дотянуться...

— О Боже, о Боже, о Боже...

Кто-то скулил. Определенно не я. Я громко плакала и ругалась. Или, быть может, молилась?

Нет, ругалась: «Черт! Черт!» Я пошарила в темноте руками. На кровати лежало что-то огромное и шерстистое. Я обняла его и прижала к груди.

Цезарь перестал скулить и принялся как безумный облизывать мое лицо. Цезарь — доберман, язык у него шершавый, как напильник, и ужасно длинный — не менее полутора футов. У него дурно пахло из пасти.

— Ну ладно, все в порядке, — судорожно всхлипнула я, отстраняя его, и потянулась к ночнику.

Свет помог, так же как и вид знакомого беспорядка в спальне, но я все еще дрожала. Боже! Этот сон был худшим из всех.

Цезарь озабоченно уставился на меня. Ему не разрешалось прыгать на кровать. Но я, должно быть, так кричала во сне, что галантный пес пришел мне на помощь.

Кларе разрешалось валяться на постели. Цезарь так и не смирился с этой несправедливостью, но ничего не мог поделать, потому что страшно боится Клары, весящей всего около семи фунтов против его семидесяти. Думаю, он считает ее божеством. Он пускает слюни от восторга, когда она снисходит до того, чтобы свернуться клубком рядом с ним, и подобострастно простирается ниц, когда она замахивается на него лапой. Клара оставила свою обычную позицию у меня на животе, переместилась в ноги и сидела там, глядя на меня с тем снисходительным презрением, которое так мастерски удается демонстрировать только сиамским кошкам. На ее тюленьего цвета морде глаза казались особенно голубыми.

Мурашки забегали у меня по спине, когда я вспомнила, как кровь заливала те, другие голубые глаза.

В третий раз за эту неделю я видела Джона во сне. Первый сон не был дурным — обычный тревожно-несбыточный сон, в котором я гналась за знакомым силуэтом по бесконечным улицам, чтобы, догнав, обнаружить, что у этого человека совсем другое лицо. Второй... Впрочем, подробности этого сна значения не имеют. Суть же его — в превращении тела, которое я сжимала в объятиях, в чешуйчатое, лишенное конечностей, покрытое отвратительной слизью существо. Оно выскользнуло из моих рук и исчезло в темноте, оставив мерзкое ощущение. Но тот сон меня не разбудил.

Я знала, почему мне снятся эти сны. Мое подсознание работало не зря, в его игре было поровну проницательности и враждебности. Я сказала себе, что беспокоиться не о чем, хоть от Джона уже больше месяца ни слуху ни духу, и верила в это — более или менее — до прошлой недели. Обнимая своего теплого, шерстистого, душистого пса, как ребенок, чтобы успокоиться, стискивает игрушечного мишку, я вспомнила о разговоре, который заставил меня (или мое подсознание) признать, что беспокоиться есть о чем.

II

— Но я ничего не смыслю в египтологии! — возопила я.

Обычно я не воплю, произнося нечто подобное, поскольку едва ли столь безобидное признание должно вызывать такие сильные эмоции. Но мне приходилось произносить эту фразу уже в четвертый раз, и, похоже, я так и не смогла внедрить ее в их сознание.

Двое мужчин за столом обменялись взглядами. Одним из них был мой старый приятель Карл Федер из мюнхенского департамента полиции. Другой, по моему разумению, был его сверстником — лет пятидесяти пяти. Так же как Карл, он уже начал лысеть и раздаваться в талии. Мне представили его как герра Буркхардта, без званий и указания места службы. Если он был коллегой Карла, то должен был иметь какое-то отношение к полиции, однако я знала лишь одного человека с такими же холодными, как у него, глазами, а Руди уж точно не был полицейским офицером.

Я догадывалась, о чем они думают. Высказал это Буркхардт:

— Не могу понять, доктор Блисс. Вы — сотрудница нашего Национального музея, видный специалист в области истории искусств. Герр директор доктор Шмидт утверждает, что вы — его самая ценная сотрудница.

— О да, — мрачно согласилась я, — не сомневаюсь, что он это говорил.

Язык у Шмидта настолько же длинен, насколько необъятен его животик — круглый и пухлый. А сам он был хитер, как один из семи гномов, и ростом не намного выше. Не будь он столь умен, его бы давно изолировали от общества как человека весьма опасного. Не то чтобы он был плутом, напротив, Шмидт считает себя блестящим сыщиком-любителем, бичом всего преступного мира, а меня — своей подручной. Как Ватсон у Шерлока, как Арчи у Ниро Вулфа, так и Вики Блисс у герра доктора Антона 3. Шмидта. Во всяком случае, Шмидт в этом уверен. У меня несколько иной взгляд на расстановку сил в нашем дуэте.

— Люди создают те или иные произведения искусства более тридцати тысяч лет, — медленно и терпеливо произнесла я. — Даже если ограничиться только основными видами изобразительного искусства и принимать во внимание лишь западные страны, придется начинать с каменного века, далее перейти к египтянам, минойской культуре, этрускам, грекам, раннему христианству, Византии, средневековью, Ренессансу... О черт! Я хочу сказать, что никто не может быть экспертом во всех областях. Моя специальность — средневековое европейское искусство. Я не знаю...

— А как же золото Трои? — поинтересовался Федер. — Его едва ли можно отнести к средневековому европейскому искусству, не так ли?

Я очень боялась, что кто-нибудь вытащит-таки на свет Божий эту историю.

Вспоминая о ней, Шмидт называл ее «нашим последним делом». Впрочем, он не очень любил вспоминать ее, поскольку она не принадлежала к числу «наших» оглушительных побед. Это золото — бесценный клад древних украшений, исчезнувший из покоренного Берлина в конце второй мировой войны, — искали давно, почти пятьдесят лет. По мнению специалистов, русские вывезли его в Москву. Мы со Шмидтом и еще кое с кем потратили прошлой зимой несколько недель, чтобы проверить другую версию, согласно которой оно было тайно вывезено и спрятано где-то в Баварии еще до того, как русские вошли в город. По некоторым причинам я предполагала, что нашла тайник. Оказалось, это не так. Шмидт до сих пор жалуется, что я ввела его в заблуждение, чего я не делала, по крайней мере сознательно. Просто, скажем так, ошиблась. Иногда и я могу ошибиться.

Однако не на этот раз, черт подери. Федер самодовольно ухмылялся, глядя на меня так, словно сказал нечто очень умное. Он был прав. Троянское золото нельзя отнести к средневековому европейскому искусству.

Я попыталась еще раз:

— Этот вопрос выходит за рамки моей компетенции. И дело не в недостатке оной. Это была просто случайность.

— Но ведь вы поняли по фотографиям, что украшения подлинные. Без определенной компетентности...

— Это понял бы всякий. — Мой голос начинал звенеть. — Золото Трои широко известно. О нем знают все. Почти все... Скажем так, meine Herren, я могу изображать из себя эксперта по египетскому искусству не более пяти минут, после чего меня неминуемо разоблачат. Если не ошибаюсь, вы хотите, чтобы я согласилась сыграть роль лектора, сопровождающего круиз по Нилу. В обмен на бесплатное путешествие я должна буду по крайней мере раз в день рассуждать о каких-то там проклятых храмах и пирамидах и то и дело отвечать на вопросы участников круиза, которые не отправились бы в него, если бы не были заинтересованы и, следовательно, сведущи в предмете. Да что там пять минут! Я не продержусь и шестидесяти секунд. Ради Бога, почему именно я? Есть сотни людей, которые знают о Египте больше меня.

— Но, дорогая фройляйн доктор, — воскликнул Буркхардт, — взгляните на дело с другой стороны. Вам никогда больше не представится возможности так чудесно отдохнуть. Это шикарный круиз: новый теплоход, построенный специально для туристов-миллионеров, люксы вместо ординарных кают, изысканная еда, все самого лучшего качества. Пассажиры будут посещать места, куда обычным туристам вход заказан, все лекторы — выдающиеся ученые...

Он помахал перед моим носом ярким красочным буклетом.

— Вот-вот, в этом-то все и дело, герр Буркхардт. Карл, не откажите в любезности объяснить вашему другу, что я не пустоголовая легкомысленная блондиночка, даже если произвожу такое впечатление.

В последнее время я прилагала немало усилий, чтобы подобного впечатления не производить: старалась скрыть свой слишком щедро одаренный природой торс под свободными жакетами, а длинные ноги — под просторными юбками, полоскавшимися вокруг голеней. Я отпустила длинные волосы, чтобы укладывать их в пучок, как провинциальная классная дама. Но, похоже, ничто не помогало. Если вы высокая блондинка с голубыми глазами и у вас женственные формы, некоторые полагают, что в голове у вас — ни одной извилины.

Карл постарался спрятать улыбку:

— Я предупреждал вас, Буркхардт, что подобные аргументы не для данного случая. Дама очень проницательна. Полагаю, она уже догадалась, почему мы делаем ей подобное предложение.

Я мрачно кивнула. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Случай с троянским золотом — лишь последний в череде приключений с участием настоящих преступников, которые я имела удовольствие пережить, если слово «удовольствие» здесь уместно. Мне не нравится, когда в меня стреляют, пытаются изнасиловать, похищают и гоняются за мной по городам и весям. И я не желаю больше влипать в подобные истории.

— Во время этого круиза что-то должно произойти, — сказала я. — Что именно? Убийство, ограбление или просто крупная кража, которая может быть чревата нападением или даже убийством?

— Если позволите объяснить... — начал Буркхардт.

— Именно это я все время и прошу вас сделать. Буркхардт откинулся на стуле и скрестил руки.

— Из источника, который в прошлом зарекомендовал себя как весьма надежный, мы получили информацию. Как раздобыл ее наш агент, мы не знаем, но прежде он никогда не подводил. Он сообщил три факта: первый — существует план ограбления Каирского музея; второй — лица, причастные к нему, будут на теплоходе, отплывающем первого ноября в круиз по Нилу; третий — одно или даже несколько подозреваемых нами лиц знакомы вам лично. Очевидно, что мы не можем задержать круиз или арестовать всех, кто собирается отправиться в него. Нам нужно иметь на борту своего агента. Вы, безусловно, устраиваете нас больше всех не только потому, что вы...

— Постойте, — прервала его я. Голос мой звучал на удивление спокойно. Хотя я и ожидала чего-то в этом роде, одна вещь, сказанная Буркхардтом, подействовала так, словно меня ударили под коленки. — Давайте вернемся к вашим интересным так называемым фактам, если не возражаете. Во-первых, почему именно вы, ребята, этим занимаетесь? Почему бы вам просто не передать информацию египетскому правительству и не предоставить ему самому распорядиться ею?

— Разумеется, мы уведомили власти этой страны. Но они сами просили нас о сотрудничестве. Вы в курсе современной политической ситуации в Египте?

Я пожала плечами:

— В общих чертах. Только постарайтесь покороче, если можно.

— Приложу все усилия. — Буркхардт сложил кончики пальцев пирамидкой, чтобы походить на профессора. Но у него ничего не получилось. — Народ Египта обрел независимость только в 1922 году. Более столетия он, как выражаются некоторые, подвергался эксплуатации со стороны западных держав, и многие из наиболее ценных предметов старины были... м-м-м... перемещены в музеи и частные коллекции Европы и Америки. Антизападные настроения, таким образом, имеют там давнюю традицию, а сегодня подогреваются определенными кругами, желающими заменить нынешнее правительство другим, в большей степени разделяющим их религиозные убеждения. Они нападают на туристов и членов правительства. Если исторические сокровища Египта будут похищены иностранцами...

— Понимаю ваши соображения, — неохотно призналась я. — Ладно, тогда другой вопрос. Ваша информация представляется мне слишком неопределенной. Почему вы не спросите у своего прыткого агента, где он ее раздобыл, и не попытаетесь покопать вокруг?

Новый обмен многозначительными взглядами.

— О, прошу вас, — взмолилась я, — только не говорите, что это одно из таких дел! Он что, убит? Да? Найден в аллее с перерезанным горлом? Страшно изувечен и... Нет, я не верю!

— Тем не менее поверьте, — рассудительно призвал меня Карл. — Мы не хотели вам говорить...

— Догадываюсь, почему. Это может несколько остудить мой девичий пыл выступить в роли приманки, не так ли?

— Вы будете в безопасности, — настаивал Карл.

— И если бы я поверила в это, вы бы получили желанную возможность дешево продать меня?

— Bitte?[2] — озадаченно переспросил Карл.

— Не важно.

— Но это правда. В круизе будут и другие наши агенты. Они станут охранять вас днем и ночью. В тот момент, когда вы опознаете интересующее нас лицо — или лица, их арестуют.

— Не арестуют.

— Bitte? — снова переспросил Карл, изображая непонимание. Он прекрасно понял, что я имела в виду, но я членораздельно пояснила:

— Вы не можете арестовать людей на том основании, что Виктория Блисс считает, будто они похожи на кого-то, кто когда-то, быть может, совершил преступление. Вам придется ждать, пока они совершат что-либо противозаконное. А пока вы будете ждать, я буду сидеть там, как сурок на скоростной автостраде в час пик. Если... они... известны мне, то и я известна им.

— Вы будете в безопасности, — повторил Буркхардт.

— Вы чертовски правы. — Я встала. — Потому что меня не будет в этом круизе. Auf Wiedersehen[3], господа.

— Подумайте все же, — вкрадчиво посоветовал Карл. — Вам не нужно давать ответ немедленно.

Я думала. Мои знакомства среди членов подпольного мира искусств были более обширными, чем бы мне хотелось, но одного человека я знала особенно хорошо. Именно его имя пришло мне в голову прежде всего — если это было настоящее имя, в чем я сомневалась. Он имел минимум четыре псевдонима, включая любимый — «сэр Джон Смит». Я не знала — никогда не знала — его фамилии, и, хоть он и говорил, что его зовут Джон, у меня не было никаких оснований ему верить. Он почти никогда не говорил правды. Он был вором, мошенником и лжецом. Он не раз впутывал меня в затруднительные, чтобы не сказать опасные, ситуации. Но если бы, рискуя получить тяжелые увечья, чего он вообще-то предпочитал избегать, Джон не пришел мне на помощь в трудный момент, я едва ли стояла бы теперь в этом кабинете, пытаясь разгадать, знают ли Карл и Буркхардт или только подозревают, что лицо, за которым они охотятся, может оказаться моим случайным и неуловимым любовником?

III

После ночного кошмара я долго не могла снова уснуть и на следующий день была не в лучшей форме, чтобы участвовать в мюнхенском дорожном движении в утренний час пик, — засыпающая на ходу и взвинченная из-за раздражения, страха и нерешительности. Разумеется, шел дождь. В Мюнхене всегда начинается дождь, стоит кому-нибудь пригласить меня в путешествие в веселые, теплые и солнечные края.

Я жила в Мюнхене уже несколько лет, с тех самых пор как по протекции получила работу у смешного маленького толстяка, которого поначалу приняла за главного подозреваемого в моем, как он сам бы выразился, «первом деле»[4].

Оказалось, однако, что он не убийца, а знаменитый ученый, директор Национального музея. На него произвели впечатление мои академические звания, а также тот факт, что я дьявольски ловко сумела загнать его в угол, угрожая рассказать всему свету о его сомнительных проделках во время того злополучного приключения. Мы подружились, и теперь я уже считала Мюнхен своей второй родиной. Это красивый город, расположенный в одном из красивейших мест на земле, — когда светит солнце. Когда идет дождь и опавшая листва делает улицы опасно скользкими, он такой же мрачный, как любой другой мегаполис.

Лишь только мне удалось втиснуться на забитую до отказа стоянку позади музея, как сторож Карл выскочил из своей каморки, чтобы поинтересоваться здоровьем — не моей ничтожной персоны, а Цезаря, к которому он пылал тайной страстью. Я заверила его, что с Цезарем все в порядке, и поспешила через помещения хранилища, расположенные в полуподвальном этаже, моля Бога, чтобы Шмидт еще не пришел. Мне нужно было зайти в канцелярию музея и забрать свою почту. Если бы я этого не сделала, Герда, пугающе деятельная и излишне любопытная секретарша Шмидта, сама принесла бы ее мне и при этом долго торчала бы у меня, болтая, расспрашивая и игнорируя мои намеки, что неплохо бы ей удалиться. Так что в конце концов я, вероятно, запустила бы в нее чем-нибудь большим и тяжелым, поскольку Герда действует мне на нервы даже тогда, когда они не натянуты до предела, как сейчас.

Я вбежала в канцелярию бодрой рысью и взглянула на часы.

— Боже мой, уже позднее, чем я думала. Доброе утро, Герда, мне нужно спешить, я страшно опаздываю.

— Куда? — поинтересовалась Герда. — У вас сегодня утром никаких встреч. Если, конечно, вы не назначили кому-нибудь, не сообщив мне, что противоречит...

Я схватила со стола пачку писем. Она выхватила их у меня обратно.

— Они еще не разобраны, Вики. Что с вами сегодня? О, да вы ужасно выглядите! Вы что, не спали? Наверное, работали допоздна?

Она надеялась, что я не работала допоздна. Она надеялась, что я занималась чем-нибудь более интересным. У Герды было весьма заурядное круглое, пышущее здоровьем розовое лицо, мышиного цвета волосы и широко расставленные невинные светло-голубые глаза. Я воплощаю все то, чего лишена Герда, и бедная глупая женщина, обожая меня, старается мне подражать. А еще она пребывает в заблуждении — отчасти под влиянием Шмидта, который тоже его разделяет, — что мужчины со свистом проносятся через мою жизнь, словно рейсовые городские автобусы, только с еще меньшими интервалами движения. Как же мало она обо мне знает! Джона вообще вряд ли можно назвать моим любовником — за девять последних месяцев всего три визита. По моему разумению, это едва ли следует квалифицировать как бурный роман, но за последние два года только он и был кандидатом на роль моего поклонника.

— Да, я работала допоздна, — солгала я. Она мне не поверила.

— Ах, вот оно что! А я подумала, быть может, герр Федер...

— Кто?! — Я в изумлении уставилась на Герду.

Она наконец разобрала почту, черт бы ее побрал, и помахала перед моим носом двумя узкими листочками бумаги:

— Он звонил сегодня уже дважды и просил вас перезвонить ему как можно скорее.

— Спасибо. — На этот раз, когда я сгребла свою почту, она не пыталась отобрать ее, лишь когда я устремилась к двери, крикнула мне вслед:

— Может, пообедаем вместе?

— Может.

Если бы только мне удалось прошмыгнуть к себе до того, как Шмидт появится из своего кабинета... Сегодня я была не в лучшей форме, чтобы встречаться с ним. Он еще более шумный, чем Герда.

Вскоре, однако, я поняла, что день предстоит не из легких. Шмидт и не заходил в свой кабинет. Он только что прибыл. Распахнув дверь приемной, я наткнулась прямо на него — портфель в одной руке, пончик — в другой. Шмидт все время ест. Пончики с повидлом — его последнее увлечение, он перенял его у меня.

На нем было пальто полувоенного покроя с массой ремешков, клапанов и карманов в стиле Джеймса Бонда и других знаменитых шпионов и мягкая шляпа, как у Индианы Джонса, глубоко надвинутая на кустистые брови. Зловещий костюм, указывавший на то, что Шмидт готов к новому безрассудству, не сулил ничего хорошего, но не это вынудило меня застыть на месте. Шмидт пел.

Так он это называет. Шмидт не может не сфальшивить даже в пределах одного такта, но обожает музыку и только что расширил свой репертуар за счет музыки в стиле кантри. Американской музыки в стиле кантри. Если бы жители Нэшвилла, штат Теннесси, услышали, что он делает с мелодией, они немедленно побежали бы за веревкой.

Это моя вина, признаю. Я слушала и любила кантри всю жизнь, не современные роковые обработки, а настоящие старинные песни железных дорог, песни рабочих, занятых тяжелым трудом, блюзы и баллады. Во время Великой депрессии мой дед бродил по стране, как многие другие неприкаянные безработные молодые люди; он хвастался, что был знаком с Бокскаром Уилли и Джоном Ломаксом, и даже в старости умел заставить гитару плакать. Однажды я совершила ошибку, предложив Шмидту послушать пленку с песнями Джимми Роджера. Больше ничего и не требовалось.

Мало того, что Шмидту медведь на ухо наступил, он еще и слова безбожно перевирает. «Мой милый Дикси, песню я тебе пою под серебристою луной, и плачет банджо на моем колене...» Представьте себе этот текст, произносимый с сильнейшим баварским акцентом.

Увидев меня, Шмидт прервал исполнение:

— А, Вики! Вот и вы!

— Я опоздала, — автоматически выпалила я, — уже очень поздно. Мне пришлось...

— Вики, бедняжка. — Он приподнялся на цыпочках, чтобы получше рассмотреть мое лицо. — У вас глаза ввалились, и круги под ними... Вы производите впечатление женщины, которая...

— Заткнитесь, Шмидт, — ответила я, стараясь обогнуть его. Он закинул в рот остаток пончика и схватил меня за руку. Клубничное повидло склеило наши пальцы. Струйка воды, стекавшая с полы его пальто, намочила мне туфли.

— Пойдемте выпьем кофе, и вы все расскажете папе Шмидту. Карл Федер снова докучал вам? — Он цокнул языком. — Ему должно быть стыдно, старому греховоднику. — Шмидт ухмыльнулся и подмигнул: — Или это кто-то другой не давал вам уснуть?

Оглянувшись, я увидела Герду, которая встала из-за стола и, рискованно перегнувшись через него, старалась услышать, о чем мы говорим. Шмидт тоже это заметил. Покачав головой, он укоризненно произнес:

— В этом заведении не умеют уважать конфиденциальность. Пойдемте ко мне в кабинет, Вики, там мы будем одни и вы расскажете папе Шмидту...

— Нет, — отрезала я.

— Что — нет? Это был сэр Джон?..

— Все — нет, — пояснила я. — Нет, никто не тревожил моего сна, нет, я не пойду в ваш кабинет, нет, Карл Федер не... — Я запнулась, ухватив оборвавшуюся было нить благоразумия. Пусть лучше Шмидт думает, что у Карла были личные, а не профессиональные причины звонить мне. А может, так оно и было? Окружающий мир превращался в сплошной хаос.

— Увидимся попозже, Шмидт, — пробормотала я, высвобождая руку, — мне нужно... мне нужно... в туалет.

Никакого другого места, куда бы он за мной не последовал, я придумать не могла. Заперев за собой дверь кабинки, я рухнула на сиденье.

Рука у меня была красная и липкая. При определенном освещении клубничное повидло весьма напоминало свежую кровь.

Джон, несомненно, давал основания для тревожных снов. У него было больше смертельных врагов, чем у любого другого человека, с которым я когда-либо была знакома. Иногда и я превращалась для него в такого врага.

Впервые я встретилась с ним, когда охотилась за неким фальсификатором исторических ценностей. Никто не уполномочивал меня заниматься подобными вещами, я ввязалась в это дело из чистого любопытства и желания бесплатно провести отпуск в Риме и, можно сказать, получила по заслугам, влипнув в историю. Джон вызволил меня. Вообще-то он сам охотно участвовал в этом мошенничестве до тех пор, пока другие не задумали меня убрать. Впрочем, по его собственному признанию, галантность была здесь ни при чем, просто он не одобрял убийств по практическим соображениям. Как он выразился, «наказание становится намного суровей».

Я вовсе не собиралась в него влюбляться. В сущности, он не мой тип: всего на дюйм выше меня, отнюдь не богатырского телосложения, черты лица (за исключением одной-двух) приятные, но заурядные. Не знаю, почему я в конце концов очутилась в том маленьком отеле в Трасте-вире. Из благодарности? Женского сочувствия к раненому герою? Любопытства? Или из-за кое-каких исключительных обстоятельств? Опыт оказался памятным, и, возможно, то была худшая в моей жизни ошибка.

Следующее краткое свидание в Париже вышло и неловким, и дорогостоящим. Утром я проснулась оттого, что полиция колотила в дверь. Джон исчез. Естественно, не оплатив счета.

Почему же спустя несколько месяцев я снова откликнулась на его загадочную весточку из Стокгольма[5]? Я сказала себе, что хочу вернуть ему парижский должок, ответить на вызов и сыграть с ним по его же правилам. (Так я себя уговаривала.) Поначалу план представлялся относительно безобидным — я была нужна Джону, чтобы получить доступ к некоему ничего не подозревавшему старику, у которого в саду за домом случайно оказался зарыт клад. Но когда еще одна группа мошенников нацелилась на те же сокровища, все обернулось кошмаром. То была моя первая встреча с безжалостными профессионалами подпольного мира искусств, и я искренне надеялась, что она станет последней. Джон тоже профессионал, но по сравнению с Максом, Хансом, Руди и их боссом Лифом он казался маленьким лордом Фаунтлероем. Джон раздражал их еще больше, чем меня, а с моей точки зрения, он, безусловно, был меньшим из двух зол. Таким образом, нам снова пришлось действовать заодно, чтобы спастись. Мое отрицательное мнение о нем не изменилось, хотя...

Это было одно из самых ярких приключений в моей жизни, которую и без того не назовешь такой уж бесцветной. Я пыталась пересечь в протекающей лодке очень глубокое и очень холодное озеро во время страшной грозы, работая веслами изо всех сил, в то время как убийца — любитель водного спорта, уцепившись за нос лодки, полосовал меня ножом. Я уже смирилась было с тем, что придется умереть молодой, когда над бортом появилась голова Джона. Он был безоружен и тяжелее весом, но ему удалось отвлекать внимание Лифа до тех пор, пока я не причалила к берегу. Тело Лифа нашли позднее. Джон так и не объявился — ни живой, ни мертвый. Все, кроме меня, решили, что он тоже утонул. А спустя восемь месяцев, не получив от него ни словечка, и я начала сомневаться.

Дело, связанное с троянским золотом[6], дало предлог связаться с Джоном по анонимным каналам — единственным, известным мне. Честно говоря, меня удивило, что он откликнулся, так как однажды сказал, что я приношу ему одни несчастья.

Счастья у него и без меня не прибавилось. Пару раз он вытаскивал меня из беды и в последнем случае сам изрядно пострадал, а это противоречило его принципам, которые он как-то мне изложил: «Иных людей возможно убедить в том, что они избрали неверный путь, лишь как можно чаще и сильнее нанося им болезненные удары. Но я против того, чтобы удары наносились мне».

Афера с троянским золотом окончилась еще одним происшествием, несомненно, вызвавшим у Джона такое же негодование, какое вызывала мысль о возможности нанесения ему удара. Я безжалостно воспользовалась положением человека, который был избит, измочален и истекал кровью, чтобы вырвать у него признание в любви. Слово «люблю» он употреблял и прежде, но оно всегда относилось к Шекспиру, Джону Донну или иному литературному гению. Фразы, которые я вытянула из него в тот день, были удручающе банальны и прямолинейны. Никакими литературными достоинствами они не обладали.

С той мимолетной встречи прошло девять месяцев. Видела я Джона за это время всего трижды, но почти каждую неделю получала от него какую-нибудь весточку — то открытку, то забавный подарок, то несколько слов на автоответчике — ровно столько, сколько требуется, чтобы сообщить, что у него все в порядке.

Последняя открытка пришла в конце августа — шесть недель назад. И с тех пор больше ничего.

Я встала и пошла к умывальнику смыть с руки повидло. Нужно выйти из музея и позвонить Карлу Федеру из киоска или из кафе: не хотелось, чтобы Герда подслушала наш разговор.

«Лицо», о котором шла речь в донесении агента Буркхардта, наверняка Джон. Он был единственным жуликом, которого я знала настолько хорошо, — а я была одной из немногих людей в мире, которые знали его настолько хорошо, — одной из немногих, кто видел его au nature[7] и мог узнать, какие бы уловки он ни предпринял. Он все равно не сможет скрыть от меня форму рук, длинные ресницы или...

За шесть недель — ни единого слова! Как он мог так обойтись со мной, негодяй! Насчет любви я не обманывалась, склонна была воспринимать его декларацию на этот счет скептически и признанием на признание так и не ответила; но если он решил порвать отношения, обязан был сделать это по меньшей мере вежливо.

Мне, конечно, пришло в голову, что Джон сам передал информацию о Каирском музее Буркхардту. Он поступал таким образом и прежде. Если это так, я действительно буду в безопасности. Джон — не убийца. («Что, никогда?» — «Ну, почти никогда»). В глубине души я уже знала, что все равно отправлюсь в этот проклятый круиз. Как сказал Буркхардт, такой шанс упустить нельзя.

IV

Я никогда не была сильна в покере. Играть с Карлом Федером в его игры перестала пару лет назад. Теперь мы снова договорились встретиться в кафе. Когда я пришла, он уже ждал, и, прежде чем открыть рот, я заметила его самодовольную ухмылку. Он прекрасно знал, что я клюну.

— Предположим, я соглашусь, — сказала я. — Это не означает моего согласия, но предположим. Почему мне нельзя ехать в качестве туристки? Не желаю ставить себя в дурацкое положение, притворяясь, что обладаю знаниями, которых у меня нет.

— Потому что вам неоткуда взять денег на такое путешествие, — ответил Карл. Его голос был таким же мягким, как взбитые сливки на его кофе. (Баварцы приправляют взбитыми сливками все, кроме разве что кислой капусты. Это одна из причин, почему я люблю Баварию.) — Да, конечно, мы могли бы придумать тетушку, которая умерла, оставив вам состояние, или еще что-нибудь в этом роде, но кто в это поверит? Зачем бы вы стали тратить свалившееся на голову наследство на подобное путешествие? Ваши профессиональные интересы, как вы сами справедливо заметили, лежат в иной области. Нет, позвольте мне закончить. — Он поднял палец и потряс им с видом дедушки, читающего наставление. — Легенда будет такова: вы согласились заменить заболевшего в последний момент коллегу. В этом, понятно, есть некоторое лукавство, но кто бы устоял перед такой возможностью? Вы будете читать лекции по... дайте подумать... гм... ну конечно! По средневековому исламскому искусству Египта. Это будет отлично, nicht[8]?

— Nicht! — ответила я. — Я ничего не знаю о... А, черт, какая разница! На самом деле, Карл, существует только одна загвоздка — Шмидт.

—А что Шмидт? Всем известно, что он относится к вам с нежностью и по такому случаю даст вам отпуск.

— Нет! То есть да, отпуск он даст, но в этом-то и беда. Он тоже захочет поехать!

— Вот как? Но он не будет знать истинной цели вашего путешествия.

— О Боже. — Я схватилась руками за голову, отчего волосы тут же упали мне на лицо. Всю неделю я экспериментировала с прической, но так и не научилась аккуратно ее укладывать. Сколько бы шпилек я ни втыкала, конструкция норовила развалиться при первом же прикосновении.

Пока Карл собирал по всему столу мои шпильки, я пыталась объяснить:

— Среди всех моих знакомых у Шмидта самое бурное воображение. Будь я и впрямь невинной туристкой, он бы все равно не сомневался, что у меня есть тайная цель — нечто романтическое, как он выражается. Он повсюду будет совать свой нос, перевернет все вверх тормашками, непременно попадет в беду, и мне придется его выручать. Если поедет Шмидт, не поеду я. Это мое последнее слово.

Карл задумался. Он не был знаком с особенностями характера Шмидта так же хорошо, как я, но кое-что и он слышал.

— Понимаю. Что ж, дорогая Вики, не беспокойтесь. Мы найдем способ его обезвредить.

Мне не понравилось, как он это произнес.

— Надеюсь, вы не причините ему вреда, Карл? Никаких наездов со скрывшимся с места происшествия водителем, никаких сломанных ног...

— Неужели вы думаете, что мы на такое способны?

— Вы, может быть, и нет, но если у меня создалось верное впечатление о герре Буркхардте, то он и его помощники сделают это не задумываясь. Я не шучу, Карл. Если хоть один волос упадет из усов Шмидта, я всем расскажу, что вы задумали.

— Не сомневаюсь, — сдержанно сказал Карл.

— И правильно делаете, черт возьми. Ну ладно. Если вы можете нейтрализовать Шмидта, я согласна. Что дальше?

— Все приготовления мы возьмем на себя. Надеюсь, паспорт у вас в порядке? Хорошо. Визу, билеты и все необходимые документы вы получите через несколько дней. Моя секретарша запишет вас на прием к врачу, но прививки за вас она, к сожалению, сделать не сможет — от гепатита, брюшного тифа, сыпного тифа...

— Фу, — фыркнула я. — Ненавижу уколы. Все это действительно необходимо? Мне казалось, это развлекательный круиз.

— Мы не можем рисковать делом — вдруг вы заболеете? — серьезно ответил Карл. Он достал из нагрудного кармана толстый конверт из плотной бумаги и вручил его мне. — Должен попросить вас расписаться в ведомости. Аптечку, фотоаппарат, бинокль и тому подобное мы обеспечим, но молодой даме, полагаю, самой захочется купить кое-что из одежды и личных вещей.

Конверт был очень толстым, улыбка Карла — очень вкрадчивой. Я расписалась:

— Мы уже поняли, что вы собой представляете, мадам, — сказала я, словно бы от его имени. — Осталось решить, сколько вы стоите.

— Bitte? — переспросил Карл.

— Не важно.

— Мы обо всем позаботимся, — повторил он. — Вам ничего не нужно делать... Простите, что вы все-таки сказали?

Он прекрасно понял, что я сказала, но ему не хотелось думать, что дама может выражаться подобным образом. Я отодвинула стул и встала.

— Что-нибудь еще?

Карл снова полез в карман. То, что он из него извлек, представляло собой красочную глянцевую брошюру. Она была сложена пополам в длину, чтобы ее можно было вложить в карман. Карл развернул и вручил ее мне.

На обложке под названием, выполненным изящным шрифтом, красовалась фотография Сфинкса на фоне пирамид Гизы. Это был великолепный снимок: пирамиды цвета тусклого золота, а над ними — ярко-синее чистое небо. Улыбку Сфинкса как только ни описывали — таинственная, загадочная, задумчивая... Но в тот момент мне отчетливо показалось, что она напоминает самодовольную ухмылку Карла Федера.

V

Две недели спустя я сидела на уступе скалы, созерцая оригинал. Я пыталась не смотреть в глаза Сфинксу: он по-прежнему ухмылялся.

Реальность оказалась не столь привлекательной, как вид на снимке. Должно быть, фотограф был мастером или волшебником, сумевшим удалить из своей композиции лишние предметы. А их набралось предостаточно, и все более или менее неприглядные. Верблюды (их при всем желании красивыми животными не назовешь), туристы (то же самое), гиды и уличные торговцы в грязных развевающихся галабеях[9], лавки дешевых сувениров, строительные леса, колючая проволока, времянки, остатки ветхих ограждений и прочих конструкций. Однако лишь педанту подобные пустяки могли бы помешать видеть главное. Пирамиды были чудесны. И Сфинкс был бы великолепен, несмотря на повреждения и шрамы, если бы не ухмылялся. Доставляло ли мне удовольствие то, что я видела? Нет, не доставляло.

Руки мои опухли и воспалились от слишком большого количества уколов, но не это беспокоило меня. Солнечные лучи беспощадно били в голову и обжигали плечи, но мне было безразлично. Меня слегка подташнивало, но не оттого, что я съела что-то не то.

Небольшая группа людей собралась неподалеку вокруг человека, который, видимо, читал им лекцию. От прочих групп, покрывавших все пространство словно тучи саранчи, этих отличали сумки, перекинутые через плечо. Многие турагентства снабжают своих клиентов одинаковыми сумками, чтобы по их яркой расцветке находить потерявшихся, разбредающихся членов группы. Но таких бросающихся в глаза, как эти, не было ни у кого: на них чередовались широкие золотые, бирюзово-синие и оранжевые полосы — цвета, так часто встречающиеся в египетских драгоценностях. Такая же сумка с золотистой тесьмой и моим именем на бирке покоилась на песке у моих ног.

Я перевела взгляд на бумагу, лежавшую у меня на коленях. Это был список пассажиров. Моего имени в нем не значилось. Я должна была появиться и быть представлена после отплытия теплохода. Так полагалось по легенде о скоропалительной замене внезапно заболевшего приятеля. Этого требовала и элементарная предосторожность: о моем присутствии никто не должен знать заранее. Элементарная предосторожность, кисло подумала я. Что ж, она не помешает.

Часть пассажиров поднялась на борт накануне. Я же вместо этого отправилась в отель, а оставшуюся часть дня провела... догадайтесь где.

Для некоторых моих коллег несколько часов, проведенных в Каирском музее, — что кусочек шоколада для шоколадоголика. Этот музей до краев наполнен, набит, можно сказать, лопается от диковин. Со многими из них я была знакома по фотографиям и фильмам, но ничто не сравнится с оригиналом. К тому же менее значительные предметы древней материальной культуры, те, что не так часто фотографируют, оказались ничуть не менее прекрасными. Минут десять я изучала инкрустацию на маленькой шкатулке.

Истинная причина моего посещения, однако, омрачала удовольствие. Чем больше я видела, тем больше удивлялась, как это люди вроде Джона до сих пор еще не обчистили музей.

Я не в упрек, конечно. Вся эта страна — музей, и никто лучше меня не знает, сколько стоит в денежном выражении и сколько сил требует хранение древностей, не говоря уж о ведении раскопок. Египет — бедная страна с постоянно растущим уровнем рождаемости; здесь не хватает школ, больниц, рабочих мест и даже продуктов питания: половину из них она импортирует. Египтяне оказались в очень нелепой ситуации: орды туристов, от которых зависит экономика страны, медленно, но неумолимо разрушают сокровища, на которые приезжают посмотреть. В одной статье я прочла, что посетители гробницы Тутанхамона ежедневно выделяют двадцать пять пинт влаги, в результате чего влажность в маленьком помещении поднимается до уровня, чреватого разрушением красочного слоя и грунтовки. Даже камни, из которых сложены пирамиды и сделан Сфинкс, разрушаются под воздействием загрязненной атмосферы, а также из-за неумелых попыток реставрации.

Музей находился в бедственном и все ухудшающемся положении: он был грязен, переполнен, нехватка персонала не позволяла обеспечить безопасность хранения экспонатов. Некоторые витрины, похоже, можно было открыть моей шпилькой. В залах отсутствовали кондиционеры и приборы, контролирующие уровень влажности; через открытые окна проникали пыль и выхлопные газы с забитых машинами каирских улиц. Когда я выходила из музея, голова у меня шла кругом от избытка художественных впечатлений и от ужаса одновременно. Мне пришлось пробираться сквозь группу без умолку болтающих женщин, которые, ползая на четвереньках, скребли полы, и я поймала себя на том, что пристально всматривалась в их лица в поисках знакомых черт — аккуратно изогнутой ушной раковины, красивой линии высоких скул. Такой вид маскировки вполне соответствовал бы неординарному чувству юмора Джона.

Кем он прикинется на этот раз? Его обычный modus operandi[10] предполагал скорее подмену и маскарад, нежели откровенную кражу; похищенный предмет должен быть крупным, настолько крупным по габаритам или художественной ценности, что его исчезновение не могло бы остаться незамеченным. Бог знает, что это будет на сей раз, возможностей здесь масса, начиная с золотого саркофага Тутанхамона.

Мне удалось убедить себя, что непосредственной опасности пока нет. Тургруппа покидала Каир через день; через три недели она вернется и пробудет здесь подольше. Видимо, именно тогда он собирается осуществить свое черное дело, используя остальных пассажиров как камуфляж.

На следующее утро я отправила свой багаж на теплоход, а сама поехала в Гизу на такси; с остальными членами группы мне предстояло соединиться, когда они сядут в автобус, который повезет их к пристани.

Я уже заметила Джона в списке пассажиров. Во всяком случае, я полагала, что это может быть он: кто же еще способен придумать такое смешное имя — Перигрин Фоггингтон-Смит. К тому же он имел наглость и прежде пользоваться вариациями этого своего любимого nom de guerre[11]. Весьма похоже на него при его заносчивости и порой опасном чувстве юмора.

Джон, если это он, не был пассажиром. В списке значились также имена членов команды и персонала; Фоггингтон-Смит именовался приглашенным лектором, выдающимся египтологом из Бостона, автором нескольких книг вроде «Каста и род в Древнем Египте». Что бы, черт возьми, это могло значить? Интересно, как Джону удалось убедить «Галактик турз инкорпорейтед», что он именно то лицо, за которое себя выдавал? Насколько я могла судить, он действительно занимался египтологией, хотя и утверждал, что получил классическое образование; пару раз он обнаружил весьма незаурядное знакомство с предметом. Но я была уверена — ну почти уверена, — что никаким Фоггингтон-Смитом он на самом деле не являлся. Не в том дело, что египтолог не может оказаться преступником: ученые ничуть не благороднее простых людей. Но даже Джону не под силу найти время, чтобы совмещать чтение лекций, писание нудных научных трудов и карьеру виртуозного похитителя музейных ценностей. Или под силу?

Кто-то тяжелой поступью приближался ко мне; я подняла голову. На плече у женщины висела одна из тех самых пестрых сумок. Она тоже, должно быть, заприметила мою. Женщина явно была из тех, кто ничего не оставляет без внимания, — дама неопределенного возраста, среднего роста, коренастая, с немигающими серыми глазами под тяжелыми, нависающими бровями. Наверняка англичанка; ее светлая кожа уже покраснела, хотя и блестела от солнцезащитного крема. На даме была желтовато-коричневая блузка с длинными рукавами и бесформенная юбка цвета хаки, доходящая до щиколоток. Женщина показалась мне знакомой, и я знала почему; особ такого типа можно увидеть во многих английских фильмах: домохозяйка ли, директриса, упрямая ли старая дева, она оказывается либо детективом, либо главной подозреваемой.

Женщина, хмурясь, подтопила ко мне, и я вдруг почувствовала себя совсем юной, потому что выражение ее лица пробудило во мне тяжелые воспоминания о двоюродной бабушке Эрминтруде, которой решительно все во мне не нравилось и которая не считала нужным скрывать свое мнение.

— Вы — одна из наших, не так ли, дорогая? — поинтересовалась дама, указывая на сумку. — Вы, должно быть, новенькая, поэтому я подумала, что мне следует убедиться, знаете ли вы, где стоит наш автобус и что мы скоро отправляемся. Вам лучше пойти со мной, чтобы не опоздать, в таком месте, как это, не стоит оставаться одной, аборигенам захочется воспользоваться положением беззащитной привлекательной молодой дамы, моя фамилия Тригарт, зовите меня Джен, здрасьте, — без пауз произнесла она.

— Привет, — бодро ответила я.

— А где ваша шляпа? — Джен свирепо глянула на меня. — Ужасно неразумно с вашей стороны ходить без шляпы. У вас прелестный цвет кожи, но солнце здесь убийственное, вы рискуете схлопотать тепловой или солнечный удар.

— Я ее забыла, — кротко оправдалась я. — У меня есть шляпа. Я просто забыла ее надеть.

— Больше не забывайте! Как вы сказали вас зовут?

— Вики. Вики Блисс. — У меня не было оснований темнить, все равно через несколько часов она узнает мое имя.

— Вас нет в списке пассажиров. — В ее тоне послышались прокурорские нотки.

— Да, я попала в этот круиз лишь в самый последний момент. Мой приятель вынужден был отказаться из-за болезни и...

— Понимаю. — Она ослабила бдительность. На ее лице появилась не то чтобы улыбка, но некоторое ее предвестие. — Рада буду видеть на борту еще одну молодую особу. Большинство пассажиров — практически старые маразматики. Моему сыну и его жене будет приятно иметь собеседницу-сверстницу. Не скажу, что они... — Тут она подняла голову и посмотрела через мое плечо, выражение ее лица так переменилось, что я невольно оглянулась. Оказывается, она умеет улыбаться! — Да вот и они! Наверное, ищут меня. Дорогие, позвольте представить вам...

Дальше я ничего не слышала. Обернувшись, я внезапно оглохла, как после стремительной перемены высоты.

На вид ей можно было дать не больше восемнадцати — двадцати. Кожа ее имела тот изысканный светлый оттенок, какой бывает только у англичанок, лицо в форме сердечка обрамляла словно облако копна вьющихся темных волос. Вот что я увидела, равно как и то, что макушкой она едва доставала ему до подбородка, что, несмотря на загар, он смертельно побледнел и что взгляд его стал непроницаемым, а глаза превратились в подобие плоских голубых кружков, нарисованных на бумаге.

Девушка щебетала и улыбалась. Слух вернулся ко мне на середине ее фразы: «... называйте меня Мэри. А это... — Она запрокинула голову и сияющими глазами посмотрела на него. — Это Джон».

Он не терял самообладания, выдавала его лишь бледность, с этим у него всегда были проблемы. Голос звучал ровно и холодно:

— Здравствуйте. Нам следует поторопиться, все уже ушли. Мама...

Она отклонила предложенную им руку:

— Нет, дорогой, я вполне в состоянии пройти еще несколько ярдов без помощи. Ты выглядишь немного... Ты хорошо себя чувствуешь? — Он нахмурился, и она поспешно добавила: — Ах, дорогой, я снова суечусь, да? Обещаю, больше не буду. Пойдемте, Вики, мы с вами будем поддерживать друг друга.

Она не нуждалась в помощи и держалась на ногах гораздо лучше меня. Я же ковыляла рядом, вознося хвалу небесам за неровную дорогу, жару и необходимость поспешать, которыми можно было объяснить мое прерывистое дыхание. Позади я слышала воркующие голоса и мягкий серебристый смех.

Автобус оказался одним из современных огромных монстров с кондиционированным воздухом. Как только мы уселись, по салону прошел стюард с подносом.

— Минеральная вода, — любезно предлагал он, — апельсиновый сок, «Мимоза»...

В моем оцепеневшем мозгу шевельнулось воспоминание: «Мимоза» — это что-то алкогольное. Шампанское? Какая разница! Я схватила бокал и залпом выпила.

Джен села рядом со мной. Впереди, через несколько рядов, я могла наблюдать знакомые очертания изящного черепа со светлой шевелюрой. Головка Мэри не виднелась над спинкой кресла, девушка была слишком миниатюрна.

Не помню, говорила ли я уже, что мой рост — почти шесть футов?

Быть может, алкоголь прочистил мне мозги, хотя вряд ли: в проклятом напитке не было почти ничего, кроме апельсинового сока. Я повернулась к Джен. Гиневра? Он как-то сказал мне, что так зовут его мать, тогда я восприняла это как шутку, теперь решила проверить.

— Гиневра, — обратилась я к Джен. Голос у меня, похоже, не пропал.

Она не спросила, откуда я знаю ее полное имя, видимо, подумала, что сама мне его сообщила. Она не могла упомнить, что говорила, а чего — нет, потому что не умолкала ни на миг. Гордо вздернув подбородок, она заявила:

— Мы из старого корнуоллского рода. «Три», «Пол» и «Пен» — знаете известный стишок? Фамилии, начинающиеся на эти три слога, выдают корнуоллское происхождение. По преданию, сам король Артур был нашим дальним предком. Моего отца звали Гэвин, а его отца — Артур. С материнской стороны...

— С материнской стороны, — повторила я, чтобы показать, что слушаю ее внимательно, и сделала знак стюарду. Жадно глотая еще одну «Мимозу», я пропустила несколько следующих фраз.

—... на самом деле лишь отдаленное отношение к египтологии. Собираясь выйти замуж, я решила передать родовое имя кузену. Бедный Агривейн! Я редко видела его, он вечно уезжал то на одну, то на другую войну.

— Агривейн?

— Да, я его называла именно так. Вообще-то при крещении ему дали имя Альберт, и друзья, если не ошибаюсь, звали его Эл. Такое заурядное имя! Это он настоял, чтобы мы назвали сына Джоном. Я хотела назвать его Персивалем или Галахадом.

Я поперхнулась «Мимозой». Джен добродушно похлопала меня по спине. Потом лицо ее омрачилось:

— Ах, милая, надеюсь, я не рассердила своего мальчика. Мужчины так не любят, когда кто-то замечает их слабости, они, знаете ли, так чувствительны в этом отношении. Я пообещала себе, что не буду суетиться вокруг него, особенно теперь, когда у него есть жена, которая станет о нем заботиться, но он так болел прошлой зимой... Упал, катаясь на лыжах, а потом началось воспаление легких. Теперь, кажется, все позади, но я беспокоюсь.

— Упал, катаясь на лыжах, — повторила я, как попугай. Джон был не лучшим в мире лыжником и упал плашмя и без того уже разбитым лицом вниз, пытаясь добраться до места, где некий мерзкий субъект собирался вот-вот проделать со мной нечто отвратительное, перед тем как совсем прикончить. Однако больше всего Джону досталось, когда он добрался до места и сошелся с негодяем врукопашную, а также во время начавшегося вслед за этим схода лавины. Я не знала о его болезни, но сообщение о ней меня не удивило. Если бы он вместо того, чтобы тайно бежать, остался на несколько дней в постели, может, ничего и не было бы. А я не стала бы ему докучать.

К счастью, Джен не заметила, что я отвлеклась, она получала удовольствие от самой возможности говорить. Я тихонечко потягивала свое шампанское с апельсиновым соком, в то время как она радостно продолжала рассказывать, как боялась, что ее дорогой мальчик никогда не остепенится — «он ведь так привлекателен для женщин», о скоропалительном ухаживании — «он познакомил меня с ней всего несколько недель назад» и о том, как они настаивали, чтобы она провела вместе с ними их медовый месяц.

— Медовый месяц, — повторил попугай.

— Да, они поженились на прошлой неделе. Церемония прошла так мило, дома, в кругу лишь близких друзей... Разумеется, когда они первый раз предложили мне поехать с ними, я отказалась, но Мэри была так настойчива, а Джон сказал, что будет глубоко обижен, если я не соглашусь. Конечно, я собираюсь держаться от них как можно дальше.

Не помню, что еще она говорила.

Остальные члены группы были уже размещены по каютам накануне, поэтому мне не пришлось немилосердно долго ждать, пока стюард проводит меня в мою. Я лишь смутно сумела осознать, сколь она элегантна — удлиненное фигурное окно с маленьким балкончиком, огражденным перилами, ванная. Мои чемоданы были аккуратно сложены на специальной подставке у изножья кровати. Я отделалась от стюарда и рухнула в ближайшее кресло.

Иногда, особенно посреди ночи, когда, встав с постели, но окончательно не проснувшись, вы ковыляете через темную комнату и вдруг с размаха ударяетесь обо что-то кончиками пальцев ноги или плечом, болевой сигнал лишь через несколько секунд доходит до ваших заторможенных мозгов. Мне удалось задержать его на гораздо более длительное время.

I

Жестоко уязвленное самолюбие доставляет не меньше страданий, чем разбитое сердце. Если человек молод, глуп, романтичен и раним, он зачастую путает эти две вещи. Я не была ни слишком молода, ни романтична, ни ранима, разве что глупа, но, видит Бог, тоже неоднократно совершала эту ошибку.

Однако не на сей раз. Потрясение, гнев, унижение, стыд — лишь малая часть тех чувств, что кипели во мне, провоцируя бурную реакцию. Я должна была скрыть ее от Джен, и, похоже, она не заметила ничего необычного. Оставалось надеяться, что и перед Джоном я ничем себя не выдала.

Усилием воли я поднялась на ноги. Скоро всех пригласят на коктейль, где мне тоже надлежит присутствовать. Это будет мое первое появление на публике, первая возможность соотнести реальные лица и фигуры с именами в списке пассажиров. Пустая трата времени, раз я уже опознала «лицо», которое меня просили опознать, но рано или поздно нам придется встретиться, и черт меня подери, если я позволю ему заметить, какой тяжелый удар он мне нанес.

Удобства были на уровне рекламы. Кроме двух кроватей, в каюте стояли кушетка, достаточно длинная, чтобы даже я могла вытянуться на ней во весь рост, и два удобных кресла. В ванной комнате был не только душ, но и ванна (недостаточно длинная, чтобы я могла вытянуться в ней во весь рост, но таких вообще мало), а на туалетном столике выстроились в ряд изысканные флаконы с этикетками знаменитых французских косметических фирм. Методично и механически я распаковала вещи, приняла душ и уселась перед туалетным столиком, готовая действовать. Обычно я не увлекаюсь косметикой, но в тот вечер собиралась использовать все возможности искусственного усовершенствования своей внешности. Я хотела выглядеть великолепной, холодной, спокойной и невозмутимой.

При удаче можно было рассчитывать по крайней мере на три последних эффекта. Мои руки все еще не обрели уверенности; я попыталась успокоиться, заставляя себя вспоминать подлые и низкие проделки Джона, но память уводила меня в сторону и вместо этого я мысленно возвращалась...

Например, к сочельнику, который мы провели в заброшенной церкви, прижавшись друг к другу у слабого огонька, а снаружи бушевала метель. Мы заваривали в покрытом земляной коркой цветочном горшке чай из мятой пачки, которую я извлекла из своего рюкзачка. Джон до колик хохотал над содержимым этого рюкзачка, но был слишком голоден, чтобы отказаться от раскрошившегося имбирного печенья и смятой плитки шоколада. Он играл Баха на расческе, приложив к ней листок папиросной бумаги, а когда глаза у меня стали неудержимо слипаться, обнял меня, чтобы я не замерзла, и просидел так всю ночь, терпеливо поддерживая слабый костерок.

Румяна не понадобились. Щеки и так горели. Я начала замазывать румянец гнева тональной пудрой, заодно замаскировав и несколько морщин, которых не заметила, когда смотрелась в зеркало прошлый раз.

Никто не давал мне никаких обетов и даже просто обещаний, но, мягко выражаясь, огорчительно поцеловать на прощание человека, который только что нежно, страстно, искусно любил тебя, а при следующей встрече уже увидеть его с новоиспеченной женой.

К такому удару я не была готова. Впрочем, и его бледность могла свидетельствовать о чем угодно — о гневе, сосредоточенности или испуге, но она не была показной. Он тоже не ожидал меня увидеть.

Я выбрала платье и юркнула в него. Оно было черное, мягко облегающее фигуру, с длинными рукавами и вырезом, более глубоким, чем одобрила бы бабушка Эрминтруда. Часть декольте я прикрыла тяжелой (faux[12]) золотой цепью с медальоном, воткнула в волосы, завитками ниспадавшие на затылок, пару шпилек с золотыми головками и отступила от зеркала, чтобы оценить результат.

Щеки все еще пылали, но это можно было отнести на счет солнца. Джен ведь уже предупредила меня, что нужно носить шляпу, не так ли?

Раздалась изысканная трель колокольчика, и я нервно дернулась, но потом сообразила, что это тот самый сигнал, которого я ждала. Было без пяти пять — время приема и коктейля в честь начала путешествия. Некоторые гости прибыли на теплоход еще вчера, другие, как и я, присоединились позже, теперь предстояло впервые собраться вместе, и все будут изучать меня, а я — их. Обычно я не страдаю страхом сцены, но сейчас мои пальцы словно примерзли к дверной ручке и понадобилось приложить усилия, чтобы повернуть ее.

Я выскользнула в коридор и очутилась в объятиях странного мужчины, который возник из соседней каюты. У меня прекрасная координация движений, а вот у странного человека, видимо, нет; он был на добрых шесть дюймов ниже меня, и я с легкостью могла обозревать сверху его лысеющий череп; несколько волосков были уложены поперек него с трогательным оптимизмом. Прижав меня к животу, он качнулся назад и был пойман другим мужчиной, столь же тощим и длинным, сколь коротким и пухлым был первый. После небольшой заминки, показавшейся более долгой, чем она была на самом деле, мы расцепились, и зазвучал хор взаимных извинений:

— Это я виновата, — сказала я, — нужно было сначала посмотреть, потом выскакивать.

— Искренне прошу меня извинить, — одновременно со мной произнес мой первый «партнер» и весело рассмеялся. — Позвольте представиться: я — Свит[13], а это — Брайт[14].

Длинный и тощий поклонился. У него была красивая, густая шевелюра, но когда он склонил голову, мне показалось, что она немного съехала вперед.

— Блисс, — сказала я в свою очередь, — Виктория Блисс.

Свит хихикнул:

— Как и следовало ожидать!

— Что? — удивилась я.

— Брайт, Свит и Блисс[15].

— А, — сообразила я. Свит просиял. Брайт тоже.

Коридор был слишком узкий, чтобы идти по нему шеренгой, взявшись за руки, поэтому мы двинулись гуськом: Брайт впереди, а Свит сзади. Они устроили все это очень ловко. По существу, операция была проведена с безукоризненным мастерством. Если бы я не была постоянно начеку, я бы их не раскусила.

Буркхардт отказался мне сообщить, как я узнаю его агентов. «Это вопрос безопасности, вы же понимаете», — торжественно заявил он.

— Это вопрос моей шеи, — уточнила я.

— Не бойтесь, — успокоил меня Буркхардт, — они сами дадут вам о себе знать.

Ну вот и дали, притом очень искусно. Я и не предполагала, что подчиненные герра Буркхардта могут обладать таким бурным чувством юмора. Самая тонкая часть представления состояла в том, что когда Свит прижал меня к себе, в мои ребра больно уткнулся некий твердый предмет, находившийся, видимо, в его внутреннем кармане. Ушиб был малой платой за облегчение, которое я при этом испытала.

Центральный холл, куда вел коридор, выглядел великолепно. До того я была просто не в состоянии детально рассмотреть его, теперь же восхитилась пышным декоративным садиком посредине с миниатюрными водопадами, журчащими меж свежей зелени листвы, мягкими креслами, диванами и мраморными столиками, расставленными повсюду. Брайт со Свитом молниеносно сомкнули вокруг меня ряды и повели к лестнице.

Гостиная, или салон, занимала всю носовую часть корабля. Через фигурные окна открывался дивный вид на город с его отелями-небоскребами, высокими минаретами и мостами, расцвеченными иллюминацией; стеклянная дверь вела на палубу. По салону бесшумно скользили официанты с подносами. Самым изысканным напитком в тот вечер было шампанское. Поскольку я шампанское не люблю, а также потому, что хотелось на несколько минут избавиться от Свита, — он беспрерывно болтал Бог знает о чем, — я приняла его предложение принести мне из бара что-нибудь другое.

Тем временем мы с Брайтом устроились за столиком. Он застенчиво улыбался и подергивал свои седеющие усы, столь же пышные, как и шевелюра. То ли усы были настоящими, то ли фиксатор здесь оказался надежнее, чем тот, которым крепилась шевелюра.

Я с нескрываемым интересом оглядывала остальных гостей. Они делали то же самое. Нас было всего тридцать человек, и ближайшие недели нам предстояло провести вместе.

Меня предупредили, что эта компания, вероятно, будет одеваться более официально, чем принято в подобных круизах. До неприличия богатые люди любят покрасоваться. Мое заказанное по почте платье для коктейля выглядело весьма скромным по сравнению с туалетами от модных кутюрье, в которые были облачены другие дамы, и в сиянии их бриллиантов мой фальшивый медальон померк. Многие мужчины надели смокинги.

Джен со своей новоиспеченной невесткой сидела за столиком на противоположной стороне салона вместе с мужчиной и женщиной, в которых я безошибочно угадала супружескую пару. Розовые волосы дамы гармонировали цветом с ее платьем и лысиной ее мужа. Перехватив мой взгляд, Джен помахала мне рукой и одарила едва заметной улыбкой. Джона с ними не было, но когда я махала ей в ответ, он подошел к их столу, такой же возмутительно безразличный, как всегда. С цветком в петлице и малиновым кушаком он действительно походил на новобрачного. Увидев мой приветственный жест, он поднял бровь, отрешенно кивнул и сел ко мне спиной.

Свит вернулся с бокалом «шабли», а на подиум в центре зала в этот момент шагнул какой-то мужчина. При виде его я забыла о Брайте, Свите и даже о Джоне. Смокинг выгодно подчеркивал стройный торс и широкие плечи, но ему больше пошли бы развевающиеся бедуинские одежды и белоснежный головной убор, который оттенял бы орехового цвета кожу и обрамлял лицо с резкими чертами и ястребиным носом. Черные глаза были словно обведены ресницами, такими густыми, что они казались искусственными.

Все находившиеся в салоне дамы непроизвольно издали восторженный вздох. Некоторые из них были достаточно стары, чтобы помнить фильмы с участием Рудольфо Валентине. Я не настолько стара, но я читала книгу. Я вообще читала все слезливо-сентиментальные романы, когда бы то ни было написанные. Глядя на мою острую на язычок, практичную бабушку, никто бы не догадался, что ее душе были не чужды романтические порывы. Между тем она хранила все старинные романы. В ее молодости зачитывались «Шейхом». «Ахмед, мой прекрасный араб», — бывало, бормотала бабушка себе под нос по-французски. То же самое проблеяла сейчас и я.

— Прошу прощения? — переспросил Свит.

— Ш-ш-ш, — сказала я.

Его звали не Ахмедом, а Фейсалом. Судя по произношению, он учился в Англии. Легкий арабский акцент придавал его бархатному баритону очаровательный флер экзотики.

— Я — ваш гид и преданный слуга, дамы и господа. Я буду с вами на борту и на берегу, куда бы вы ни отправились. Со всеми своими неприятностями, вопросами, жалобами приходите ко мне, и я все улажу с помощью команды, которую имею честь теперь вам представить.

Он представил капитана, пассажирского помощника, врача, шеф-повара и нескольких других членов команды. Я ненароком утратила нить его речи, заглядевшись на блондинку за соседним столом. Она неподвижно уставилась в пустоту остекленевшим взором; казалось, ей трудно дышать. Должно быть, из-за корсета. Похоже, под белым драпированным шелковым платьем она носила нечто устрашающее, что сковала, словно зацементировало, не только мышцы, но и все ее существо.

Но знакомое имя вновь обратило мое внимание к Фейсалу:

— Доктор Перигрин Фоггингтон-Смит, наш эксперт по Древнему Египту, — объявил он.

Значит, родители бывают настолько жестоки, что взваливают на плечи своего бедного дитяти такое имя, как Перигрин! Издали его поначалу действительно можно было принять за Джона. Он был удлиненной и размытой версией Великого Джона Смита — выше ростом, худее, с пепельными волосами и бледно-голубыми глазами. С великолепно-снисходительной улыбкой Фоггингтон-Смит сообщил нам, что, как только Фейсал закончит свое вступление, он прочтет лекцию о Саккаре, где нам предстояло побывать на следующий день.

Фоггингтон-Смит отступил в сторону, и у Фейсала, который во время его речи едва скрывал холодно-неприязненный взгляд, на лице снова появилось очаровательное выражение, с коим он и представил доктора Элис Гордон, которой предстояло просвещать нас по вопросам эллинистического Египта. Доктор Гордон встала и приветливо подняла руку, но скромно осталась на месте за столиком в конце зала. Это была пухленькая маленькая женщина с копной непослушных волос, в очках с толстыми стеклами.

Корабль, вне всякого сомнения, был перегружен экспертами или по крайней мере докторами наук. Когда назвали мое имя, я последовала примеру доктора Гордон: встала и тут же села со скромной улыбкой, без комментариев.

Меня представляли последней. Пока несколько членов команды устанавливали диапроектор, в зале поднялся гул голосов. Свит воскликнул:

— Значит, вы — доктор Блисс! Это честь для нас. Обожаю исламское искусство. Скажите...

Я поспешно вскочила:

— Простите, джентльмены, я выйду покурить, пока не началась лекция. Подождите меня здесь. Я скоро вернусь.

Еще несколько грешников последовали за мной. Во время лекций в зале курить не разрешалось; в другое время для курения было предназначено местечко у самой двери, ведущей на палубу. Я похвалила себя за то, что, дабы выйти из неловкой ситуации, сообразила притвориться разделяющей привычку, которую в обществе воспринимают нынче примерно так же, как плевки на глазах у всех. Минуя остальных прокаженных, тесно сгрудившихся и занявших круговую оборону у самых перил, я отошла подальше и очутилась в одиночестве. Но ненадолго.

— Вы позволите? — произнес слишком знакомый голос. Перед моим носом из пустоты материализовалась зажигалка. Рука, державшая ее, была мне также хорошо знакома, хотя на сей раз вид имела не столь безмятежный, как обычно: суставы покрылись ссадинами. Вероятно, он ударился о пирамиду или еще обо что-то в том же роде. А может, врезал кулаком по чему-нибудь? Неужели я все-таки поколебала это показное хладнокровие так же, как он — мое? Хотелось бы так думать. Снова взяв себя в руки, я втянула дым, закашлялась и оглянулась.

— А где Шмидт? — спросил Джон.

Я надеялась, что он захочет поговорить на личные темы, и тщательно подготовила саркастические (но очень холодные) ответы на вопросы, которые, как я полагала, он мне задаст. Напрасно старалась. Мне бы надо было знать, что он не начнет с чего-то обычного вроде: «Что ты здесь делаешь?» Пойманная врасплох, я чистосердечно ответила:

— Он в Амстердаме. Какой-то богатый голландец собирается предложить музею свою коллекцию старинных украшений.

— А, очень хорошо, — довольно откровенно обрадовался Джон и перевел взгляд с моего лица на вырез платья. Я машинально прикрыла рукой медальон.

Губы Джона искривились. Это была одна из самых глумливых его усмешек.

— Не трудись, — остановил он меня.

— Да нет, ничего. А как ты догадался?

— Эта безвкусная безделушка, милая, отнюдь не в твоем стиле.

Я закусила губу, чтобы не выругаться. Он бил без правил, ниже пояса, туда, где больнее всего. Видел ли он тонкую золотую цепочку под массивной цепью, на которой висел медальон? Почти наверняка. Но стрелял все же вслепую: он не мог знать, что маленькая эмалевая розочка, которую он мне подарил, была на мне, потому что ее я надежно спрятала глубоко под вырезом платья, чтобы не было видно. Эту безделушку безвкусной не назовешь: изящный образчик работы персидского ювелира античных времен. Я носила ее не из сентиментальности, а потому, что не хотела оставлять без присмотра.

Джон отвел взгляд.

— Это ложный след, Вики, — мягко сказал он. — Не знаю, кто тот безумец, который отправил тебя в этот круиз, но очень советую поверить, что здесь нет ничего, кроме того, что лежит на поверхности.

— Романтический медовый месяц? — небрежно поинтересовалась я.

— С девушкой, сразившей меня наповал, — ответил Джон.

Он видел, что она приближается, и нарочно повысил голос, чтобы она услышала последнюю фразу. Смеясь, Мэри ласково взяла его под руку и прижалась к нему.

— Ну не прелесть ли он? Прости, что отвлекаю тебя, дорогой, но лекция начинается.

Джон улыбнулся мне одними глазами:

— Это уловка. На самом деле она просто не одобряет моих привычек.

Мэри кивнула головой:

— Да, твоего курения не одобряю. Это так опасно.

— Далеко не так, как некоторые другие привычки, — возразил ее муж.

Я отклонила предложение Мэри присоединиться к ним, заявив, что хочу выкурить еще одну сигарету. Правда, пришлось позволить Джону дать мне прикурить, и я постаралась сделать вид, что не заметила, как позабавила его моя попытка вдохнуть дым, не покраснев, — единственное, что мне не удалось. После их ухода я разжала левый кулак. На ладони остались следы от впившихся в нее ногтей.

Первые несколько минут лекции Фоггингтон-Смита я пропустила. Как выяснилось, об этом не стоило жалеть: он был самым занудным лектором из всех, кого мне доводилось на своем веку слушать. Конечно, мой интерес к развитию формы египетских пирамид весьма ограничен, но Фоггингтон даже лекцию по порнографии с показом слайдов был способен сделать скучной.

Когда зажгли свет, многие очнулись от дремоты и заморгали. Только не моя новая подруга Джен! С ясным взором, полная энергии, она направилась прямо ко мне. На ней было шелковое платье оранжево-розового цвета, которое выглядело бы нелепо на любой другой женщине, не столь сверхбезразличной к мнению лучшей половины человечества; неровный подол колыхался вокруг щиколоток.

— Мне и в голову не могло прийти, когда мы познакомились, что вы — выдающаяся ученая дама, — воскликнула она. — Вы не похожи на них, дорогая, вы слишком молоды и привлекательны.

— Благодарю вас, — ответила я, ибо что еще можно ответить на подобный двусмысленный комплимент? Я все же надеялась, что Джен хотела сделать комплимент.

Кроме нескольких очевидных поклонников археологии, обступивших лектора, все остальные потянулись к выходу.

— Вы не хотите сесть со мной за один столик? — предложила Джен. — Здесь, знаете ли, нет постоянных мест; думаю, это замечательно — дает возможность заводить знакомства и при желании меняться местами. Я хотела бы, чтобы вы рассказали мне о себе.

Я испытывала сомнения по поводу ее предложения, тем более что не была уверена, смогу ли сжевать обед из шести блюд в обществе воркующих голубков.

— Я бы с радостью, но... — я указала на Брайта и Свита, церемонно вставших при нашем приближении.

— Да, я знакома с мистером Брайтом и мистером Свитом. Это будет чудесно, мы вчетвером как раз займем столик. — Она заговорщически подмигнула мне: — Не хочу, чтобы мои детки чувствовали, что обязаны все время развлекать меня.

Я с облегчением приняла ее предложение. Да и выбор-то у меня был невелик; Джен крепко, как тюремный надзиратель, схватила меня за руку. Я еще раньше поняла, что она из тех женщин, которые добиваются своего любыми средствами; интересно было бы узнать, кому принадлежала идея превратить медовый месяц в menage a trois[16]. Разумеется, не Джону. Если только он не был настолько безжалостен и беспринципен, что использовал собственную мать и собственную жену в качестве прикрытия.

Мы двинулись по лестнице в ресторан на нижней палубе. Его оформление лишний раз напомнило мне, что это не обычный круиз: на каждом столе красовались свежие цветы, а перед каждым прибором стояло в ряд множество бокалов разных калибров. Официант проводил нас к столику на четверых и вручил всем тисненные золотом меню. Салфетки были сложены чрезвычайно замысловато, я потянулась было за своей, но официант ловко перехватил ее и аккуратно расстелил у меня на коленях. Я постаралась сделать вид, что ждала этого.

Свит и Брайт никак не могли выбрать закуску, у меня же, поскольку я заказ уже сделала, появилось время осмотреть зал. Стены были покрыты копиями росписей и рельефов[17] из знаменитых гробниц — но не сценами смерти и Божьего суда, а веселыми, радостными изображениями птиц, животных, эпизодами из повседневной жизни. Тот, что был ближе всего к нашему столу, представлял двух очаровательных молодых египтянок в прозрачных одеждах, с длинными черными волосами, игравших на музыкальных инструментах. На третьей обворожительной девушке не было ничего, кроме бус. Свит изучал ее с видом знатока.

Джен что-то мне говорила. Я обернулась к ней с извиняющейся улыбкой:

— Простите, загляделась на рельефы. Превосходные копии, не правда ли?

— Отвратительно, — безапелляционно заявила Джен. — Изображениям из гробниц не место там, где люди едят.

Она поджала губы и нахмурилась. Выражение ее лица возражений не допускало, и я вспомнила, как Джон однажды сказал о своей матери: «Она похожа на Джуди Андерсон в роли безумной домоправительницы». Дикая догадка, мелькнувшая у меня в голове, была столь же безумна. Смешно, одернула я себя, склонность к махинациям по наследству не передается.

Свит сделал наконец заказ и рискнул возразить Джен:

— Но, миссис Тригарт, — сказал он, — эти рельефы и росписи изображают египтян, наслаждающихся жизнью. Что может быть более уместным в обеденном зале?

Джен наградила его взглядом, Свит поперхнулся и добавил:

— Однако на людей смотреть гораздо интересней, не правда ли? Доктор Блисс, расскажите нам о себе.

— С удовольствием, если вы расскажете о себе, — скромно ответила я. — Чем занимаетесь, мистер Свит?

Он производил гайки и болты. Какие-то очень особенные гайки и болты для очень особенной разновидности машин. Не спрашивайте меня, каких именно. Мне это было интересно не больше, чем, кажется, и самому мистеру Свиту. Отбарабанив описание производственного процесса, он объяснил, что они с мистером Брайтом — партнеры не только по бизнесу, но и по увлечению археологией.

— Когда мы услышали об этом круизе, то поняли, что это шанс, который нельзя упустить, — восторженно заявил он. — Посетить многие места, недоступные для простых туристов, и, конечно же, la piece de resistance[18] — гробницу царицы Тетисери — это редкая удача. Мы — первые посетители, которые увидят реставрацию росписей. Работа потребовала многих лет...

— И кучи денег, которые можно было бы истратить на более стоящие цели, — бесцеремонно фыркнула Джен.

— Мистер Бленкайрон вкладывает деньги во многие полезные дела, — возразил Свит.

— Это смотря на чей взгляд полезные, — сказала Джен. Весь ее вид ясно свидетельствовал о том, что она этого взгляда не разделяет.

— А он сам здесь? Который из них он? — Я завертела головой.

— Не нужно глазеть, — одернула меня Джен.

Моя голова тут же вернулась в исходную позицию. Сработал рефлекс — тень бабушки Эрминтруды. Свит подмигнул и понимающе улыбнулся мне.

— Мы все здесь глазеем, — дружелюбно заметил он. — Вполне естественно, миссис Тригарт, что нас интересуют наши попутчики. Предстоящие недели нам придется провести вместе, в маленьком, замкнутом мирке, вдали от наших близких и друзей, в вынужденной близости. Кого из этих незнакомцев лучше избегать, а чьего расположения, напротив, следует искать? Выльются ли какие-то из наших мимолетных встреч в долгую дружбу или, может, гм, в более тесные отношения?

— У вас явный дар красноречия, мистер Свит, — сказала я. — Уж не знаменитый ли вы писатель, путешествующий инкогнито?

Свит рассмеялся:

— Увы, нет. Среди нас есть известная писательница; она путешествует под собственным именем, но и псевдонима своего не скрывает. Будьте уверены, она всех нас опишет в своих будущих произведениях. Мистер Бленкайрон — вон тот высокий брюнет за столиком под изображением юноши, бьющего рыбу острогой.

Джен махнула на меня рукой как на безнадежную и жадно набросилась на копченую лососину, поэтому я получила возможность глазеть сколько душе угодно.

Деятельность чересчур богатых людей мне до смерти скучна, но Бленкайрон составлял исключение. Не в пример своим коллегам-миллиардерам он избегал всякой шумихи: не присутствовал на торжествах в честь основания новых фондов и на сборищах высокомерных общественных деятелей, даже ни разу не разводился. Я знала его лишь потому, что он, не афишируя своей помощи, щедро поддерживал многие культурные начинания, к примеру, реставрацию знаменитой флорентийской галереи Уффици после попадания в нее бомбы, консервацию поврежденных водой памятников Венеции... И это лишь немногое из того, что он субсидировал. Однако главным его увлечением всегда оставался Древний Египет. Я читала о восстановлении гробницы Тетисери и признаю, что перспектива ее посещения оказалась одним из немногих весомых аргументов в пользу, в общем, весьма сомнительного предприятия, в которое я ввязалась. Увидеть реставрированные росписи в их первозданной свежести, без въевшейся в них грязи, с утраченными было и заново воссозданными фрагментами — это будет неповторимым впечатлением.

Бленкайрон оказался моложе, чем я ожидала. В волосах его серебрилась седина, но то было лишь сверкание искр на темно-коричневом фоне, а морщинки, веером расходившиеся из уголков глубоко посаженных глаз и обрамлявшие подвижный, с тонкими губами рот, свидетельствовали о добром нраве и зрелости. Он тоже оглядывал попутчиков. Поймав мой взгляд, кивнул и улыбнулся.

— Человек справа от него — секретарь, — сообщил Свит таинственным шепотом.

Секретарь оказался не стройной блондинкой, а лысым дядечкой. Лица его я не видела, поскольку он сидел ко мне спиной.

— А кто тот, другой, за их столиком? — По поводу этого человека у меня была интересная догадка. Он напоминал стройных, элегантных героев голливудских вестернов, а смокинг смотрелся на нем как будто с чужого плеча.

Свит округлил глаза:

— Мы с Брайтом окрестили его телохранителем.

— Звучит очень правдоподобно, — одобрила я.

К тому времени, когда обед из пяти (не шести) блюд закончился, Свит установил для меня личности и некоторых других пассажиров, изложив их краткие биографии. Блондинка в корсете оказалась миссис Амфенор из Мемфиса (в Теннесси, не в Египте), которая предприняла это путешествие, чтобы утешиться после кончины своего третьего мужа. Мизантропического вида одинокий читатель за соседним с ней столиком был немецким хирургом, специализировавшимся в урологии. Что он делал в этом круизе, Свит понятия не имел; врач не производил впечатления человека общительного и, похоже, египтологией интересовался не очень.

Я искренне надеялась, что он не интересовался также и исламским средневековым искусством.

Джен благополучно «прожевала» свой путь через все пять блюд и к моменту, когда мы собирались вернуться в салон, чтобы выпить кофе или чего-нибудь еще, выглядела несколько надменно. Свит объявил, что они с Брайтом вынуждены отказать себе в этом послеобеденном удовольствии, поскольку на следующее утро очень рано, в семь часов, группе предстояла экскурсия на берег.

— Молодые дамы могут обходиться без сна, — сказал он с галантным поклоном, — а вот если мы с Брайтом не поспим свои восемь часов, то будем ни на что не годны.

Брайт кивнул и улыбнулся. Он не произнес еще ни единого слова.

Джен взяла меня под руку. Я поморщилась. Джон говорил, что его мать — одержимая садовница, но я и не подозревала, что подобный род деятельности так развивает мускулатуру. Не люблю, когда дают волю рукам, даже если это делает женщина, поэтому сказала:

— Я немного устала. Думаю, мне придется пропустить кофепитие.

— Но это входит в счет! — воскликнула Джен.

Брайт и Свит к тому времени растворились, я могла рассчитывать только на свои силы. Пришлось позволить ей отбуксировать меня к лестнице. И только когда мы устроились за столиком и она царственно помахала официанту, я вспомнила, что у меня есть предлог улизнуть.

— Выйду на палубу покурить, — объявила я, поднимаясь.

Властная рука снова легла на мою:

— В этом нет необходимости, дорогая. Мы просто перейдем в ту часть зала, которая предназначена для курящих. Вы бы раньше сказали. Официант!

— Но вам будет...

— Я сама иногда себе позволяю. В конце концов мой сын курит! — сказала Джен так, словно этот аргумент мог служить оправданием любой дурной привычки. (Любой?)

Грешники собирались в отведенном для курения месте. Я была удивлена, увидев среди них мистера Бленкайрона. Секретаря с ним не было, но его окружали миссис Амфенор и ее меховое манто. Это было, черт побери, самое необъятное манто, какое мне доводилось видеть; при тусклом освещении я не могла понять, что это за белый блестящий мех. Дама накинула его на плечи, и создавалось впечатление, будто какой-то странный зверь пожирает Бленкайрона.

Джен потащила меня за столик как можно дальше от этой пары.

— Мерзость, — бурчала она, — месяца не прошло, как схоронила третьего мужа, а уже охотится за четвертым.

Я достала сигареты. Видимо, придется курить эту гадость.

Джен тоже взяла предложенную мной сигарету. Она уже потягивала бренди (включенный в счет). К моменту появления новобрачных глаза ее несколько остекленели. Должно быть, молодожены гуляли по палубе: волосы Мэри были очаровательно взъерошены.

— Опять попиваешь? — поинтересовался Джон у матери, когда официант принес ей очередной бокал бренди.

Джен хихикнула:

— Дорогой, вечно ты дразнишься. Что вы с Мэри будете пить? Все...

— Включено в счет, — подхватил Джон. Он усадил жену, а сам остался стоять, неодобрительно поглядывая на родительницу. — Ведь доктор предупреждал тебя насчет спазмов толстого кишечника.

— Насчет слабого желудка, — поправила Джен.

— Лучше бы тебе принять то ужасное лекарство, — неприязненно посоветовал ей сын. — Я наблюдал за тобой во время обеда, ты забрасывала в себя еду, словно портовый грузчик уголь лопатой.

— Дорогой, — прервала его Мэри, — тебе не кажется, что ты грубоват?

— Он просто дразнит меня, — объяснила Джен, роясь в сумочке. — И заботится о своей матушке. Я приму лекарство прямо сейчас. Я взяла пузырек с собой... мне казалось, что взяла... А, не важно, с этим можно и повременить. Я отлично себя чувствую.

— Я принесу, — предложил Джон. — Дай мне ключ.

Она вручила ему свой ключ, и он удалился, прореагировав на мое присутствие лишь весьма невежливым кивком.

— Он так заботлив, — умилилась Джен.

— А чем ваш сын зарабатывает на жизнь, миссис Тригарт? — спросила я.

Мэри странно поглядела на меня. Вопрос оказался несколько неожиданным, но Джен находилась не в том состоянии, чтобы замечать нюансы, к тому же Джон, судя по всему, был любимой темой ее разговоров.

— Как странно, дорогая, что вы ничего о нем не слышали: ведь сфера его профессиональных интересов так близка вашей.

Я непроизвольно втянула в себя дым и страшно закашлялась. Джен похлопала меня по спине и продолжила:

— Начинал он скромно — с маленького магазинчика в Труре, но бизнес его расширялся так стремительно, что недавно он открыл крупное заведение в Лондоне. Мне говорили, он считается одним из самых авторитетных специалистов в Англии.

— Постойте, — прохрипела я, — не говорите, дайте мне догадаться самой. Антиквариат?

— И предметы искусства.

— Ну конечно! — Судорожно вздохнув, я прикрыла лицо руками.

— Этого чертова добра гуляет по свету огромное количество, — произнес Джон. — Может быть, вас ущипнуть?

Я нащупала салфетку и подняла голову. Он стоял надо мной: одна бровь вздернута, губы искривлены в усмешке.

— Дорогой, — укоризненно сказала Мэри.

— Ничего, просто дым попал не в то горло. — Я вытерла глаза.

Джон вручил матери пузырек с какой-то устрашающе красной жидкостью.

— Держи, старушка. Не желаете ли одну из моих сигарет, доктор э-э-э... Блисс, не так ли? Похоже, ваши слишком крепкие.

II

К концу вечера мне удалось познакомиться с большинством остальных пассажиров. Джен безбожно преувеличивала, описывая их как «старых маразматиков», но пожилыми их назвать было можно. Большинство оказались не моложе семидесяти.

Одним из исключений была Сьюзи Амфенор, химическая блондинка из Мемфиса (Теннесси). Я не ожидала, что она мне понравится, но именно так случилось, вероятно, потому, что дама весело и простодушно призналась: она отправилась в этот круиз только потому, что он баснословно дорогой и предназначен для избранных.

— Все мои друзья в Мемфисе просто позеленели от зависти, — заявила она с наивным удовлетворением.

— Значит, вы не интересуетесь египтологией?

Она смачно крякнула и ухмыльнулась, продемонстрировав два ряда дорогостоящих коронок.

— Я интересуюсь мужчинами, милая. Молодыми мужчинами. Все мои мужья были занудными стариками. Считаю, что заслужила право немного поразвлечься. Здесь не так много подходящих кадров, как я рассчитывала, но некоторые египетские мальчики недурны, не так ли?

Я согласилась и оставила Сьюзи, сосредоточившуюся на Фейсале.

Возвратившись к себе в каюту, я чувствовала смертельную усталость, но знала, что не смогу уснуть из-за нервного напряжения, поэтому вышла на балкончик. В ночной темноте городские огни сверкали, словно драгоценные камни — бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры. Веял прохладный ночной ветерок, и если воздух был загрязненным — на самом деле «если» тут совершенно неуместно, — то я этого не заметила.

Худшее позади, сказала я себе. Я не потеряла самообладания и достоинства, и впредь мне это уже не грозит, во всяком случае, не будет грозить, когда я уличу его в противозаконных намерениях и он окажется в моей власти, у меня под ногтем.

Я сменила миниатюрную магнитофонную кассету в медальоне, но старая пока лежала на столе. Ее следовало спрятать в маленький сейф под туалетным столиком.

Такой сейф был в каждой каюте — не просто запирающийся ящик, а специально изготовленный сейф со специальным ключом, дубликат которого обычный слесарь сделать бы не смог. Я слышала, что в первоклассных отелях предоставляют такую услугу, но чтобы на туристическом теплоходе... Впрочем, это ведь был необычный теплоход, и люди, достаточно богатые, чтобы предпринять путешествие на нем, вправе рассчитывать на подобные удобства.

Нас предупредили, что в случае потери ключа сейф придется вскрывать с помощью дрели за наш счет, поскольку дубликатов ключей не существовало. В моем случае это было не так. По крайней мере еще один человек имел ключ от моего сейфа. Я должна была оставлять в сейфе сообщения, а он — или она? — таким же образом связываться со мной.

В ту ночь никто бы не вошел в мою каюту. Дверь была снабжена запорами, достаточно надежными, чтобы остановить танк. Путешествие по Египту многим представлялось небезопасным, и это было лишь одной из предосторожностей, о которых позаботились устроители круиза. Мой таинственный напарник мог открыть сейф только после того, как я выйду из каюты на следующее утро. Так что у меня оставалось достаточно времени, чтобы спрятать пленку.

На этой пленке не было ничего интересного для Буркхардта и его подчиненных. Джон ни разу не проговорился, лишь признал, что мы знакомы.

Но этого разговора может оказаться достаточно, чтобы его опознали другие, знавшие Джона под одним из его многочисленных псевдонимов. Мое знакомство с сэром Джоном Смитом (дальше имена можно перечислять до бесконечности) было зафиксировано в полицейских департаментах по меньшей мере трех стран, а я не сомневалась, что и Интерпол участвует в этом расследовании.

Я сидела, упершись локтями в колени, подперев ладонями подбородок, и пыталась упорядочить свои мысли. Загадочное послание, о котором рассказывал Буркхардт, было каким-то неопределенным. Быть может, его информация неверна? Даже самые ловкие агенты иногда ошибаются. Предположим, на этот раз Джон невиновен. У него есть дело — хорошее, честное дело — и прелестная женушка. Может, он и впрямь начал с чистого листа? Может, старается идти прямым путем? Вероятно, осознал, что должен выбрать новую профессию, прежде чем артрит и/или полиция доберутся до него; и уж, конечно, он не стал бы впутывать мать и жену в одну из своих сомнительных афер.

Голос из не столь отдаленного прошлого съязвил: «Если ты действительно в это веришь, ты наивна, как только что снесенное яйцо».

Может быть. Но я предпочитаю оказаться наивной (читай: дурочкой), чем мстительной.

Однажды он признался, что любит меня. Только однажды — к тому же я приперла его к стенке, чтобы вырвать признание, воспользовавшись тем, что он был травмирован и слишком слаб и не мог от меня отделаться. За эти травмы, кстати, я тоже ему обязана, как и за несколько других случаев, когда он рисковал своей драгоценной шкурой, чтобы вытащить меня из очень неприятных ситуаций. Вероятно, он даже был тогда искренен. А может быть, сказал то, чего я хотела, просто чтобы я заткнулась.

Если сейчас я предам его, то буду заслуживать осуждения, пусть даже только с точки зрения собственной совести, как женщина, мстящая мужчине, уязвившему ее гордость и самолюбие. Во мне все еще не улегся протест против Буркхардта. Даже если я укажу на Джона как на вора и мошенника, за которым гоняется половина полиции всей Европы, они не смогут арестовать его по одному моему слову. Насколько мне известно, египетские секретные службы не слишком щепетильны в отношении законных формальностей. Но Джон — британский подданный и находится под защитой гуманного закона, признающего человека невиновным, пока его вина не доказана. Я верила в закон, несмотря на то что порой он несправедливо потворствовал негодяям.

Спешить в любом случае было некуда. Группа вернется в Каир только через три недели. Если Джон действительно решил ограбить музей, мне придется сдать его, здесь сомнений быть не может. Но я могу позволить себе немного подождать.

Я решила лечь и почитать, но, не осилив и двух страниц книги о средневековых каирских мечетях, почувствовала, что глаза у меня слипаются. Так я ни за что не стану специалистом по исламскому искусству к моменту, когда надо будет читать лекцию. Не дрейфь, Вики, сказала я себе, может, ее и не придется читать. Как только на твоего бывшего любовника наденут наручники, ты сможешь выйти из игры. С чистой совестью.

III

Необходимость вставать на рассвете — то, чего я всегда стараюсь избегать, — была скрашена юным смуглым красавцем, постучавшим в дверь менее чем через минуту после того, как меня разбудил мелодичный звон колокольчика. Я была не в том состоянии, чтобы по достоинству оценить юношу, но то, что он принес на подносе, оценила сполна. После двух чашек кофе и холодного душа я была готова к встрече нового дня.

Я встретила его в ресторане, где накрыли шведский стол, за десять минут до отправления группы на экскурсию. Еды было очень много, но лишь несколько человек задержались в зале. Одним из них оказался немецкий хирург-уролог, по-прежнему не отрывавшийся от книги.

Мои «коллеги» собрались в углу. Я предположила, что следует к ним присоединиться. Увидев, как я в нерешительности топчусь у богато сервированного стола, Фейсал встал и подошел ко мне.

— Не знаете, что выбрать в этом изобилии? — спросил он и одарил меня ослепительной улыбкой. — Не рекомендую брать яйца по-бенедиктински, они малость переварены.

— Я немного опоздала, — сказала я, — но я никого не задержу, возьму лишь рогалик и...

— Нет-нет, не спешите. Сядьте и расслабьтесь. Я сам что-нибудь для вас выберу.

Я присоединилась к «коллегам», и мы все обменялись рукопожатиями. Фоггингтон-Смит любезно сообщил, что я могу называть его Пэрри, и вернулся к своему завтраку. Элис Гордон дружески мне улыбнулась.

— Трудно привыкнуть к такому режиму, — сказала она. — Хотелось бы спокойно посидеть в салоне, но светает так быстро. Как вы чудесно выглядите! Очень профессионально.

Я старалась не транжирить деньги Буркхардта, но устоять против костюма в стиле сафари не смогла. Брюки были достаточно широкие, чтобы не оскорбить скромности египтян, — нас предупредили, чтобы мы не слишком обнажались и обтягивали фигуру, — а на жакете карманов больше, чем на «фартуке» для хранения обуви. Я чувствовала себя в этом костюме Амелией П. Эмерсон, но, увидев Элис в юбке до середины икр и в простой блузке, поняла, какого сваляла дурака. Профессионалы-археологи так не выряжаются. Во всяком случае, в наше время.

— Как это я еще пробковый шлем не надела, — сконфуженно улыбнулась я.

Элис гулко рассмеялась:

— Надо было надеть. Почему бы не поразвлечься?

Фейсал вернулся с полной тарелкой. Я намазала маслом круассан и начала есть. Пэрри (интересно, смогу ли когда-нибудь так его называть, подумала я) оттолкнул свою тарелку. Покончив с первым важным утренним делом, он был готов уделить внимание мне.

— С нетерпением жду вашей лекции, доктор Блисс, — торжественно объявил он. — Должен признаться, не читал ваших публикаций.

— Это не совсем моя сфера, — призналась я. Я ожидала, что рано или поздно это случится, и понимала, что не стоит пытаться обмануть этих людей. — Я немного... э-э-э... блефую.

— В каком смысле? — удивился Пэрри.

— Не будьте чудаком, Пэрри, — просто сказала Элис. — Не знаю, за какие ниточки дергали вы, чтобы попасть в этот круиз, но я тоже имею к нему не то чтобы прямое отношение. Моя специальность — литература Нового царства. Существует по крайней мере дюжина специалистов, знающих о храмах эпохи Птолемеев больше, чем я. Но я с легким сердцем убила бы их всех, чтобы раз в жизни пожить, как миллионерша. Это вам не гостиница «Гайд-парк холидэй».

Фейсал рассмеялся. Он и впрямь был великолепен — дело даже не в белых зубах и сверкающих глазах — он обладал тонким чувством юмора.

— Жаль, что нельзя записать взятки в графу законных деловых расходов, не так ли?

— А я всегда записываю, — возразила я.

— В действительности... — начал было озадаченный Пэрри.

— Нам пора, — перебил его Фейсал. — Вперед!

Он стал шумно подгонять нас. Необщительный любитель чтения остался.

Элис шла рядом со мной.

— Надеюсь, вас предупредили насчет лекций во время экскурсий, — сказала она. — Можно отвечать на вопросы, но читать лекции вправе только египетские гиды, имеющие лицензии.

— Для меня опасность нарушить это правило невелика, — заверила я ее.

Она рассмеялась и дружески похлопала меня по руке:

— Кое-кто из этих людей не отличает Девятнадцатую династию от девятнадцатого века; если они припрут вас к стенке, посылайте их ко мне, или к Пэрри, или к Фейсалу.

Пассажиры собрались в холле. Я присоединилась к группе, отбившейся от основной массы. К моему огорчению, в ней оказались и Тригарты. Обойдя их, я очутилась рядом со Сьюзи Амфенор. Она приветствовала меня как старую подругу, а я с ужасом оглядела ее наряд. Сьюзи игнорировала указания насчет одежды и вырядилась в некое подобие гимнастического трико, которое нежно обтягивало ее «антифасад» и обнажало руки, плечи и ложбинку на груди.

— Вы не прихватили жакета? — спросила я.

— Он там, на стуле, — она небрежно махнула рукой, — но я не вижу необходимости...

— Вы страшно обгорите. Если не хуже.

— Фейсал сказал, что если я его не надену, кто-нибудь затащит меня за пирамиду и изнасилует, — с надеждой сообщила Сьюзи. — Он такой хулиган!

Фейсал услышал, как она произносит его имя. Грозно хмурясь, он вручил Сьюзи жакет и шляпу и стал подталкивать нас к сходням.

— Давайте сядем вместе, — предложила Сьюзи, — и поболтаем, как водится между нами, девочками. Я обожаю мужчин, но порой ужасно устаешь оттого, что они роятся вокруг.

— Мне редко приходится испытывать подобные неудобства.

— Ну, милая, не скромничайте. Если бы вы немного принарядились, то выглядели бы по-настоящему привлекательно.

Мы расселись в автобусе. К тому моменту, когда он прибыл на место, в ушах у меня звенело. Сьюзи дала мне полезные советы насчет прически («эти маленькие шпилечки, которыми вы закалываете пучок, очень милы, но вам следует распускать волосы, а не собирать их на затылке»), насчет косметики («вам нужно пользоваться айлайнером, милочка, и более темной помадой») и насчет каждого предмета моего туалета. Она также с исчерпывающей точностью охарактеризовала каждого мужчину с теплохода. Фейсал — самый сексуальный, но в этом Тригарте тоже что-то есть, жаль, что он при молодой жене.

Я твердо решила отделаться от Сьюзи при первой же возможности, но сначала заставила ее надеть жакет, который на самом деле оказался широким, развевающимся блузоном из кисеи, столь прозрачным, что едва ли мог остановить вероятных насильников, и шляпу — широкополое соломенное сооружение, которое завязывалось под подбородком невероятных размеров бантом а-ля... думаю, она считала, что а-ля Скарлетт О'Хара. После этого я слиняла. Нам велели не отделяться от группы, но, на мой взгляд, ко мне это не относилось, впрочем, даже если бы и относилось, мне было наплевать, я все равно предпочитала пребывать в счастливом неведении.

Достав из сумки путеводитель, я устремилась к углу ограждения, где громоздились массивные основания известняковых стен. Но обрести одиночество здесь было невозможно: всюду, словно мухи на горстках сахара, роились вокруг своих гидов члены по меньшей мере дюжины туристских групп. Я отразила атаки нескольких назойливых продавцов сувениров и услуг и нашла сравнительно спокойное местечко и валун, чтобы посидеть.

Было раннее утро; на светлом песке лежали серые прохладные тени. Небо сияло ослепительной синевой. На его фоне возвышалась знаменитая, золотистая в солнечных лучах, Ступенчатая пирамида — самый ранний образец монументальной каменной архитектуры, ей более четырех тысяч лет. Повидавшая виды и истертая настолько, что камни, из которых она сложена, производили впечатление совсем не обработанных, она потрясала воображение не только почтенным возрастом. В ней было нечто правильное: угол наклона граней, пропорции и прежде всего — местоположение. Любой из обожаемых мною средневековых европейских соборов потерялся бы в такой бесконечности неба и песка. Это действительно было сказочное путешествие, путешествие моей мечты. К тому же вместо обычной туристской экскурсии я получила круиз в роскошной каюте и с изысканной едой. И как же тут сконцентрировать внимание на пирамидах и фресках, если желудок мой бурлит, а нервы звенят словно струны дедушкиной гитары, подумала я, переводя взгляд с вырезанных в форме лотоса колонн Южной колоннады на людей, обступивших Фейсала.

Я заставила себя обратиться к путеводителю и прочла длинную главу о празднике в честь бога Сета, но если мне хотелось действительно узнать, что это такое, то нужно было бы это увидеть, потому что я не помнила ничего, кроме имени бога. Многие рухнувшие колонны и стены уже восстановлены, причем с помощью подлинных материалов, так что теперь можно составить представление о том, сколь впечатляющим было в свое время это сооружение. Стройные колонны с каннелюрами и изящные изогнутые карнизы поражали классической строгостью и элегантностью. Я мечтательно разглядывала их, когда вдруг заметила, что ко мне приближается Джен.

Я поспешно склонилась над книгой в надежде, что она не подойдет. Мне не нужно было общество, тем более ее. Через пару минут я имела основание похвалить себя за сообразительность: Джен прошла очень близко от меня, но не остановилась. Роясь в сумке, она исчезла за невысокой стеной.

Что ей там нужно? Это было так не похоже на нее — оторваться от группы. И выглядела она не такой энергичной, как всегда, шла медленно, волоча ноги.

Я встала и последовала за ней.

Здесь, за стеной, лежала прохладная тень. Джен сидела на земле, открытая сумка валялась позади нее.

— Джен, — неуверенно позвала я, — с вами все...

Она повернула ко мне серое, лишенное всякого выражения лицо и завалилась набок.

I

Чему бы мы ни были обязаны изменением нашей программы — террористам ли, низкому ли уровню воды в Ниле, — оно оказалось весьма кстати, так как позволило мне собраться с мыслями и зализать свои раны. Я несколько преувеличила: синяк на заднице был величиной всего лишь с салатницу. Медленно погружаясь в горячую пенную ванну, я попробовала взглянуть на событие в менее мрачном свете.

Цветочный горшок не был смертельным оружием; даже если бы он приземлился прямо мне на макушку, от повреждений я страдала бы недолго. По излишне покровительственному замечанию Джона, это было предупреждением. Итак, теперь я знала: злоумышленники, находящиеся на теплоходе, едва ли хотят убрать меня насильственным путем. Их намерения были несколько неопределеннее: напомнить мне, что на корабле нет ни единого места, где я чувствовала бы себя в безопасности, что «они» могут добраться даже до моей каюты. Ведь именно под собственным балконом я стояла в тот момент, когда свалился горшок.

Слишком многие, черт возьми, имеют доступ ко мне в комнату. Я высунула из воды кончики пальцев ног и стала задумчиво их разглядывать, припоминая взволнованные лица членов команды, которых опрашивали по поводу происшествия. Пэрри настоял, чтобы я немедленно заявила о случившемся, и Хамид, помощник капитана по интендантской службе, тут же велел притащить к нему в кабинет всех вероятных подозреваемых.

Хамид отвечал за «внутренние дела» на теплоходе, он был как бы управляющим при капитане. Стройный интересный мужчина неопределенного возраста, он излучал спокойствие и уверенность человека, в совершенстве знающего свое дело. Мне уже приходило в голову, что он — загадочный агент Буркхардта: у него были ключи от всех кают и прекрасный предлог входить в любую из них, он всегда мог сказать, что проверяет работу персонала.

Если таково его прикрытие, то оно идеально. В щегольской, отлично сшитой форме, с красивой сединой на висках, он производил впечатление умелого администратора крупного отеля. Но, напомнила я себе, не только он имел ключи от кают. До того момента я не отдавала себе отчета в том, сколько в команде стюардов. Один пополнял запасы спиртного в холодильниках; он был коптом[22], поскольку для мусульманина оскорбительно иметь дело с алкоголем; другой собирал и относил вещи в прачечную; третий заправлял постели и менял белье... Хамид выстроил всех в подобострастную шеренгу и о чем-то резко расспрашивал их по-арабски. Они многословно и страстно оправдывались. Наиболее вероятным подозреваемым был юноша по имени Али, ответственный за уборку помещений, в том числе и уход за цветами. На вид ему было не более восемнадцати — грациозный, улыбчивый молодой человек с густыми, черными, как у многих египтян, ресницами. Он все отрицал. Да, он поливал цветы и обрезал засохшие веточки, но когда покидал каюту, все было в полном порядке, он проверил, чтобы все горшки были надежно закреплены в подставках. Али заламывал руки, потом начал плакать.

Вот тут-то я и прекратила допрос. Пустая трата времени, к тому же не выношу мужских слез. Когда я сказала, что ни в чем его не виню, Али заплакал еще горше.

Хамид и Пэрри последовали за мной в мою каюту. Как я и подозревала, с цветами на балконе все было в порядке. Каждый горшок стоял на своем месте и был хорошо закреплен. Наиболее логичное объяснение, с явным облегчением предложенное Хамидом, состояло в том, что кто-то из пассажиров — моих соседей невзначай тронул цветочный горшок у себя на балконе. Он, конечно, выяснит... Я сказала «Прекрасно» и выпроводила их с Пэрри. Особо стараться он не станет, не те у него пассажиры, к тому же я точно знала, что горшок упал именно с моего балкона, даже если раньше его там не было.

Я сдула пену с ладони и решила, что лучше поискать негодяев в другом месте. Я сосредоточилась на Джоне и ослабила бдительность, но совершенно очевидно, что он — не единственный злодей на борту. Я и прежде догадывалась об этом, инцидент с цветочным горшком укрепил мои подозрения. У меня была блестящая возможность провести расследование, так как ситуация напоминала старомодный английский детектив из сельской жизни с убийством: все подозреваемые находятся вместе в изолированном от внешнего мира пространстве. Я побеседую со всеми, включая тех, с кем еще не имела случая лично познакомиться; буду невероятно общительна, обворожительна и необычайно хитра. И очень, очень осторожна!

II

Помимо всех прочих неприятностей вроде необходимости размышлять, кто нанесет мне следующий удар и чем, в моем роскошном путешествии появилась еще одна загвоздка. Мэри решила, что должна «помирить» нас с Джоном, и взялась за дело в тот же вечер. Увидев, как я вхожу в ресторан, она вскочила и подбежала ко мне.

— Мы заняли вам местечко, Вики. Вы ведь не откажетесь сесть с нами?

Более всего в ту минуту я желала сбить ее с ног и пройтись по ней, но тем не менее никак не могла увернуться от этих маленьких ручек, вцепившихся в меня и с беспощадным добродушием подталкивавших к столу. Джон ожидал стоя. В тот день никто специально не переодевался к ужину, но на нем даже обычная одежда — белая тенниска со скромной монограммой на нагрудном кармане — выглядела так, словно это костюм, купленный на Севил-роуд[23], и стрелки на брюках были такие острые, что, казалось, о них можно порезаться. Он оглядел меня всю — от дешевых сандалий до имитации гермесова кольца, которым были схвачены волосы на затылке, — а затем сосредоточился на медальоне, висевшем у меня на груди.

— Как мило с вашей стороны оказать нам такую честь. Не похоже, чтобы вы хромали; надеюсь, это означает, что пресловутый синяк оказался не столь обширным?

Он пододвинул мой стул, когда я садилась. Я ожидала подвоха, поэтому сумела затормозить прежде, чем край стола впился мне в живот.

— А ваше бедное запястье? — невинно спросила я. — Вижу, ни одна косточка на нем не пострадала.

Так продолжалось на протяжении всех пяти блюд. Джон вел себя с такой оскорбительной изысканностью, как умел только он: говорил с подчеркнутой медлительностью, которую я совершенно не выношу, и словно мебельными гвоздями обивал свою речь язвительными насмешками. Думаю, Мэри было непонятно большинство двусмысленностей, которые Джон позволял себе, но когда он прошелся насчет моего медальона, назвав его «очень большим и очень золотым», она вспыхнула и быстро сказала:

— Послушай, дорогой, не все разделяют твои вкусы. Античные украшения — одно из его профессиональных увлечений, — пояснила она мне.

— Неужели? — притворно удивилась я.

На ней по-прежнему были греческие сережки. В электрическом освещении нежно светилась покрывавшая их легкая патина, а утонченные лица на маленьких головках выражали такое же равнодушное презрение, как и лицо Джона.

— Исида, — пояснил он, проследив направление моего взгляда или угадав мои мысли, что было совсем не сложно в подобных обстоятельствах. — Хоть она и египетская богиня, культ ее был весьма распространен в Греции в эллинистическую эпоху: между трехсотым и тридцатым годами до новой эры.

— Спасибо, что объяснили. — Я оперлась подбородком на тыльную часть ладони и сладко улыбнулась ему: — Они восхитительны. Где, скажите на милость, вы достаете такие вещи?

— Там и сям, — ответил Джон, отнюдь не столь сладко улыбаясь мне в ответ. — Эти серьги, например, я нашел в антикварном магазине в Нью-Йорке. Вы, должно быть, знаете этот магазин на Мэдисон-стрит, в районе Семидесятых.

Это был удар прямо в печень. Конечно же, я знала этот магазин: моя золотая с эмалью розочка происходила оттуда же.

Во время обеда я попыталась провести легкую рекогносцировку, с простодушным девичьим любопытством расспрашивая о других пассажирах. Джон прекрасно понял, что мне нужно; с учтивой улыбкой он изливал на меня массу бесполезной информации. От Мэри было больше толку. Она уже успела познакомиться с большинством гостей.

— Джонсоны — из Сан-Франциско, — сообщила она, кивая в сторону пожилой супружеской пары, которая накануне сидела за одним столиком с Джен. — Он имеет какое-то отношение к фондовой бирже.

— Он — самый унылый субъект на теплоходе, — добавил Джон, — если не считать его супруги. Вы не поверите, но хобби Джонсона — детские железные дороги.

Разговор продолжался в том же духе: Мэри указывала на кого-нибудь, а Джон отпускал нелицеприятные замечания обо всех и о каждом. Когда мы перебрались в салон пить кофе, я извинилась и вышла на палубу «покурить». Джон за мной не последовал. Зато мне довелось поболтать с мистером Джонсоном, курившим сигару. Этот господин оказался еще скучнее, чем думал Джон. К счастью, прежде чем он успел со всеми подробностями поведать мне о деятельности министерства внутренних дел, военного штаба и о чем-то там еще, к нам подошла Элис. Она прослышала о «несчастном случае» и засыпала меня вопросами.

— Пакость эти цветы, — заявил Джонсон. — Зачем они нужны, если есть искусственные, вот что я вам скажу. Жена обожает домашние растения, хотя...

В это время из салона донесся голос, оповещавший о начале лекции, так что пришлось вернуться. На подиуме помощник Хамида официально объявлял то, что нам всем было уже известно. Он обещал всевозможные развлечения взамен выпавших из программы экскурсий. Один из участников круиза, знаменитый орнитолог-любитель, предложил рассказать о птицах, а доктор Фоггингтон-Смит согласился прочесть дополнительную лекцию о египетских религиях. Через три дня предполагался грандиозный банкет в египетском стиле и костюмированный бал с представлением, в котором будут участвовать команда и пассажиры. Учреждены призы за лучшие костюмы. Если мы не приобрели никаких египетских нарядов в Каире, команда с удовольствием поможет нам соорудить их из подручных средств, либо можно наведаться в превосходный магазин мистера Азада (в этом месте мистер Азад встал и обаятельно улыбнулся), чтобы выбрать там что-нибудь из его коллекции.

— Может получиться забавно, — сказала я Элис, уже подозвавшей официанта.

— Chacun a son gout[24], — загадочно произнесла она. — Хотите кофе? Очень рекомендую, лекции Пэрри действуют, как двойная доза снотворного.

Вскоре я получила возможность оценить ее совет. Пэрри бубнил и бубнил что-то об Исиде, Осирисе, Мут, о куче других богов, богинь и людей с невероятными именами; а когда перешел к обсуждению различий между пантеизмом, монотеизмом и генотеизмом, голова у меня начала клониться. Однако Элис не дала мне опозориться, время от времени щипая меня.

Вопросов оказалось немного. Никто не хотел, чтобы Фоггингтон-Смит снова завел свою шарманку.

Прислуга убрала экран и подиум, и в зале появился наш танцевальный оркестр, состоявший из четырех музыкантов. Пэрри пригласил меня на танец, но я отказалась под предлогом ушиба. Направляясь к двери, я увидела торжественно вращающихся в танце Джонсонов, он держал ее на расстоянии вытянутой руки и двигался со скоростью сонной улитки. Молодожены не танцевали.

III

На следующее утро я завтракала у себя в каюте. Я слышала, такой вид обслуживания вообще-то не распространен на туристических теплоходах, но наш обычным не был, к тому же Али стал теперь моим лучшим на свете другом, как он сам искренне уверял, отдал бы за меня жизнь в любую минуту. Я сказала, что хочу лишь пару вареных яиц и кофе. Он вернулся с рекордной скоростью и полным набором тарелок, в которых было представлено, похоже, все утреннее меню. Я с трудом выпроводила Али за дверь, взяла еду, кофе, блок почтовой бумаги, карандаш и вышла на балкон.

Отсюда открывался пасторальный вид — зеленые поля, буйволы, стоявшие на мелководье по колено в воде, облаченные во все черное женщины, которые стирали белье и одновременно зорко следили за детьми в коротких пестрых рубашонках. Я помахала в ответ ребятишкам, выстроившимся вдоль берега и приветствовавшим теплоход.

Мне не хотелось думать о преступлениях. Какого черта! Я сделала то, что от меня требовалось. Все, что от меня требовалось. Может, цветочный горшок и впрямь был несчастным случаем? Может, у Джона на корабле нет никакого союзника? Но даже если оба этих утешительных предположения неверны, какие основания полагать, что я узнаю кого-то из его приспешников?

Я знала больше мошенников, чем хотелось бы, но и одного оказалось достаточно. Я составила список.

Некоторые из поименованных в нем были явно вне игры: мертвы или в тюрьме. Типы из Рима, которые благополучно торговали себе поддельными драгоценностями, пока я грубо не нарушила их идиллию, не подходили ни под одну из этих категорий. Они свалили вину за то дельце на Джона и по-прежнему наслаждались своей дольче вита[25], что лишний раз доказывает: преступление зачастую окупается, а справедливость не всегда торжествует. Так или иначе, то была чисто местная, любительская деятельность, сомнительно, чтобы ее участники вышли на международную арену.

Группа, с которой судьба свела меня в Швеции, — птицы другого полета. Все они — профессионалы, хладнокровные, как акулы: громила и тупица Ханс, который, в сущности, не былплохим, просто виртуозно выполнял плохие приказы; Руди, похожий на хорька, и с теми же инстинктами — убивать, убивать как можно больше; Макс, который в порядке отдыха вырезал силуэты из бумаги, после того как целый день стрелял в людей; и их босс Лиф, ранивший меня длинным острым ножом, прежде чем Джон насильно лишил его моего общества. Лиф, несомненно, был мертв, я опознала его труп.

У меня хранилось несколько силуэтов, вырезанных Максом, — сувениры от автора. Мой был сделан из традиционной черной бумаги; они поразительно тонко передавали сходство с оригиналами. Иногда Макс работал с красной бумагой — «для особой коллекции». Он был тихим, безобидным на вид маленьким человечком и всегда относился ко мне по-доброму, вплоть до... да даже и в тот самый момент, когда я помахала ему на прощание рукой, перед тем как его увезли в каталажку. Он даже... То есть он, конечно, не благодарил меня за то, что я помогла ему избавиться от его босса, во всяком случае, слов таких не произносил, но чувствовалось, что смерть Лифа открывает ему интересные и многообещающие возможности. «Если я когда-нибудь смогу быть вам полезным, доктор Блисс...» — сказал он.

Я никогда не встречала человека, который пугал бы меня больше, чем Макс, и искренне верила и надеялась, что он все еще в тюрьме. В любом случае Макс не стал бы сотрудничать с Джоном, даже если бы тот остался единственным на земле жуликом. Он испытывал к Джону не только профессиональную, но и личную неприязнь. У Макса начисто отсутствовало чувство юмора, а Джон заставлял его лезть на стенку, даже когда не старался специально, но часто он старался.

Дело о золоте Трои... О нем можно было забыть. Все негодяи мертвы. Совершенно, безоговорочно мертвы, включая главного негодяя, свалившегося с высоты пятидесяти футов на острые скалы. Джон имел косвенное отношение к этой кончине. Все произошло спонтанно, во время импровизированной операции по моему спасению.

Я впервые задумалась о том, что чувствует Джон в связи с этими двумя убийствами. Ни одно из них не было преднамеренным, заранее обдуманным убийством; у Джона есть все основания утверждать, что он убил их в порядке самообороны или при смягчающих вину обстоятельствах. Но он всегда заявлял, что не терпит насилия, даже если оно направлено и не против него самого. Интересно, снятся ли ему страшные сны?

Я зябко поежилась и разорвала список на множество мельчайших, нечитаемых клочков.

Приспешником Джона не мог быть человек, известный мне, следовательно, это должен быть кто-то, кого я не знаю. (Блестящее умозаключение, Вики!) Я обратилась к списку пассажиров.

Теперь появилась возможность соотнести большинство имен с лицами и личностями. Их было всего тридцать, точнее двадцать девять, поскольку Джен временно отсутствовала. Я чуть не вычеркнула ее имя, но остановилась. Она могла покинуть корабль, но не сцену, на которой разыгрывалась драма. Как ни трудно представить Джен выдающимся умом преступного мира, я не имела права сбрасывать со счетов тот факт, что она осталась в Каире с развязанными руками.

По зрелом размышлении я вычеркнула шестнадцать человек. Не потому, что была столь легковерна или предвзята, чтобы считать, что почтенный возраст ставит человека вне подозрений, но все же определенный уровень физической подвижности — одно из необходимых условий для участия в ловком похищении. Во всяком случае, доведись мне нанимать исполнителей, я бы настаивала на этом условии. А около дюжины пассажиров, совершенно очевидно, перевалили семидесятилетний рубеж. Исключила я и Луизу. Ее имя постоянно красовалось в списке бестселлеров, следовательно, ей незачем зарабатывать себе на жизнь преступлениями, а то, что это действительно Луиза Фенклифф, сомнений не вызывало. Фотографии, украшавшие суперобложки всех ее книг, были, разумеется, отретушированы, но узнать автора оказалось нетрудно.

Свит и Брайт — хорошие мальчики. Кто же оставался? Бленкайрон слишком богат и знаменит, чтобы быть подозреваемым, а вот его секретаря и телохранителя я исключать не стала. Надо выяснить, как долго они состоят у него на службе. Джон — большой мастер устраивать такие «подставки», чтобы подобраться к нужному человеку или пробраться в нужное место. Сьюзи? В ее поведении было, пожалуй, нечто наигранное. Я ведь не знакома с элитой мэмфисского общества (штат Теннесси), она могла оказаться и двойником. Нельзя исключать и нелюдимого немца. Нужно познакомиться с ним поближе.

Плюс Мэри и Джон. Всего — двадцать один человек. Оставались восемь, с которыми я не имела возможности поговорить, если не считать обычного обмена любезностями. Я была склонна вычеркнуть из списка и их, все они — члены любительского археологического общества из Далласа и путешествуют вместе. Они тоже богаты, и желторотыми юнцами их не назовешь.

Ну а мои коллеги? Элис и Пэрри — те, за кого себя выдают. Они знают друг друга и хорошо известны остальным, в том числе и Бленкайрону. Могут ли они оказаться замешанными? Теоретически — да. Теоретически и Фейсала можно подкупить. Или он может иметь связи с одной из фундаменталистских организаций, желавших избавить Египет от иностранного засилья. Осуществить операцию, которая вызвала бы общественное возмущение, беспорядки или даже восстание, — это вполне в духе фанатиков.

У меня, похоже, было очень много теоретических соображений и очень мало реальных путеводных нитей, и больно уж хорошо все сходилось. Сообщник (или сообщники) Джона могли оказаться и членами команды или обслуживающего персонала, но с ними я не имела возможности поговорить.

К черту весь этот бред! Я оделась и пошла в салон на лекцию о птичках. Как приятно слушать о таких милых, безобидных существах! Птички едят только жучков, а убивать жучков — не преступление.

Правда, я забыла о совах. Эти много кого пожирают: милых маленьких мышек, а то и неосмотрительных котят. Лекция обернулась неожиданной удачей: докладчик, необщительный немец, действительно много знал о птицах. Если на самом деле он и не был энтузиастом, то умело имитировал увлеченность: о птицах он говорил так, как другой мог бы говорить о своей возлюбленной, — расписывал их длинные стройные ноги и изысканную окраску оперения. С сожалением сообщил, что иные виды пернатых очень пугливы и изучать их повадки трудно. Он даже принес коллекцию слайдов — штук двести — и все их продемонстрировал. Ну, может быть, не двести, но казалось, что их было гораздо больше.

Страсть к птицам объясняла его присутствие на теплоходе. Однако мне пришло в голову, что вызубрить сведения по египетской орнитологии легче, чем по египтологии или — мне ли не знать! — по исламскому искусству Египта. Способный человек может за несколько недель набраться знаний, вполне достаточных, чтобы убедить неспециалистов в том, что он — знаток.

Когда предложили задавать вопросы, я засыпала его ими. Все они были глупыми, но какие же еще могла придумать я по такой-то теме? Он отвечал бойко и уверенно, но это тоже ничего еще не доказывало. К несчастью, он решил, что интерес мой столь велик, а невежество столь глубоко, что со мной нужно позаниматься отдельно, и я смогла отделаться от него лишь после обеда; к тому времени я знала об особенностях гнездования диких уток больше, чем мне нужно, но так и не сумела понять, был ли немец действительно на уровне или нет.

Звуки музыки ударили мне в уши, когда я вышла из лифта. Кто-то играл на пианино, и играл весьма недурно. Музыка была бурной и страстной — «Революционный этюд» Шопена.

Он сидел ко мне спиной и из-за музыки не слышал моих шагов. Я не удержалась, подошла вплотную и заговорила:

— Как мило. Вы исполняете нашу любимую пьесу.

Кисти рук с грохотом обрушились на клавиатуру, голова склонилась. Я не видела лица, но уши его пылали. Спустя несколько мгновений он, с трудом переводя дыхание, произнес:

— Никогда так больше не делай.

— А где же ваша дорогая женушка? — поинтересовалась я.

Он посмотрел мне прямо в глаза. Лицо его все еще горело, а вид был таким свирепым, что я невольно отпрянула.

— Хватит, Вики, оставь меня в покое.

В салоне находились еще несколько человек, в том числе пожилая пара из Гамбурга, Сьюзи Амфенор и Свит с Брайтом, склонившиеся над шахматной доской.

Придя в себя, я мягко сказала:

— Нет необходимости быть столь грубым. Или есть? Несколько голов повернулись в нашу сторону. Джон снова потянулся к клавиатуре, его следующие слова заглушила для остальных серия выразительных, но весьма бессвязных арпеджио:

— Очевидно, есть. Тонких намеков ты не понимаешь. Извини.

Он прервал игру и встал. Я поняла намек. Удаляясь, я слышала рукоплескания, а фрау из Гамбурга выкрикнула по-английски:

— Очаровательно! Вы сыграете для нас на вечере? Джон ответил по-немецки:

— Большое спасибо, уважаемая фрау, но играть я не буду. — И на том же языке, повысив голос так, чтобы я могла услышать, добавил: — Стараюсь никогда не играть на публике.

...Телефонный звонок разбудил меня безбожно рано, в шесть утра. Я буркнула в трубку: «Спасибо», — и лениво потянулась к звонку, чтобы вызвать стюарда. Дома мне будет не хватать этой услуги, там будить меня примерно в то же время станут Клара, сидящая у меня на голове, и Цезарь, пытающийся лизнуть меня в любое место, куда только может достать. И ни один из них не принесет мне кофе.

Ответ на звонок последовал не так скоро, как обычно, и, когда после деликатного стука в дверь я крикнула: «Войдите!», на пороге появился вовсе не Али. Этот человек был старше, более смугл и менее привлекателен.

— Мадам желает завтракать? — вежливо спросил он.

— А где Али?

Глаза у стюарда забегали.

— Я вместо него, мадам. Меня зовут Махмуд. Что угодно мадам?

Я не стала допытываться. Может быть, у Али выходной? Махмуд вернулся, когда я заканчивала принимать душ. Накинув халат, я велела ему поставить поднос на балкон.

Корабль стоял на якоре и слегка покачивался на волнах. Мы приплыли в Эль-Тилль, как и полагалось по расписанию, и в семь пятнадцать должны были сойти на берег, чтобы осмотреть Амарну. Мое окно выходило на запад, поэтому я могла видеть лишь реку и противоположный берег. Утро, как обычно, выдалось прекрасным. Сегодня мне жакет не понадобится. Ветер уже был горячим.

Когда мы собрались в холле, Фейсал начал выкрикивать указания. Он казался несколько возбужденным в то утро и дважды напомнил, довольно резко, что мы должны держаться вместе и не бродить поодиночке.

— Это, разумеется, меня не касается, — сказал Пэрри, подходя ко мне. — Если хотите увидеть что-нибудь особенное...

— Думаю, программы обычной экскурсии с меня достаточно.

Это была чистая правда. Предстоял длинный, жаркий, утомительный день. В первой его половине мы должны осмотреть часть развалин города и несколько могил знати, затем вернуться на теплоход к раннему обеду, после чего более слабые существа могли остаться на борту, а энтузиасты — вернуться, чтобы посетить царскую усыпальницу, расположенную в отдаленном вади[26], и, если позволит время, еще несколько погребений.

У меня было подозрение, что к обеду я буду расположена присоединиться к более слабым существам. Я и прежде читала об Амарне, а доклад, который Пэрри сделал накануне, позволил мне упорядочить воспоминания.

Место представляло собой обширную пустую равнину в форме полукруга; река ограничивала его прямую сторону, а скалы в глубине пустыни — дугу. Амарна была столицей фараона-еретика Эхнатона. Это один из самых интересных и загадочных правителей древности. Мне случалось наблюдать, как почтенные ученые багровели и едва ли не бросались в рукопашную, когда заходил спор о том, кем был Эхнатон: монотеистом или пацифистом, идеалистом, безумным религиозным фанатиком или отвратительным «вероотступником». Меня очень интересовали художественные традиции той эпохи, но лучшие образцы живописи и скульптуры находились где угодно — в музеях, частных коллекциях, — только не здесь. Это место было бессовестно разграблено как древними, так и современными вандалами.

Мне не улыбалось наслаждаться весь день обществом Пэрри, особенно во время экскурсии к развалинам города. Я догадывалась, как они выглядят, поскольку повидала на своем веку немало археологических достопримечательностей: запутанный лабиринт унылых глинобитных стен, одни — не выше фундамента, другие — в мой рост. Гид будет говорить что-то вроде: «А здесь находился большой зал для приемов», и мы все будем изумленно глазеть на площадку земли, окаймленную голыми каменными стенами. И так часами: бесконечный парад сооружений, которые некогда здесь находились, но которых — увы! — уж нет.

Фейсал вернул меня к действительности резким: «Вики, не зевайте!» ¦— и я рысью припустила за ним. Пэрри семенил за мной.

— Он что, с похмелья, что ли? — прошептала я.

— Он не пьет, — ответил Пэрри. — Мусульмане не...

— Шучу, но какая муха его укусила?

— Мы в Среднем Египте, — здраво заметил Пэрри. — Это места, где чаще всего действуют террористы. Но все меры предосторожности приняты.

Не сомневаюсь. Первое, что я увидела, шагнув на верхнюю площадку трапа, был грузовик, набитый солдатами.

— Вооруженный эскорт? — воскликнула я.

— Если с кем-нибудь из членов этой группы что-нибудь случится, компании придется платить чертову кучу денег, — заметил Пэрри. — Не обращайте внимания на солдат и радуйтесь, что они нас охраняют.

Я старалась следовать его совету. Пейзаж был по-своему великолепен, если вы не воспитаны в убеждении, что красивый вид — это непременно деревья, цветы, трава и журчащие ручейки. Здесь царила красота линий и нежных оттенков, теней, сгущающихся от фиолетового до иссиня-черного цвета, скал, вытянувшихся зубчатой стеной и, по мере того как поднималось солнце, превращавшихся из золотисто-розовых в бледно-серебристые. Я не была в восторге от нашего средства передвижения — открытой металлической платформы с рядами сидений, которую тащил трактор, но и пешком идти у меня охоты тоже не было. Во всяком случае, не в сопровождении этих угрюмых парней в форме, наблюдающих за мной.

Платформа оказалась именно такой неудобной, как я и ожидала. Когда она прыгала по ухабистой дороге, почти неразличимой на фоне окружающей пустыни, я крепко держалась за спинку переднего сиденья. От Пэрри мне улизнуть удалось, но когда Свит предложил место рядом с ним (и с Брайтом, разумеется, нужно ли говорить?), деваться было некуда, пришлось согласиться, чтобы не показаться невоспитанной. Джон любезно подвинулся, чтобы освободить мне побольше места. Он улыбнулся, давая понять, что вполне осознает, сколь неприятно мне его соседство.

— Вас редко видно в последнее время, — сказала я, поворачиваясь к Джону спиной и одаривая Свита самой соблазнительной улыбкой, на какую способна.

— Мы робеем, — хихикнул Свит. — Вы так популярны, Вики, за вами ходят все красивые молодые мужчины, мы думали, что вы не захотите якшаться с такими старыми занудами, как мы.

Брайт широко улыбнулся и кивнул. Умеет ли он вообще разговаривать? Может, у него какой-нибудь тяжелый дефект речи — сильное заикание или шепелявость, — и он стесняется говорить?

Мы обменялись невинными шутками по поводу их чудесного внешнего вида и моей неотразимой привлекательности, после чего я сказала:

— Я не видела Лэрри сегодня утром. Он остался на корабле?

— Что вы, дорогая, он первым сошел на берег!

— Он словно школьник влюблен в Нефертити, — добавил Джон.

Я бы проигнорировала его реплику, но Свит, чтобы лучше видеть Джона, наклонился вперед, готовый поддержать разговор:

— А я думал, что девушка его мечты — Тетисери.

— И Нефертари тоже, и Ти, и все прочие романтические красавицы — королевы Египта. Он не может противиться искушению древних легенд и млеет перед портретами, которые, надо признать, лишь отдаленно напоминают оригиналы.

Свит сочувственно кивнул:

— Легко понять, почему застенчивый, чувствительный человек, поклонник искусства и красоты, предпочитает мечту реальности.

— Или почему мужчина может предпочесть женщину, умершую четыре тысячи лет назад, кое-каким живым образцам, — подхватил Джон.

— Фи, Джон, какой цинизм! — воскликнул Свит. Мэри слышала это, она поджала губы, и щеки ее потемнели от бросившейся в лицо краски.

Платформа остановилась, и мы сошли с нее. Горячий ветер закрутил концы шарфа вокруг моего лица.

Мы стояли у подножия скалы. Высоко над головой виднелись отверстия — входы в гробницы. Когда-то посетителям приходилось карабкаться туда по крутым, опасным склонам, но настоятельная потребность в туристских долларах, фунтах, марках и йенах подвигла на сооружение более удобных подходов: в скале были высечены тропы и несколько маршей лестницы. Прямо перед нами начиналась такая дорожка с длинной чередой мелких ступенек. Кое-кто из наших уже карабкался по ней.

На одной из ступенек — нелепая фигура в несуразно огромных солнцезащитных очках и самом большом, самом белоснежном пробковом шлеме, какой мне когда-либо доводилось видеть. Человека окружала целая стая мяукающих кошек, которых он кормил какими-то объедками, извлекаемыми из бесчисленных карманов, украшавших его куртку цвета хаки. Замечания, которые он отпускал в ходе кормления, прозвучали для меня погребальным колоколом:

— Не толкайтесь, это невоспитанно. Здесь всем хватит. Ах, ты плохая мама — дай сначала поесть малышам.

Голос позади меня глухо простонал:

— Я этого не заслужил! Конечно, моя жизнь — не образец для подражания, но такого не заслуживает никто. Даже Джек-Потрошитель, даже Аттила-гунн...

Я чувствовала абсолютно то же самое. Просто не могла произнести этого вслух, потому что онемела. О Боже, прошу тебя, пошли мне солнечный удар, шизофрению или что-нибудь столь же безобидное, только не это, мысленно воззвала я.

Шмидт увидел меня. Его кустистые седые усы зашевелились, а маленький аккуратный ротик растянулся в широкой улыбке.

— Извините, — сказал Джон, отодвинув меня в сторону, и двинулся вперед тем обманчиво неторопливым шагом, который на деле оказывается быстрее внезапно хлынувшего дождя. Сосредоточившись на мне, Шмидт поначалу его не заметил; когда же заметил, выражение полного восторга разлилось по его лицу. Джон добрался до Шмидта прежде, чем тот успел рассыпаться в приветствиях, и навис над ним.

— Ну не прелесть ли он? — Голос принадлежал Мэри. Я уже достаточно пришла в себя, чтобы оглянуться.

— Прелесть, — повторила я тем же обреченным тоном, каким только что говорил Джон.

— Как хорошо поступил этот милый пожилой джентльмен, который кормит кошек. — Мэри просунула руку мне под локоть. — Я тоже хотела принести какие-нибудь остатки еды; здесь все животные такие заброшенные, вечно голодные. — У нее вырвался трепетный вздох; сияющими глазами она смотрела на Джона, усевшегося на ступеньку рядом со Шмидтом. Шмидт слушал его, открыв рот.

— У Джона такое нежное сердце, — продолжала Мэри, — он любит кошек.

Это было для меня новостью. Уж Клару-то Джон точно не любил, и ей он, в свою очередь, сразу же не понравился: Клара очень проницательна.

Умные кошечки извинили Джона за то, что он отвлек Шмидта частным, но, видимо, важным разговором. К тому времени, когда мы добрались до моего босса, Джон уже ушел вперед, а Шмидт закончил кормить стаю завтраком. Он поднялся на ноги и испустил радостный вопль:

— Вики! Grass Gott[27], доброе утро, привет! Я так рад вас видеть!

— Что вы здесь делаете, Шмидт? — поинтересовалась я. Голос у меня был на удивление спокойным.

— Это судьба, не иначе. Потом все вам расскажу. — Шмидт стрельнул глазами в сторону Мэри, затем снова перевел их на меня. Улыбка его увяла, и он быстро заморгал. Должно быть, Джон уже сообщил ему о своей женитьбе. Да и выхода другого не было: следовало пресечь в зародыше неуместные намеки Шмидта на кое-каких прежних приятельниц Джона. Ах, как бы мне хотелось знать, о чем еще приватно побеседовали эти двое!

Я представила Мэри. Шмидт был немногословен, хотя и очень галантен, он пристально вгляделся в лицо Мэри. Они оказались почти одного роста.

Мэри извинилась, сказав, что ее ждет муж. Он ее вовсе не ждал, а был уже далеко впереди. Она поспешила за ним.

— Бедняжка Вики, — нежно сказал Шмидт, сняв очки и вытирая глаза. — Не позволяйте злу овладеть вашим сердцем, дитя мое.

— О чем это вы, Шмидт?

— Разве вы не в отчаянии? — Шмидт испытующе заглянул мне в лицо из-под своего широкополого шлема. — Что ж, кажется, нет. Женщина, у которой столько любовников, сколько у вас...

— Заткнитесь, Шмидт, — сказала я.

Шмидт не обратил внимания на мои слова, он так часто их от меня слышал, что они пролетали у него мимо ушей.

— Но нельзя ожидать, что все они будут хранить вам верность, если вы ничего не делаете, чтобы их поощрить, а часто бываете, в сущности, грубы с ними. Nein, nein[28], не отрицайте. Я сам видел. Надеюсь только, что сэр Джон женился на этой бедной девочке не от отчаяния, это было бы несправедливо по отношению к ней. Она, кажется, очень славная молодая дама.

— Шмидт... — Он замер в ожидании, но я не могла придумать, что сказать. Возможно, не следовало ничего говорить, пока не выясню, что наврал ему Джон. Поэтому после заминки я лишь буркнула: — Не хочу об этом говорить.

— Да, это, пожалуй, не лучшее место для доверительных бесед, — согласился Шмидт. Фейсал гнал снизу прямо на нас последнюю, самую нерасторопную овечку своего стада — престарелую англичанку, чьи физические возможности явно не соответствовали ее жизнелюбию.

Как всегда галантно, Шмидт сорвал с головы шлем и поклонился в пояс, если на его фигуре можно обнаружить такое место; согнуться ему было нелегко. Я представила всех друг другу. Фейсал кивнул:

— Да, герр доктор Шмидт, нас предупредили, что вы к нам здесь присоединитесь. Willkommen[29].

— О, как хорошо вы говорите по-немецки! — воскликнул Шмидт. — Вы — наш гид, мой друг? Превосходно! У меня масса вопросов. Можете ли вы мне сказать...

— Было бы лучше, доктор Шмидт, если бы вы подождали, пока мы не доберемся до гробниц. Остальные уже ушли далеко вперед.

— О, простите, это моя вина, — бодро сказала миссис Блессингтон (она просила меня называть ее Анной, но я пока не решалась). — Очень любезно с вашей стороны, что вы, молодежь, миритесь с моей немощью.

Она озарила всех нас улыбкой, включив таким образом в «молодежь» и Шмидта, который от удовольствия раздулся вдвое и воскликнул:

— Я понесу вас! Да, да, для меня это будет удовольствием и предлогом поносить на руках прелестную женщину.

Пусть бы попробовал! Я многозначительно взглянула на Фейсала, и он быстро сказал:

— Нет-нет, герр Шмидт, это нечестно, я первый познакомился с Анной. Анна, если вы мне позволите...

Она позволила, счастливо хохоча. Весу в ней было немного — сколько могут весить кости, кожа да практическая смекалка! — и все же легкость, с какой Фейсал понес ее вверх по лестнице, была впечатляющей демонстрацией его силы. Шмидт семенил рядом, предлагая сменить Фейсала, как только тот устанет. Похоже, они прекрасно поладили друг с другом, поэтому я сказала, что пойду вперед, и пошла.

Восхождение по ступенькам и извилистым дорожкам оказалось долгим, так что у меня было время подумать. Единственным положительным моментом в стихийном бедствии, каковым следовало считать появление Шмидта, было то, что в отношении к нему мы с Джоном на одной стороне. Ему вмешательство Шмидта нужно не больше, чем мне.

Когда-то раньше Джону удалось убедить Шмидта, что он — в некотором роде «скрытый агент», хотя Шмидт не мог не отдавать себе отчета в том, что познакомилась я с Джоном в тот момент, когда он пытался провернуть незаконную аферу с античными украшениями. Джон и Шмидт нашли друг друга: один был лучшим в мире мастером рассказывать небылицы, другой был счастлив поверить в любую чушь, лишь бы она казалась «романтичной».

На этот раз Джон не посмел бы поведать Шмидту о еще одной «секретной миссии». Но Шмидт при всей его романтичности не был глуп. Как мы с Джоном могли объяснить, почему оказались в одном круизе?

Совпадения случаются. Нынешнее, однако, слишком уж невероятное, даже Шмидт не проглотил бы эту байку; впрочем, от отчаяния Джон мог сочинить и такую. У него ведь было не более десяти секунд, пока он поднимался к Шмидту, чтобы придумать историю, которая убедила бы моего босса, что мы здесь не на новом особом задании, в выполнении которого Шмидт, безусловно, тоже захотел бы участвовать.

Затем мне пришло в голову другое возможное объяснение, при этом все мое разгоряченное тело покрылось холодным потом. Однажды я читала детективный роман — кажется, Агаты Кристи, в котором покинутая невеста, обуреваемая ревностью, следует за своим неверным возлюбленным и его молодой женой, проводящими медовый месяц в круизе по Нилу (еще одно странное совпадение). Шмидт, несомненно, читал этот роман или видел фильм, он обожает детективы. Капельки холодного пота превратились в ледышки, когда я вспомнила, что плел Шмидт, — что-то насчет зла, проникающего в мое сердце.

Джону эта история, должно быть, тоже известна. Если он посмел намекнуть Шмидту, что я преследую их с Мэри из ревности, я не просто убью его, а разорву на кусочки и раскидаю части этого восхитительного с анатомической точки зрения организма по всему теплоходу. Пусть Мэри попробует снова собрать его, как Исида Осириса.

Шмидту и самому могла прийти в голову версия о моей мстительной ревности. Если он не тянул на Джеймса Бонда, то роль Эркюля Пуаро исполнить мог вполне. Быть может...

То, что за несколько секунд я фактически решила поддержать Шмидта именно в этом заблуждении, поскольку оно — меньшее из двух зол, — со всей очевидностью свидетельствовало о том, сколь опасен этот чертов коротышка.

— А, вот и вы!

Я с изумлением уставилась на высокого блондина, протягивавшего мне руку. Это был Пэрри. Пристально глядя мне в лицо, он продолжил:

— Вы выглядите немного измученной, Вики. С непривычки здешний климат действительно тяжеловат.

Я огляделась и увидела, что добралась до конца пути, туда, где над «фасадом» скалы нависал уступ. Здесь находились входы в погребальные пещеры. Несколько наших стояли вокруг, обмахиваясь шляпами. Из ближайшей усыпальницы, металлические ворота которой были открыты, доносился голос читающего лекцию гида — одного из местных, как я поняла.

— Вы ведь не хотите ходить вместе со всей этой публикой? — покровительственно сказал Пэрри. — Давайте устрою вам персональную экскурсию.

Абориген в галабее и головном платке, хранитель ключей, ринулся к другим, запертым воротам. Я позволила Пэрри ввести меня внутрь. Думаю, не так уж непростительно, что мне захотелось узнать, нет ли у него тайного мотива, побуждающего уединиться со мной.

Если таковой и имелся, шансов у Пэрри было не много. Шмидт бдительно сидел у меня на хвосте. Я начала было представлять их друг другу, но Шмидт перебил меня:

— Я знаю этого джентльмена. Не говорил ли я вам, Вики, что навсегда запоминаю раз увиденное лицо? Это было на симпозиуме по египетскому искусству пять лет назад в Риме. Он рассказывал о портретной живописи Амарны. Боже правый, доктор Фоггингтон-Смит! Может быть, вы помните меня? Моя фамилия Шмидт.

— Я прекрасно помню вас, герр директор, — холодно ответил Пэрри. — Вы заняли все отведенное для вопросов время, оспаривая каждый пункт моего выступления.

Шмидт крякнул от удовольствия:

— Да, это была очень дружеская профессиональная дискуссия. С нетерпением жду возможности продолжить ее.

И продолжил. Очень скоро Пэрри извинился и слинял. Быть может, мнение мое было предвзятым, но рассуждения Шмидта понравились мне гораздо больше, чем рассуждения Пэрри. Прежде всего Шмидт не боялся говорить об эмоциональном восприятии. Некоторые детали — группа слепых музыкантов, пара трепещущих, гарцующих лошадей — трогали его настолько, что он немел от восторга. Пэрри не был на такое способен.

Осмотрев гробницу, мы все собрались вокруг Фейсала и одного из пароходных стюардов, чтобы освежиться напитками. В таком климате нужно больше пить, обезвоживание погубило многих невежественных путешественников. «Галактик турз» уже приучил меня к тому, что в подобных случаях предлагались самые разнообразные напитки, а также печенье.

Шмидт был совершенно счастлив: друзья, древности, а теперь вот еще и еда! Он что-то мурлыкал себе под нос, а когда мы разобрали прохладительные напитки и печенье, запел во весь голос. Проще смириться с пением Шмидта, чем уговорить его замолчать, поэтому я стиснула зубы и позволила ему продолжать.

— Frankie und Johnny waren Liebende, — ревел он. — Mein Gott, wie verstanden sie sich auf die Liebe[30].

Кое-кто из наиболее нервных пассажиров судорожно подпрыгнул, Джон, стоявший неподалеку, чуть не скатился со ступенек. Шмидт принял подобную реакцию за неподдельный интерес.

— Это старинная американская народная музыка, — пояснил он. — Уважаемая фрау из Гамбурга рассказывала мне, какой вы прекрасный музыкант, э-э-э... герр Тригарт. Не сомневаюсь, вы знаете эту песню.

Джон затряс головой. На какое-то время он, казалось, лишился дара речи.

— Ну что вы, это же очень известная песня. По-английски она звучит так: «Фрэнки и Джонни любили друг друга. О, Боженька...»

— А, да-да, — заморгал Джон.

— Это чрезвычайно интересная разновидность музыкального искусства, — объяснил Шмидт. — Песни в стиле кантри, песни «дикого Запада», блюзы, песни в стиле блу-грасс... Все это не одно и то же, как вы понимаете, у этих жанров разные корни.

— Блуграсс? — бессмысленно повторил Джон.

— Многие из них глубоко и трогательно религиозны. Слышали ли вы песню о катастрофе на шоссе, когда виски и кровь смешались воедино?

Джон подошел поближе. Такой взгляд я видела лишь у кошки, загнанной в угол маленьким, но очень шустрым ребенком, — ужас и недоверие, смешанные с невольным любопытством.

— Чрезвычайно интересно. Расскажите-ка поподробней, герр Шмидт.

Я поспешно отошла в сторону. Увы, недостаточно быстро, чтобы не услышать следующей строчки.

В конце концов мы тем же путем вернулись к ожидавшей нас платформе, которая должна была доставить всех на следующую остановку — к развалинам северного города. Шмидт снова настиг меня, и Пэрри, который толкался рядом, тут же сменил курс. Фейсал, пересчитав нас по головам, крикнул, чтобы отстающие подтягивались, и стал подталкивать своих подопечных к платформе.

Шмидт подал мне руку, помогая забраться, затем обернулся к Мэри. На этот раз она была одна и не сводила тревожного взгляда с верхней части тропы.

— Значит, он задерживается? — любезно сказал Шмидт. — Тем лучше для меня. Вы позволите помочь вам забраться на эту платформу?

— Я его не вижу. — Она козырьком приставила руку к глазам, а руку Шмидта проигнорировала.

— Он решил идти пешком, — объяснил Фейсал. — Это недалеко, он прибудет вскоре после нас. Пожалуйста, садитесь, в нашем распоряжении всего сорок пять минут.

Для меня сорока пяти минут оказалось слишком много, и даже Шмидт через некоторое время отошел в сторону. Я заметила, что он разговаривает с каким-то человеком — по виду археологом, довольно неряшливо одетым, работавшим в месте, запретном для туристов. Джона я нигде не видела (впрочем, специально и не искала) вплоть до того момента, когда настала пора уезжать. Мэри расцвела при его появлении, заспешила навстречу и взяла его за руку.

— Дорогой, я беспокоилась. Где ты был?

— Осматривал окрестности, — небрежно бросил Джон и, перехватив мой взгляд, добавил: — И пытался избегать встреч кое с кем.

Намеки становились все менее тонкими. Этот я тоже поняла.

В течение нескольких часов Шмидт сумел подружиться с большинством участников круиза. Особенно его очаровала Сьюзи, о которой он сказал — нисколько не неожиданно для меня, — что у нее «прелестная женская фигура». Воспользовавшись тем, что все могли меня слышать, я перешла к общим вопросам:

— Почему вы не сказали, что собираетесь присоединиться к этому круизу, Шмидт?

— Хотел сделать вам сюрприз, — лучезарно улыбнулся он.

— Вам это удалось.

— Я ведь все равно собирался в Египет, я же говорил.

— В отдаленном будущем, если не ошибаюсь, — напомнила я.

— Но долг прежде всего. — Шмидт говорил как можно громче, рассчитывая вызвать интерес и восхищение своих новых друзей. — Итак, сначала я отправился в Амстердам. Но там, Вики, я потерпел фиаско, джентльмен никак не мог решиться, морочил мне голову, впрочем, ничего особенно интересного у него и нет. Поэтому в конце концов я сказал ему «Vielen Dank, auf Wiedersehen»[31] и позвонил в туристическое бюро, где мне сообщили, что в этом круизе освободилось место. Вчера вечером я прибыл в Эль-Минью на поезде, а сегодня утром нанял лодку, чтобы как можно раньше переправиться через реку и ждать вас здесь. Мой багаж доставят на теплоход позднее.

Он повернулся, чтобы ответить на какой-то вопрос Элис, с которой они, разумеется, тоже встречались где-нибудь, когда-нибудь, на какой-нибудь конференции, и предоставил мне терзаться тяжелыми раздумьями. Совершенно очевидно, что туристическое бюро не сообщало ему — с какой стати? — что из-за болезни одного из пассажиров в нашем круизе освободилось место. Джон сказал, что Джен присоединится к нам в Луксоре. Означает ли это, что она не вернется? Или кто-то отказался от поездки еще раньше? Мне было просто необходимо все это выяснить.

Но до обеда такой возможности не предвиделось. Я едва успела принять столь необходимый после подобной экскурсии душ и переодеться, когда колокольчик зазвонил к обеду. Однако, войдя в ресторан, увидела, что Шмидт уже сидит за столом. Он замахал мне и закричал, приглашая за свой столик, за которым также сидела Луиза. Можно было догадаться, что Шмидт ее не пропустит.

На сей раз не она монополизировала разговор. В этом не было необходимости, ибо Шмидт только и говорил что о ее замечательных книгах и о том, как он взволнован знакомством с писательницей, которой он так давно восхищается.

Кажется, Марк Твен определил три ступени, ведущие к сердцу писателя: 1) сказать ему, что читал одну из его книг; 2) сказать, что прочел все его книги; 3) попросить прочитать рукопись будущей книги. Шмидт преодолел уже все три ступени и взошел на четвертую, о которой Марк Твен не упоминал: 4) знать имена всех героев и все сюжетные перипетии всех книг писателя.

Получив уже возможность оценить Луизины стати, я не удивилась, увидев, что она поглощает столько же пищи, сколько и Шмидт. Раздувшееся от калорий и самодовольства, лицо ее являло собой не слишком приятное зрелище.

— Вики тоже пишет романы, — сообщил Шмидт.

— О?! — Улыбка у Луизы стала кислой. Если бы она не была мне так неприятна, я бы ей даже посочувствовала; возможно, она ждала, что я попрошу ее прочесть мою рукопись, представить меня своему литагенту или рекомендовать мою книгу своему издателю. У меня было искушение обременить ее всеми тремя просьбами, просто чтобы позлить, но достоинство взяло верх.

— Я делаю это лишь для собственного удовольствия, — скромно заметила я. — Приключения моей героини слишком невероятны, чтобы кто-нибудь решился их напечатать.

Приключения Розанны были ничуть не более невероятными, чем приключения героинь большинства романов, в том числе и Луизиных, но в последнее время я немного утратила над ними контроль. Виноват был Шмидт, он все время меня подстрекал. Ничто не казалось ему неправдоподобным, лишь бы было побольше поединков на мечах, разорванных на клочки тел и вздымающихся грудей.

Луиза с глухим стуком обронила сюжет о моем писательстве и стала пересказывать Шмидту содержание своего будущего романа, она его еще не написала, поэтому не могла дать прочесть рукопись (см. выше: Марк Твен, пункт третий).

Я охотно предоставила Шмидту с жадным восторгом слушать рассказ Луизы о борьбе ее героини с похотливым жрецом Амона. У меня была надежда перехватить где-нибудь Джона до того, как энтузиасты отправятся на послеобеденную экскурсию. Вместо этого меня перехватил Хамид, интендантский помощник капитана. Вид у него был довольно мрачный, и когда он отвел меня в сторону, я ожидала... сама не знаю, чего, но уж, во всяком случае, не того, что услышала.

— Помните Али, вашего каютного стюарда, доктор Блисс?

— Разумеется, помню. Он сегодня не явился... О Господи, только не говорите мне, что он «соскочил» или как там это называется!

— Именно так и мы подумали, когда он утром не заступил на службу. Меня бы это не удивило: если он был виноват в инциденте с цветочным горшком, нечистая совесть и страх наказания могли заставить его сбежать.

Это само по себе было уже достаточно неприятно, но по суровому взгляду Хамида я догадалась, что дела обстояли еще хуже. Я молчала, у меня было дурное предчувствие.

— Он упал или прыгнул за борт ночью, — медленно проговорил Хамид. — Тело нашли несколько часов назад.

I

Должно быть, я выглядела соответственно своему самочувствию, потому что Хамид взял меня под руку и подвел к креслу.

— Вы не должны винить себя, доктор Блисс.

— А я и не виню, — солгала я, как ни странно, весьма неубедительно, эта ложь не убедила даже меня самое.

— Это был несчастный случай, — любезно попытался успокоить меня Хамид. — Видимо, он хотел доплыть до берега, но случилась судорога или что-то в этом роде.

Начали подтягиваться те, кто собирался на послеобеденную экскурсию. Среди них был и Джон; Мэри, как всегда, — рядышком.

— Скажите, чтобы меня подождали, — попросила я, вставая. — Я скоро.

Единственное, что я видела, взбегая по лестнице, это стоявшее перед глазами лицо мальчика — мокрое от слез, когда он оправдывался, расцветающее в улыбке, когда благодарил меня за доброту. Доброта! Это не мог быть несчастный случай. То ли его принудили сбросить мне на голову злосчастный горшок и он не вынес мук совести, то ли видел того, кто это сделал. С ним расправились хладнокровно и грубо, словно с москитом.

Записка, которую я нацарапала, получилась довольно бессвязной, но суть дела, несомненно, выражала. Я положила ее в сейф и побежала обратно в холл.

Когда я примчалась, все уже спускались по трапу, но Фейсал ждал меня.

— Хамид сказал, что сообщил вам. — Его теплые, темные глаза изучали мое лицо.

— Да.

— Ему не следовало этого делать. Это вас расстроило?

— Разумеется, расстроило! Вы что, за монстра меня принимаете?

— Я не принимаю вас за монстра. Потому-то и не хотел, чтобы Хамид вам говорил. — Он поддержал меня, обняв за плечи. Я на мгновение прильнула к нему. Почувствовав, как дрожь пробегает по всему моему телу, он сжал меня крепче, не зная, что дрожу я не оттого, что расстроена, а от ярости.

— Не стоит говорить остальным об этом печальном событии, — сказал Фейсал.

Я кивнула:

— Все в порядке, Фейсал, пошли.

— Герр Шмидт еще не явился. Он тоже собирался с нами.

Безумная надежда шевельнулась во мне:

— Но мы же не можем ждать до бесконечности! Может, он заснул.

Однако такого счастья не бывает. Сияя всем своим круглым розовым личиком, бормоча извинения, из чрева лифта возник Шмидт, укомплектованный шлемом, очками, сумкой и массой других предметов, болтавшихся на ремешках, препоясывавших его торс. Я узнала камеру, бинокль, а среди менее известного мне военного снаряжения — походную флягу.

Возможностью посетить царскую гробницу воспользовались менее половины туристов. Я с облегчением обнаружила, что милая старушка Анна все же воздержалась от экскурсии; по сути дела, решились на нее только самые несгибаемые — относительно молодые и жизнестойкие. Оценив все возможности — Свита с Брайтом, Джона с Мэри, Луизу, закутанную в очередные покрывала, чтобы выглядеть загадочной, немецкую чету из Гамбурга, Элис и Пэрри, — Шмидт остановил свой выбор на Лэрри Бленкайроне, уселся рядом с ним и поприветствовал словно старого друга, каковым, как выяснилось, тот ему и доводился. Ну, во всяком случае, он был его добрым приятелем, что, по представлениям Шмидта, одно и то же. Интересно, есть ли кто-нибудь в мире искусств и археологии, кого бы не знал Шмидт? Эд Уитбред любезно подвинулся, чтобы я могла сесть по другую сторону от Лэрри. Полагаю, это была трогательная демонстрация веры то ли в мою безобидность, то ли в собственную способность в любой момент остановить меня, если я захочу убить его босса. В том, что он сумеет это сделать, сомнений не возникало.

Платформа загрохотала по пустынной равнине в сопровождении вооруженного эскорта. В лучах высоко стоявшего солнца песок казался совсем бесцветным; единственный контраст ему составляло сверкающее синее небо над головой. Встречный ветер напоминал дыхание раскаленной доменной печи.

Шмидт предался воспоминаниям о последней встрече с Лэрри на конференции по консервации и реставрации памятников. От витражей средневековых соборов до камней Колизея едва ли сыщется памятник, избежавший повреждений, нанесенных ему огнем или наводнением, и не пострадавший от загрязнения атмосферы, вызываемого интенсивным дорожным движением да и просто повседневной деятельностью человека. Лэрри, разумеется, в первую очередь интересовали египетские памятники, он казался более взволнованным, чем когда бы то ни было, и стоило ему заговорить о разграблении древних усыпальниц, как в голосе зазвучала, глубокая печаль.

— Грунтовка вместе с красочным слоем буквально осыпается со стен, — сетовал он. — За последние двадцать лет вреда причинено больше, чем за предыдущие четыре тысячи.

— Но вы сделали замечательное дело, отреставрировав росписи в гробнице Тетисери! — воскликнул Шмидт.

— Это лишь одно из многих дел, которые надо сделать.

— Гробнице Нефертити тоже повезло.

— О да, там прекрасно поработали люди Гетти, — согласился Лэрри. — Но как только ее откроют для всеобщего обозрения, все начнется сначала.

— Значит, вы поддерживаете идею о сооружении макетов для туристов, в то время как подлинные гробницы будут доступны только ученым? — спросил Шмидт.

— Да. — Лэрри перехватил мой взгляд и смутился. — Думаете, отдает снобизмом? Мол, это не для всех, только для меня? — Он поерзал на сиденье, оно действительно было жестким. — В любом случае для погребений Амарны уже поздно, — с сожалением сказал он, — здесь мало что сохранилось. Я понимаю, что египетскому правительству нужны туристские доллары, но меня огорчает то, что здесь сделано для облегчения доступа туристов в царскую усыпальницу. Прежде чем проложили дорогу через вади, до гробницы нужно было добираться пешком три долгие, трудные мили.

— Я слышал, японцы собираются построить лифты к высокогорным захоронениям знати, — сказал Шмидт.

Они дружно вздохнули.

Мы пересекли равнину и въехали в каньон, или вади, прорезавший окружающие скалы. Тени от них было мало, солнце стояло по-прежнему высоко, середина дороги растрескалась под его палящими лучами. Заметив, как судорожно я сглатываю, Шмидт открыл свою фляжку и предложил мне. Я с благодарностью приняла ее, сделала глоток и подавилась:

— Пиво!

— Aber naturlich![32] — ответил Шмидт, принимая фляжку обратно. — Герр Бленкайрон?

Лэрри отказался. Эд тоже.

Мы везли с собой походный холодильник и перед началом спуска в этот последний пункт нашей экскурсии освежились прохладительными напитками. Путь ко входу в гробницу пролегал по узкому руслу высохшего бокового притока и не был трудным. Короткий марш мелких ступенек вел вниз. В конце галереи брезжил неяркий свет.

Фейсал собрал нас в кружок и начал рассказывать. Шмидт не смотрел на Фейсала, он смотрел на меня. Готовясь спуститься в слабоосвещенный тоннель, он снял солнцезащитные очки, и я увидела тревогу в его глазах-бусинках.

Шмидт, один из немногих, знал, что как-то раз я была заживо погребена под руинами одного баварского замка. Звучит мелодраматично, но это чистая правда: в тоннеле, по которому я двигалась, осыпалась земля, и мне пришлось откапываться. Никаких приспособлений у меня не было, только голые руки, никакого света, кроме нескольких спичек, а под конец не так уж много и кислорода. С тех пор я избегала темных замкнутых пространств под землей. Даже Шмидт не знал, что мне тот случай до сих пор иногда снится.

Знал Джон. Знал потому, что однажды, когда мы были вместе, мне как раз приснился такой сон. Джон крепко обнял меня тогда и держал, пока я задыхалась, давилась и выставляла себя проклятой дурой, прижимаясь к нему и бессвязно бормоча мольбы о воде и свете. После того как я успокоилась, он заставил меня все рассказать. «Это помогает изгнать демонов», — заявил он.

Джон тоже следил за мной во все глаза. Его взгляд поверх головы Мэри, пристальный и немигающий, встретился с моим. Я отвернулась.

Когда группа начала спускаться в усыпальницу, Шмидт подошел ко мне:

— Вики, может, вам туда не ходить?

Ему казалось, что он шепчет, но несколько человек обернулись на его голос, а Фейсал приблизился ко мне:

— Что-то не так, Вики?

— Все в порядке, — коротко ответила я.

Все действительно было более или менее в порядке. Вовсе не классическая клаустрофобия тревожила меня. Если имелся свет и вокруг были люди, я не так уж боялась замкнутых пространств. Во всяком случае, старалась убедить себя в этом.

Да и на самом деле все оказалось не так страшно: через равные промежутки пути были развешены светильники, а над сильно разрушенными участками древней штольни проложены сходни. Кроме того, меня окружали люди. Шмидт, да благословит Господь его заботливое маленькое сердечко, постоянно находился рядом.

Я никогда не увлекалась архитектурой египетских гробниц. Свит же, видимо, решил доказать, что это его страсть. На протяжении всего путешествия он не давал прохода Лэрри, несмотря на все попытки того улизнуть, так что теперь мог рассказать мне все и обо всем. Подойдя, он начал взахлеб делиться познаниями об изменении геометрических осей и углов наклона в поздних гробницах по сравнению с ранними. Надо признать, урок он знал назубок. Элис и Шмидт дискутировали по поводу минойского влияния на искусство Амарны. Таинственно отражался от стен голос Фейсала, обращавшего наше внимание на то, что представляло особый интерес.

Такого, впрочем, нашлось немного. На осыпавшихся стенах крутого спуска не сохранилось никаких росписей. Тем не менее они внушали суеверный трепет, и к тому моменту, когда мы достигли погребальной камеры, никто не решался говорить.

Здесь тоже не было ничего особенного, лишь несколько царапин на грубых стенах. Но, рассказывая о тех сценах, которые когда-то здесь были изображены и от которых нынче остались лишь эти царапины, Фейсал силой воображения сумел отчасти воссоздать ту, былую красоту. Перед глазами вставала картина: фараон и его царственная супруга приносят в дар богу Солнца, которому они поклонялись, солнечный диск с многочисленными расходящимися от него лучами, каждый из которых заканчивается маленькой, ласкающей ручкой, а вокруг стоят плакальщицы в изодранных одеждах, их руки воздеты к небу в ритуальной скорби. Но разобраться в деталях изображения фигуры на саркофаге не помогло даже красноречие Фейсала, который утверждал, что некоторые из них указывают на то, что там изображена женщина.

— А я думала, это гробница фараона, — сказала дама из Гамбурга.

— Мы не знаем, кто та женщина, изображенная на саркофаге, — ответил Фейсал. — Предполагается, что она была...

— Нефертити! — Луиза, словно вихрь, налетела на него, размахивая руками, ее развевающиеся покровы напоминали крылья. — Да, я чувствую! Я чувствую ее присутствие!

Она шлепнулась на пол, скрестив ноги по-турецки, и забормотала что-то себе под нос.

Остальные наблюдали за ней со смесью отвращения и недоумения. Свит проворчал что-то пренебрежительное по поводу мистики Новой эры, а на лице Бленкайрона появилось брезгливое выражение.

— Поразительно, сколько людей распускают нюни по поводу Нефертити, — пророкотал саркастический голос. Джон стоял, засунув руки в карманы, его волосы блестели под светом фонаря над головой. Он взглянул на меня и улыбнулся.

Пожалуй, лишь Фейсала происходящее скорее позабавило, чем удивило. Вероятно, ему и прежде приходилось наблюдать нечто подобное.

— Это не Нефертити, — спокойно возразил он. — Ее погребальный покой находится в другом месте. Правда, один знаток предположил, что это ее усыпальница, а не усыпальница ее мужа, но в целом ученый мир этой точки зрения не разделяет. Для захоронения царицы, вероятно, предназначалась незавершенная анфилада покоев, отходящих в сторону от наклонной галереи. Позднее мы осмотрим эти боковые покои, но прежде нам предстоит увидеть лучше всего сохранившуюся часть усыпальницы, предназначавшуюся для одной из наследниц.

Не обращая внимания на Луизу, он повел нас туда, откуда мы пришли.

Все гурьбой поспешили за ним. Едва ли кому-нибудь было здесь уютнее моего, причем я имею в виду не только температуру и спертость воздуха. Погребальная камера была достаточно просторна, по словам Фейсала, — около тридцати квадратных футов, и головой потолок не задевала даже я. Тем не менее, меня не покидало ощущение, что он нависает надо мной, а подпиравшие его каменные столбы вот-вот рухнут.

Непочтительно что-то насвистывая, Джон изучал стену, а Мэри робко подошла ко мне.

— Вам хочется уйти отсюда так же, как и мне? — прошептала она.

— Не знаю. А вам очень хочется? — Я вытерла испарину со лба.

— Думаю, отчасти дело в психологии, — пролепетала Мэри. — Напоминание о смерти, распаде, темнота...

Эти слова произносить в моем присутствии не следовало. Ничего не ответив, я решительно направилась к выходу.

Однако я не стала подавать вида. Погребальные покои, которые мы осматривали в мастабах Саккары, находились над землей; гробницы Амарны вырублены в скалах, но там мы не спускались в погребальные камеры, а в помещениях, где побывали, всегда в отдалении виднелся дневной свет. Нынешняя экскурсия оказалась для меня самым трудным испытанием. Но я решила, что должна победить свою фобию. Однако почему нужно делать это так стремительно? Лучше постепенно. Какого дьявола прыгать сразу на спину здоровенной лошади, начну-ка я с маленького пони и буду продвигаться вперед потихоньку.

Одна из дочерей Эхнатона умерла в детстве и похоронена в отцовской гробнице, в анфиладе боковых покоев. По тому, что здесь сохранилось, трудно восстановить картину, представлявшуюся мне столь трогательной: маленькое спеленатое тельце на смертном одре и безутешные родители, горестно склонившиеся над ним. Какие-то вандалы пытались вырубить часть рельефа: глубокие зазубрины разрушили верхнюю половину изображения тела царевны и ряд других деталей.

— Вот почему я панически боюсь того, что эти памятники становятся все более доступными, — сказал стоявший рядом со мной Лэрри. — Эти рельефы были целехоньки вплоть до тридцатых годов.

— Но нельзя же всю вину возлагать на бедных крестьян, — заявил стоявший по другую сторону от меня Шмидт, этот тайный социалист. — Ответственность за подобные безобразия несут европейские и американские коллекционеры, которые платят бешеные деньги за незаконный вывоз антиквариата. Разумеется, я не имею в виду вас, — спохватился он.

Лэрри рассмеялся:

— Именно поэтому моя коллекция не столь впечатляюща. Все лучшее расхватали музеи и менее щепетильные коллекционеры еще до того, как я этим увлекся. Так или иначе, меня больше интересует консервация, чем коллекционирование.

Когда мы покидали усыпальницу царевны, я заметила, что Джон снова отстал, в то время как Мэри шла следом за мной. Может, «милые бранятся...»? Я подождала ее и дружески ей улыбнулась. У меня, разумеется, не было никаких тайных намерений.

— Ну вот почти и все, — ободряюще сказала я.

— Да нет, все в порядке. — Голос ее, однако, слегка дрожал. — Было очень интересно.

Мы начали подниматься по галерее. Теперь она показалась немного круче, чем когда мы по ней спускались. Анфилада комнат, которые, как сказал Фейсал, возможно, предназначались для захоронения Нефертити, находилась на полпути к выходу. Указав на вход в нее, где уже ждали остальные, я спросила:

— Пропустим это последнее лакомство или пойдем? Мэри быстро посмотрела назад. Джон находился на некотором расстоянии и не обращал ни на кого никакого внимания. Интересно, сможет ли маленькая недотепа принять решение, не посоветовавшись с ним? И что это он один там делает? Быть может, они действительно поссорились и он дуется, желая, чтобы Мэри чувствовала себя виноватой в том, что задела его ранимое сердце?

— Давно хотела вас спросить... — словно между прочим сказала я, — про Джен. Как она?

— Гораздо лучше. По сути дела...

Она запнулась. Джон появился внезапно, за ее спиной замаячил его силуэт.

— Ты меня напугал, дорогой! — воскликнула Мэри.

— По сути дела, — продолжил он ее прерванную фразу, — ей уже настолько хорошо, что она может отправиться домой.

— Вы хотите сказать, Джен покидает Египет? — Я воззрилась на него в изумлении.

— Покинула. Сегодня утром. Моя мать не доверяет египетским врачам и больницам.

— Значит, она не вернется к нам?

— Нет.

Я перевела взгляд с самодовольно ухмыляющегося Джона на потупившуюся Мэри. Не из-за этого ли они поссорились?

— Вы, кажется, не слишком огорчены, — заметила я.

— Нисколько. Она мне до смерти надоела, — грубо отрезал Джон. — Ну ладно, девочки, пошли. Вы слоняетесь здесь так, будто вам все это очень нравится.

К тому времени, когда мы осмотрели еще несколько незаконченных помещений, высеченных в скале, и послушали объяснения Фейсала насчет их вероятного предназначения, все, даже Луиза, готовы были закруглиться.

— Я не ощущаю ее присутствия, — театрально продекламировала Луиза, — красавица Нефертити погребена не здесь.

— Может, она и права, — тихо сказал Лэрри, — но дело вовсе не в ее ощущениях. Кстати, с каких пор она стала специалисткой по Нефертити?

— Наверное, это героиня ее будущей книги, — предположила я.

— Но тогда почему она так взбесилась из-за того, что мы не поехали в Медум? — удивился Лэрри. — Тамошняя пирамида построена за тысячу лет до рождения Нефертити.

— Исторические романисты не принимают во внимание таких мелочей, — объяснила я, испытывая некоторое чувство неловкости при воспоминании о перипетиях судьбы собственной героини. Идею спрятать Розанну в кладовке для мётел, чтобы ее не нашел Чингисхан, правдоподобной не назовешь, но Шмидту она понравилась, а он был главным читателем и вдохновителем моей саги.

Разгоряченные, умирающие от жажды, покрытые пылью, мы словно пчелки к улью потянулись к холодильнику и стали накачиваться холодными напитками. Послеполуденная жара была чудовищна, но и она показалась нам освежающей по сравнению с тяжелым, застоявшимся воздухом подземелья. Даже в тени я ощущала, что кожа моя словно высыхает и съеживается. Но именно благодаря такому климату — немилосердному и часто губительному для живых — в Египте так хорошо сохранилось столько мумий.

Бленкайрон на обратном пути хотел осмотреть еще несколько захоронений, но с приличествующей ситуации улыбкой отказался от этой идеи, поскольку остальные ее категорически отвергли. Когда он предложил остановиться у южных захоронений, Мэри издала глухой стон. Шмидт, галантный, как всегда, поспешил к ней и предложил опереться на его руку.

Он держался хорошо, но я за него беспокоилась. Несколько лет назад Шмидт перенес операцию на открытом сердце. Он утверждал, правда, что стал после нее новым человеком, но я видела, что новый выглядит таким же больным, каким выглядел старый. Его лицо раскраснелось от жары и ходьбы, но улыбка оставалась такой же широкой, а усы — такими же непокорными. Было очевидно, что он наслаждается жизнью.

Я пропустила вперед Шмидта с Мэри и остальных. У меня почти не было возможности поговорить с Джоном наедине. Задержись я с ним в какой-нибудь пустой усыпальнице, это могло бы вызвать подозрения. А вдруг он тоже стремится остаться со мной с глазу на глаз? Может, именно поэтому держится вдали от Мэри?

Гипотеза моя получила подтверждение, когда Джон, догнав меня, ясно и четко проговорил:

— Гуляете в одиночестве, доктор Блисс?

— Давайте оставим формальности, — предложила я, растягивая губы в сдержанной улыбке.

— Пытаюсь, но не могу преодолеть врожденный трепет, даже благоговейный ужас перед академическими титулами. — Он постепенно понизил голос: — Не представляю себе, чтобы я мог называть профессора Шмидта Антоном.

— Попробуйте называть его Пупсиком, — предложила я.

Он поджал губы, чтобы удержаться от смеха или непочтительного замечания. Воспоминание об особенно напряженном моменте одной из наших предыдущих встреч могло спровоцировать его и на то, и на другое.

Хриплым шепотом я продолжила:

— Что ты ему сказал?

— Почему бы тебе не спросить у него самого?

— Собираюсь. Но сначала хочу услышать твою версию. Кончай увиливать, нас ждут. — Я картинно споткнулась, остановилась и сделала вид, что рассматриваю ушибленную ногу.

— Совпадение, — ответил Джон, беря меня под локоть, чтобы поддержать. От его прикосновения кровь в руке застыла.

— Он никогда в это не поверит.

— Придется, куда он денется!

— Со Шмидтом такие штучки не проходят.

— Я не обязан отвечать за разнузданное воображение Шмидта. Если мы будем говорить одно и то же, что ему останется?.. — Он замолчал, потому что к нам спешили Фейсал и Лэрри. — Не растяжение ли это? — притворно поинтересовался Джон. — Наверное, Фейсал мог бы... э-э-э... отнести вас на руках?

Подразумевалось, что у него самого подобного желания нет, да даже и Фейсалу будет нелегко поднять такую дылду. Я сдержалась:

— Благодарю, не нужно, я просто подвернула ногу. Уже все хорошо.

Свидание со Шмидтом устроить было проще. Мы назначали его, вопя во всю силу своих легких, чтобы перекричать грохот платформы, скачущей по неровной дороге. Шмидт хотел встретиться в салоне и приятно провести время со всеми новоприобретенными друзьями. Это меня несколько успокоило: значит, он поверил в версию о совпадении и не собирается задавать вопросы об истинных мотивах моего участия в этом круизе. Однако я считала, что лучше прочесть ему краткую лекцию о такте и скромности, прежде чем отпустить в свободное плавание, поэтому напомнила, что у него еще вещи не разобраны, и мы договорились, что, приняв душ, я зайду к нему.

Закрыв и заперев дверь на все замки, я проследовала не в душ, а к сейфу. Записка все еще лежала там.

Я топнула ногой и выругалась. Это не помогло, поэтому я отправилась в душ. Быть может, мой таинственный связник пока не имел возможности забрать записку? Все же мне это не нравилось, и холодная вода, вскипавшая на моем разгоряченном теле, не могла унять сомнений, вскипавших в моем разгоряченном мозгу. Я одевалась, когда раздался стук в дверь.

Накинув халат, я поспешила открыть и с удивлением воскликнула:

— О, привет!

Элис, несомненно, умела переодеваться молниеносно, как актер в кулисах. Теперь на ней было длинное платье из набивного шелка в цветочек и белые босоножки на высоких каблуках.

— Я подумала, может, вам растереть чем-нибудь ногу? — объяснила она свое появление. — Эта мазь очень эффективна, я на себе испытала.

Бутылочка, которую она держала в руке, не напоминала баночку для мази, этикетку Элис прикрывала рукой.

— Очень любезно с вашей стороны, — медленно проговорила я, — входите.

Когда я вернулась, закрыв дверь, она сидела в кресле, вытянув ноги и скрестив их. Бутылочка стояла позади нее на столе. На этикетке значилось: «Перекись водорода».

— Вы?! — неоригинально пропищала я.

— Согласна, не очень похожа, — холодно ответила Элис.

— А откуда вы узнали, что я хочу вас видеть? Вы ведь не получили моей записки.

Она нахмурилась:

— Какой записки?

Я протянула ей листок.

— Вы были, видимо, расстроены, когда писали, — тихо сказала она, читая нацарапанную в спешке записку.

— Конечно! Бедный невинный мальчик...

— Постойте, вы не все знаете. Почему, как вы думаете, записку до сих пор никто не забрал?

— О Боже! — Я грузно опустилась на кровать. — Вы хотите сказать, что Али был...

— Агентом египетской спецслужбы. — Лицо Элис омрачилось. — В отличие от меня. Я согласилась помочь лишь в этом конкретном деле и только потому, что глубоко заинтересована в защите художественных ценностей. К тому же здешние антизападные настроения могут оказать неблагоприятное воздействие на мою работу и работу других ученых. Заданием Али было забирать информацию от вас, моим — передавать ее связному.

Эта новость сняла камень с моей души. Али, такой юный, мертв, но все же он был профессионалом и полностью отдавал себе отчет в том, с каким риском сопряжена его деятельность.

— Я узнала о его гибели только сегодня после полудня, — продолжала Элис, — и поняла, что должна поговорить с вами, хотя меня и предупреждали, чтобы я никогда, ни при каких обстоятельствах не вступала с вами в прямой контакт. По-моему, эти люди одержимы дурацкой манией секретности. Хотя, надо отдать им должное, они пекутся о моей безопасности, так же как и о вашей. Я...

— Боже правый, Элис! — Я с ужасом воззрилась на нее. — Об этом я и не подумала! А надо бы. Вам лучше уйти. И впредь держаться от меня как можно дальше.

— Успокойтесь, милая, я вовсе не стремлюсь разделить участь Али. Я действительно та, за кого меня принимают, — стареющий, толстеющий археолог, никогда в жизни не стреляла из ружья и не брала уроков карате, но если ваша безопасность зависит теперь от меня, то, боюсь, вы — легкая добыча. Однако давайте лучше обсудим ситуацию и решим, что делать. — Она потянулась к карману. — Не возражаете, если закурю?

— Нет, пожалуйста. — Я поискала глазами пепельницу. Элис рассмеялась:

— Это ваш просчет, Вики. Не знаю, зачем вы притворяетесь курящей, но коли уж вы так решили, вам следовало бы научиться курить по-настоящему. У вас нет пепельницы, и вы даже не вдыхаете дым.

— Да, это была не самая моя удачная идея, — признала я. — Итак, что же нам делать?

— Полагаю, ждать. — Элис задумчиво уставилась на свою зажигалку. — Они уже знают о смерти Али и, надо думать, организуют замену. Однако меня беспокоят изменения в программе. Моя задача состояла в том, чтобы передавать полученную от Али информацию, когда мы сходим на берег, но уже пропущены две запланированные остановки, а завтра пропустим еще одну. Я не смогу выйти на связь до Абидоса.

— И другого способа связаться с теми, кто вас послал, нет? Черт, как это глупо! А если случится что-то непредвиденное?

— Уже случилось, — сухо заметила Элис, — причем дважды: связь ведь прервана в обоих направлениях. Впрочем, я давно подозревала, что являюсь лишь незначительным винтиком в этой машине — дублером, если хотите, для передачи информации. На борту должен быть по крайней мере еще один агент — профессионал, а не готовый помочь, но неумелый любитель вроде меня.

Выдает желаемое за действительное? Надеюсь, что нет. Обещая мне защиту, Буркхардт говорил о своих агентах во множественном числе.

— Но кто он? — спросила я.

— Если бы я знала, не разговаривала бы теперь с вами. — Элис потерла лоб, словно у нее болела голова. Впрочем, может, и болела. — Если судить по шпионским романам, которые я читала, такова обычная схема: минимум контактов, максимум анонимности.

Я и сама читала кое-что из этих чертовых детективов. Али знал меня и Элис. Прежде чем убить, его допрашивали... Совершенно не обязательно, чтобы на теле остались следы пыток. Современные палачи располагают разнообразными научно разработанными способами, включая медикаментозные.

— А это не может быть Антон?

Слова эти дошли до моих ушей, но не до сознания:

— Что? — Я, всхлипнув, вздохнула.

— Им нужно было заменить Али, — сказала Элис, — и вот сегодня утром как снег на голову сваливается Антон...

— Да нет, вы с ума сошли! Шмидт не... — Я остановилась, чтобы набрать воздуха. — И уж слишком вовремя он появился. Они не могли узнать о смерти Али раньше, чем сегодня на рассвете. А Шмидт в это время уже был в Эль-Минье.

— Это правда. — Элис загасила сигарету и встала. — Думаю, гадать бессмысленно. Ситуация не достигнет критической точки до нашего возвращения в Каир, а связь мы получим задолго до этого, вероятно, в Луксоре. Мой совет — сидеть смирно, не горячиться и быть очень осторожными.

Совет был превосходен, и я искренне собиралась последовать ему, если... мне позволят.

После ухода Элис я осталась стоять столбом, глазея на дверь. Сердце колотилось так, словно я только что пробежала целую милю. Предположение, что Шмидт является заменой Али, было настолько неправдоподобно, что поверить в него мог только помешанный. Но Элис не была помешанной. Знала ли она о Шмидте нечто такое, чего не знала я? Может, и другие это знают?

Кто-то тяжело вздохнул. Должно быть, я сама, поскольку, кроме меня, в комнате никого не было. «Не может быть», — заверила я себя. Даже если оставить в стороне вероятность того, что я предвзята, недооцениваю Шмидта, а он — умный, хитрый маленький актер — легко водит меня за нос, все равно не мог он за три часа добраться из Мюнхена до Эль-Миньи. Я от души молила Бога, чтобы негодяи разбирались в воздушных сообщениях так же хорошо, как я. Мне бы не хотелось, чтобы они вслед за Элис подумали, будто Шмидт прибыл на замену Али.

Зазвонил телефон. Конечно, это был Шмидт. Звук сытого, довольного, как у Дедушки Мороза, голоса вернул меня к действительности. «Невозможно», — повторила я себе.

— Ну и где же вы? — спросил Шмидт.

— Иду.

Судя по отражению в зеркале, оделась я более или менее нормально, но как мне это удалось, убейте — не знаю, потому что мысли мои занимали совсем другие веши.

Видимо, нам противостояли гораздо более квалифицированные профессионалы, чем члены нашей группы. Они вычислили Али, чего я сделать не сумела, и без промедлений и колебаний убрали его. Почему именно сейчас? Это мне было неясно. Просто обычная «аккуратность» или Али собирался разоблачить одного из них или всех вместе? Должно быть, он располагал солидными уликами, и, вероятно, они это знали, иначе не рискнули бы совершить убийство на этом этапе.

Несмотря на перечень лиц, которых пришлось убрать Джону, пока он водил дружбу со мной, убийцей он не был. Конечно, мое мнение в значительной мере основывалось на его собственных утверждениях, которые в других случаях не слишком заслуживали доверия, но в этом я склонна была ему верить. В обоих эпизодах, которые мне довелось наблюдать, у Джона были все основания утверждать, что он прибег к самозащите.

Или к защите меня.

Телефон прервал неприятное течение мыслей. Я не стала снимать трубку, так как подумала, что это снова Шмидт; вместо этого подхватила сумку и отправилась к нему.

Прочь все сомнения, я не могла представить себе, как Джон бьет Али, а потом держит его, потерявшего сознание, под водой, пока бедняга не захлебнется. Это было не в стиле Джона. Вероятно, он просто снова оказался в очень мерзкой компании. У него была дурная привычка попадать в такие компании.

Каюта Шмидта находилась на верхней палубе, рядом с солярием, по тому же борту, что и моя. На этой палубе располагалось всего четыре люкса — самых шикарных, подумала я, поскольку Бленкайрон занимал два из них.

Шмидт распахнул дверь прежде, чем я успела постучать, и заключил меня в свои широкие объятия.

— Наконец-то! Я уж чуть было не отправился вас искать. Вы опоздали.

— Ничего подобного. Мы не договаривались о времени.

Моя каюта показалась мне убогой по сравнению с каютой Шмидта, несравненно более просторной и шикарной. Раздвижная дверь отделяла гостиную от спальни, в гостиной стояли два сверхмягких глубоких кресла и удобный диван. Дверь на балкон тоже была раздвинута, впуская прохладное дуновение ветерка и открывая захватывающий вид на подрумяненные закатным солнцем скалы.

— Давайте посидим на балконе и полюбуемся видом, — предложил Шмидт, суетясь с бутылками и бокалами. — Это очень приятно, nicht? Я побывал во многих круизах, но в таком роскошном еще не доводилось.

Вдоль перил его балкона, так же как и моего, стояли цветущие растения в горшках. Я осторожно подошла к ним, напомнив себе, что здесь на меня ничего не сбросят: над этой палубой уже ничего не было. Справа от себя я увидела нос — а может, корму? — одной из спасательных шлюпок. Слева — толстую переборку, отделявшую балкон Шмидта от соседнего. Однако она была недостаточно толстой, чтобы заглушить доносившийся оттуда голос, не менее громкий, чем у Шмидта. И когда Шмидт радостно закричал:

— Садитесь, садитесь, милая Вики, давайте поболтаем, — я спросила:

— Кто там?

— С-с-эр... — Шмидт запнулся, — мистер Тригарт с женой.

— Черт вас побери, Шмидт, — сказала я свирепо, но тихо, — ведь именно из-за него я настаивала на конфиденциальном разговоре. Вам не следовало допускать подобных просчетов.

— Ах, да-да, знаю. Но что в этом плохого теперь? Вы знаете, и он знает...

— Может быть, она еще не знает.

— Они уже ушли вниз, — приглушенным голосом сказал Шмидт. — Впрочем, вы совершенно правы, Вики. Они женаты всего несколько недель, она очень молода и совсем невинна. Быть может, он еще не поведал ей о своих рискованных и пагубных занятиях. Она напоминает ребенка, которого хочется защитить от грубой жизненной реальности, nicht?

Внизу под нами я услышала грохот и лязг — очевидно, поднимали трап. Теплоход плавно отчалил от берега. На востоке небо уже начало темнеть, но полукруг скал в отдалении рдел в отраженных лучах заката. Стая ибисов, рассевшаяся на их уступах, напоминала белые цветы.

Шмидт вернулся к теме:

— А может, он отошел от дел? Честный, сознательный человек не станет подвергать опасности молодую жену и разбивать ей сердце, что непременно случится, если...

— Чудесный сюжет, Шмидт. Почему бы вам не написать книгу? А теперь слушайте меня. Вы его первый раз в жизни видите. Я его первый раз в жизни вижу. Никто никого прежде не знал. Можете вы это запомнить?

Шмидт поднял бокал, чтобы сделать паузу, потом сурово посмотрел на меня:

— А вы, Вики, вы можете дать мне честное слово, что не знали о его участии в этом круизе?

— Не знала, — сказала я твердо.

— Ведь вам не удастся обмануть меня, даже если захотите, — задумчиво сказал Шмидт. Я пила свое пиво. Какой-то местный сорт, совсем не плохой. Затем Шмидт заметил:

— А ваше сердце не разбито? Вы не отомстите неверному любовнику тем, что откроете его невинной, доверчивой...

— Ради Бога, Шмидт!

— Ну ладно, — примирительно сказал он, — тогда мы чудесно отдохнем и повеселимся. Я уже много лет не был в Египте. Это будет восхитительное путешествие. Давно мечтал подружиться с мистером Бленкайроном.

— И выудить из него пожертвование?

— Это моя работа — выбивать деньги из богачей. И я умею это делать.

Действительно умел, умел превосходно. Наш музей замечательно оборудован для такого маленького учреждения.

— Он дает деньги на многие достойные дела, — задумчиво проговорил Шмидт. — Почему бы и не нам? Раз ваше сердце не разбито, Вики, вы могли бы мне помочь. Он ведь не урод, правда?

— Постыдитесь, Шмидт. Разве так разговаривают с убежденной феминисткой?

— Да, он не урод, — объявил Шмидт, пропустив мимо ушей мои возражения. — Я бы не стал просить вас обратить свои чары на мужчину, который вам отвратителен. Говорят, он женоненавистник, но о вас, Вики, говорил немало лестных слов и задавал много вопросов.

Я давно отказалась от попыток убедить Шмидта, что некрасиво соблазнять потенциальных доноров. Если бы он обладал необходимыми природными данными, то занимался бы этим сам. Подозреваю, что таковы большинство директоров музеев.

— Что он говорил? — спросила я, ближе подвигая свой стул.

II

После долгого дня, завершившегося к тому же одной из самых скучных лекций Пэрри, я планировала утром поспать подольше, но была разбужена на рассвете Шмидтом, потребовавшим, чтобы я вышла с ним на палубу наблюдать, как корабль проходит через шлюзы у Асьюта. Поскольку я уже совершила ошибку, впустив Шмидта, — альтернатива состояла в том, чтобы оставить его орать под дверью и колотить по ней, — пришлось поспешно привести себя в порядок и позволить ему вывести меня на палубу.

Буфет на верхней палубе предлагал чай, кофе и разнообразные кондитерские изделия. Я проглотила чашку кофе, в то время как Шмидт совершал опустошительный набег на пирожные, подозреваю, уже не первый. Неразумно позволять ему так поступать со мной, но поскольку кофеин сделал свое дело, я была даже рада, что Шмидт меня разбудил. Солнце едва поднялось над горизонтом, и воздух был прохладен и свеж. Впереди виднелась массивная плотина; по проложенной поверху дороге шло оживленное движение, в котором участвовали автобусы, велосипеды и ослики. Корабль замер в ожидании своей очереди пройти через шлюз. Перед затвором шлюза впереди стоял еще один пароход.

За нами в очередь выстроились еще несколько. Вокруг кораблей словно мелкая рыбешка вокруг акулы роились лодки с предприимчивыми торговцами, во всю мощь своих легких расхваливавших товар. Я подошла к перилам, где стояли Шмидт и еще несколько человек. Шмидт тоже вопил во все горло, выторговывая платье, которое держал один из продавцов. Это было длинное черное платье с лифом, украшенным блестками, бусинками и вышивкой в псевдоегипетском стиле.

Я хотела спросить своего лишенного вкуса босса, как он собирается осуществить обмен товара на деньги, как вдруг какой-то предмет со свистом пролетел по воздуху и шлепнулся на палубу.

Я отскочила с проворством лягушки, а кто-то наклонился, чтобы поднять сверток.

— Вы сегодня в каком-то напряжении, доктор Блисс, — заметил Джон и с галантным поклоном вручил сверток Сьюзи Амфенор.

Я думала, что уже привыкла к безумной манере Сьюзи одеваться, но она не переставала удивлять меня. Нынешнее платье было словно извлечено из реквизита к фильму тридцатых годов с Джин Харлоу в главной роли: шелковое, с косой горловиной, отороченной, как и манжеты развевающихся рукавов, перьями марабу. То, что было у Сьюзи на ногах, по моим представлениям, называется домашними шлепанцами. Как ей удалось взобраться в них по лестнице, не свернув себе шею, понятия не имею. Потянувшись за свертком, она поскользнулась и зашаталась. Несколько пар мужских рук, в том числе руки Свита и Брайта, рванулись вперед в надежде поймать ее, но ей удалось в обход их всех тяжело рухнуть на Джона. Ему пришлось буквально отрывать ее от себя, чтобы поставить на ноги.

Счастливо хихикая, Сьюзи развернула свою покупку и показала ее: платье-рубашка, очень узкое и короткое, все расшитое золотыми блестками. С сожалением вынуждена признать, что оно ей шло.

— О, очень элегантно, — сказал Джон.

— Это для сегодняшнего египетского вечера, — объяснила Сьюзи, ослепив его своей знаменитой белозубой улыбкой.

— Ах да, совсем забыл. Нужно, наверное, что-то купить и для Мэри. Посоветуйте, Сьюзи. У вас такой безупречный вкус. — Он предложил ей руку.

Последовала ли я за ними к перилам? Разумеется. Впрочем, я и так туда собиралась. Я слышала, как Сьюзи спросила, почему Мэри нет с ним, и его ответ:

— Я уговорил ее подольше поспать. У нее была беспокойная ночь.

Пластиковые пакеты тут и там плюхались на палубу. Шмидт уже поймал свой, бросил какое-то необъятное одеяние на стул, положил в пакет деньги, крепко завязал его и швырнул вниз. Для толстого старичка он обладал неплохой меткостью: продавец без труда поймал пакет. У Сьюзи рука оказалась не такой верной, ее пакет пролетел далеко мимо лодки и с брызгами упал в воду, но продавец ловко поддел его с помощью длинного крюка.

Я не видела, какое потрясающее платье купил Джон для Мэри, поскольку была занята тем, что удерживала Шмидта от попыток купить мне не одно, а несколько. Мне удалось отговорить его от расшитой золотыми блестками рубашки. Привлеченные забавой, на палубе появились и другие пассажиры. Это действительно было бы забавой, если бы не подозрительное и напряженное состояние моего ума. «Вот-вот, — говорила я себе, — очень ловкий способ передачи контрабанды или взрывчатки». Учитывая то, что одна из лодок была набита мужчинами в черной форме, бдительно следившими за каждым актом купли-продажи.

Развлечение закончилось, когда мы стали входить в шлюз. Это был весьма непростой маневр, поскольку огромная «Царица Нила» занимала почти все пространство шлюзовой камеры вширь и в длину. Каменные стены возвышались с обеих сторон; сверху к воде спускались ступеньки. Стены подступали так близко, что даже Сьюзи могла бы бросить сверток прямо в руки кому-нибудь, кто стоял бы на лестнице.

Однако там стоял только человек в военной форме с ружьем. Военные выстроились и на стенах шлюза.

Шмидт с возгласом «Пора завтракать!» потащил меня вниз.

Я многозначительно смахнула крошки с его усов. Он фыркнул:

— Это был не завтрак, так — легкая разминка.

Поскольку в тот день мы не сходили на берег, кормили нас почти непрерывно; пассажиров нужно занимать, а для некоторых еда — любимый вид спорта. Я составляла Шмидту компанию, пока он набивал желудок и размышлял, чем бы занять этот свободный день. Мне не стыдно признаться, что смерть Али несколько охладила мой пыл, словно на меня вылили ушат воды. Если Элис — моя единственная союзница, мы обе в большой беде. Если не единственная, то почему, будь он или она неладны, это другое лицо не обнаруживает себя? Я оставила в сейфе еще одну записку: тон ее был безапелляционен, чтобы не сказать истеричен, но если я не получу ответа, то ни черта не смогу сделать.

Что касается злоумышленников, то я готова была оставить их в покое при условии, что и они меня не тронут. Я ничего не хотела разузнавать или даже делать вид, что разузнаю. Если когда и следовало укрыться в крепости, заняв оборону, то именно сейчас. И я была намерена увести с собой «в крепость» Шмидта. Поскольку Элис пришли в голову шальные мысли на его счет, они могли прийти и кому-нибудь еще.

Шмидт наслаждался жизнью. Обычно он не отходит от меня, но на сей раз я впилась в него, словно клещ, и он наивно этому радовался. Мы примеряли ужасные купленные им одежды, и хотя он искренне уверял меня, что выгляжу я в них великолепно (при всей моей любви к Шмидту я не могла вернуть ему комплимент), я уговорила его посетить сук[33], как называли здесь магазин мистера Азада, чтобы посмотреть, нет ли там чего-нибудь еще более грандиозного.

Шмидт обожал восточные базары. Он вообще любил места, где мог покупать вещи не только себе, но и — да благословит Господь его щедрое сердце — своим друзьям и близким. Магазинчик был маленьким, в нем толпилось много народа; те, кто не купил костюмов у речных торговцев, подыскивали себе наряды для вечернего банкета. У мистера Азада не было расшитых золотыми блестками платьев-рубашек, но некоторые его платья были щедро вышиты золотыми нитями и оторочены тесьмой. Сопровождаемые одобрительными улыбками мистера Азада, мы с полными свертков руками проследовали в мою каюту, где начали примерку. Шмидт обожает примерять новую одежду, но еще больше любит смотреть, как примеряю ее я.

После долгих консультаций и пируэтов перед зеркалом он остановил свой выбор на самом вычурном и необъятном одеянии. В сущности, это был некий ансамбль: длинная, до полу, рубашка с длинными же рукавами и сверху такой же длинный жилет, расходящийся спереди. После того как Шмидт трижды безуспешно пытался замотать на голове шарф, как это делают арабы, я убедила его, что если он хочет выглядеть истинным мачо, лучше надеть бедуинский головной убор.

Тем временем настала пора обеда. Мне страшно даже вспомнить о том, сколько всего съел Шмидт. Я надеялась, что после этого он захочет поспать, но Шмидт, до краев наполненный бобами и прочей снедью, был готов функционировать.

— Вы ведь не хотите пропустить лекцию, Вики? Герр Фоггингтон-Смит будет рассказывать о гробнице Тетисери и показывать слайды.

— Вы не слышали его лекций, Шмидт! Он самый занудный...

— Но слайды, Вики! Многие из них будут демонстрироваться впервые. Это полная фотопанорама...

Я сдалась, пообещав встретиться с ним в холле через десять минут, и, отвергнув его заверения, что я и так выгляжу достаточно хорошо, засеменила к себе.

Некоторое время я провела за туалетным столиком, освежая макияж. Потом открыла сейф.

Мои записки исчезли, но кое-что появилось. Симпатичный блестящий автоматический пистолет сорок пятого калибра.

I

Я выросла на ферме в Миннесоте. Отец всех нас учил обращаться с дробовиком и винтовкой. Он не охотился, но не видел ничего дурного в том, чтобы попугать налетчиков, в том числе и человеческого происхождения, когда те нападали на живой инвентарь (в том числе и человеческого происхождения). Кроме того, пуля была самым быстрым и гуманным способом покончить со смертельно раненным или взбесившимся животным. Однако отец ненавидел пистолеты и револьверы, считая их оружием трусов, и утверждал, что они чаще доводят человека до беды, чем помогают спастись от нее.

Когда вам шестьдесят пять и вы сложены, как танк, такого мнения придерживаться легко.

Подходит оно мне или нет, но я тоже его придерживаюсь. Со всеми необходимыми предосторожностями я взяла эту штуку в руки и с еще большими предосторожностями осмотрела ее. Я могу отличить автоматическое оружие от револьвера, но это потолок моей компетентности. Пистолет, который я держала сейчас в руках, отличался от тех моделей, с которыми мне доводилось иметь дело. Он стоял на предохранителе, обойма была заполнена, но запасной не имелось.

Появление оружия подтверждало, что у Али на теплоходе имелся дублер. Это хорошая новость. Однако я надеялась, что, положив оружие, он не собирался тонко намекнуть: действуй, мол, самостоятельно, детка, не жди, что тебе бросятся на помощь.

Тонко намекать я и сама умела. Я положила пистолет обратно и закрыла дверцу; как бы там ни было, носить эту проклятую штуковину с собой нельзя: вся моя одежда сшита из легкого хлопка или льна и спрятать пистолет так, чтобы он не выпирал, было некуда. А если положить его в сумочку, он либо выпадет из нее в самый неподходящий момент, либо завалится на дно, и в нужный момент я не смогу его быстро найти.

Отец был прав. От этих дьявольских игрушек больше неприятностей, чем пользы.

Шмидт занял мне место в холле. По совпадению, наверняка не случайному, единственным, кто еще сидел за этим столиком, оказался Лэрри. Похоже, он действительно рад был меня видеть. Лицо Шмидта приняло то особое выражение розовощекой невинности, которое принимало всегда, когда он на что-то нацеливался. Я знала, на что, вернее, на кого он нацелился в этот раз, и мысленно пожелала ему удачи. В конце концов, я — лояльный сотрудник мюнхенского Национального музея. До определенного предела лояльный.

— Значит, вас все-таки отпустили на несколько часов? — сказала я, скользнув взглядом по столу, за которым сидели два оруженосца Лэрри.

— Как раз наоборот, — с улыбкой ответил он. — Это мне пришлось приказать Шредеру взять тайм-аут. Он уже раз двенадцать звонил в Луксор по поводу организации приема.

— Мистер Шредер — ваш секретарь? — спросила я.

— Скорее, исполнительный директор. Вы с ним не встречались?

Я покачала головой.

— А я встречался, — вставил Шмидт. — Очень милый человек. Только застенчивый, nicht?

Лэрри рассмеялся:

— Я бы не сказал. Но сейчас он очень занят. Эти изменения в программе вызвали массу хлопот. Нам пришлось соответственно пересмотреть и нашу программу официального открытия гробницы, и время приема в моей резиденции.

— Значит, это правда, что нам оказана честь быть первыми, кто увидит гробницу во всем ее воссозданном великолепии? — оживленно поинтересовался Шмидт.

— Первыми и, вероятно, последними, — ответил Лэрри.

— Ага, — понимающе кивнул Шмидт и подмигнул: — Я догадывался, что вы поступите именно так, и, разумеется, полностью одобряю ваше решение. Но удастся ли вам осуществить его, mein Freund[34]? Туристические бюро, несомненно, будут возражать против закрытия гробницы для посетителей.

— У меня есть аргумент, который, надеюсь, их убедит. Нет, Антон, — добавил он любезно, но твердо, — не спрашивайте меня, какой. Пусть это будет сюрпризом. Я оглашу его послезавтра во время приема.

— Тогда не спрашиваю, — заявил Шмидт и, широко раскрыв глаза, плотно сомкнул губы, — обожаю сюрпризы.

Он переигрывал, хитрый коротышка, и я постаралась намекнуть ему на это, с едва заметной укоризной покачав головой. Но Шмидт лишь хмыкнул.

Холл заполнился людьми. Здесь были все, даже Сьюзи. Честно признаться, я ожидала, что она предпочтет культуре солнечные ванны. Однако, вероятно, миссис Амфенор решила, что в солярии в этот час у нее будет недостаточная аудитория.

Лекция оказалась долгой, но на этот раз даже безнадежно педантичная лекторская манера Пэрри не смогла испортить потрясающего впечатления, которое производил сам предмет.

Захоронение было открыто на рубеже веков, прошлого и настоящего, знаменитой супружеской парой египтологов. В те годы такая команда представляла собой редкость: женщин не допускали в археологию или иные серьезные научные дисциплины. И метод работы у них был по тем временам необычный, так как они следовали строгому правилу точно описывать находки и делать зарисовки, а не действовали согласно любимой методе своих коллег-современников: режь, жги, выкапывай и выбрасывай на рынок!

Поскольку искусство цветной фотографии тогда еще не было развито, единственным способом точно воспроизвести настенные росписи оставалось мастерство художника. Например, Говард Картер, известный всему миру как человек, открывший гробницу Тутанхамона, начинал копиистом. У него есть замечательные работы, но, надеюсь, никто не обвинит меня в предвзятости, если я рискну утверждать, что лучшими археологами-копиистами того времени были все же женщины. Первооткрыватели гробницы Тетисери пригласили одну из таких художниц, и она скопировала росписи с изысканным мастерством.

Как раз двадцать напомнил мне Шмидт, мы первыми получили возможность увидеть съемки воссозданных росписей. Лэрри отклонил десятки просьб и не позволил воспроизвести эти слайды. Даже такая почтенная научная организация, как «Нэшнл джиогрэфик», не смогла добиться его согласия на издание альбома.

Пэрри пришла в голову блестящая идея: слайд за слайдом сравнить первые живописные копии, цветные фотографии, сделанные перед началом реставрационных работ три года назад, и росписи, восстановленные теперь. Это была великолепная и убедительная демонстрация опасности, которую таит доступность таких памятников для туристов, и одновременно демонстрация того, что способны сделать квалифицированные реставраторы в союзе с денежными мешками. За девяносто лет росписи были чудовищно испорчены, но собранная Лэрри команда вернула им былую красоту.

Когда зажегся свет и раздвинули шторы, Пэрри начал отвечать на вопросы, а я встала и направилась на палубу. Лэрри последовал за мной.

— Захотелось вдохнуть немного никотина? — спросил он шутливо.

Я все время забывала, что «курю». Достав сигарету, я ответила с полной откровенностью:

— Не хотелось портить впечатление. Вы сделали замечательное дело, Лэрри. Мне хочется поцеловать вам руку.

Шмидт неотступно преследовал нас.

— Sie hat recht, mein Freund[35], — серьезно сказал он. — Поклонники искусства во всем мире у вас в долгу. Я не стану целовать вам руку, но хотел бы пожать ее.

Густой румянец разлился по лицу Лэрри. Он опустил глаза и стал ковырять палубу носком туфли словно застенчивый школьник.

— Ваша похвала для меня много значит, — тихо сказал он.

Я боялась, что Шмидт воспользуется смущением Лэрри и начнет намекать ему: есть, мол, и кое-что еще, что можно сделать для любителей искусства во всем мире, в частности в Мюнхене, поэтому поспешила сменить тему:

— Что случилось с мумией Тетисери?

— Считается, что она — одна из безымянных мумий тайника в Дейр аль-Бахари, — ответил Лэрри, — но я сомневаюсь в правильности идентификации.

— На каком основании? — живо полюбопытствовал Шмидт.

— Это довольно сложный вопрос.

— Ach, ja![36] Помню, я читал об этом. — Шмидт облокотился о перила, глаза его светились неподдельным интересом. Шмидт интересуется практически всем и, как я уже говорила, не забывает ничего из когда-либо прочитанного. — Существует папирус, кажется, он хранится в Амхерсте, датируемый двенадцатым веком до новой эры, в котором содержатся признания грабителей фиванских гробниц. К тому времени было разграблено столько царских захоронений, что жрецы собрали мумии всех фараонов или то, что от них осталось, и спрятали их в потайном месте. Тайник был обнаружен в 1880-е годы, после того как его, в свою очередь, разграбили местные воры. Все мумии оказались выброшены из своих саркофагов, поэтому многие остались неидентифицированными...

— Вы прекрасно осведомлены, — резко сказал Лэрри, отвернулся и, опершись о перила, устремил свой взор на противоположный берег.

Я поняла намек, но Шмидт весело продолжал:

— Несколько лет назад Мичиганский университет предпринял комплексное исследование мумий фараонов с помощью рентгеновских лучей. Открылись некоторые занятные подробности. Например, маленькая запеленатая мумия, найденная вместе с мумией верховной жрицы, оказалась не мумией ее мертворожденного ребенка, как считалось прежде, а мумией бабуина! А одна престарелая царица оказалась лысой, и у нее были — как это называется? — лошадиные зубы...

— Пора подкрепиться, Шмидт, — перебила его я, — время чая. Почему бы вам не занять для нас столик поближе к буфету, пока народ не набежал?

Перспектива поесть могла отвлечь Шмидта практически от чего угодно. Он засуетился и убежал.

— Будете пить чай? — спросила я Лэрри.

Он отрицательно покачал головой:

— Берегу себя для вечернего банкета. Пойду подумаю. Нужно ведь соорудить себе какой-нибудь костюм. Если позволите...

Я отправилась к Шмидту.

— Столы еще только накрывают, — пожаловался он, — некуда было спешить. Почему?..

— Тонкий намек, Шмидт: если вы хотите завоевать сердце Лэрри, не говорите с ним о мумиях. Особенно о мумиях прекрасных египетских цариц.

— Ах, — дошло до Шмидта, — ach, Vielen Dank[37], Вики, мне следовало самому додуматься. Он романтик, да? Мечтает о прекрасных образах, картинах и статуях.

— Наверное. Но даже наилучшим образом сохранившиеся мумии не так уж романтичны.

— М-м-м-да. Вот почему он не хочет верить, что маленькая лысая старушка с лошадиными зубами — королева его мечты. Голова у нее отделена от очень поврежденного туловища...

— Шмидт! — протестующе гаркнула я. — Я не так романтична, но собираюсь есть. Замолчите, будьте любезны.

Только теперь я осознала, что до сих пор держу в руках сигарету, и уже готова была засунуть ее обратно в пачку, как прямо перед моим носом, так близко, что я в испуге отпрянула, возник огонек зажигалки.

— Можно нам сесть с вами? — спросила Мэри.

Шмидт вскочил и пододвинул ей стул. Я закурила проклятую сигарету, женственно закашлявшись и проговорив:

— Благодарю вас.

— Не за что, мне это только приятно, — ответил Джон. В этом я не сомневалась.

— Мы говорили о Тетисери, — объяснил Шмидт. — Вики не хочет слушать историю ее мумии.

— Зато Мэри души не чает в трупах, — подхватил Джон.

— Ну, дорогой, не надо дразниться. — Хорошенький ротик Мэри исказила судорога отвращения.

За прошедшие дни ее кожа, покрывшись легким загаром, из сливочно-белой превратилась в бледно-золотистую. На Мэри была белая шелковая блузка с рубиново-золотистым шарфом, свободно завязанным вокруг шеи. К этому ансамблю гораздо больше подошли бы греческие головки, чем бриллиантовые серьги, которые она надела, — каждый камень карата в полтора, насколько я могла судить (а я могу судить). Но и они были меньше, чем бриллиант в кольце, надетом на средний палец. Оно закрывало простое обручальное золотое кольцо, которое она носила на том же пальце.

Шмидт продолжал рассуждать на тему того, что очень немногим доставляют удовольствие разговоры о мумиях.

— Вы, конечно, предпочитаете очаровательную женскую статуэтку, что хранится в Британском музее? — сказал он, хихикая и подмигивая.

Мэри робко взглянула на Джона:

— Боюсь, я не...

— Вам незачем извиняться! — воскликнул Шмидт. — Обворожительная молодая дама не должна забивать себе голову всякими древностями.

— Благодарю вас, Шмидт, — не удержалась я.

— Вы — совсем другое дело, Вики, — спокойно ответил Шмидт.

Я решила не развивать этой темы дальше, но признаю, что следующее замечание сделала не без задней мысли:

— Я всегда любила эту маленькую статуэтку и очень огорчилась, когда обнаружилось, что она... что она...

— Поддельная, — закончил фразу не склонный к иносказаниям Шмидт.

Я заставила себя отвести глаза от Джона. Он поднял одну бровь и слегка изогнул в улыбке губы — эту его гримасу я особенно ненавижу.

— Какое это имеет значение, если она прекрасна? — бросил он. — Некий признанный авторитет в области искусства Древнего Египта назвал ее самой трогательной и очаровательной скульптурой своего времени. Разве она перестала быть ею и утратила свои художественные достоинства из-за того, что оказалась «моложе», чем думали прежде?

— О, мой друг, но вы упускаете из виду главное, — возразил Шмидт, — подлинность произведения.

Все аргументы «про» и «контра» были мне известны, в том числе и доводы Джона. Я уже слышала их, когда готовилась заложить его и разработанный им план подмены античных драгоценных украшений подделками. То были действительно превосходные копии, почти неотличимые от оригинала, но прекрасный контраргумент качался накануне вечером в мочках изящных ушек Мэри. Я ощутила страстное желание обладать этими греческими сережками. Сколь точными ни были бы копии, к ним я таких чувств не испытала бы.

Мэри положила ладонь на руку Джона, при этом рукав ее блузки натянулся. Ткань была настолько прозрачной, что через нее просвечивала кожа, на которой виднелись темные пятна, расположенные на одинаковом расстоянии друг от друга и напоминавшие синяки, но не такие, какие бывают, когда ударишься о мебель или дверь, а скорее такие, какие остаются от пальцев.

II

Шмидт симпатизировал Мэри, а она — ему. Кто бы бросил в нее за это камень? Он чрезвычайно мил, особенно когда хочет быть галантным. Джон тоже желал оказать нам внимание. Кто знает, что было у него на уме? Быть может, он хотел всем нам просто досадить? И я, безусловно, почувствовала досаду, когда он переключил внимание Шмидта с античных ценностей на музыку кантри. Достаточно оказалось одного вопроса. Шмидт с восторгом стал распространяться на эту тему:

— Да-да, это очень интересный музыкальный жанр. Я обязан Вики за то, что она меня к нему приобщила. Я даже подумываю, не научиться ли играть на гитаре.

— Это будет все же лучше, чем слушать ваше пение, — грубо заметила я.

Шмидт совершенно невосприимчив к моим оскорблениям. Он считает, что я просто подтруниваю над ним. (Может, он и прав.)

— Тогда спойте сами, — предложил он. — Ту, об умирающей подушке.

— Об умирающей подушке?! А, о погребальной подушечке. — Глаза у Джона были голубыми и невинными, как незабудки. — Я должен непременно это услышать.

В конце концов мы все перешли в холл и уютно устроились вокруг рояля. Шмидт немного играл, вполне достаточно, чтобы задавать тон певцам. Он сказал нам слова трех куплетов из «Смерти грешника», включавшие и сюжет об «умирающей подушке» (незначительная ошибка в выборе слова, как заметил Джон).

Существует масса песен в стиле блуграсс об узниках, о скованных одной цепью каторжниках и о грешниках. Шмидт, видимо, задался целью показать, что знает их все. Менее толстокожий человек, несомненно, испытал бы неловкость, если бы при нем затронули подобные темы, но только не Джон! У него и вообще-то обескураживающее чувство юмора, а в тот день он был в особо странном настроении и все время подначивал Шмидта. Могу себе представить, что испытывала при этом Мэри. Ее это, конечно, не забавляло.

Как только Шмидт запел, холл быстро опустел. Поскольку я не хотела оставлять его одного — особенно с Джоном, — то осталась и, чтобы продемонстрировать свое хладнокровие, даже несколько раз подпевала хору. Я весьма горжусь своей способностью плавно переходить от одной ноты к другой и была полностью поглощена исполнением «Маленького гробика из красного дерева», когда до меня дошло, что Шмидт готов (на «Маленьком гробике» он обычно не выдерживает и срывается в слезы), а Джон, чуть гнусавя, ровным тенором, подозрительно напоминающим голос великой Сары Картер, выводит мелодию.

Словно получив болезненный пинок, я спустилась на землю. Когда-то мы с ним пели — причудливое попурри из произведений Баха, немецкие народные песенки, рождественские гимны, — пели, чтобы не заснуть в ту ночь, когда вьюга отрезала нас от мира в заброшенной церкви. То была самая памятная из ночей, проведенных нами вместе, включая и другие, тоже памятные, но по совсем другим причинам. То была ночь ночей, которую я не хотела вспоминать.

Лирика тоже не помогла: «Возьми письмо его и медальон и нежно положи на сердце мне...» Я резко прервала глиссандо:

— Пора переодеваться к банкету, Шмидт, а то опоздаем.

— Ну еще одну, — умоляюще произнес Джон, глядя на меня из-под густых ресниц.

— Хорошо, еще одну успеем. Дайте подумать... А! Вот эту вы, наверное, не слышали, это последний хит сестер Роуд.

Песня называлась «Ты — объезд на пути к небесам». Думаю, и простаку понятно. Сюжет незамысловат: когда мама героя лежала на смертном одре, она наказывала ему не якшаться с девчонками определенного толка. Но герой был ослеплен светом фар ее автомобиля и сел к ней в машину, просто покататься...

Пропев три куплета и три раза припев, я прервала Шмидта.

На лице Джона было написано восхищение.

— Боже мой, — благоговейно произнес он, — это великолепно! Это даже лучше, чем песня об Иисусе и футбольных воротах жизни. Как там? «Следуя изгибам твоего тела, я сбился с пути...»?

— Шмидт, — угрожающе процедила я сквозь стиснутые зубы.

— Да-да, Вики, идем. — Вставая, он взял Джона под руку, — «И руки мои соскользнули с руля...»

Они пошли к двери, рука в руке, их голоса слились в дуэте. Это было самое отвратительное завывание, какое мне доводилось слышать, а я пару раз в жизни наступала кошкам на хвосты.

— Иногда на него находит, — сказала Мэри со сдержанной извиняющейся улыбкой. — Причуда.

Причуда? Я бы назвала это по-другому.

III

Собирать Шмидта на торжественный ужин и костюмированный бал так же хлопотно, как наряжать невесту под венец. (Да, мне приходилось быть подружкой невесты. Дважды.) Сама я оделась быстро. Шмидт, этот хитрый маленький негодяй, подарил мне три ужасных платья, купленных у торговцев с лодок: одно было слишком коротким, другое — слишком узким, третье — то и другое вместе, и все три расшиты разноцветными блестками. Я уже решила, что не появлюсь на публике ни в одном из них, и, надев платье в синюю и белую полоску, купленное у Азада, оглядела себя. Быть может, оно не выглядит шикарным, зато очень удобное и очень простое: два прямоугольных лоскута, сшитые на плечах и по бокам, с прорезями, оставленными для рук. Синий шнур окаймлял горловину и шлиц спереди.

Я навесила на себя фальшивые золотые украшения и после размышления, более долгого, чем заслуживал предмет, надела на шею цепочку с золотой розочкой. Слишком много народа имело доступ в мою каюту, и столь необычное и ценное украшение могло вызвать излишний интерес. Саму подвеску я засунула поглубже в вырез платья, чтобы никто не смог ее увидеть или незаметно снять, и отправилась в каюту Шмидта.

Когда он открыл мне дверь, уголки его розового ротика разочарованно опустились:

— Почему вы не надели одно из своих красивых новых платьев? Это — слишком простое, слишком просторное. Оно уродливое!

Я могла бы так же оскорбительно высказаться по поводу его вклада в мой гардероб, но мама всегда учила меня, что неприлично критиковать подарки.

— Я их берегу, чтобы ослепить Герду. Поторопитесь, Шмидт. Вы что, ждали меня, чтобы я застегнула вам пуговицы?

— Нечего застегивать, у меня нет никаких пуговиц, — всерьез ответил Шмидт. — Просто я еще не решил, что надеть: костюм с золотым или серебряным шитьем. Или, может, этот, красно-зеленый?

— Но мне казалось, вы уже остановились на золотом.

— Да, но теперь думаю, что лучше все же серебряный. А, придумал! Вы будете в золотом, а я в серебряном.

— Все равно никто не поверит, что мы близнецы, Шмидт.

Шмидт снизошел до смешка. Однако он был полон решимости, и я сдалась. Он скромно удалился в ванную, пока я переодевалась. Мне на это потребовалось секунд сорок, после чего я уселась и приготовилась ждать еще минут десять, но в конце концов взвыла:

— Какого черта вы там делаете, Шмидт?

Дверь открылась. Если бы я не сидела, то рухнула бы на пол.

Свободные одежды и головной убор, обрамляющий лицо и скрывающий лысину, придает мужчине весьма привлекательный, чтобы не сказать сексуальный, вид; даже пухленький коротышка выглядел в них величественно. Беда лишь в том, что Шмидт покрасил усы черной краской.

Простая констатация факта, однако, не может передать, как смешно он из-за этого выглядел. Будучи от природы белокож, Шмидт обгорел, и лицо его стало пунцовым, брови остались кустистыми и седыми, а усы... мягко выражаясь, он сделал это зря.

Неужели я сказала это вслух? Нет. Вслух я сказала:

— Ach du, Liber[38]! Как говорят у нас в Миннесоте, ваш вид ласкает глаз.

Шмидт вернул мне комплимент, сказав, что я тоже грандиозно выгляжу, но попросил распустить волосы. Я отказалась. Он затеял дискуссию на эту тему, но я уже открыла дверь — как раз в тот момент, когда его соседи выходили из своей каюты.

Мэри в еще одной вариации свободного арабского платья выглядела лет на шестнадцать. Ее одеяние было бледно-желтым. С надетого поверх платья корсажа свисали маленькие ленточки. Рукава закрывали руки по локоть, сквозь плотную, непрозрачную ткань ничего не было видно.

Я предполагала, что Джон даст себе волю — он ведь такой мастер менять личины, в нем есть что-то от плохого актера. Но он не надел даже смокинга. Без головного убора, в рубашке с короткими рукавами и мятых брюках защитного цвета, он имел тот небрежный щегольской вид, какой умел придавать себе только Джон.

Его обувь навела меня на догадку.

— А, — сказала я, — значит, вы играете роль честного, работящего археолога! Очень оригинально.

Только Джон понял скрытый намек и довольно улыбнулся, а Шмидт воскликнул:

— Sehr gut![39] Но вам нужен пробковый шлем, сэ-э-э... Джон. У вас есть? Возьмите мой. Нет, прошу вас, это придаст вашему костюму завершенность.

Большинство остальных мужчин не смогли противиться соблазну разрядиться в пух и прах. Только Эд Уитбред и уролог-птицевод надели обычные смокинги. На головах у Свита и Брайта красовались огромные тюрбаны, а у герра Гамбургера, как я окрестила господина из Гамбурга, — лихо сдвинутая набекрень красная феска. Лэрри облачился в длинную галабею мягкого коричневого цвета. Женщины напоминали стаю птиц с пестрым оперением. Сьюзи втиснулась в узкое платье с золотыми блестками, Луиза — в одно из витиевато и ярко расшитых одеяний. Оно и само по себе было достаточно безвкусным, но она еще дополнила свой наряд неким, видимо, самодельным сооружением — подобием высокой короны, в которой Нефертити изображена на большинстве своих портретов. На Нефертити этот головной убор выглядит грандиозно, потому что у нее длинная и стройная шея. И нет усов.

Мы все кружили по залу, разглядывая костюмы друг друга, обмениваясь комплиментами и потягивая напитки, пока нас не призвали на банкет. Мне до смерти надоели новобрачные, мне не хотелось наблюдать, как ест Шмидт, поэтому я подошла к Свиту и Брайту и спросила, можно ли к ним присоединиться.

Была еще одна причина, по которой я хотела сесть с ними, но мой план в этой части был сорван Сьюзи, которая тоже решила составить нам компанию. Очевидно, она положила глаз на Брайта; должно быть, он (или, скорее, Свит) богаче, чем притворяется, решила я. Сьюзи не удалось заставить Брайта заговорить, но он улыбался во весь рот, без конца кивал и не мог глаз отвести от ее декольте. Должна признать, зрелище было действительно впечатляющим.

Я попробовала было заговорить на интересующую меня тему, но как только упомянула Али, Свит нахмурился и затряс головой:

— Да, я слышал. Очень печальный случай. Слишком печальный, чтобы вспоминать о нем в такой вечер. Вики, вы пробовали кускус? Очень вкусно.

Я попробовала кускус. Не помню, что еще я ела, все было очень вкусно, но названий я бы не запомнила, даже если бы старалась. Бродя вдоль ломившегося от яств стола, я изредка ловила взглядом Шмидта, который от всей души наслаждался жизнью.

После ужина мы перешли в холл, где был сервирован кофе и предстояли развлечения. Почти все к тому времени были навеселе и включились в соревнование на лучший костюм с детским восторгом. Сьюзи пыталась исполнять танец живота, а Луиза изобразила живую скульптуру — руки воздеты к небу, кисти разведены в стороны и обращены ладонями вверх а-ля Стив Мартин в роли фараона Тута[40]. Приз за лучший мужской костюм был единодушно присужден секретарю Лэрри, которого, очевидно, уговорили сделать перерыв в работе на этот вечер. Он выглядел как настоящий араб в длинной галабее, темных очках и головном платке с шахматным узором, ниспадающем на лоб и щеки и придерживаемом на голове мягким двойным обручем.

Наш маленький музыкальный ансамбль сменил западные инструменты на барабаны и дудки. Музыканты дали небольшой концерт национальной музыки, после чего Хамид, выступавший в роли церемониймейстера, сделал объявление. Зрителям, по всей видимости, предлагалось особое угощение. Хамид сказал лишь, что танцор, которого нам предстояло увидеть, обычно не выступает перед публикой. Нынешнее представление — жест любезности, дань уважения особо выдающейся группе гостей.

На середину зала вышел Фейсал.

Я всегда видела его лишь в европейском платье. Теперь на нем была простая серая галабея. Даже стоя неподвижно, он выглядел потрясающе. Затем оркестр заиграл, если это слово здесь подходит, и он начал танцевать.

Известно, что танец живота — это вульгарная версия классического арабского танца, который, кстати, исполняется только мужчинами. Если вы думаете, что танцующий соло мужчина выглядит женоподобно, значит, вы не видели Барышникова или иных великих танцоров. Совершенно по-своему изъясняясь на языке совершенно особого танца, Фейсал производил такое же сильное впечатление. Я не могу описать того, что он делал. Его танец включал движения рук, тела, головы — иногда грациозные, плавные, иногда — мощные, почти резкие. К тому времени, когда он закончил представление, у всех без исключения дам в зале пересохло во рту, а мне в голову приходили мысли, которые я заклеймила бы сексизмом, посмей какой-нибудь мужчина подумать то же самое обо мне.

Несколько мгновений Фейсал стоял неподвижно, слегка склонив голову в знак благодарности за аплодисменты, а затем протянул вперед руки и одарил нас ослепительной улыбкой:

— Ну, кто со мной?

Сьюзи выскочила первой. Они заскользили в танце, во всяком случае, Фейсал заскользил, держа Сьюзи на расстоянии вытянутой руки, только руки у них и соприкасались. Сьюзи грациозной назвать было трудно, но удовольствие она получала огромное: споткнувшись о собственную ногу, она разразилась оглушительным смехом, блеснув при этом зубами, почти такими же белыми, как у Фейсала. После нее сделали попытку Свит с Брайтом, они кружились друг с другом торжественно, делая волнообразные движения руками. Эффект получился далеко не тот же, что у Фейсала.

Мне захотелось выпить чашку кофе. Когда я проходила мимо танцевального круга, Фейсал аккуратно передал Сьюзи Брайту и подхватил мою руку.

— Все дамы по очереди! — крикнул он, потащив меня в центр площадки.

Танцор из меня никудышный, но Фейсал вел партнершу умело и твердо. Я старалась принять бывалый вид, однако чувствовала, как мое лицо заливается краской. Я всегда смущалась из-за своего роста. Маленькие женщины, даже если они неуклюжи, выглядят аккуратно. Высокие же просто всегда выглядят неуклюжими. Точка. Абзац.

— Вы очень грациозны, — тихо произнес Фейсал, уверенно выравнивая меня после того, как я споткнулась.

—А вы — большой лжец. Я вам это припомню, Фейсал. Он засмеялся, откинув голову. Кожа на его мускулистой шее была гладкой и смуглой.

— Вы меня избегаете? Я вас совсем не видел последнее время.

— Вы были заняты. О-о-о, прошу прощения.

— Расслабьтесь, у вас все прекрасно получится, если не будете так бояться.

Понять намек было не так уж трудно, тем более что он сопровождался томным взглядом черных очей из-под густых ресниц. Я рассмеялась и споткнулась снова. Фейсал улыбнулся:

— Это, кажется, входит в привычку. Простите. Я действительно был занят, к тому же личные встречи на борту представляют определенную трудность. В Луксоре у нас будет немного свободного времени, могу я показать вам городские достопримечательности?

— Самое подходящее время назначать свидание, — сказала я, стараясь не запутаться в собственных ногах.

— Тем не менее подумайте.

— Подумаю. А теперь можно мне сесть?

— Конечно. Тем более что пришла пора покружить Нефертити. Правда, у нее устрашающий вид?

Я не так уж много танцевала и не должна была бы задыхаться, но едва переводила дух и решила выйти на свежий воздух, чтобы взять себя в руки. Направляясь на палубу, я стала свидетельницей забавной пантомимы: Мэри стоя оживленно жестикулировала. Я не расслышала ее слов, музыка играла слишком громко, но было совершенно очевидно, что она уговаривает Джона потанцевать с ней. Он отрицательно качал головой. Тогда она схватила его за руку и потащила, лицо ее радостно сияло. Джон тоже улыбался, но продолжал качать головой. Шмидт наблюдал за ними. Будучи дамским угодником, он скользящей походкой приблизился к Мэри и подал ей руку. Когда я выходила, они направлялись к танцевальной площадке.

На палубе не было темных уголков, но я нашла местечко между двумя фонарями, относительно затемненное, и склонилась над водой, опершись о перила. Ночь была великолепной, ветер холодил мои пылающие щеки, а неполная луна отбрасывала на воду серебристую дорожку света. Сквозь деревья на берегу мерцали огни деревни, а на небе сияло больше звезд, чем я видела за всю свою жизнь. Это была преисподняя, романтичная, как любой ад на земле, и я стояла посреди нее, одна в лунном сиянии, размышляя о том, кто из этих обольстительных мужчин собирается перерезать мне горло и когда.

Фейсала, конечно, может интересовать и моя собственная великолепная особа — высокие блондинки популярны в Италии и далее на восток повсюду. Он также может быть агентом египетской безопасности. Я была бы счастлива, если бы любое из этих предположений оказалось верным, а еще лучше, если бы сбылись оба.

До сегодняшнего вечера он соблюдал дистанцию. Намеренно ли он делал это — из предосторожности, чтобы никто не заподозрил, какова его истинная роль? Предложение о свидании в Луксоре можно рассматривать как попытку приободрить меня. Все было абсолютно логично и абсолютно недоказуемо.

Человек передвигался с легкостью тумана словно на мягких кошачьих лапках, так тихо, что я ничего не слышала, пока он не очутился прямо у меня за плечом. Когда я обернулась, было уже поздно: спина моя оказалась прижатой к перилам, а его поднятые, готовые действовать руки красноречиво убеждали, что далеко я не уйду, даже если попытаюсь бежать. Луна светила у него за спиной, так что, хоть волосы его и мерцали в лунном свете, лицо оставалось в тени.

Он схватил меня за плечи и притянул к себе. Все произошло так быстро и так неожиданно, что я вовремя не среагировала. Попробовала было согнуть ногу в колене, но он всем телом прижал меня к перилам, а кулаки мои, которыми я никогда не била по лицу, во всяком случае, по этому лицу, оказались зажатыми между моей и его грудью. Его правая рука обвила меня и крепко сжала.

— Если ты собираешься кричать, я настоятельно рекомендую тебе этого не делать, — шепнул он.

— Черт тебя возьми, — прошипела я. — Что это ты делаешь? Кто-нибудь увидит...

Прерывающимся, низким голосом он проговорил что-то, чего я не разобрала, а его свободная рука скользнула мне на грудь. О том, чтобы закричать, теперь не могло быть и речи: у меня «в зобу дыханье сперло». Остаток уходящего из легких воздуха смешался с его дыханием в тот момент, когда он раздвинул мои губы своими. Я не могла освободиться: его пальцы соскользнули с моей груди к локонам на затылке, и голова моя, прижатая его губами, оказалась в его ладони, словно в колыбели. Я знала — думала, что знала, — силу его рук и гибкого тела, но никогда прежде эта сила не была такой неуправляемой и безумно требовательной. Во всяком случае, не со мной.

Он прервал поцелуй так резко, что только перила за спиной спасли меня от падения, и отступил, засовывая руки в карманы. Я чувствовала себя, как ныряльщик, слишком долго пробывший под водой, — звон в ушах, стесненное дыхание, обмякшее тело... Судорожно ловя ртом воздух и дрожа всем телом, я прилепилась к перилам и стояла так, пока не восстановилось дыхание. Я умею ругаться на нескольких языках, но в тот момент не могла найти ни в одном из них слова, которое достаточно сильно выразило бы мой гнев.

— Как долго ты женат — две недели?

Он безразлично пожал плечами, но когда заговорил, голос у него был хриплый и прерывающийся:

— Моногамия слишком скучна. Почему я должен привязывать себя только к одной женщине?

— Она так молода, мила и так безумно тебя любит...

— И так богата, — подхватил Джон. — Надеюсь, ты не подумала, что это я заплатил за те вульгарные бриллианты?

Все отрицательные эмоции, которые я когда-либо к нему испытывала, — гнев, презрение, ненависть, отвращение — закипели во мне. Мои скандинавские предки были склонны к приступам необузданной ярости, но со мной такой приступ случился впервые. Я отвела руку назад и резко взмахнула ею.

Нечасто мне удавалось застать Джона врасплох, но на этот раз удалось. Звук, произведенный моей ладонью, напоминал треск внезапно обломившейся толстой сухой ветки. Боль от удара, как стрела, пронзила мне руку до самого плеча.

Это было чудесное ощущение!

Когда шум в ушах стих, я услышала голоса и смех. Видимо, танцы закончились и люди выходили из холла. Не знаю, видел ли нас кто-нибудь. Да мне это было и не важно.

Моя бальная сумочка валялась на полу. Я подняла ее, достала носовой платок и тщательно вытерла губы. Джон, держась рукой за щеку, ретировался в тень. Я выбросила платок и пошла прочь.

Мне не хотелось проходить через холл, потому что я догадывалась, что похожа на Горгону — с всклокоченными волосами, кровью на губах и злобным выражением лица. Взобравшись на ощупь по лестнице, на которой висела табличка «Только для команды», на верхнюю палубу, я, никем не замеченная, по другой лестнице спустилась ниже, пробралась в свою каюту, задернула шторы, разделась и оценила нанесенный моему телу ущерб. Мне было больно в стольких местах, что я не могла решить, где же больнее всего. К утру красные пятна на руках станут багрово-черными. Очень мило, подумала я: мы с Мэри сможем сравнить свои синяки.

Затем я пошла в ванную. Присев на корточки, в такой унизительной позе я вдруг осознала отвратительную правду: поцелуй был не без взаимности. Если бы Джон не прижал мне руки, они обвились бы вокруг его шеи.

И он нашел розочку! Вернувшись в каюту, я увидела, что она висит снаружи. Движение этих длинных проворных пальцев вдоль цепочки вниз, туда, где в ложбинке меж грудей покоилась розочка, было вызвано любопытством и злобным самодовольством.

Какой подъем, должно быть, испытало его эго, когда он убедился, что еще одна обезумевшая от любви дура носит подаренную им безделушку!

Резким рывком я сорвала с себя цепочку и швырнула ее через всю каюту, затем вошла в душ и отвернула кран до отказа.

Я не слышала стука в дверь, пока не выключила воду. Скорее всего это был Шмидт, столько шума наделать мог только он. Следовало ожидать, что он заметит мое отсутствие и пойдет искать меня. Я прикрыла мокрое тело и, главным образом, ушибы махровым халатом и пошла открывать. Шмидт продолжал колотить в дверь, пока я ее не открыла.

Вероятно, он покрасил усы гуталином или какой-нибудь другой Смываемой краской, потому что теперь она почти сошла, оставив лишь черные разводы на щеках, похожие на боевую раскраску.

— А! — воскликнул он, критически оглядывая меня. — Вам было плохо?

— Как вы догадались?

— Понял по вашему виду, — ответил Шмидт. — Разрешите мне войти, я вас полечу.

Я вздохнула и отступила в сторону:

— Меня не надо лечить, Шмидт, мне нужно просто лечь в постель.

— Вы правы. Завтра вставать на рассвете — экскурсия в Абидос. Я вас уложу.

Я засмеялась и запротестовала. Смеяться не следовало: когда нижняя губа растянулась, ранка снова разошлась. Лицо Шмидта приняло трогательное выражение, и он сказал тоном, которым редко разговаривал даже со мной, любимой своей подопечной:

— Когда мне бывало плохо или я заболевал, вы заботились обо мне, Вики. Позвольте теперь и мне сделать что-нибудь для вас.

Я опустила голову, чтобы скрыть слезы, навернувшиеся на глаза, и пролепетала:

— Ну ладно, спасибо, Шмидт. Только не предлагайте мне стакан пива от расстройства желудка.

— Пиво очень помогает при расстройстве желудка, — серьезно возразил Шмидт. — Но у меня есть кое-что получше. Пока вы будете надевать ночную рубашку, я это кое-что принесу. Если, конечно, не хотите, чтобы я помог вам с рубашкой.

Он хитро подмигнул мне, озорно хихикнул и выбежал рысцой, не дожидаясь ответа. Я успела переодеться и спрятать покрасневшие от стальной хватки Джона места, когда Шмидт вернулся, такой ласковый и заботливый, что я, не моргнув глазом, проглотила отвратительную гадость, которую он принес, а также снотворную таблетку. Укутав меня одеялом, он встал у кровати и внимательно посмотрел сверху вниз:

— Не хотите сказать мне, что случилось? Я отвернулась:

— Ничего не случилось, Шмидт, просто я перебрала.

— Гм, — хмыкнул он.

— Спокойной ночи, Шмидт. И спасибо.

— Schlaf wohl[41], Вики. И ни о чем не тревожьтесь. Отец земной да поможет нам, что бы там ни было.

Он нарочно сказал «отец земной» вместо «Отец Небесный», чтобы я улыбнулась. Я улыбнулась. Он неловко похлопал меня по плечу и, семеня, вышел, оставив ночник включенным. После его ухода я потянулась, чтобы выключить свет, — розочка лежала на ночном столике, разорванная цепочка обвилась вокруг нее, словно маленькая золотая змейка.

IV

Я забыла попросить, чтобы меня разбудили по телефону, но Шмидт позаботился и об этом. И очень кстати: я не привыкла к снотворным и проспала бы полдня, если бы он не позвонил и не сказал, что уже спускается.

— Дайте мне полчаса, — жалобно попросила я.

— Пятнадцать минут.

Это разрешение, данное с оттенком угрозы, подстегнуло меня так, что я успела принять душ и одеться еще до его прихода. В моем гардеробе нет прозрачных вещей — во всяком случае, среди вещей, предназначенных для дневного ношения, — поэтому мне нетрудно было найти блузку, закрывавшую синяки, которые, как и следовало ожидать, уже почернели. Я с удовлетворением отметила, что последствия случившегося накануне вечером эксцесса — физические и моральные — не оставили видимых следов, а посему согласилась на предложение Шмидта позавтракать в ресторане. Я хотела, чтобы Джон увидел меня улыбающейся, спокойной, хладнокровной, собранной и полной презрения.

Однако в ресторане его не оказалось. Не было и Мэри. Зал вообще был заполнен лишь наполовину, из чего следовало, что остальные завтракают у себя в каютах. Элис сидела с Фейсалом, они приветственно помахали мне, я помахала в ответ, и мы со Шмидтом уселись за столик как можно дальше от них. Чем меньше нас будут видеть вместе, тем безопаснее для Элис.

На берегу она будет искать связного. Интересно, в каком обличье он появится — такого же туриста, как мы, продавца сувениров, нищего? Ситуация была подходящей для словно бы случайной встречи: места осмотра достопримечательностей кишели людьми. Он будет среди них, я не сомневалась. Об изменениях в нашей программе наверху уже известно, и после смерти Али совершенно необходимо восстановить прерванную связь.

Шмидт набил желудок вареными яйцами, кукурузными хлопьями, фруктами и хлебом и отправился наполнять карманы всякими лакомствами про запас. Для кошек?

— Да, — ответил Шмидт, когда я его об этом спросила. — И несчастных собак. Ах, Вики, как грустно видеть...

Его речь прервал Фейсал, остановившись по дороге к выходу у нашего столика, чтобы предупредить, что нам следует поторапливаться:

— Не забудьте шляпу, Вики. Мы теперь находимся еще южнее, и солнце здесь еще жарче.

Я с надеждой подумала, что это намек, и бросилась к себе, но, открыв сейф, не обнаружила там ничего нового. Может быть, он намекал на что-то другое? А может быть, в том, что он сказал, и вовсе не было никакого намека. Минуту поколебавшись, я положила пистолет в сумку.

Большинство пассажиров уже собрались. После долгого путешествия по воде даже самые ленивые были рады сойти на берег. Шмидт заарканил Лэрри. Игнорируя его крики и подмигивания, я подошла к Анне Блессингтон. Она выглядела свежей, как бутончик, глаза на морщинистом лице блестели, на голове была широкополая соломенная шляпа, завязанная под подбородком легкомысленным бантиком. Кисти ее рук, покоившиеся на рукояти палки, были испещрены старческими пигментными пятнами и искорежены артритом. Если бы она оказалась мошенницей или тайным агентом, я бы, как честный человек, сама положила на стол свою шерлокхолмсовскую бляху.

— Как вам понравилась вчерашняя вечеринка? — спросила я.

— Очень понравилась, все было восхитительно, правда? — Она улыбнулась, отчего лицо ее сморщилось еще сильнее. — Особенно танец Фейсала. Мне приятно сознавать, что я, быть может, единственная женщина, которую он носил на руках.

— А я подумываю, не растянуть ли мне связки на ноге, — призналась я.

— Незачем прибегать к столь болезненным способам, моя дорогая, есть и другие. — Она с трудом поднялась на ноги и безо всякого стеснения ухватилась за мою руку. — Только пока спустимся по трапу, если не возражаете, он крутоват.

Древние некрополи и поминальные храмы находятся в пустыне, мы довольно долго ехали через возделанные поля и город Хаммади. Дети шли в школу; мое феминистское сердце возликовало, когда я увидела, что среди них есть девочки, скромно одетые в темные платьица с длинными рукавами, с белыми платочками на головах. Женщины в возрасте носили только черное. В лавках вдоль улиц продавались самые разные товары — от фруктов и овощей до дешевых пластмассовых тарелок. Выехав из города, мы двинулись по дороге среди полей капусты и плантаций сахарного тростника. Дорога, мощеная, но узкая, бежала вдоль оросительного канала. Мы шумно реагировали на осликов, груженных тюками соломы, на ржавые грузовики, везущие глиняные горшки, на велосипедистов в белых платках, намотанных на головы, и на такие же туристские автобусы, как наш.

Вся площадка перед входом в археологический заповедник представляла собой современное экологическое бедствие — ряды прилавков, с которых торговали фотопленкой и сувенирами, две кофейни с заржавленными столами и стульями, выставленными на открытом воздухе под навесом, и масса автобусов. Фейсал бегал по кругу словно шотландский колли, сгоняя свое стадо в компактную группу и убеждая Сьюзи, норовившую оторваться от остальных, чтобы идти покупать сувениры, что у нее будет возможность истратить свои деньги после осмотра храма. Когда мы уже направлялись ко входу, оказалось, что потерялся Шмидт. Оглянувшись, я увидела своего босса в окружении тощих собак и требовательных кошек. Препоручив Анну заботам Фейсала, я отправилась за ним.

— Ради всего святого, Шмидт, пошли. Все билеты у Фейсала.

Шмидт опорожнил карманы и тут увидел ребенка, сидевшего на невысокой стене неподалеку. Шмидт был потрясен: протянув руку, мальчик плачущим голосом просил бакшиш[42], одной ноги у него не было.

— О, Вики!..

— Знаю, Шмидт, знаю. Пошли.

— Только одну минутку...

Он мелкими шажками подбежал к ребенку и сунул ему в руку кучу смятых бумажных денег. Это было не так много, как могло показаться, поскольку египетская валюта в основном состоит из купюр мелкого достоинства, самая мелкая равна приблизительно десяти центам, но Шмидт их не разглядывал — отдал все.

Однако, будучи человеком легкого характера, он приободрился, как только мы вошли внутрь. Некоторые считают храмы Абидоса самыми красивыми памятниками древности в Египте, и я бы с ними спорить не стала. Другие облюбованные туристами места — Дендера, эль-Каб, остров Филай — лучше сохранились, но тамошние памятники относятся к эпохе Птолемеев, они на добрую тысячу лет моложе. Абидос принадлежит к периоду Девятнадцатой династии, одной из вершин египетского искусства.

Шмидт вооружился фотоаппаратом и снимал все подряд. Затем навязал камеру мне и заставил снимать его на фоне всего. Потом вручил фотоаппарат Брайту и велел снимать нас с ним на фоне... опять же практически всего.

К тому времени, когда мы достигли внутреннего храмового двора, он уже отснял первую пленку и спрятался в тени колонны перезарядить фотокамеру.

Я воспользовалась его отсутствием, чтобы улизнуть — не только от одержимого страстью к фотографированию Шмидта, но и от остальных. Экскурсию вел Фейсал, но мне не хотелось слушать, я желала только смотреть.

Кое-кто тоже отделился от группы. Я видела, как Элис поднималась по ступенькам, ведущим в Гипостильный зал, а Джон с Мэри, взявшись за руки, следовали за ней. Брайта и Свита нигде видно не было.

Присев на каменное основание разрушенной стены, я жадно впитывала представшие моему взору чудеса и старалась не думать о том, что делает в этот момент Элис. Я искренне надеялась, что она это делает, но думать об этом не желала. Спустя некоторое время Фейсал повел группу в колонный зал. Я продолжала сидеть. Было жарко, но не так уж невыносимо. Квадратные колонны напротив были украшены изображениями величественной фигуры фараона, которого приветствовали разные боги. Оказавшись в свое время на открытом воздухе, изображения утратили почти весь красочный слой, некогда покрывавший их. Я надвинула шляпу на лоб, чтобы солнце не било в глаза, и расслабилась. Постепенно голоса гидов, просвещавших свои группы на шести разных языках, слились в общий приятный нечленораздельный гул, и почему-то я вовсе не удивилась, увидев, что выпуклые изображения вновь покрылись яркими красками: бедра и торс фараона стали бронзово-коричневыми, корона — светло-голубой, воротник и браслеты — изукрашенными бирюзой и золотом.

Одна из фигур сошла с колонны. На этом мужчине не было короны, и волосы у него были светло-золотистыми, а не черными. Он издали поприветствовал меня, подняв бровь, потом отвернулся и стал делать руками движения, словно снимал что-то со стены. В его руках эфемерные предметы превращались в твердые тела определенных форм и размеров: шитые бисером и украшенные драгоценными камнями воротники, массивные браслеты, золотые кубки, чаши и иные сосуды...

— Вот вы где.

Я стряхнула с себя сон и подняла голову. На фигуре, стоявшей передо мной, не было ни белого передника, какой носили мужчины в Древнем Египте, ни расшитого воротника, на ней были пыльного цвета брюки и рубашка. Лэрри неуверенно улыбался:

— Простите, что потревожил вас, Вики.

— Вы очень хорошо сделали, а то бы я свалилась за эту стену.

— Мы собираемся взглянуть на гробницы Древнего царства, — пояснил Лэрри. — Антон подумал, что вы, быть может, тоже захотите пойти с нами.

— Царские гробницы Первой династии? Я думала, от них ничего не осталось.

— Ничего такого, ради чего стоило бы туда идти, вы правы. Но там есть захоронения всех других периодов; это место считается одним из самых священных в Египте, легендарное место, где, по преданию, находится могила Осириса. В прошлом году экспедиция из Бостона обнаружила новые погребения, относящиеся к Четвертой династии. Туристов туда обычно не пускают, но я случайно знаком с человеком, который ведет там раскопки, и... — Он запнулся, с сомнением глядя на меня. — Впрочем, наверное, это интересно только энтузиасту вроде меня.

В тот момент он был похож на мальчика, которому мама только что отказалась купить жабу или ядовитую змею. Закрой глаза и думай о мюнхенском Национальном музее, сказала я себе. Эти гробницы должны быть такими же, как мастабы Саккары — все сооружения наземные. Если бы кто-нибудь пригласил меня посетить подземную усыпальницу, я бы вежливо отказалась, но на сей раз сказала:

— С удовольствием.

Как выяснилось, мы составляли группу избранных. Эд Уитбред, разумеется, был среди нас, но следовал, как всегда, на почтительном расстоянии от нас с Лэрри; были приглашены также Брайт со Свитом.

— А где Шмидт? — спросила я, оглядываясь, когда мы начали переход через участок песчаной пустыни.

— Полагаю, кормит кошек, — ответил Лэрри, — вернемся за ним? А может, он передумал идти с нами?

— Он действительно легко отвлекается, — признала я. — Подождите, вот он... Нет, это Фейсал.

Видно, я была ослеплена солнцем, иначе так не обозналась бы. Вскоре Фейсал догнал нас. Он был недоволен:

— Сэр, автобус отправляется через час. Где... Лэрри поспешил объясниться:

— Фейсал, я бы пригласил вас с нами, но думал, что вы обязаны всегда быть при группе.

Недовольство в глазах Фейсала сменилось живым интересом. На меня он даже не взглянул. Я все время забывала, что он — египтолог высочайшей квалификации.

— Они покупают сувениры и пьют прохладительные напитки. У меня еще не было возможности взглянуть на раскопки, поэтому, если не возражаете, я к вам присоединюсь.

Он тактично шел сзади, предоставив меня в полное распоряжение Лэрри, который продолжал свой рассказ о захоронениях Древнего царства. Должна сказать, что общество мужчины, который, чтобы произвести впечатление, работал мозгами, а не мускулами, составило приятный контраст в моем восприятии.

Приятно было также покинуть на время людские толпы. Назойливый арабский гид семенил рядом с нами, пока Лэрри не отшил его короткой фразой, сказанной по-арабски. Минут через десять ходьбы Лэрри указал рукой:

— Вот, это здесь.

Я оглянулась в поисках стен и каменных плит, но единственным, что увидела, был невысокий холм впереди. У меня внутри все похолодело: я поняла свою ошибку. Все, что было над землей за две тысячи лет да плюс почти столько же после новой эры, теперь ушло вглубь, погребено наступающими песками. Я поплелась за Лэрри к склону холма и очень взбодрилась, когда увидела под собой не зловещую темную дыру в земле, а широкую яму, открытую дневному свету. Она была выложена камнем; я увидела также несколько участков стены, не выше метра, под одним из которых копошилась куча какого-то тряпья, вдруг распрямившаяся и оказавшаяся человеком.

— Простите, друзья, сюда не разрешается... — начал было он, но тут его узкое лицо приветливо озарилось. — Мистер Бленкайрон! Я слышал, что вы в Египте, но не ожидал, что удостоите визитом нас.

— Надеюсь, мы не помешали? — Лэрри подал мне руку, и мы стали спускаться в штольню.

Большие деньги делают человека желанным гостем в любых кругах общества. Археолог, уверена, саму Клеопатру вытолкал бы из собственной постели, чтобы бежать приветствовать богатого покровителя раскопок. С Фейсалом он поздоровался, назвав его по имени, предложил всем нам называть его Ральфом и стал возбужденно извиняться за то, что в данный момент у них ничего интересного не происходит.

— Все сегодня выходные — пятница, — объяснил он. — Пэт расстроится, что не встретился с вами, он уехал в Луксор поработать в библиотеке «Чикаго-хаус».

Ральф показал нам кое-какие рельефы. Они были фрагментарны, но очень хороши: изящная, глубокая резьба, похожая на ту, что мы видели в Саккаре. Ральф с Лэрри пустились в обсуждение сугубо технических подробностей, и Свит вскоре заявил, что они с Брайтом возвращаются. Лэрри посмотрел на часы:

— Хорошо, давайте, и скажите там, что мы скоро будем, я хотел бы взглянуть на погребальный покой.

Он достал из кармана огромный фонарь.

— В этом нет необходимости, сэр, — с гордостью сказал Ральф, — мы провели туда электричество, там есть лампочки. Включить?

Из северо-западного угла отверстия вниз вела пологая галерея. Потолок в ней был низким, но сама галерея хорошо освещалась цепочкой голых лампочек. Я шла за Лэрри и Ральфом, пока мы не достигли ужасающего, отвратительного отверстия в земле. Над краем его виднелась верхняя часть грубо сколоченной деревянной лестницы.

Кто-то что-то прокричал сверху, и Ральф, сказав: «Черт возьми, пойду-ка я лучше сам взгляну», — стал карабкаться наверх. Лэрри уже стоял на лестнице и смотрел на меня, и тут впервые в жизни я решила проявить благоразумие, а не безрассудную храбрость.

— Простите, не могу...

Я старалась говорить ровным голосом, но у меня ничего не получалось. Лэрри встревожился:

— Боже, Вики, я ведь не знал. Значит, и в царской гробнице в Амарне вы волновались именно из-за этого?

То-то я видел, что вы... Мы немедленно идем обратно. Мне вовсе не обязательно туда спускаться.

— Нет-нет, спускайтесь. Я подожду вас здесь.

— Если вы уверены... — Его голова нырнула, и он исчез.

Мне казалось, что вопль, высокий, пронзительный, словно птичий, донесся оттуда, куда ушел Лэрри, но я поняла, что это не так, когда вслед за этим закричал сам Лэрри. Его испуганный крик сопровождался треском и грохотом. Свет погас.

Позади меня, всего в тридцати футах, над головой виднелся дневной свет — яркий, божественный клочок неба. Я могла выкарабкаться вверх по склону... и бросить Лэрри там, внизу, в темноте? Должно быть, сломалась лестница, и он упал с нее — с какой высоты? Я услышала слабый стон, который замер в тишине.

Не помню, говорила ли я уже о том, что оказалась в завале под замком в Ротенбурге вместе с еще двумя коллегами, причем оба были ранены? Одним из них был Тони, некогда Мой Второй, а ныне мой дорогой друг. Этот стон в темноте моментально отбросил меня в прошлое, и на несколько ужасных секунд я перестала соображать, где я и когда все это происходит. Мне показалось, что это Тони там, внизу, без сознания, и ему нечем дышать. Я должна идти к нему, помочь ему...

Я не пошла. Не смогла. Я свернулась клубком, как эмбрион, не желающий покидать материнское чрево, и когда что-то вверху надо мной заслонило дневной свет, начала подвывать.

I

Чьи-то руки прикоснулись ко мне и попытались распрямить. Я неистово сопротивлялась, пока до моего сознания не стало доходить, что в прикосновении этих рук есть что-то знакомое.

— Тони, — прохрипела я, — о, Тони, черт возьми, я думала, что ты...

Он ударил меня по щеке. Сильно. После того как моя голова водворилась на место, я украдкой взглянула на него. Это был не Тони. Разумеется, нет. Тони был в Чикаго, а не в том мерзком тоннеле под замком. И я тоже не там. Я в Египте, в другом мерзком тоннеле, в подземной гробнице вместе с...

— Это ты?! Ублюдок! — сказала я слабым голосом.

— Несправедливость, достойная сожаления. — Джон поднял меня на ноги и прислонил к стене так, чтобы я не мешала, затем склонился над краем отверстия и крикнул вниз:

— Бленкайрон! Говорите громко, не бойтесь.

Из глубины донесся повторенный эхом сдавленный голос:

— Я в порядке. Придется принести веревку: лестница...

— Держитесь.

— Что ты тут делаешь? — спросила я.

Джон повернулся ко мне. Я не могла разглядеть его лица — свет, падавший сверху, из отверстия штольни, оставался теперь единственным источником освещения, но и его загораживали собравшиеся наверху люди, которые возбужденно кричали, пытаясь выяснить, что произошло. Накануне я не то чтобы видела, но почувствовала, как Джон прикрыл ладонью горящую от удара щеку. Моя пощечина была куда тяжелее, чем его нынешняя. И он, судя по всему, решил не уравнивать наших шансов с помощью еще одной. Слишком много было свидетелей.

— Ты положительно обладаешь талантом задавать неуместные вопросы, — заметил он. — Ну давай, выбирайся наверх. Можешь идти сама или мне тебя выволочь?

Идти я не могла: потолок был слишком низок. Пришлось ползти, что я и сделала со всей доступной мне в тот момент резвостью, оставив Джона спокойно обсуждать ситуацию с Лэрри.

Я восстала из горловины штольни и очутилась в центре драки, если так можно назвать потасовку, происходившую между пожилым коротышкой и мускулистым великаном. Эд крепко держал Шмидта за плечи, а тот дергался изо всех сил, пытаясь вырваться, и кричал на средне-верхне-немецком языке, которым пользовался всегда, когда нужно было выругаться.

— Да прекратите же наконец, безумец вы эдакий, — сказал Эд. У него даже дыхание не участилось от подобной «борьбы». — Вот она идет, жива и невредима.

Он отпустил Шмидта, и тот стрелой бросился ко мне.

— Вики! С вами все в порядке? Я хотел спуститься к вам, но...

— Кончайте душить меня, Шмидт. Я в порядке. — Но на самом деле я не пыталась освободиться из его объятий, было так приятно сознавать, что кто-то тебя любит. Поверх головы Шмидта я увидела других членов группы, застывших в позах кто любопытства, кто сострадания. Фей-сал поддерживал пышные формы Сьюзи. Глаза у нее были закрыты, но сомневаюсь, что она действительно была без сознания: одной рукой она обнимала Фейсала за шею. Мэри, бледная и потрясенная, стояла, прислонившись к стене. И все же она была не так бледна, как молодой археолог, который только что стал свидетелем того, как его надежды на щедрые субсидии развеялись в прах. Трудно покорить сердце потенциального дарителя после того, как он упал в колодец на твоем участке.

— Не могу понять, как это случилось, — упорно повторял Ральф. — Лестница была абсолютно надежной, мы спускаемся по ней по сто раз в день... О! О, слава Богу! Мистер Бленкайрон, вы в порядке?

— Только несколько ушибов. — В сопровождении Джона, державшегося рядом, Лэрри появился в горловине тоннеля. Он вспотел, был покрыт пылью и взъерошен, но, похоже, не слишком пострадал. — Вашей вины здесь нет, Ральф, — смущенно продолжал он, — лестница цела. Думаю, у меня просто соскользнула нога, когда погас свет и кто-то закричал...

— Может быть, Сьюзи? — Фейсал бесцеремонно опустил ее на землю. Она тут же открыла глаза и пролепетала: «Где я?»

Никто ей не ответил.

— Счастье, что никто не ранен, — сказал Фейсал голосом, который напомнил мне о том, что он отвечает за безопасность и благополучие всей группы. Интересно, вычитают ли у него из зарплаты за каждого потерянного туриста? Если так, он уже лишился части гонорара из-за Джен. Действительно ли она покинула Каир? Ведь я знала это только со слов Джона, а ему нельзя верить, даже когда он утверждает, что Земля круглая.

Подгоняемые Фейсалом, мы двинулись к автобусу. Никто не спросил, почему прекратилась подача электричества. Вероятно, это случалось здесь нередко. Может быть, просто совпадение, что это произошло именно в тот момент, когда Вики Блисс, хорошо известная как выдающийся клаустрофоб современности, сползла зачем-то в подземную галерею. Не остановись я в последний момент, могла бы тоже оказаться на лестнице, когда погас свет.

О моей фобии знали только два человека. Я благодарила Бога за то, что не выставила себя перед Лэрри жалкой дурой; он понял, конечно, что мне не по себе, но не видел хотя бы, какое отвратительное представление я способна устроить в соответствующих обстоятельствах. Моя голосовая реакция в подобных случаях напоминает скорее скулеж, чем крики.

Я сосредоточила внимание на Джоне, шедшем впереди. Мэри словно приклеилась к его руке. Изначально они не были участниками нашей экспедиции к раскопу. Они, так же как Сьюзи и остальные, вероятно, пришли чуть позже вместе со Шмидтом, хватившимся меня. А трюк с электричеством мог устроить Джон. Например, рвануть электрический провод, висевший вдоль стены...

Еще одно предупреждение, призванное произвести скорее эмоциональный, чем физический шок. В любом случае это был бы низкий, грязный прием; учитывая же обстоятельства, при которых Джон узнал о моей ахиллесовой пяте, трюк казался подлым вдвойне.

Шмидт поднял голову и посмотрел на меня:

— У вас очень красное лицо, Вики. Это от солнца?

— Нет, Шмидт, это не от солнца.

II

Корабль отчалил, как только мы взошли на борт. Мы должны были прибыть в Луксор на следующий день. Я не могла этого дождаться. Всеми правдами и неправдами, не мытьем, так катаньем, я была намерена предстать перед любым живым, настоящим, без дураков, полицейским или представителем следственных органов службы безопасности и попросить разобраться, что же происходит. События расползаются, словно мокрое бумажное полотенце, а я, должно быть, утратила свою интуицию: не заподозрила Али и не распознала Элис, пока она сама не открылась мне. Начала я сомневаться и насчет Свита с Брайтом; если им полагалось оберегать меня, то они провалились уже как минимум дважды. К тому же у меня не было ни малейшей идеи, касающейся вероятного союзника Джона.

Не могу сказать, что в прошлом у меня все получалось безукоризненно. В нескольких памятных для меня случаях я тоже не распознавала преступника до той минуты, пока он не наставлял на меня пистолет.

Нам с Элис удалось обменяться несколькими фразами, а именно: «Я слышала, у вас было маленькое приключение? Хорошо, что никто не пострадал», — на что я ответила: «Да, разумеется», — а она, в свою очередь, сказала: «Вот та книга о мемфисских гробницах, которую я вам обещала».

В книге не было сообщений, написанных между строк симпатическими чернилами или составленных при помощи точек либо иголочных наколок под определенными словами. Что в ней было, так это записка, в спешке нацарапанная карандашом и заложенная между страницами: «Он был здесь. Обещал связь, как только прибудем в Луксор. Велел залечь на дно, не предпринимать никаких действий, стараться все время находиться на людях. Али захлебнулся. Все повреждения на теле получены уже после смерти, кроме одного, на лице. Быть может, ударился головой, отлетел и упал за борт. Советую ничего не придумывать». Был и постскриптум: «Сожгите это и уничтожьте пепел сразу же по прочтении».

Я бы и сама догадалась. Наблюдая, как водоворот в унитазе затягивает пепел, я вопреки совету пыталась что-нибудь придумать.

После обеда мы со Шмидтом устроились в солярии. Шмидт писал открытки. Он написал уже всем знакомым и удивлялся, почему я не делаю того же.

— Ну хотя бы маме и папе, — настаивал он. — Вот чудесная открытка с пирамидами. А эту, с видом Каира, пошлите Тони.

Я взяла открытки, чтобы он замолчал. Было трудновато составить подобающий текст. «Прекрасно провожу время» — не только банально, но и неправда. Что же касается «хотелось бы, чтобы вы были здесь», то я могла лишь благодарить Бога, что они далеко отсюда.

И все же, придумав остроумную открытку для Тони («Привет! Догадайся, где я»), в глубине души, в эгоистичной, трусливой ее глубине, я почувствовала острое желание, чтобы он оказался рядом. Впервые я действовала совершенно одна, не с кем было поговорить, поспорить, не за кого спрятаться. Во время римской аферы от Шмидта особой пользы тоже не было, но он по крайней мере знал, чем я занимаюсь, а с Джоном мы под конец стали союзниками поневоле. Правда, большую часть проведенного вместе времени мы пытались убежать от разных людей, которые хотели убить одного из нас или обоих, но когда стремглав бежишь от убийц, приятно иметь напарника. Тем более что Джон — большой мастер уходить от погони.

Растянувшись в соседнем кресле, Шмидт надвинул на глаза шляпу и задремал. Руки его были сложены на пухлом животике, усы шевелились при каждом выдохе.

И вот пока я смотрела на него, заботливого, любящего, безобидного словно ребенок, меня как будто обдало холодным душем, голова прояснилась и мысли сосредоточились. Я должна вытащить Шмидта отсюда. И себя тоже. Я была дурой, согласившись на такой опасный план — даже если в тот момент и не отдавала себе отчета в том, насколько он опасен, — и еще большей дурой, когда не вышла из игры, опознав Джона. Я выполнила работу, которую обещала выполнить, а мои таинственные наниматели свою часть уговора нарушили: они позволили Шмидту уйти. К черту Каирский музей! Я не поставлю ни единого дюйма лысого скальпа Шмидта против всего содержимого этого музея. И к черту конспирацию! Я не обязана ковылять тут, как подбитая утка, дожидаясь, когда кто-нибудь соизволит войти со мной в контакт или пока кто-нибудь другой не утопит меня в собственной ванне и не выбросит за борт. Как только мы прибудем в Луксор, позвоню Карлу Федеру и заявлю, что слагаю с себя все обязательства. Сделаю это "в ту же минуту, когда появится возможность связаться с ним по автомату: я больше никому не доверяю, в том числе и телефонисткам.

Удивительно, насколько лучше я почувствовала себя после того, как приняла такое решение. Даже смогла любоваться видом. Вдоль берега с обеих сторон тянулись скалы верхнеегипетской пустыни; даже в ярких солнечных лучах они выглядели эфемерной желто-розовой грядой. В некоторых местах они отвесно поднимались прямо из воды, в других — отступали далеко от берега, оставляя узкую полоску возделанной земли. Зеленые поля и пальмовые деревья обрамляли небольшие скопления глинобитных домиков. Птицы взлетали и с высоты устремлялись вниз, а заросли голубых водяных гиацинтов скользили мимо словно плавающие цветочные островки.

Я помахала ребятишкам, собравшимся на берегу и приветственно размахивавшим руками, но голова моя продолжала напряженно работать. Труднее всего будет уговорить Шмидта сократить путешествие. Мне приходили в голову даже безумные идеи: послать ему телеграмму о пожаре в музее или о болезни кого-нибудь из родственников. Нет, не годится. Он позвонит в Мюнхен и все узнает. К тому же было бы жестоко с моей стороны так пугать его.

Нам предстояло провести в Луксоре четыре дня. Нечего было и думать о том, чтобы увезти Шмидта оттуда прежде, чем он осмотрит достопримечательности. Мне и самой очень хотелось их увидеть. Может быть, с надеждой подумала я, на пристани в Луксоре нас будут встречать полицейские, которые тут же арестуют негодяев? Может быть, Джон откажется от своей затеи? Может быть. Шмидт заболеет? Многие туристы болеют. Может быть, я заболею? А может быть, мне притвориться больной и настоять, чтобы Шмидт отвез меня домой, в Мюнхен?..

Может быть, может быть... Может быть, мумия Тутанхамона встанет из гробницы и поразит негодяев сверхъестественным заклинанием!

— О черт! — вырвалось у меня. Шмидт зашевелился:

— Was hast du gesagt?[43]

— Ничего.

А что, если изобразить нервный срыв? Мне это ничего не стоит.

Шмидт сдвинул шляпу на затылок и сел.

— Пора перекусить, — объявил он.

Совершенно точно. Стюарды выставляли чайные столы. Спящий или бодрствующий, Шмидт всегда безошибочно определяет время приема пищи. Если когда-нибудь он впадет в кому, думаю, я смогу вывести его из нее, помахав перед носом босса пончиком.

Пассажиры потянулись на полдник. Я жадно накладывала себе на тарелку всякие печенья, когда ко мне подошел Пэрри. Он выглядел осунувшимся и, когда я посоветовала ему взять шоколадные вафли, скорчил гримасу и сказал, что ограничится, пожалуй, чаем.

— Я заметила, что вы сегодня не сходили на берег, — сказала я. — Вы здоровы?

На самом деле я ничего не заметила — Пэрри не из тех, чье отсутствие бросается в глаза, но подумала, что будет вежливо произнести нечто в этом роде. Он явно колебался. Видимо, разрывался между желанием получить сочувствие и нежеланием признать, что может быть подвержен распространенному недомоганию, как простой смертный.

— Ерунда, что-то с желудком, — вымолвил он наконец.

— Это со многими здесь случается.

— Но со мной этого никогда прежде не бывало, — обиженно сказал Пэрри, — а я ел в таких местах, куда туристам захаживать не рекомендуют. Должно быть, на кухне кто-то допустил небрежность.

Существуют люди, в которых болезни, коими они обычно не страдают, проявляют худшие черты. Я слизнула шоколад с нижней губы и откусила еще один солидный кусок:

— Говорят, рано или поздно это случается со всеми, — сердечно произнесла я. — Уже несколько человек через это прошли: Анна, Гамбургеры и...

— Кто? А! — вежливо рассмеялся шутке Пэрри. — Но у них обычное туристское недомогание. У меня другое дело. Я не то чтобы... э-э-э... болен, просто легкая слабость. Температура нормальная, но пульс...

— О чем вы сегодня читаете лекцию? — Я ведь только хотела ему посочувствовать, но вовсе не собиралась выслушивать перечень неприятных симптомов.

— О Долине царей. Завтра утром нам предстоит туда экскурсия. Но Элис любезно предложила меня заменить. Очень важно, чтобы я принял меры и был в полном порядке. Завтра вечером я должен быть на приеме. Лэрри пригласил меня особо.

Пригласили всех. Только не свойственный мне обычно прилив доброты помешал сказать это вслух. Бедняга, ну не может он не занудствовать. Мне отчаянно хотелось избавиться от Пэрри, но я не могла придумать, как это сделать, не обидев его. Пока мы беседовали, я все время озиралась вокруг. Шмидт отсек Лэрри от остальной отары, за столом вместе с ними сидела еще Элис. Похоже, они приятно проводили время, оживленно беседуя и смеясь. Джон и Мэри, касаясь друг друга плечами, стояли у перил. Неподалеку от них, но явно отдельно, стояли Брайт и...

О! Только Брайт! Я вдруг поняла, что ни разу еще не видела одного без другого. Где же Свит? Не удастся ли вовлечь Брайта в разговор в отсутствие его переводчика?

Пэрри продолжал болтать о всяких скучных предметах, в каждом из которых он, разумеется, был непревзойденным знатоком.

— Я, конечно, мог бы поступить на службу, как вы понимаете, но администратором может быть каждый, а вот полевая археология и лекторская деятельность требуют специального...

— Конечно, — согласилась я. При этом в голове у меня мелькнуло: «С чем это я, интересно, только что согласилась?» — Не лучше ли вам отдохнуть? Вы должны беречь себя.

Как только он ушел, я кратчайшим путем направилась к Брайту. Здесь хитрости ни к чему, я задала ему вопрос, который задал бы каждый:

— А где же ваш приятель? Не заболел, надеюсь? Брайт поразмышлял немного над вопросом и через некоторое время мрачно кивнул головой: «Заболел».

— Ах, как жаль! Доктора вызывали?

Брайт кивнул и улыбнулся.

— Могу я чем-нибудь помочь?

Брайт покачал головой и пожал плечами.

— А с вами все в порядке?

Брайт кивнул и улыбнулся.

Я поняла, что если буду продолжать задавать вопросы, процесс пойдет по кругу: кивок — улыбка, затем качание головой и пожимание плечами, снова кивок — улыбка и снова... По крайней мере теперь ясно, что Брайт не немой, он подал голос. Правда, сказал всего одно слово тихим, неуверенным голосом, как человек, страдающий тяжелым дефектом речи — шепелявостью или заиканием, из-за чего вынужден тщательно выбирать слова.

Или как человек, пытающийся скрыть, что не умеет говорить на языке, который, как предполагается, является его родным языком.

Тем не менее придется рискнуть еще раз, не может же он уйти, не сказав ни слова. Его «извините меня» сопровождалось очередным кивком и очередной улыбкой. Я наблюдала, как он пересекал палубу, кивая и улыбаясь направо и налево, пока не исчез в дверях.

Скорее всего ему надоело сидеть у постели больного друга и он вышел глотнуть свежего воздуха и сменить обстановку. Весьма беспечно с его стороны так рисковать. Два последних слова он выговорил с тщательностью, не свойственной носителю языка, из чего я заключила, что на самом деле он не был фабрикантом из Милуоки. А я всегда считала, что профессиональный агент должен быть достаточно умен, чтобы придумать себе более правдоподобную легенду.

Да, я определенно должна поговорить с кем-нибудь, кто знает, что здесь происходит, сказала я себе. И конечно же, ни с кем не поговорила.

Когда я нашла Шмидта, он опять забавлял публику. Джон что-то записывал с его слов.

— Де-ре-венский, — повторял он, делая пометки в блокноте.

— Das ist recht[44]. Это означает...

— Я немного знаком с предметом. А на западе страны это называется...

— Совершенно верно, ковбойский. Пессимистичные, знаете ли, они люди. — И Шмидт проиллюстрировал свое умозаключение: «Не хороните меня в безлюдных прериях, где воют койоты (это разновидность шакалов с очень громкими голосами, пояснил Шмидт)...»

— "И ветер гуляет на воле", — подхватил Джон. — Да, я понял. Эти песни действительно носят несколько траурный характер, не так ли?

— Но более романтичны тюремные песни и песни железных дорог.

— Романтичны?! — не удержалась я.

— Ну да, все эти «умирающие подушечки», — лукаво заметил Джон.

Шмидт продолжал лекцию, сопровождая ее вокальными иллюстрациями. Как Мэри это выдерживала, понять не могу. Видимо, она начисто лишена слуха, да к тому же совсем потеряла голову от любви. Наконец мне все же стало жаль ее, и я попыталась сменить тему:

— А где же остальные? Такой чудесный день, я думала, все высыпали на палубу.

— Они на своих «умирающих подушечках», несомненно, — ответил Джон. — Фараонова болезнь подкосила. Вероятно, та же участь ждет и нас еще до того, как мы прибудем в Луксор.

— Что вы имеете в виду? — поинтересовалась я.

— Разве вы не слышали? — Он слегка обернулся ко мне. — Холодильная установка сломалась. Нет ничего более благоприятного для появления трупного яда.

Я не стала спрашивать, откуда ему это известно. Если слух пущен, он распространяется быстро, особенно в небольших, замкнутых сообществах вроде нашего. Поэтому, когда группа собралась вечером немного выпить и послушать лекцию, Хамид счел необходимым сделать публичное заявление.

Это правда, признался он, что холодильная установка вышла из строя и починить ее не удалось. Однако нет ни малейшей опасности, что продуктовые запасы испортятся. Как известно всем, у кого дома случалась поломка холодильника или длительные перебои с электроэнергией, отключенный холодильник хранит холод в течение еще нескольких часов, а мы прибываем в Луксор уже утром. Вся пища, которую подадут к ужину (а шеф-повар готовит настоящий пир, сообщил Хамид с самой широкой и бодрой улыбкой), абсолютно безопасна для здоровья.

Когда он закончил, послышалось ворчанье, главным образом со стороны постоянных жалобщиков. Элис, сменившая Хамида на подиуме, прежде чем начать лекцию, добавила несколько ободряющих слов и от себя.

Она была гораздо более искусным лектором, чем Пэрри, оживляла сухие факты воспоминаниями и забавными историями. Вслед за Шмидтом я вовремя откликалась на них вполне уместным смехом, но, надо признать, на самом деле была недостаточно внимательна. Что же получается? В тот самый момент, когда я вроде бы пришла наконец к разумному и здравому решению, случилось нечто, заставляющее усомниться в нем? Могло ли так быть, что я ошиблась насчет Свита и Брайта? Ответ напрашивался тоскливо очевидный. Столь же тоскливым оказался и вывод: о Джоне я сообщила только им, а несколько крохотных магнитофонных катушек и сейчас еще находились у меня в сумочке. Я не оставила их в сейфе. Значит, никто ничего не знает. Я утешала себя тем, что на пленках нет ничего изобличающего, лишь несколько грубых выпадов в мой адрес и моих слабых возражений, но знала, что обманываю себя. Равно как знала и почему.

Знала я также, что давно пора перестать валять дурака. Джон утверждал, что является противником насилия, но либо пересмотрел свои взгляды, либо связался с людьми, их не разделяющими. Али убили. Я была уверена в этом, как если бы видела собственными глазами. Мне также совсем не нравилась поломка холодильника. Техника имеет обыкновение ломаться — во всяком случае, у меня она ломается постоянно, — и на первый взгляд поломка нашего холодильника выглядела событием вполне безобидным. Но в нашу программу уже были однажды внесены изменения, а если холодильник не починят, это может повлечь еще более радикальные перемены. Зажегся свет, и мне пришлось поспешно изобразить на лице доброжелательный интерес. Элис начала отвечать на вопросы. Как и следовало ожидать, первый был о проклятии Тутанхамона.

Все это — чистое совпадение, ответила Элис. Лорд Карнарвон порезался во время бритья, началось заражение крови, потом пневмония. Все, кто раскапывал гробницу вместе с ним, дожили до глубокой старости. Она оперировала именами и датами с уверенностью человека, которому этот вопрос задавали в двадцать первый раз. Я мрачно подумала: будут ли туристы лет через пятьдесят так же обсуждать печальную судьбу, постигшую пассажиров «Царицы Нила», и злой рок, оборвавший жизнь Виктории Блисс в самом расцвете — по несчастливой случайности?

В тот вечер все отправились спать рано. Утром нам предстояло сойти на берег без четверти семь, чтобы совершить экскурсию в Долину царей.

III

Наша группа, собравшаяся в холле на следующее утро, значительно поредела — присутствовали только двенадцать человек плюс Элис и Фейсал. О, и Пэрри! Свита с Брайтом не было. Джон и Мэри пришли, равно как и Сьюзи, что меня немало удивило: я полагала, что она будет весь день наряжаться, готовясь к вечернему приему. Некоторое беспокойство вызвало у меня сообщение, что все отсутствующие живы и невредимы, просто одни чувствуют небольшое недомогание, а другие решили не предпринимать долгого, утомительного марша.

Я испытывала искушение тоже отказаться от похода, поскольку, бегло просматривая путеводитель, заметила, что некоторые гробницы характеризовались как «глубокие»; у меня же к тому времени выработалось стойкое отвращение к гробницам вообще, а к «глубоким» особенно. Но когда я позвонила Шмидту, втайне надеясь, что и он страдает от желудочного недомогания, тот сообщил, что уже идет завтракать, и потребовал, чтобы я тоже поторопилась. Я и поторопилась: раз Шмидт собирался сойти на берег, оставлять его без присмотра было нельзя.

Прежде чем покинуть каюту, я собрала магнитофонные пленки и заперла их в сейф.

Путеводитель напомнил мне еще об одном забытом обстоятельстве: о расположении мест, которые предстояло посетить. Современный Луксор стоит на восточном берегу Нила. Долина царей и остальные древние некрополи находятся на западном его берегу. Мы высадились на западном. Нашему теплоходу предстояло пересечь реку и вместе с прочими туристскими судами пришвартоваться у восточного берега, мы же по окончании экскурсии должны были сесть на паром, чтобы поспеть к обеду вместе с теми, кто оставался на теплоходе. Это означало, что мне придется до полудня ждать возможности позвонить Карлу или найти полицейское управление.

Когда мы покидали теплоход, восходящее солнце окрасило западные скалы в изысканный темно-розовый цвет. Воздух был прохладным, он был бы даже и свежим, если бы не дюжины две туристских автобусов, выбрасывавших в него клубы выхлопных газов.

Фейсал повел нас к одному из них. Пока все друг за другом влезали в автобус, мне удалось отвести Элис в сторону.

— Я решила подать в отставку, — тихо сказала я.

— И я о том же подумываю. Я спросила, как это сделать.

— Сегодня утром у меня будет связь. В Луксорском храме. Я собираюсь топнуть своей маленькой ножкой и объявить... — Она запнулась. Все уже сидели в автобусе, и Фейсал призывно махал нам рукой.

Шмидт занял мне место. Он настоял, чтобы я села у окна и обозревала красоты, о которых он громко рассказывал, пока мы ехали. Память у этого человека была поразительной. Он ничего не забыл, хотя, по его собственному признанию, не был в Египте лет десять.

Дорога пролегала через возделанные поля и бесплодную пустыню и заняла минут пятнадцать. Мы направлялись прямо к скалам. Затем перед нами открылась расщелина, дорога свернула в нее и вывела в пустынную долину, где на протяжении многих веков покоились властители здешней империи. Шмидт сыпал статистическими данными и датами.

Луиза, укутанная в свои покрывала, сидела словно птица в гнезде через проход от нас. Она прервала лекцию Шмидта вопросом:

— А где же усыпальница царицы Нефертити?

— Она находится в Долине цариц, — терпеливо объяснил Шмидт, — ее мы осмотрим не сегодня. Итак, — продолжал он, не переводя дыхания, — кое-что здесь изменилось со времени моего последнего посещения. Новая стоянка устроена подальше от захоронений, это очень хорошо, поскольку от автобусных выхлопов большой вред. И трамвайчик, на котором мы проедем оставшуюся часть пути, работает на электрической тяге...

Как же выглядит это место в разгар туристического сезона, подумала я, если и сейчас ситуация достаточно плоха: дюжины автобусов, сотни людей... Когда мы вышли из трамвайчика вслед за Фейсалом и потащились по пыльной дорожке, Шмидт пророкотал голосом, который принимал за шепот:

— Как быть с вами, Вики? Не будет ли для вас чересчур затруднительно спускаться на глубину?..

— Но ведь именно для этого мы сюда приехали, не так ли? Я бы осталась на теплоходе, если бы не была уверена, что справлюсь.

Мой резкий тон его нисколько не обидел. Сочувственно кивая, он взял меня под руку:

— Я все время буду рядом. Кроме того, там яркое освещение и много людей.

Первая гробница оказалась самой легкой; к счастью, это и была та самая гробница, которую я не хотела пропустить ни за что на свете. В прошлом гробница Тутанхамона была закрыта для посетителей. Как в большинстве других гробниц Долины царей, красочный слой настенных рельефов там разрушился.

Само по себе это небольшое захоронение особого впечатления не производило. В отличие от сложных лабиринтов, строившихся под землей для погребения царских особ, здесь был неглубокий спуск — всего один марш ступенек и прямой коридор, заканчивающийся несколькими комнатами. Принято считать, что Тутанхамон умер неожиданно, в возрасте восемнадцати лет, не успев приготовить себе усыпальницу, поэтому пришлось использовать гробницу, предназначавшуюся для особы некоролевских кровей.

— Убийство, — замогильным голосом произнес Фей-сал, когда мы собрались вокруг него. — Оно ли оказалось причиной смерти юного фараона? Повреждения на его черепе могли быть и результатом роковой случайности, но царь имел много врагов и ни одного наследника.

Огромный каменный склеп стоял посреди погребального покоя. Мумия Тута все еще находилась внутри, скромно укрытая от взоров: она в плачевном состоянии. Золотые крышки саркофага, сделанные в форме мумии, хранятся теперь в Каирском музее. Я невольно взглянула на Джона; он разглядывал саркофаг с оценивающим интересом. Конечно, даже он не попытался бы... Одна из крышек саркофага была изготовлена из двадцатидвухкаратного золота и весила почти триста фунтов. Только чтобы поднять ее, нужны были тали. Но существовало множество других предметов — вполне портативных, на которые Джон не пожалел бы времени и хлопот. Когда-то все четыре комнаты усыпальницы были битком набиты предметами исторической и художественной ценности.

Теперь они опустели, если не считать саркофага и многострадальных костей бедного мальчика. Восемнадцати лет от роду, бездетный, возможно, убитый... Шмидт достал носовой платок и высморкался. Он чрезвычайно сентиментален.

Мы потянулись к выходу — двадцать пять шагов, я сосчитала, по коридору и шестнадцать ступенек по наклонной галерее, их я тоже сосчитала. Я чувствовала себя спокойно — повсюду горел свет, а Шмидт, расчувствовавшись, шмыгал носом прямо позади меня. После того как мы вышли на свет, служитель закрыл входную дверь и запер ее, к шумному неудовольствию нескольких «неорганизованных» туристов, слонявшихся поблизости в надежде проникнуть внутрь. Должно быть, официально гробница была закрыта и теперь. В этом отношении, как, впрочем, и в некоторых других, наша группа имела привилегии.

Когда мы добрались до следующей по программе гробницы Аменхотепа, Шмидт снова начал суетиться вокруг меня. В путеводителе гробница характеризовалась как «глубокая», и Шмидт настаивал, чтобы я не испытывала судьбу. Говорил он, как обычно, громко, так что, если в группе и был кто-то, кто не знал еще о моей фобии, теперь о ней узнали все.

— Не будьте дураком, Шмидт, — сказала я. — Я не упущу такой возможности ни за что на свете.

Вниз, вниз, вниз продвигались мы, и если вы думаете, что я не считала шагов, то глубоко заблуждаетесь. Лестничные марши вели вниз, наклонные галереи вели вниз, и когда мне казалось, что мы наконец дошли до конца, открывались новые ступеньки, ведущие еще глубже, и новые галереи. Квадратные колонны в последней комнате сохраняли живописный слой и надписи. Это почти все, что я помню. Все силы уходили на to, чтобы поддерживать на лице выражение хладнокровного безразличия.

Кроме того, неприятное ощущение создавали жара, спертый воздух и пыль. Когда настало время выбираться наверх, лицо у Шмидта было багровым и мне не нравилось, как тяжело он дышал. Я шла медленно, чтобы быть рядом с ним, мы часто останавливались передохнуть, тревога о Шмидте отодвинула далеко на задний план мои собственные переживания. Я знала, что он никогда не признается в своей слабости, и готова была лягнуть Фейсала за то, что он озабоченно сказал:

— Герр доктор, может быть, вам лучше пойти на террасу для отдыха и выпить чего-нибудь прохладительного, чем осматривать следующую гробницу? Тем более что гробница Хоремхеба — самая глубокая в Долине, воздух там тяжелый и жара...

Шмидт чуть не подавился от кашля, пытаясь скрыть одышку. Но прежде чем он успел что-нибудь ответить, я заявила:

— Не знаю, как вы, Шмидт, а с меня хватит. Где эта терраса для отдыха?

За отдых проголосовали все, поэтому мы вернулись ко входу и сели в вагончик трамвая. Солнце стояло уже высоко, в его лучах все скалы казались теперь одинаково желтовато-коричневыми. Палитра вообще выцвела и обеднела — цветовыми пятнами оставались только чистое синее небо над головой да яркие одежды некоторых туристов.

Шмидт потягивал второй стакан лимонада (он, конечно, хотел пива, но я не позволила), когда Лэрри, с которым мы обсуждали увиденные в гробницах рельефы, вдруг запнулся прямо посреди фразы. Пробормотав «извините меня», он встал и направился к выходу.

Там его ждал Шредер со шляпой в руке, лысина его блестела от пота. Мне — и не только мне — показалось немного странным, что он не подошел к нам. Все замолчали и уставились на них. Все, кроме Джона. Бросив беглый взгляд на Шредера, он откинулся на стуле и прикрыл глаза. Джон не сказал ни слова с тех пор, как мы сюда пришли.

Через несколько минут Шредер ушел, а Лэрри вернулся, качая головой и улыбаясь:

— Я не устаю повторять, что он относится к своим обязанностям слишком серьезно. Так, несущественные мелочи насчет сегодняшнего приема.

— А давно он у вас работает? — простодушно спросила я.

— Дайте подумать... — Лэрри повернулся к вездесущему Эду. — Когда он пришел? Года два назад?

— Около того, — ответил Эд и вернулся к своему пиву. Он был не слишком разговорчивым собеседником.

Если Эд помнит, когда появился Шредер, стало быть, сам он служит у Лэрри более двух лет. Я напомнила себе, что больше не интересуюсь всем этим.

Шмидт разделался с еще одним стаканом лимонада и двумя конфетами и был готов продолжать экскурсию. Я судорожно соображала, как отговорить его, но тут Лэрри предложил:

— Сегодня слишком хороший день, чтобы проводить его в подземелье. Как насчет того, чтобы пройтись к Дейр аль-Бахари, Вики? Он расположен в излучине реки к югу отсюда, за теми холмами, с которых открывается чудесный вид на храм. А автобус сможет нас там подобрать, правда, Фейсал?

Фейсал кивнул, а Шмидт воскликнул:

— Прекрасная идея! Я тоже пойду.

— Но герр директор, — запротестовал Фейсал, — это длинный и тяжелый переход. Он займет минут сорок пять... — Фейсал многозначительно оглядел кругленькую фигуру Шмидта и добавил: — Может быть, и больше.

Более того, Шмидта никто не приглашал. Но я не стала этого подчеркивать. Такая прогулка все же меньшее из двух зол. Для Шмидта худшее испытание — пыльное, безвоздушное пространство подземных гробниц.

— Мы пойдем потихоньку, — сказал Лэрри, ободряюще кивнув мне.

— Заманчивый план, — заметил Джон, — я тоже с вами, если не возражаете.

— Да, это будет чудесная прогулка, — с готовностью подхватила Мэри.

— Нет, — Джон повернулся к жене, — для тебя в твоем положении это слишком утомительно.

У Мэри отвисла челюсть и лицо залилось очаровательным румянцем. Не знаю, на что было похоже в тот момент мое лицо, но уверена, что очаровательным оно не выглядело.

— Кто-нибудь еще? — спросил Лэрри после минуты общего замешательства. — Хорошо, тогда мы встретимся с остальными после прогулки.

Эд не сказал ни слова, но я ничуть не удивилась, увидев, что и он составляет нам компанию. Он попытался поддержать Шмидта на первом, самом трудном этапе путешествия, на крутом подъеме из Долины, но был с негодованием отвергнут. Как только мы достигли вершины холма, Шмидт вытер вспотевшее чело и задыхаясь, но победоносно выпалил:

— Ха! Столько шума из-за какой-то легкой прогулки. Вот если бы вы взошли на Цугшпице или на Маттерхорн... — На этом у него кончилось дыхание, поэтому он замолчал. Мы все были встревожены, кроме Джона — тот, идиот, широко улыбался.

Видом наслаждались несколько дольше, чем он того заслуживал, чтобы дать Шмидту передышку, и Лэрри показывал нам, где чьи знаменитые гробницы находятся. Над Долиной, словно охраняющий ее страж, возвышался пирамидальный пик, носивший название Хозяйка Запада.

Следующая часть пути пролегала через скалистое горное плато. Дорожка была неровная, но пологая, и Шмидт доблестно шагал впереди. Джон поспешал за ним. Я тоже стала ускорять шаг, но Лэрри тронул меня за руку:

— Я хочу поговорить с вами, Вики. Для этого, собственно, и затеял прогулку.

Я взглянула на него через плечо. Эд шел на некотором расстоянии позади нас, заложив руки в карманы.

— О чем? — спросила я. Лэрри понизил голос:

— О нашем общем друге. Его фамилия Буркхардт.

Я споткнулась о камень величиной не более пинг-понгового мячика. Лэрри поддержал меня.

— Простите. Вы не знали?

— Я ничего не знаю, — пролепетала я. — Подлец Бурк...

— Давайте больше не будем произносить это имя вслух, хорошо? Не поймите меня превратно, Вики, — его лицо озарилось милой, умоляющей улыбкой, — я не веду двойную жизнь подобно супергероям комиксов. Просто меня проинформировало египетское правительство. Они знают, сколько усилий я прилагаю ради улучшения отношений между Египтом и Западом и как искренне забочусь о чудесных древностях этой страны. Сегодня вечером я объявлю... Впрочем, вы услышите это в свое время. Мысль о том, что кто-то может использовать эту поездку как прикрытие, чтобы разрушить то, ради чего я работал...

— Понимаю.

— Знаю, что понимаете. И не могу выразить, как я — все мы — признательны вам за то, что вы делаете. Именно ради вашей безопасности мне не рекомендовали вступать с вами в контакт до сих пор. Теперь ситуация изменилась.

— Так мистер Шредер приходил как раз за тем, чтобы сообщить вам...

— Что холодильная установка не сломалась, Вики. Это была умышленная диверсия. Починить установку не представляется возможным, ее требуется заменить. Одному Богу известно, сколько на это уйдет времени. Продолжение круиза придется отменить. Хамид сообщит об этом по нашем возвращении на теплоход. Вы ведь понимаете, что это означает?

Я не сводила глаз со Шмидта, который оживленно жестикулировал. До меня доносились звуки, напоминающие завывание койота, и отдельные слова — что-то насчет небес, мамы и паровозных гудков.

— Не уверена, — медленно выговорила я. — А что предложат пассажирам, кроме возмещения убытков?

— Это само собой. Но, я полагаю, большинство захочет на несколько дней остаться в Луксоре, поскольку это кульминационная точка путешествия. К счастью — или к несчастью для туристской индустрии, — здесь в отелях полно свободных мест. После чего...

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Кое-кто может решить вернуться в Каир, — тихо проговорила я. — Рано или поздно в Каире соберутся все. В Каире, где находится Каирский музей.

— Да, Вики, есть ли у вас какие-нибудь предположения относительно того, кто эти люди?

— Да, — я указала рукой, — вот он. Шмидт и Джон стояли, ожидая нас.

— Только не Антон! — воскликнул Лэрри.

— Не будьте смешным. Он. — Я не могла даже произнести его имя.

— Мистер Тригарт? — Интонация Лэрри была почти скептической. Он замедлил шаг. — Но он хорошо известный...

— Мошенник. Я встречалась с ним и прежде. Не знаю, кто с ним еще, он — единственный, кого я узнала.

— Но он не привез бы с собой беременную жену!.. — Лэрри выглядел потрясенным.

— Почему? Прекрасное прикрытие, разве нет?

Я услышала смех Джона. Шмидт обучал его новой песне. До меня донеслось несколько слов: «Проснувшись, увидел, что ноги мои в кандалах...»

— Идите сюда! Вики, скорее, что вы там плететесь! — кричал Шмидт. — Здесь великолепный вид!

— И еще одно, — быстро сказал Лэрри, — я хочу, чтобы во время пребывания в Луксоре вы остановились у меня. У меня здесь дом, как вы знаете...

— Разумеется, знаю, вы ведь устраиваете там прием, не так ли?

— Совершенно верно. Там вы будете в большей безопасности, чем в отеле. Антон, разумеется, тоже остановится у меня.

У Шмидта слух, как у кошки.

— Что это вы там обо мне говорите? — спросил он.

— Потом скажу, — ответила я. — Это сюрприз.

Шмидт обожает сюрпризы. Сияя, он потребовал, чтобы я немедленно восхитилась видом.

Дворец женщины-фараона Хатшепсут лежал внизу перед нами. Его колоннады и внутренние дворики были контрастно очерчены ярким солнечным светом и глубокими тенями. Возможно, это самое изящное и идеально пропорциональное сооружение Древнего Египта. Я мечтала увидеть его.

Но не при подобных обстоятельствах. Позади меня, засунув руки в карманы, сияя на солнце золотистой шевелюрой, Джон вполголоса напевал: «Спеть взволнованную песню может лишь тот, кто взволнован... Я взволнован, но волноваться мне осталось недолго».

Песенка, видимо, вполне отвечала его мыслям.

I

Хамид подождал, пока все соберутся на обед, после чего сделал объявление. Со стороны уже известных склонностью к ворчанью людей поднялся хор жалоб, но ропот и крики «Возмутительно!» постепенно стихали по мере того, как Хамид разворачивал перспективу новой программы. Обещания были гораздо более щедрыми, чем могло бы себе позволить большинство других компаний.

После обеда нас перевезут в отель «Уинтер пэлэс», разумеется, все расходы компания берет на себя. Четыре дня мы будем осматривать древние Фивы и их окрестности, что было предусмотрено старой программой. Затем все, кто пожелает, могут продолжить на другом теплоходе путешествие в Асуан и вернуться обратно в Луксор. Вместо этого можно сразу улететь самолетом в Каир и провести там две недели в «Мина хаус» или одном из четырехзвездочных отелей.

— Что скажете, Вики? — спросил Шмидт. — Что будем делать мы? Я лично голосую за Каир. Асуан sehr интересен, но кроме гробниц царедворцев...

— Нет необходимости принимать решение немедленно.

Я не могла отвести глаз от Джона. Когда он слушал Хамида, лицо его, кроме вежливого равнодушия, не выражало абсолютно ничего, словно устрица. У меня не было ни малейших сомнений относительно того, какое решение примет он. Ведь он знал обо всем заранее, наверное, даже сам руку приложил к поломке. Мэри тоже наблюдала за ним с несколько озабоченным выражением лица. Ее, разумеется, никто не спросит, но, будь я на ее месте (упаси Бог!), у меня были бы собственные причины предпочесть Каир.

Брак под дулом пистолета, подумала я, смакуя про себя эту отвратительную фразу. Видно, отец Мэри не промах. Но ему все равно никогда бы не припереть к стенке такого мастера уверток, как Джон, если бы у того не было своих резонов надеть на себя брачное ярмо. Спелый, сочный плод манго, который я ела, вдруг приобрел вкус песка, когда в голове моей защелкал счетчик: должно пройти не менее шести недель, чтобы удостовериться в беременности, может быть, даже больше, еще несколько недель — на подготовку свадьбы...

Месяцы! Это должно длиться уже несколько месяцев, тех самых, в течение которых он... навещал меня. А я между тем сидела и, как надоедливая идиотка из кантри-баллады, «хранила верность своему мужчине».

С громким горловым звуком я проглотила противный кусок манго. Шмидт всполошился:

— Что такое? Вас тошнит? Вас не может сейчас тошнить, мы...

— Да не тошнит меня, черт возьми! Не суетитесь, Шмидт. Пойдемте лучше паковать вещи.

Моя изящно обставленная каюта и симпатичный маленький балкончик никогда еще не казались мне такими привлекательными. Недолго пришлось наслаждаться шикарным туром, впрочем, у меня и не было возможности им насладиться. Мама всегда говорила, что если предложение кажется неправдоподобно заманчивым, возможно, так оно и есть.

Несколько утешало приглашение Лэрри погостить у него. (Это, несомненно, произвело бы впечатление на мою маму.) Я видела в каком-то журнале фотографии его луксорского дома, это был не просто дом, а целая усадьба с прекрасными садами, бассейном и прочими штучками, которые богатые люди почитают необходимыми для счастья.

К тому же я буду далеко-далеко от Джона и его беременной жены.

Я вообще не умею аккуратно укладывать чемоданы, а в тот день и вовсе не была расположена к порядку и методичности, поэтому просто рассовала вещи по сумкам как попало и выставила багаж у двери. Еще раз проверив гардероб и выдвинув ящики стола, чтобы убедиться, что ничего не забыла, я открыла сейф.

Пленки исчезли.

Я приседала перед сейфом, шарила внутри рукой в надежде найти хоть что-нибудь — оружие, записку, коробку конфет — что угодно, лишь бы это свидетельствовало о внимании ко мне, когда зазвонил телефон. Я схватила трубку и закричала:

— Что вам надо, Шмидт?

— Боюсь, это всего-навсего я, — извиняющимся тоном тихо произнес мужской голос.

— Лэрри?

— Да. Надеюсь, вы примете мое приглашение? Я хотел подтвердить его лично, но вы ушли из ресторана прежде, чем я успел поговорить с вами.

Значит, он не шутил. Легкая дрожь пробежала у меня по спине: я испытала некую смесь удовольствия, облегчения и новой тревоги. Ситуация, должно быть, и впрямь стала серьезной, раз он спешит перевезти меня в безопасное место.

— Это очень любезно с вашей стороны. Вы уверены, что я не стесню вас?

— Я уверен, что для вас это лучшее из всех возможных мест.

Ему не понадобилось меня уговаривать.

— Хорошо, — сказала я, — спасибо. А как насчет Шмидта?

— Я уже поговорил с ним. Он сказал, что примет приглашение, если его примете вы. Следовательно, вопрос можно считать решенным. Встречаемся в холле, скажем, через полчаса.

Мне нечего было делать в своей каюте, поэтому я отправилась в салон, где ожидала встретить Шмидта, поскольку Хамид сообщил, что там будет работать бар для тех, кто пожелает воспользоваться его услугами, — прощальный привет «Царицы Нила». Шмидт не пожелал в отличие от некоторых других, в частности Элис и Фейсала, что-то серьезно обсуждавших. Я подошла к ним.

— Итак, что будет с вами, друзья?

— Все друзья рано или поздно расстаются, — сказал Фейсал с театральным вздохом. — Мы расстанемся раньше, чем я надеялся, но еще несколько дней у нас есть. Здесь, в Луксоре, я буду по-прежнему сопровождать группу.

— А потом?

Его улыбка сделалась особенно ослепительной:

— Потом произойдет нечто хорошее, по крайней мере для меня. Я пока не имею права говорить об этом. Вы пойдете со мной сегодня в Луксорский храм?

Я покачала головой, и Фейсал окинул меня снисходительным мужским взглядом:

— Будете наряжаться к приему? Ладно, пока. Он посмотрел на часы и встал.

— Я не буду жить в отеле. Лэрри пригласил меня погостить у него.

Элис испуганно глянула на меня, потом рассмеялась:

— Поздравляю. Вы первая за много лет одинокая женщина, удостоившаяся этой чести.

— У Лэрри будет достойный соперник, — пояснила я, — Шмидт тоже приглашен.

Фейсал снова широко улыбнулся, он определенно был в превосходном настроении:

— Лэрри не из тех, кто женится, как вы выражаетесь. И он для вас слишком стар. Вы не забыли, что обещали позволить мне показать вам ночную жизнь Луксора?

— Буду рада. Спасибо, Фейсал.

— Тогда до вечера. — Он ушел, подхватив по дороге Сьюзи. Я слышала ее возбужденный, притворно протестующий голос, когда он повел ее к выходу.

— Вы действительно будете жить у Лэрри? — Элис не стала ждать ответа, а задумчиво продолжила: — Тогда с вами все будет в порядке. Его крепость может выдержать любую осаду.

— А как же вы?

— Я выбываю из игры. — Элис даже не старалась скрыть своего облегчения. — Меня попросили сопровождать группу, едущую в Асуан.

— Значит, вы с... кем-то разговаривали?

Салон постепенно пустел, но я все равно предпочла не называть имен.

— Еще нет. Я должна встретиться с... кем-то сегодня после обеда в Луксорском храме. Но не думаю, что в моих услугах будут нуждаться и дальше. Люди, которые... имеют отношение к делу, в Асуан не поедут. — Она сняла очки и поднялась. — Так или иначе, я с этим собираюсь покончить. Я слишком стара для подобных эскапад. До встречи.

Я подождала, пока она отойдет подальше, затем тоже двинулась к выходу. Безусловно, она права. Пассажиры, едущие в Асуан, отношения к делу не имеют. Наблюдать следует за теми, кто собирается в Каир.

Выйдя в холл, я увидела, что последние из собравшихся сойти на берег покидают теплоход, в холле ожидал лишь мой эскорт: Шмидт, Лэрри и неизменный Эд. Из открытых дверей трап был перекинут на стоявший рядом, борт к борту, другой теплоход. Чтобы попасть на пристань, нужно было пройти через него. Лэрри сказал, что иногда у пристани стоят борт к борту до пяти судов.

Ожидавший нас автомобиль был из тех, что строят по спецзаказам для шейхов; я не сомневалась, что тонированные стекла в нем пуленепробиваемые. Эд сел впереди с шофером, мы втроем оказались сзади в приятном уединении. Места здесь хватило бы для четырех законных жен шейха и пары наложниц.

Вдоль берега тянулся хорошо известный Шари эль-Бахр-эль-Нил. Это красивый бульвар с тремя прогулочными аллеями, по другую сторону которого разместился длинный ряд домов. Древние храмы изящно сочетаются с современными отелями и сувенирными магазинами. Мы проехали мимо «Уинтер пэлэс», где предстояло разместиться нашим спутникам, и приблизительно через милю свернули на боковую узкую дорогу. Впереди показались стены, и впрямь похожие на крепостные. Поверху тянулись зловещие кольца колючей проволоки, а въездные ворота, похоже, были стальными. При приближении автомобиля они медленно раздвинулись.

Я толкнула Шмидта в бок:

— Знаете, Шмидт, кажется, мы уже не в Канзасе.

Ощущение было такое, словно черно-белое изображение на экране внезапно сменилось яркими красками пленки «Техноколор». Последнюю милю мы ехали мимо многоэтажных отелей и каменных фасадов, украшенных яркими надписями на арабском и полудюжине других языков. За зловещими стенами крепости Лэрри открылись зеленые лужайки и разноцветные клумбы. К строениям, крыши которых просвечивали сквозь листву, вели продуваемые ветром дорожки, проложенные меж тенистых деревьев. Главный дом оказался невысоким сооружением из светлого кирпича, без всяких претензий. Это двухэтажное здание было покрыто красной черепицей, вдоль верхнего этажа тянулись балконы.

Шмидт ничего не ответил на мое замечание. В детском восторге он широко открыл рот от изумления.

Когда мы вышли из машины, на нас налетела целая куча райсов[45]. Два человека понесли мои вещи наверх, в отведенную мне комнату, где уже ждала седовласая горничная, готовая разобрать их. Она энергично возражала против моих попыток помочь ей, но я не желала, чтобы она увидела, в каком состоянии находится моя одежда. Мне удалось избавиться от служанки, лишь вручив ей охапку вещей, которые следовало погладить.

На столе стояли хрустальный графин с минеральной водой, корзина с фруктами и, конечно же, ваза со свежими цветами. Я плохо пообедала, поэтому взяла яблоко (разве в Египте растут яблоки? Или Лэрри их доставляют самолетом?) и, жуя его, вышла на балкон.

Уродливых стен отсюда видно не было, их скрывали аккуратные посадки кустов и деревьев. Жаждущую траву орошали фонтанчики, далеко распылявшие воду, в их брызгах играли маленькие радуги. Я смогла бы привыкнуть к жизни в такой роскоши. Безо всякого усилия над собой.

Глянув на свои исцарапанные босоножки и измятую юбку, я скептически усмехнулась. Сомневаюсь, что у Лэрри были честные намерения — или даже нечестные в определенном смысле слова. Он просто делал дело, но меня устраивало и это.

Лэрри сообщил, что некоторое время будет занят, и попросил чувствовать себя как дома — осмотреть жилище и сад, искупаться в бассейне, полистать книги в библиотеке. Прислуга будет выполнять любые наши желания.

Я прилегла на кровать, всего лишь минут на пять.

Меня разбудили раскаты грома. Моргая спросонья, я увидела, что пол расчерчен золотыми полосками солнечного света, и сообразила, что это был не гром. Кто-то стучал в дверь. Кто же, если не Шмидт? Хорошо обученные слуги, как знаем мы, искушенные в шикарной жизни люди, в дверь не колотят.

— Входите! — крикнула я, потягиваясь, как кошка. Он вошел. Или это был еще один райе? Длинная галабея в зеленую и пурпурную полосу скрывала его пухлые формы. Розовые пальчики торчали из сандалий.

— Как вы можете тратить время на сон! — воскликнул он. — Я уже осмотрел дом. Вы должны это увидеть, Вики, у Лэрри есть чудесные предметы антиквариата. Я их видел, то есть, понимаете, это не совсем антиквариат, это произведения исламского прикладного искусства и мебель. Но сейчас нет времени. Мы пьем коктейли возле бассейна. Быстренько надевайте свое бикини.

Идея мне понравилась. Я выудила из ящика купальник — я женщина скромная, бикини не ношу, — и удалилась в ванную комнату. Шмидт потянулся за мандарином.

— О, вы выглядите очень мило, — одобрительно сказал он, когда я вышла из ванной. — Нет-нет, не надо больше ничего надевать. У вас же нет такого живота, как у меня, вам не нужно...

— Заткнитесь, Шмидт, — сказала я любезно и накинула купальный халат.

Он безошибочно вывел меня на лестницу и потащил по затененному коридору, выходившему во дворик, окруженный высокими внутренними стенами. Гибискусы и розы цвели здесь во всем своем тропическом великолепии, жасмин сплетался с перголой, а голубая вода в огромном бассейне неопределенной формы сверкала на солнце. Лэрри встал со стула, стоявшего в тени цветущего куста, и поспешил мне навстречу.

На нем были черные плавки, и мне показалось, что он старается втягивать живот. Вообще-то он выглядел намного моложе, чем большинство мужчин в его возрасте, но, боюсь, я не отдала должного его внешнему виду. Нечто другое, вернее, некто другой привлек мое внимание.

На противоположном конце бассейна в стартовой позе — подняв руки и немного согнув ноги в коленях — застыл на трамплине для ныряния человек. Он не смотрел в мою сторону, но я знала, что он видит меня; его поза была призвана продемонстрировать загар и гибкость линий сильного тела, он держал ее чуточку дольше, чем нужно, перед тем как подпрыгнуть и нырнуть, пролетев в воздухе и пронзив воду, словно водяная змея.

Я повернулась к Лэрри:

— Какого черта!..

Я была в такой ярости, что забыла о Шмидте. Лэрри предупреждающе поднял руку, и это образумило меня. Шмидт удалялся по направлению к кусту перголы, но если бы я продолжала на той же ноте, он бы меня услышал.

— Отсюда так же трудно выбраться, как и попасть сюда, — тихо сказал Лэрри. — Предпочитаю, чтобы он оставался у меня на глазах, чем свободно разгуливал по Луксору.

— Он не такой дурак, чтобы допустить здесь какую-нибудь оплошность, — упорствовала я. — Он знает, что находится под подозрением.

— Не дурак, о нет. — Лэрри пристально смотрел на Джона, вылезшего из воды и сидевшего на краю бассейна. Шмидт мелкими шажками, покачивая в руке стакан, подошел к нему и радостно его поприветствовал. Улыбнувшись в ответ, Джон лег на спину и подложил руки под голову, при этом мускулы у него на груди напряглись и обозначились ребра и ключицы. Он немного похудел, самую малость: ему никогда не нужно было сбрасывать много веса, но теперь изящные кости были видны лучше.

— Не дурак, — повторил Лэрри. — А вот заносчив — да. И если мы протянем ему кончик веревочки подлиннее...

«Он прекрасно подходил для виселицы» — такую эпитафию я когда-то придумала для Джона. Интересно, в Египте существует казнь через повешение?

— Мне нужно выпить, — сказала я.

Джон снова соскользнул в воду. Шмидт снял халат, швырнул его на землю со щегольством Арнольда Шварценеггера (на которого, прямо скажем, ничуть не был похож) и, зажав нос двумя толстыми пальцами, прыгнул в бассейн. Фонтан брызг поднялся к небу. Отведя взгляд от этого зрелища, я последовала за Лэрри к зарослям перголы. Мэри была там. Она растянулась в шезлонге, полуприкрытая веточками жасмина и почти ничем более. Ее купальный костюм был очень французским — пара лоскуточков и несколько бретелек. Она выглядела в нем скорее мило, чем сексуально. Ее формы были столь же изящными, сколь детскими. Ни единой выпуклости. Я заставила себя прекратить этот мысленный комментарий. Чувствуя себя на ее фоне большой белой коровой, я неуклюже протопала по направлению к кустам и уселась на стул рядом с Мэри, а Лэрри занялся напитками и льдом. Обстановка была уютной и неофициальной, никаких слуг, просто маленькая дружеская компания.

— Здесь восхитительно, не правда ли? — сказала Мэри. — Как любезно со стороны Лэрри пригласить нас.

— Угу.

С дальнего конца бассейна донеслись два голоса, слившиеся, если позволительно столь вольно толковать это слово, в песне. Очевидно, певцы далеко углубились в историю музыки кантри, ибо то, что они исполняли, было действительно старьем: «Были бы у меня крылья, как у ангела, пролетел бы над стенами этой тюрьмы...»

«Черта с два! — подумала я. — На этот раз будешь сидеть как миленький. И никто не заслуживает этого больше, чем ты».

II

Вернувшись к себе в комнату, я увидела, что мои вещи, тщательно отглаженные, висят в шкафу. От них чуть пахло жасмином.

Это был не простой, а позолоченный и изукрашенный резьбой необъятный стенной шкаф, служивший хранилищем одежды. Мой жалкий гардероб занимал меньше половины его обширных недр. Дверь шкафа, инкрустированная пластинами сандалового дерева, как и вся мебель в комнате, была старинной, красивой и, вероятно, очень ценной. Я со знанием дела осмотрела инкрустации, пожалев, что не являюсь в средневековом исламском искусстве тем экспертом, за которого себя выдавала. Как и ортодоксальный иудаизм, ислам запрещает изображать человеческие фигуры в произведениях искусства. Орнамент на дверях воспроизводил цветы и куфические письмена. Узор на витиеватой позолоченной решетке был вырезан так умело, что отверстия в ней составляли детали единого рисунка. К тому же решетка занимала всю верхнюю часть двери, что было очень разумно: в жарком климате это создавало столь нужную циркуляцию воздуха между вещами, висящими внутри.

В отличие от комнаты примыкавшая к ней ванная была абсолютно современной. В ней имелся даже встроенный фен, за который я мысленно особо поблагодарила Лэрри, когда пыталась привести в порядок свои непослушные мокрые волосы. Я, конечно, сделала глупость, отрастив их: они у меня густые и тяжелые, и сушить их приходится целую вечность. Я пообещала себе подстричься, как только вернусь домой.

Семейный ужин с хозяином был назначен на пятнадцать минут восьмого. Прием начинался в девять. Понимая, что буду выглядеть, мягко выражаясь, экстравагантно, я все же могла надеть лишь свое старое доброе обтягивающее черное платье для коктейля и как раз натягивала его, когда Шмидт забарабанил в дверь.

Он пришел на десять минут раньше. Я толкнула дверь затянутой в чулок ногой, дверь распахнулась. Шмидт был разочарован: он всегда старается застать меня неглиже.

— Вы уже готовы, — печально сказал он.

— Ни чуточки. Садитесь, Шмидт. Я буду причесываться.

— Но ваши волосы так мило падают на плечи, оставьте так.

— Они лезут мне в рот, когда я ем.

В белом фраке и белом галстуке Шмидт выглядел, как пухленький пингвинчик. Подойдя к зеркалу, он стал перекалывать булавку, поправляя галстук и ленту, по диагонали пересекавшую его грудь. Лента была пурпурной. Мы вместе ее покупали. Счастье, что мне удалось отговорить его от покупки медали, которую он собирался приколоть к ленте.

Я увешала себя фальшивыми драгоценностями, включая медальон, но исключая эмалевую розочку. Медальон никогда еще не выглядел так безвкусно. Увидев это, Шмидт открыл было рот, но решил воздержаться от комментариев. Он много раз делал попытки купить мне ювелирные украшения и, надо признать, в этой области, как и во всем, что касается искусства, обладал отменным вкусом. Кроме того, у него больше денег, чем он может истратить, как бы ни изощрялся. Почему в таком случае я не принимала его даров? Не потому, что подозревала его в каком-то тайном умысле — Шмидт любит меня как дочь и друга. Просто не хотела, чтобы наша дружба была омрачена дорогими и односторонними отношениями.

Порой я бываю страшной дурой.

Возле лестницы Шмидт предложил мне руку, и мы стали спускаться по ней с неторопливым достоинством. Уверена, мысленно он видел нас не как толстого коротышку и долговязую неуклюжую тетку, а как короля Рудольфа и принцессу Флавию, спускающихся в бальную залу меж двух рядов куртуазных придворных. Во внезапном порыве нежности я сжала его руку. Он ответил таким же пожатием, но не взглянул на меня. Он улыбался с царственной снисходительностью и вышагивал в такт, видимо, звучавшему у него в голове королевскому гимну Руритании.

Не могу сказать, что дружеский ужин доставил мне большое удовольствие. Уитбред и Шредер отсутствовали. Я решила, что они заняты последними приготовлениями к приему. Шмидт все свое внимание сосредоточил на Мэри, чьи тонкие руки и ключицы не скрывало платье из голубого шифона с глубоким декольте. Это платье вполне можно было бы покрыть изображениями долларовых купюр, что соответствовало бы его стоимости. На ней был сет, состоявший из серег, колье и браслета, — сапфиры с бриллиантами. Тяжелый браслет отягощал тонкое запястье.

На этот раз Джон говорил очень мало. Он выглядел озабоченным; пару раз Мэри пришлось повторять вопрос или замечание, чтобы оно до него дошло.

Наконец Лэрри взглянул на часы:

— Пора идти. Скоро начнут съезжаться гости.

Парадный зал занимал пол-этажа. У меня нет слов, чтобы описать его. (Слов не хватает, видимо, потому, что не хватает знаний по исламской архитектуре.) Внешняя стена, обращенная в сад, представляла собой великолепное сооружение из витражей и замысловато вырезанных деревянных панелей. Арки и колонны, обрамлявшие окна, были облицованы старинными сине-зелеными и коралловыми изразцами.

Предметы искусства, расположенные в нишах двух внутренних стен, имели не исламское, а древнеегипетское происхождение — голова фараона в двойной короне в натуральную величину, сделанная из песчаника, маленькая раскрашенная статуэтка стройной девочки, несущей на голове корзину, деревянная панель от косметической шкатулки с изображением ибиса, припавшего к земле, распластавшегося, или как там это у них, у ибисов, называется. Для человека со вкусом и деньгами Лэрри коллекция казалась скромной. Все это были хорошие вещи, но ни одну из них я не назвала бы выдающейся.

Впрочем, я не успела рассмотреть их в подробностях: Лэрри потащил меня к дверям, где следующие полчаса мне предстояло рядом с ним приветствовать прибывающих гостей. Наверняка это было кульминацией моей светской карьеры. Пожимая руку министру внутренних дел или позволяя главе Египетского департамента древностей поцеловать кончики моих пальцев, я не переставала повторять про себя: ах, если бы все это видела моя мама! Даже лучшие из нас, к коим я себя причисляю, подвержены снобизму.

Наши спутники приехали в числе последних. Сьюзи сверкнула на Лэрри своими ослепительными зубами, а меня заключила в объятия. На моей груди остались следы от ее бриллиантов. Лэрри подвел ее к министру чего-то. Я поприветствовала Свита и его молчаливого компаньона, заметила, что Луизины покрывала несколько опали, и продолжила пожимать руки остальным. Среди них был и Фей-сал, совершенно неотразимый в черном смокинге и темном галстуке. Он поцеловал мне руку и подмигнул.

— Ну все, — сказал Лэрри, когда прошел последний из гостей. — Пойдите выпейте шампанского, вы заслужили.

Почти в тот же миг его захватил какой-то сановник, и я ретировалась в относительно тихий уголок. Потягивая шампанское — с осторожностью, поскольку оно действует на меня пагубно, — я осматривала зал. Наши столпились вместе, кроме Сьюзи, которая уже подцепила себе генерала. А может быть, полковника, я не разбираюсь в знаках различия. У него на груди красовалось несколько акров орденских ленточек, и казалось, что он так же очарован Сьюзен, как она им. Заметила я и Эда, занявшего стратегическую позицию у окон, выходящих на лужайку: он неотступно следил за толпой гостей. Его смокинг был сшит у хорошего портного, но в нескольких местах под ним что-то топорщилось. Поначалу я не нашла Шмидта, но потом увидела, что он направляется ко мне в сопровождении молодого человека с широким, открытым лицом, которое вызвало во мне внезапный приступ ностальгии. В моем родном городке полно таких лиц. Должно быть, этот человек из Миннесоты.

Оказалось, что он из Далласа, но это выяснилось позже. Шмидт представил мне его как доктора Пола Уитни, директора «Чикаго-хаус», луксорского отделения Института восточных культур.

— Без титулов, пожалуйста, — сказал Пол с широкой улыбкой. (О, эти чудесные, крупные зубы! Только в Миннесоте...) — Это место просто кишит докторами. Впрочем, повод подходящий, не так ли?

— Не знаю, что это за повод, — призналась я. — Лэрри говорил о каком-то сюрпризе...

— Не такой уж это сюрприз. Мы здесь, в Луксоре, все безнадежные сплетники. Лэрри передает этот дом в распоряжение Департамента древностей и учреждает здесь исследовательский институт, который будет специализироваться на проблемах консервации памятников.

Он взял бокал с подноса, предложенного официантом. Я тоже. Какого черта! Два бокала не причинят мне вреда.

— В высшей степени благородное и щедрое деяние, — сказал Шмидт. — Надеюсь, мой юный друг Пол, для вас это не поражение?

Полу понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о чем говорил Шмидт. Потом он засмеялся:

— Здешняя обстановка производит, конечно, гораздо большее впечатление, чем наша. Эпиграфический институт основан в двадцатые годы, и хоть мы стараемся не отставать от времени, не так-то легко изыскивать средства. В археологии появилось много новых технологий, а оборудование стоит кучу денег. Здесь все — на уровне искусства: от компьютеров до оснащения специальных лабораторий. Но нет, мы не признаем себя побежденными. Напротив. Мы тоже занимаемся проблемами консервации — регистрируем памятники, прежде чем они разрушатся окончательно.

Шмидт задал ему несколько вопросов о храме Медине Хабу, с которым был связан один из главных проектов Эпиграфического института и который интересовал меня лишь в общих чертах, а вернее сказать, не интересовал вовсе. Заметив мой блуждающий взгляд, Пол любезно сменил тему:

— Если у вас будет время, Вики, мы были бы рады принять вас в нашем скромном заведении. У нас — одна из лучших в стране библиотек, не хотите ли поработать в ней?

Я выразила признательность, но добавила, что Фейсал, Элис и Пэрри успели по горло напичкать меня информацией, которая, боюсь, выветрится у меня из головы уже через две недели.

— Они все — первоклассные специалисты, — согласился Пол. — Для такого изысканного тура, как ваш, лучших не сыскать. Да, кстати, это мне напомнило... Среди вас есть человек, с которым мне очень хотелось бы познакомиться. Вы оба, я уверен, знаете мистера Тригарта. Можете мне его показать?

— Мы сделаем лучше! — воскликнул Шмидт. — Мы вас представим. Он наш... э-э, гм-м... Мы подружились с ним во время этого путешествия. Так где же... Ага, вот он, беседует с министром внутренних дел.

Если требовалось что-то еще, чтобы окончательно деморализовать меня, то эта последняя фраза завершила дело. Помимо всего прочего, министр внутренних дел отвечает за сохранность национального достояния.

Когда мы подошли, коренастый, с кофейной кожей господин, с которым беседовал Джон, дружески похлопал его по спине и удалился. Джон увидел, что мы идем к нему, и выжидательно поднял бровь, изобразив вежливый интерес.

Пол представился сам, он не мог дождаться, пока это сделает Шмидт.

— Для меня такое удовольствие, мистер Тригарт, познакомиться с вами. Директор уже писал вам, но я счастлив лично выразить свою благодарность.

— Благодарность, — повторил кто-то. Да я же и повторила.

Джон скромно опустил глаза, но я успела заметить злорадный блеск, вспыхнувший в них.

— Благодаря мистеру Тригарту Институту восточных культур был возвращен украденный ранее предмет древнего искусства, — растолковал нам Пол. — Один из служащих мистера Тригарта приобрел его по подложным документам, представленным продавцом. Но, увидев покупку, мистер Тригарт распознал в ней оригинал и тут же связался с нами.

— И сколько он с вас за это взял? — поинтересовалась я. Видимо, двух бокалов шампанского мне все же было многовато.

Лицо Джона выразило благородное негодование, но зловещий огонек в глазах не погас и предназначался по-прежнему мне. Пол, шокированный, ответил:

— Только то, что заплатил за этот предмет — очень немного. Он отказался даже от вознаграждения, причитающегося нашедшему украденное.

— Пустяки, — скромно сказал Джон, — любой на моем месте поступил бы так же.

От дальнейшего развития этой драмы меня избавил Лэрри, попросивший тишины, чтобы сделать сообщение. Оно было кратким и скромным, но бюрократы ведь ничего не делают в простоте: каждый, кто хоть что-нибудь собой представлял, счел необходимым выступить с речью, а некоторые стали обнимать Лэрри, что его, совершенно очевидно, смутило. В заключение он представил нового директора нового Института, приземистого бородатого молодого швейцарца по имени Жан Луи Мазарэн. Я уже раньше обратила внимание на то, как он накачивался шампанским. Ну что ж, у него был повод праздновать. В археологии трудно получить хорошую работу, а такое место — мечта для любого ученого. Это лишь надлежащий знак признательности, как объяснил Лэрри, так как доктор Мазарэн прекрасно провел работы по восстановлению гробницы Тетисери.

Надлежащий — может быть, подумала я, но не особенно тактичный. Меня удивило, что директором назначен не египтянин.

Однако еще больше удивили меня благодарности, в которых рассыпался перед Джоном Пол. Что двигало Джоном на сей раз? Должен же существовать какой-то скрытый мотив, у Джона без этого не обходится. Самым очевидным объяснением было то, что Институт восточных культур приобрел скорее всего очень искусно выполненную подделку. Заставить же его еще и заплатить за это — весьма пикантный штрих.

Вечеринка была в полном разгаре, когда Лэрри подошел ко мне и пригласил познакомиться с его коллекцией гравюр. Это были эскизы, точнее, оригинальные, вручную раскрашенные рисунки с видами Египта 1830-х, выполненные художником по имени Дэвид Робертс. Я видела их бесчисленные копии на открытках и в альбомах. И даже оттиски с них продавались на аукционах за сотни долларов.

Главный интерес, однако, представляли не рисунки, а человек — невысокий, подтянутый, с прямой осанкой. Когда мы с Лэрри вошли в кабинет, он встал, и хоть на нем была цивильная одежда, невидимый мундир словно бы просвечивал сквозь нее. Он прервал попытку Лэрри представить его.

— Вполне достаточно только имени, — сказал он. Взгляд его напряженно-внимательных глаз не предназначался никому персонально. — Называйте меня просто Ахмет.

— Так и хочется назвать вас еще и по-другому, — сболтнул мой развязанный шампанским язык. — Что это была за идиотская идея оставить меня на холоде одну, не снабдив даже теплым шарфом?

— Присядьте, пожалуйста, — сказал Ахмет.

Я села. Догадываюсь, что, когда велит Ахмет, большинство людей садятся беспрекословно.

— Мне очень жаль, что вы испытываете подобные чувства, — продолжал он. — Нельзя не признать, что наши планы несколько... расстроены.

— В отношении Али они оказались даже слишком расстроены, вам так не кажется?

Он поджал губы.

— Да, его убили. Но больше вам беспокоиться не о чем, доктор Блисс. Ваше участие в этом деле подошло к концу. Тригарт — единственный, кого вы узнали? Вам не удалось идентифицировать кого-нибудь из его сообщников?

— Да. Нет. В порядке поступления ваших вопросов, — коротко ответила я.

— Тогда вам больше нечего делать. — Он сел и широко развел руками. — Отныне Тригарт будет под нашим неусыпным наблюдением. Желаю вам приятно провести оставшееся время визита в нашу страну и забудьте обо всем, что случилось.

— Еще одну минуточку, — сказала я, когда он уже вставал, — у меня тоже есть к вам несколько вопросов.

— Чем меньше вы будете знать, тем лучше для вас.

— Ах, этот старый, любимый рефрен! Но я любопытна. Что, если Тригарт не пойдет напролом? Он знает меня. Он знает...

— Что находится под подозрением? — Ахмет подергал свой аккуратный черный ус. — Думаю, так оно и есть.

Вашего присутствия в этом круизе оказалось достаточно, чтобы насторожить его.

— Я говорила это Буркхардту с самого начала. Ахмет пожал плечами.

— Это не имеет значения. Если он не откажется от своих планов, а мы уверены, что не откажется, у него нет шансов уйти.

— А что потом? — спросила я. — Надеюсь, вам, как и мне, приходило в голову, что музей может быть лишь отвлекающим маневром? Пока вы будете усиливать охрану музея, он может совершить что-то в другом месте.

— Разумеется, мы об этом подумали. — Ахмет был уже на полпути к двери. Я определенно раздражала его. Он обернулся, чтобы сказать последнее слово: — Я ведь сказал, чтобы вы забыли обо всем, доктор Блисс. Держитесь подальше от Тригарта, от музея, а пуще всего — от офицеров государственной безопасности.

— Все это хорошо, просто прекрасно. А что, если они не будут держаться подальше от меня?

Ахмет начинал выходить из себя. Во всяком случае, так я истолковала его нахмуренный вид. Казалось, его лицо вообще не было способно принимать более приветливое выражение, чем выражение крайнего раздражения.

— Зачем вы им нужны? Вы передали лишь ту единственную информацию, которой располагали. Перестаньте совать нос в дела, которые вас больше не касаются, и будете в полной безопасности.

Я вернула ему злобный взгляд и заметила:

— Но ведь именно вы, друзья мои, попросили меня сунуть нос в это дело!

— Да, верно. Мы вам очень благодарны за помощь. Это была самая неискренняя благодарность, какую мне когда-либо доводилось получать, включая и несколько, выраженных Джоном.

Остаток вечера я помню смутно. Меня усиленно угощали шампанским, и я не видела больше причин отказываться. Я поболтала с Элис, которая выглядела очень элегантно в шифоновом платье с блестками; оказывается, ей сказали то же, что и мне: вы выходите из игры, забудьте обо всем. Неотчетливо помню, что поздравляла Жана Луи, нового директора, но совершенно не помню, о чем мы с ним беседовали и как я добралась до постели.

Проснулась я со страшной головной болью. И поделом мне.

Открытие гробницы Тетисери оказалось еще одним пышным торжеством. Я ожидала, что будут присутствовать несколько министров, но не могла себе представить, что набежит столько репортеров и будут приняты такие меры безопасности. Наш маленький караван сопровождал вооруженный эскорт. Когда мы добрались до места, я увидела, что, кроме нас, ни одного туриста вокруг не было, повсюду взгляд натыкался лишь на людей в форме с ружьями.

Гробница Тетисери не расположена ни в Долине царей, ни в Долине цариц. Королевские особы и родовитые вельможи ее династии погребены на склонах холма, носящего название Дира Абу эль-Нага. Сама Тетисери была одной из последних представительниц рода, похороненных в этом месте. Ее предшественники заняли лучшие и более легкодоступные места на пологих склонах. То, что ее могила оказалась так высоко на отвесном заднем склоне, вероятно, и уберегло ее от разграбления.

Мы поднимались по современной лестнице, облегчавшей доступ к захоронению тем, кто работал здесь более трех лет.

Лэрри вручил огромный ключ министру, тот отпер железные ворота, закрывающие вход. Все присутствующие разразились аплодисментами, и Лэрри повел внутрь первую партию. Она вся состояла из правительственных чиновников. Нам, простым смертным, пришлось притормозить.

В ожидании своей очереди я беседовала с Полом Уитни. На открытие пригласили лишь нескольких археологов, и, по словам Пола, многие чувствовали себя обойденными.

— Мы все жалуемся на то, что большой поток посетителей наносит ущерб гробницам, — заметил он с сухой усмешкой, — но себя, разумеется, из этого потока исключаем.

— Значит, вы намерены отклонить приглашение? — спросила я.

— Вы, конечно, шутите.

— Конечно.

Я ничуть не волновалась по поводу своей клаустрофобии. В отличие от более поздних, сложно построенных усыпальниц, эта была маленькой и простой: один лестничный марш, один короткий коридор и всего две комнаты. Одновременно внутрь допускалось не более десяти человек, но впечатление создавалось такое, будто там — толпа, ибо все стояли, тесно прижавшись друг к другу плечами, посредине: нас предупредили, что прикасаться к росписям запрещено.

Очень осторожно я все же приблизилась к стене и, прищурившись, стала рассматривать рисунки с близкого расстояния. Прежде чем расписывать стены, древние мастера покрыли их слоем грунтовки; к тому времени, как к работе приступили нанятые Лэрри художники, из-за влаги и образования кристаллов соли большие участки грунтовки отошли от скалы. Эти фрагменты были осторожно отделены и подвешены на специальных штативах, затем скальная основа тщательно очищена и лишь после этого отставшие фрагменты грунтовки водворили на место, закрепив с помощью клейкого вещества, не подверженного ни шелушению, ни отсыреванию, ни усадке, как старые материалы. Собственно реставрация началась только после того, как этот процесс был завершен. Счищался слой въевшейся в рисунки за последние десятилетия грязи, крошечные чешуйки осыпавшейся краски собирались с пола и из просветов, образовавшихся между скалой и грунтовкой. Это потребовало из ряда вон выходящего терпения и умения.

По выходе из пещеры я нашла подходящий валун и уселась на него, прикрыв глаза шляпой. Должно быть, я уже привыкла к местному климату. Мне не было тяжело дышать горячим, сухим воздухом. Да, ей-богу, я сделаю именно так, как советовал старина Ахмет: забуду все тревоги и буду наслаждаться путешествием.

Может, удастся уговорить Шмидта поехать в Асуан? Будет очень приятно путешествовать без всяких осложнений. А в Луксор мы сможем вернуться потом, когда...

Начиная с этой минуты они будут наблюдать за каждым его движением, станут стеречь его, как кошка стережет мышь у входа в норку, пока он не совершит чего-нибудь, что позволит упрятать его в тюрьму или поместить в более тесное и вечное пристанище. Ведь иногда тех, кто оказывает сопротивление при аресте, убивают.

В поле моего зрения вдвинулась пара обутых в грубые ботинки ног. Подняв голову, я увидела Жана Луи. Мне не было жалко, что кто-то прервал поток моих невеселых мыслей.

— У вас есть сигареты? — бесцеремонно спросил Жан Луи.

— К сожалению, я... — Но тут я вспомнила, что «курю», полезла в сумочку и достала пачку сигарет, почти полную, но весьма измятую. — Возьмите все, — щедро предложила я.

— Очень любезно.

Это вовсе не было любезностью, но я не стала возражать. Он, похоже, был курильщиком, прикуривающим одну сигарету от другой. Земля вокруг того места, где он стоял, была усеяна окурками.

— Ну как, понравились вам росписи? — спросил он.

— Я потрясена. Вы проделали великолепную работу. Mes hommages[46].

Лицо его трудно было рассмотреть между копной густых волос и бородой, но все же я заметила, что он не ответил на мою улыбку.

— Это лишь малая часть того, что нужно сделать. В этом и будет состоять работа нашего института — консервация. Достойная задача, вы так не считаете?

— Безусловно. Как я уже сказала...

— Задача, которая стоит жертв.

Казалось, что он разговаривал сам с собой. Не пьян ли он, подумалось мне. Но не в такой же ранний час! Когда он прикуривал очередную сигарету от окурка предыдущей, руки его дрожали.

Я почувствовала, как что-то внутри меня щелкнуло и включилось некое реле. Не знаю, каким образом общество вырабатывает у женщин ощущение обязанности утешать, приободрять и льстить мужчинам-меланхоликам. Всю свою сознательную жизнь я старалась преодолеть в себе этот инстинкт, но полностью мне это так и не удалось. Я подумала, что Жан Луи — из тех, кто из-за дырки не видит бублика. Конечно, завела я известную песню, он лелеет великую мечту и сомневается в своей способности осуществить ее. Эта работа не имеет конца, во всяком случае, в пределах одной человеческой жизни, слишком многое еще надо сделать. Это относится, впрочем, и ко многим другим вещам, в том числе — к достижению справедливого миропорядка, всеобщему миру и построению общества, в котором не будет голодных детей. Но это вовсе не значит, что и работать не стоит.

Все это я проговорила, сопроводив свою патетическую речь множеством комплиментов, и лицо его постепенно оттаяло.

— Это правда, — задумчиво произнес он. — Я один из немногих, кто может успешно работать в этой области.

— Конечно, — подтвердила я.

Он продолжал рассказывать, какой он мастер в области реставрации, а я продолжала сожалеть о своем непобедимом женском инстинкте утешительницы. Мой блуждающий взгляд встретился со взглядом Лэрри, который наблюдал за нами и откликнулся на мою безмолвную мольбу о помощи.

— А теперь, Жан Луи, вам следует оказать внимание присутствующим, — сказал он, подходя.

— Мне тоже, — подхватила я, вставая. — У меня еще не было возможности поговорить с моими бывшими спутниками.

Лэрри пошел со мной.

— Угрюмый молодой человек, не так ли? — сказала я, когда мы отошли достаточно далеко, чтобы Жан Луи не услышал.

Лэрри нахмурился:

— Сейчас у него нет причин быть угрюмым. Что он вам говорил?

— Да я не очень прислушивалась.

— Он долго с вами разговаривал. На него не похоже, вообще-то он не слишком общителен.

— Напрашивался на комплименты, — ответила я. — И получил их предостаточно.

Мои спутники встретили нас с распростертыми объятиями. Свит, который явно оправился после приступа болезни, лукаво заметил:

— А мы уж испугались, что вы нас совсем покинули, Вики.

— Я бы тоже вас с удовольствием покинула, если бы имела возможность, — вставила Сьюзи, широко улыбаясь. — Как насчет того, чтобы и мне по блату устроить приглашение, Вики?

— Меня саму пригласили только из-за... Шмидта, — нашлась я. — Они с Лэрри давние приятели.

— А как же Тригарты? — спросила Сьюзи. — Они ведь Лэрри не приятели.

— Понятия не имею, почему он их пригласил, — ответила я.

— Тригарт — большой мастер пролезать повсюду, в том числе и туда, где его вовсе не ждут, — подхватил подошедший Пэрри.

— Я никому не могу устроить приглашение, — твердо отвергла я все поползновения, — и не буду даже пытаться, это невежливо.

— Ну а какие у вас планы? — поинтересовался Свит. — Поедете с нами послезавтра в Асуан?

Я ответила, что пока не знаю. Кто-то еще колебался, но большинство решили продолжить круиз. В том числе Свит и Брайт. Стало очевидно, что на их счет я ошиблась. Но мне все еще было непонятно, зачем Брайт скрывал свое происхождение.

— Так или иначе, но еще день-другой мы можем приятно провести вместе, — бодро заявил Свит. — Вы сегодня поедете с нами в Карнак, Вики?

Компания начала расходиться. Фейсал подтягивал свою группу к автобусу, а я вернулась к «своему» длинному лимузину, договорившись предварительно встретиться с остальными после обеда, и сделала это только затем, чтобы не показаться невежливой. Мне не хотелось, чтобы они подумали, будто я настолько зазналась, что общаюсь теперь только с миллиардерами.

Если не считать шофера, в машине нас было пятеро, но там не казалось бы тесно, если бы не Джон. Слава Богу, хоть сидела я не рядом с ним. Я забралась в машину вслед за Шмидтом, а Лэрри сел с другой стороны. Откинувшись на спинку, он облегченно вздохнул и ослабил узел галстука.

— Вы, наверное, рады, что все кончилось? — спросила я.

Лэрри взглянул на меня и застенчиво улыбнулся:

— Ненавижу всякие церемонии и длинные речи. Я рад, что эта часть дела сделана, но уехать из Египта будет нелегко.

Я решила, что выполнила свой женский долг сочувствия, тем более что не могла испытывать большого сострадания к человеку, владевшему, если я правильно помню газетные сообщения, еще шестью резиденциями, включая замок в долине Луары.

— Вы всегда можете построить другой дом, — предположила я.

— У меня и так слишком много этих чертовых домов, — возразил Лэрри бесхитростно, словно прочел мои мысли. — Нет, я больше не хочу жить в Египте.

— Не сомневаюсь, что в дареном Институте всегда найдется свободная комната для гостя, — заметил Джон.

Он намекал на противную старуху, тетушку Норрис из «Мэнсфилд-парка» Джейн Остин, — у той всегда имелась свободная комната, потому что она никогда никого к себе не приглашала. Но никто, кажется, не уловил намека.

Шмидт довольно крякнул:

— Для вас, Лэрри, свободная комната найдется в Египте везде. Вы сослужили стране большую службу. Когда вы уезжаете, mein Freund? Вы должны сказать, когда нам выметаться. Как я понимаю, египетское турагентство располагает очень хорошим отелем, и мы можем переехать туда в любой момент.

Лэрри заверил нас, что мы можем оставаться у него, сколько пожелаем.

— Упаковщики и грузчики придут только завтра, и им понадобится кое-какое время, чтобы упаковать керамику и мебель, поскольку все это вещи старинные и хрупкие, так что нет никакой спешки. Вы уже решили, что будете делать дальше?

Он взглянул на Джона, Джон, по обыкновению подняв бровь, — на меня.

Я вспомнила, что говорил Ахмет. Момент казался подходящим, чтобы продемонстрировать мою полную незаинтересованность в Джоне Тригарте, он же Смит, и всех его делах. Поэтому я сказала:

— Я поеду в Асуан.

— Но, Вики... — начал было Шмидт.

— Вы вовсе не обязаны меня сопровождать, Шмидт.

— Я поеду туда же, куда и вы, — ответил он, как я и надеялась. В противном случае мне пришлось бы выкрасть его и утащить силой.

Итак, после обеда мы отправились в Карнакский храм. Джон и Мэри решили поехать с нами. Я их не приглашала. Шмидт пригласил. Лэрри отказался, сказав, что у него есть дела, а храм он видел десятки раз.

У входа нам пришлось несколько минут подождать остальную группу. Наблюдая за толпой, заполняющей аллею между двумя рядами сфинксов с бараньими головами, я сказала:

— Не представляю, что здесь творится в разгар сезона, посмотрите на всех этих людей.

— Здесь нападений на туристов не случается, — поспешил заверить нас Шмидт, ободряюще подмигнув Мэри.

Преданного мужа Мэри не так заботили ее чувства. Слегка нахмурившись, он возразил:

— Не совсем так, Шмидт, пару лет назад здесь взорвали бомбу, а еще одну попытку предприняли уже в этом году, чуть раньше.

— Но эти действия были направлены против того, что фундаменталисты называют поклонением языческим богам, — пояснил Шмидт. — Кое-кто из этих людей, — он указал пальцем на группу неопрятно одетых посетителей с «конскими хвостиками», в джинсах с оторванными штанинами, — ньюэйджеры, как вы их называете, совершают в храме свои ритуалы. А мы ведь никому не поклоняемся.

— Мы — конечно, нет, — согласилась я. Джон радостно мне улыбнулся. Избегая его взгляда, я продолжала: — А насчет этой компании вы совершенно правы, Шмидт, они все увешаны амулетами, кристаллами, серьгами и прочей ерундой. Почему им нравится ходить такими пугалами?

— Их духовное сознание парит над земными желаниями, — ответил Джон голосом, который я хорошо знала. — Я думал, вы это одобрите, Вики, вы ведь ненавидите грубый материализм и вульгарное стяжательство, не так ли?

От необходимости отвечать ему меня избавило прибытие наших спутников. Догнав Фейсала, я заметила:

— У вас очень довольный вид, Фейсал. Не сообщите ли вы мне те хорошие новости, на которые намекали, или это все еще тайна?

— Теперь уже нет. — Фейсал остановился, повернулся ко мне лицом и гордо ткнул себя пальцем в грудь. — Поприветствуйте с подобающим почтением заместителя директора Института.

Я схватила его за руку и яростно затрясла ее:

— Поздравляю! Я в восторге!

Когда мы двинулись дальше, Фейсал взял меня под руку.

— Может быть, отпразднуете со мной это событие? Я ведь обещал показать вам ночную жизнь Луксора.

— Это будет замечательно! Но ведь вам теперь незачем сопровождать эту группу?

— Я не сачок, как вы, американцы, говорите. Как только посажу остатки группы на самолет в Каире, вернусь и займу свою новую должность. А до тех пор буду выполнять свой долг, как стойкий оловянный солдатик. Итак, друзья, собирайтесь вокруг меня! Карнакский храм — это не один храм, а целый храмовый комплекс, возводившийся в течение многих веков. Аллея сфинксов...

По мере продвижения вперед люди отходили на время то в одну, то в другую сторону, кто-то — чтобы постоять и отдохнуть, кто-то — чтобы получше рассмотреть те или иные детали. Мы со Шмидтом остановились у обелиска, и он прочел мне лекцию о карьере Хатшепсут — «одной из первых феминисток, Вики, вам это должно быть интересно». И тут я заметила знакомое лицо, не принадлежавшее к нашей группе, вернее, знакомую бороду.

— Я вас повсюду ищу, — раздраженно сказал Жан Луи.

— Зачем? — поинтересовалась я. Он не был похож на мужчину, нашедшего наконец девушку своей мечты.

— Чтобы показать вам храм, разумеется. Разве вы меня об этом не просили?

— Мы, конечно же, очень рады, что вы пришли! — воскликнул Шмидт раньше, чем я успела ответить. И хорошо сделал, потому что я готова была сказать, что не просила. Впрочем, я знала, что некоторые люди имеют обыкновение верить в собственные фантазии. Видимо, я произвела впечатление на Жана Луи. Это послужит мне уроком — впредь не буду изливать сочувствие на всех и каждого.

Прежде чем принять приглашение Лэрри, Жан Луи работал на реставрации храма Атона, поэтому Карнак знал так же, как я знаю свою квартиру. Нам с трудом удалось оттащить его от этой части храмового комплекса и уговорить показать скучную, с его точки зрения, ерунду для невежественных туристов вроде Гипостильного зала. «Впечатляюще» — затасканное слово, но именно оно приходит на ум при виде скопления этих мамонтоподобных колонн-колоссов. Единственное, что портит впечатление, — это туристы. Одна группа сидела на корточках в кружок, я узнала в них тех самых искателей высшей истины, которых мы видели чуть раньше при входе в храм. Они что-то бормотали про себя и делали волнообразные движения руками. До меня донеслось что-то насчет ауры и космоса.

— Кретины! — в сердцах воскликнул Жан Луи.

— Они не делают никому ничего дурного, — примирительно заметил Шмидт.

Наконец я решила, что для одного дня с меня достаточно информации, и прервала Жана Луи, переводившего анналы Тутмеса III, посреди фразы. Он читал иероглифы, высеченные на камне, что называется, «с листа». Демонстрация была напрасной: откуда мне знать, правильно ли он их читает?

Жан Луи сверился с часами:

— Да, пора идти. Мистер Бленкайрон прислал за нами автомобиль, должно быть, он уже ждет.

Проходя через Гипостильный зал, я заметила Сьюзи. Она помахала мне, я помахала ей в ответ, но Жан Луи не остановился. Я поняла, что мы опаздываем. Когда мы появились из-за последнего (или первого, зависит от того, в каком направлении двигаться) пилона и вышли на Аллею сфинксов, Джон и Мэри уже поджидали нас. Она выглядела совершенно изнуренной, и я ее не осуждала: мы осмотрели большую часть огромного комплекса. Правда, это все равно была лишь часть его.

Вот тут-то все и случилось... Взрывная волна сбила меня с ног, или, может, это Шмидт бросил меня на землю? Когда я снова обрела способность дышать и соображать, он лежал, навалившись на меня сверху.

Чуть пошевелившись, я решила, что, кажется, все же жива. Хотелось бы иметь такую же уверенность насчет Шмидта. Пухлая розовая ручка, покоившаяся рядом с моим лицом, была неподвижной и безжизненной. Я попробовала выбраться из-под него. Люди вокруг кричали, и раздавались какие-то звуки, напоминавшие треск фейерверка.

Тяжесть на моей спине заворочалась. Я встала на четвереньки, потом на колени. Джон, склонившись над Шмидтом, тряс его. Голова Шмидта падала то вперед, то назад, потом он открыл глаза и издал вопль невыразимого страдания:

— Вики? Вики, wo bist du? Bist du verletzt? Ach, Gott...[47]

— Хватит, Шмидт, — сказал Джон, отступая. — Кончайте вопить, она невредима.

— Говорите о себе. — Мои ноги и руки болели от ушибов, полученных при падении. Из небольшой ссадины сочилась кровь. — Что случилось?

Шмидт подполз ко мне и обнял меня.

— Это была бомба, Вики. Террористы взорвали бомбу и подняли стрельбу. Слава Богу, вы не ранены!

Поверх его плеча я видела еще не рассеявшееся после взрыва облако пыли. Повсюду на земле лежали люди, но, похоже, никто серьезно не пострадал, потому что все шевелились и сыпали проклятиями. Все, кроме одного. Кровавое месиво, образовавшееся на месте, где прежде было лицо, обрамляли торчащие клочья волос.

I

Последующие дни прошли словно в тумане. Большую часть времени мы провели, спасаясь от прессы, а остальное — в беседах со всякими официальными лицами. Порой я мельком видела то мечеть, то базар, а однажды наш лимузин проехал даже мимо ворот Каирского музея.

Пока Джон со Шмидтом ходили по магазинам, я позвонила маме и отцу и сказала, что сообщения о моем нервном срыве сильно преувеличены, но все же не настолько, насколько преувеличены рассказы о моем похищении и обручении. Несмотря на общее облегчение, которое при этом испытала мама, она была немного разочарована тем, что я, как оказалось, не помолвлена с миллионером. Однако она проявила такт и ничего не сказала вслух. Мне удалось отговорить отца от поездки в Каир. Мой звонок застал его почти в дверях: он собирался в аэропорт.

Эти дни оказались также весьма нервозными. И не только потому, что приходилось постоянно отбиваться от вурдалаков с фотоаппаратами и микрофонами, которые повсюду преследовали нас, выкрикивая разные вопросы. Худшими вопросами были те, что касались тяжелой утраты Джона. Если бы он действительно страдал, они казались бы жестокими и неуместными. В сложившихся же обстоятельствах они действовали ему на нервы, казались оскорбительными, и я удивлялась, что ему удавалось сохранять самообладание. Сама я была на грани срыва.

Но еще более нервозной процедурой оказалась серия официальных опросов. Кто только, казалось, не желал побеседовать с нами: от агентов ЦРУ до представителей Интерпола, Агентства по исследованию Солнечной системы и Армии спасения. Это напоминало хождение даже не по канату, а по паутине, натянутой над бассейном, кишащим пираньями. У меня голова раскалывалась от необходимости держать в ней все детали придуманного сюжета.

Одна такая встреча стоит у меня перед глазами до сих пор.

По совету Шмидта я согласилась, чтобы меня опрашивали только в помещении посольства и только в его присутствии. В тот день Джон тоже оказался там. Всем было понятно наше желание держаться вместе — во всяком случае, им казалось, они это понимают. Клише, старые, добрые клише — мы вместе страдали, вместе выжили и так далее в том же духе.

Этой встречи я ждала с особым чувством и заранее готовилась держать себя в руках, поэтому, когда Буркхардт встал мне навстречу, я не ударила его, не плюнула ему в лицо и даже ничем в него не запустила.

— Вы сукин сын, — сказала я, сильно ударив по его протянутой ладони. — У вас еще хватает наглости смотреть мне в глаза после того, что вы заварили...

Джон и Шмидт, тихо мурлыча что-то успокаивающее, усадили меня в кресло.

— Нет, не буду молчать! — заорала я. — Я еще только начала! Будьте вы прокляты, Буркхардт, если это ваше настоящее имя, в чем я сильно сомневаюсь, вместе с вашими мерами предосторожности, и вашим самодовольным высокомерием, и вашим абсолютным пренебрежением элементарными нормами порядочности. Из-за всего этого я чуть не погибла. Более того...

Я не собиралась всего этого говорить, но мой взрыв оказался самым пристойным выражением чувств, которые всколыхнулись во мне при виде Буркхардта. К тому моменту, когда я сообщила ему все, что о нем думала, он дошел до весьма нервозного состояния и уже плохо соображал.

— К настоящему времени нам известно, — сказал он, когда я наконец дала ему возможность говорить, — что лицо, о котором шла речь в сообщении, — это человек, с которым вы встречались в Швеции.

— Макс, — выпалила я. — Я знала его под этим именем. Но я не узнала его. Он все время избегал меня и выглядел совсем не так, как в прошлую нашу встречу. Остальных — Ханса и Руди — на теплоходе не было.

Буркхардт сверился со своими записями:

— Дейкин и Гурк...

— Кто? Ну говорите же, Буркхардт, я по горло сыта глупыми вопросами.

— Гм, вы их знали как Свита и Брайта.

— А, да. Их я прежде никогда не видела и думала, что это ваши люди, — добавила я, чтобы он понял наконец, как я на него сердита. — А все вы с вашей проклятой одержимостью конспирацией! Неудивительно, что весь наш несчастный г... мир находится в том состоянии, в каком он находится: чего еще ждать, если за сценой политикой манипулируют такие люди, как вы!

— Ну, Вики... — начал Шмидт.

— Заткнитесь, Шмидт! И вы тоже, Буркхардт! Я уже пятьдесят раз отвечала на подобные вопросы и больше делать этого не собираюсь. А Карлу Федеру можете передать, что когда я до него доберусь...

— Да, да, — быстро сказал Буркхардт. — Не хотите ли... э-э... стакан воды?

— У меня не истерика! — снова заорала я. — У меня... Я ухожу! Да, ухожу! Сейчас же.

— Надеюсь, больше вопросов нет? — поспешно вступил Том Дипломат, старавшийся казаться невозмутимым профессионалом.

Зря он напомнил мне о себе.

— Да, кстати, о вас, — набросилась я на него. — Предполагается, что вы должны стоять на страже моих прав.

— Я стою, стою, — быстро заверил Том. — Герр... э-э... Буркхардт, думаю, не стоит продолжать. По крайней мере не теперь.

— Не теперь и никогда потом. Вообще никогда! — заявила я ему. Я начинала себе нравиться. — Я ухожу. Но прежде чем уйти, хотела бы, в свою очередь, задать вопрос Буркхардту, так, из праздного любопытства: кто тот безмозглый болван, который, как предполагалось, должен был меня охранять?

— Это не ее вина, — пролепетал Буркхардт. — Она выполняла приказ, а ей было приказано не...

— Ей?

— Хотите с ней поговорить? Она просила дать ей возможность лично принести вам свои извинения, но я не счел это целесообразным.

— Еще бы! — Черт знает как мне хотелось поскорее убраться оттуда, но любопытство взяло верх: — Где она?

Она, разумеется, оказалась в соседней комнате. Именно там всегда живут подобные люди, в соседней комнате, подглядывая в замочные скважины и нечаянно подслушивая чужие разговоры.

С первого взгляда я ее не узнала. Не узнала и со второго. Гладко зачесанные рыжеватые волосы, сшитый на заказ строгий костюм... Сумерки рассеялись лишь тогда, когда она сверкнула на меня широкой белозубой улыбкой.

— Сьюзи?

Она не подошла ближе.

— Я хотела лично выразить свое сожаление, доктор Блисс. Я подвела вас и очень этим огорчена. Ни у кого из нас не было ни малейших подозрений в отношении мистера Бленкайрона, поэтому я считала, что когда вы с ним, вы в безопасности.

Голос у нее был резче, чем у Сьюзи, и говорила она быстрее, со свойственной жителям Среднего Запада гнусавостью, а вовсе не с южной тягучестью.

— О Господи! — От удивления я словно оцепенела. Потом кое-что вспомнила: — Вы были тогда вечером в отеле — с Пэрри?

Она утвердительно кивнула, больше не улыбаясь.

— Я искала вас с герром Шмидтом. Фоггингтон-Смит ничего не знал о моей истинной роли, я взяла его в качестве камуфляжа. Вы меня видели?

— Я-то вас видела. Но поскольку не знала, на чьей вы стороне, убежала. И бежала всю дорогу вниз вдоль чертова Нила! — Меня снова стал душить гнев. — Ужасное, знаете ли, путешествие — безумный страх, постоянная тревога, жажда и изнеможение, лихорадка, Фейсал с изрешеченными ногами в этой проклятой больнице... С дороги! Я убью его!

Буркхардт предусмотрительно ретировался за стол, а Джон поймал меня за руку:

— Извините нас, леди и джентльмены. Это у нее пройдет, но не скоро.

Они со Шмидтом поволокли меня к двери. Сьюзи бросилась открывать ее. Она стояла спиной к Буркхардту и, перехватив мой взгляд, завращала глазами и скорчила выразительную гримасу.

Потом... Потом она медленно и многозначительно перевела взгляд с меня на Джона. Он держал меня под руку и гладил мои пальцы другой ладонью. Он никогда не делал этого на людях, да я бы и не позволила, но такие вещи порой случаются непроизвольно. Трудно все время быть начеку.

Невольно я начала выдергивать руку. Его пальцы крепко сомкнулись у меня на запястье, словно он хотел предупредить, чтобы я не дергалась; но Сьюзи заметила и то, и другое движение. Она слегка подняла голову, глаза ее расширились, и она снова стала прежней Сьюзи. Она не сказала этого вслух, но я точно знала, что ей вспомнился в ту минуту разговор, произошедший между мной и Лэрри в Саккаре. «Не так уж он и молод», — сказала я тогда, не подумав, а Лэрри спросил, была ли я знакома с Джоном прежде.

Сьюзи посмотрела мне прямо в глаза и улыбнулась:

— До свидания, доктор Блисс. До свидания, мистер Тригарт. Удачи вам обоим.

Забавно, как все желают мне удачи.

Я начинала верить, что все обойдется. Шли настойчивые слухи о церемонии чествования и разных медалях. Фейсал, как говорили, займет пост директора Института, и я ни минуты не сомневалась, что, вступая в должность, он будет крепко стоять на обеих ногах. Он поправлялся намного быстрее, чем ожидали врачи; когда мы навещали его в последний раз и я, прощаясь, склонилась, чтобы поцеловать его, он притянул меня к себе и обнял так, что Джону пришлось отрывать меня от него.

— Вы ведь приедете еще, правда? — спросил Фейсал. — И уж тогда позвольте мне показать вам Египет без всяких осложнений.

— Надеюсь, — к собственному удивлению, совершенно искренне ответила я.

В целом наши дела улучшались. Я, правда, почти не спала. А Джон спал.

Он всегда успокаивается, как только я коснусь его. Но в ночь накануне отъезда я не спешила прерывать его тяжелый сон, а наблюдала, как он мечется и стонет. Можно было разобрать даже несколько слов, произносимых в бреду. Он бы сказал, быть может, что-нибудь еще, но я больше не выдержала и положила руку ему на плечо. Он сразу очнулся.

Джон тихо лежал у меня на плече, пока дыхание его снова не стало ровным, потом сказал:

— Возможно, у тебя возникло одно заблуждение, которое мне хотелось бы развеять. Я не принадлежу к тем чувствительным, сверхблаговоспитанным аристократам, которые терзаются сознанием вины из-за того, что какой-то антиобщественный элемент по их милости получил по заслугам.

— Подозреваю, что такие существуют только в книгах, — сказала я, стараясь выражаться так же ясно и беспристрастно, как он.

— Совершенно верно. Нет людей столь же эгоистичных и жестоких, как эти твои сверхблаговоспитанные аристократы. Ты, безусловно, заметила это.

— Джон...

— Прости, что разбудил тебя. Больше такого не случится.

Вскоре он снова заснул. А я — нет.

На следующее утро мы попрощались в аэропорту. Мы со Шмидтом улетали первыми; самолет Джона уходил часом позже. Рука у него была на перевязи, главным образом чтобы произвести должное впечатление на окружающих, но следовало с огорчением признать, что та случайная огнестрельная рана действительно заживала не так быстро, как ожидалось, и мне показалось, что у него снова поднялась температура. Я повторяла себе, что беспокоиться не о чем: Джен будет пилить его, пока он не пойдет к врачу. На левый рукав он надел траурную повязку под стать перевязи. Костюм стал ему немного свободен, но был отлично сшит, и Джон представлял собой образец английского джентльмена, мужественно скрывающего личное горе. К радости репортеров, он галантно припал к моей руке и позволил Шмидту похлопать себя по спине. «Трое друзей, случайно встретившихся, но спаянных пережитой вместе трагедией» — что-то в этом роде я позже прочла в какой-то газете. Все статьи о нас были слащаво-сентиментальными, особенно те, что печатались в бульварных изданиях.

Я поклялась, что не оглянусь, и, конечно же, оглянулась. Он поднял руку, улыбнулся и зашагал прочь.

— Не плачьте, дитя мое, — сказал Шмидт, — вы скоро снова увидитесь.

— Я не плачу. — Я и не плакала, две слезинки — это еще не плач, хотя и знала, что, вероятно, мы больше никогда не увидимся.

II

Спустя пару недель мы со Шмидтом гуляли вдоль Изара. Шел дождь. Идея принадлежала Шмидту — он находит прогулки под дождем романтичными. Я не разделяю его мнения и вспоминала ясные жаркие египетские дни с ностальгией, которой от себя даже не ожидала. Под свинцовым небом река выглядела серо-стальной. Кучи мокрых опавших листьев хлюпали и скользили под ногами. Мои насквозь промокшие волосы тонкими прядями липли к лицу и шее. Я ведь собиралась их остричь, почему же до сих пор этого не сделала? Я знала, почему.

— Дурацкая была идея, — проворчала я. — Мне холодно, я промокла и хочу вернуться к работе.

— За последнюю неделю вы не проработали и пяти минут, — заметил Шмидт. — Просто сидите в кабинете, уставившись в бумаги, словно заточенная в башню, и ничего не делаете. Вот глупышка. Почему вы ему не позвоните? Номер есть в телефонной книге.

— Шмидт, вы дьявол-искуситель. — Я поскользнулась и схватилась за его руку, чтобы не упасть. Он радостно улыбнулся и поддержал меня. — Вы-то ему не звонили, нет?

— Нет, за кого вы меня принимаете!

— За назойливого, любопытного...

— Я позвонил лишь в английскую справочную и узнал номер, — примирительно сказал Шмидт. — С вашей стороны будет просто знаком вежливости осведомиться о его здоровье.

— С ним все в порядке. — Я пнула ногой комок мокрых листьев. — Вы же знаете. Вам ведь Джен тоже звонила.

— О да, очень трогательно с ее стороны, — шмыгнув носом, сказал Шмидт. — Милая старушка благодарила нас за доброту, которую мы проявили к ее сыночку. Господи Боже мой, когда она начала говорить о его тяжелой утрате и достоинствах этой ужасной женщины, я едва сдержался, чтобы чего-нибудь не ляпнуть.

Это действительно было крайне неприятно. Джен вообще была со мной не слишком любезна. Она все говорила правильно, но у меня осталось ощущение, что кое-что из газетных сплетен ей не понравилось. Ни один из репортеров, правда, не опустился до того, чтобы прямо обнародовать свои непристойные подозрения, но встречались намеки на «красивую молодую блондинку» (в подобных статьях все женщины предстают красавицами) и на нежное участие, которое принимал в ней Джон.

Как-то раз он сказал, что я не нравлюсь его матери.

— Джон, наверное, очень устает от ее опеки, — заметил Шмидт.

— Он мирится с ней только постольку, поскольку сам того желает. Шмидт, давайте возвращаться назад. — Я чихнула.

— Нет. Мы еще не сказали того, что должно быть сказано. Но я не хочу, чтобы вы простудились. Пойдем в кафе и выпьем кофе. Со сливками, — радостно добавил Шмидт.

Взбитые сливки были у него на кофе, на двойной порции шоколадного торта, а когда он все съел и выпил, и на его усах. Кафе оказалось маленьким, теплым, уютным, чему способствовал, вероятно, и низкий потолок. За запотевшими окнами, к счастью, не была видна мерзкая погода, царившая снаружи. Шмидт вытер усы и наклонился ко мне, упершись локтями в стол.

— Ну а теперь, Вики, скажите, что происходит? Когда человек страдает, ему нужно выговориться, а кто выслушает вас лучше, чем папа Шмидт, а?

У него на усах осталась капелька взбитых сливок. То ли это придало ему какой-то совсем домашний вид, то ли обстановка в кафе была очень уютной, даже интимной, но я вдруг поняла, что буду говорить сейчас до хрипоты.

— Я вас люблю, Шмидт, — призналась я.

— Что ж, мне это давно известно, — самодовольно ответил Шмидт. — Но так приятно услышать это от вас. Вам хватило смелости то же самое сказать и ему?

— Угу.

— Надеюсь, с большим воодушевлением, чем сейчас. Он тоже вас любит. Так чего же вы боитесь?

— Забавно, — глухо отозвалась я, — он задал мне тот же вопрос.

— И что вы ответили?

— Наверное, сморозила какую-то глупость. Но это глупый вопрос, Шмидт! Любить — значит приговорить себя к пожизненному страху. Начинаешь болезненно осознавать, сколь уязвим человек — костяк хрупких костей, покрытых ранимой плотью, пристанище для миллиардов смертельно опасных бактерий и ужасных болезней. А любить такого человека, как Джон, — все равно что играть в русскую рулетку. И он никогда не станет другим, не сможет измениться, а его образ жизни не сулит долгих счастливых отношений, не правда ли? Я очень долго боролась со своими чувствами. Гораздо дольше, чем хотела бы в том признаться, потому что знала: если дам им волю, это будет навсегда, бесповоротно и безоговорочно. Такая уж я есть. А он... Это не просто физическое влечение... Вы смеетесь, Шмидт? Господи, помоги мне, если вы смеетесь надо мной...

— Ну кто бы тут удержался от смеха? Вы, обычно такая чопорная и строгая... Вики, я не всегда был стариком и еще не забыл, что значит чувствовать то, что чувствуете вы. Но все равно не понимаю, что вас сдерживает.

— Дело не во мне, Шмидт, а в Джоне, черт возьми! Когда я вижу, как он вдруг перестает быть сентиментальным, благородным, даже жертвенным по отношению ко мне, то надеюсь, что ошиблась, потому что не могу никогда взять в толк, что заставляет его так меняться, становиться высокомерным и упрямым. Вот и сейчас: если бы он хотел, то позвонил бы мне, ведь прошло уже почти две недели. Но ведь он заставил мать позвонить вместо себя — верный знак того, что...

Шмидт достал носовой платок.

— Поплачьте, Вики, моя дорогая, — сказал он. — Расслабьтесь, вам станет легче.

— Спасибо, наверное, вы правы.

Он придвинул свой стул поближе и обнял меня за плечи. Он был уютным и мягким, как огромная подушка, да еще и теплым. Кончив хлюпать носом, я увидела перед собой еще одну чашку кофе с двойной порцией взбитых сливок. Представления Шмидта об утешении зиждутся на взбитых сливках и шоколаде.

— Итак, — сказал он деловым тоном, — теперь вам будет лучше и мы сможем серьезно обсудить проблему. Я доверяю вашим выводам относительно его чувств, поскольку вам лучше знать. Но можете ли вы объяснить, почему он так себя ведет? Ведь сейчас ваше положение безопаснее, чем когда бы то ни было: полиция его не подозревает, и у вас появилась официальная возможность не скрывать своего знакомства.

— Да, Джона Тригарта полиция не ищет, это точно. Но сэра Джона Смита и дюжины две других субъектов, которых он представляет под другими именами, ищет не только полиция. Макс уверял, что у него нет никаких претензий, но Джон, совершенно очевидно, не поверил ему, а сколько еще людей, подобных Максу, шныряет вокруг? Вот что его беспокоит, Шмидт. Не просто беспокоит — приводит в ужас. До последней ночи, проведенной в Египте, я думала, что его снедает чувство вины из-за нее... но, оказывается, это меня он видит в своих ночных кошмарах. В ту ночь он вновь пережил во сне жуткий час, проведенный несколькими днями раньше в обществе Макса и компании, и по тому, что я смогла разобрать из его болезненного бреда, поняла, что его страшило не то, что случится с ним, а то, что может случиться со мной, если он этого не предотвратит. Он все повторял: «Это было так близко!» — при этом имея в виду вовсе не приближение собственной смерти, он имел в виду... О проклятие! Понимаете, о чем я говорю?

— Да, конечно, понимаю, — нахмурившись, ответил Шмидт. — Это очень...

— Если вы скажете, что это романтично, я вас ударю.

— Я хотел сказать «трогательно». Более чем трогательно. Прекрасно! Да, да, это именно то поведение, какого я ожидал от такого человека, как Джон. Он страшится подвергнуть вас опасности и потому избегает. А вы этого хотите?

Я отказалась от длинной поэтической тирады. Прямой вопрос подвиг меня на правдивый ответ: «Нет!»

— Но он, быть может, не так уж и не прав, — сказал Шмидт. — Он больше вас знает о грозящих ему опасностях.

— Он не имеет права принимать решение за меня. Черт бы побрал вас всех, «истинных мачо»! Вы всегда прибегаете к этому трюку, причем вовсе не из рыцарских побуждений, а из чистого эгоизма: запрятать маленькую, слабую женщину в укромный уголок, чтобы вам не нужно было беспокоиться о ней. А как насчет того, что мы тоже беспокоимся о вас? Не знаю, способны ли вы понять меня?

— О да, разумеется, — ответил Шмидт, — я-то как раз очень хорошо это понимаю.

Я опустила глаза:

— Туше, Шмидт. Признаю, я точно так же вела себя по отношению к вам. Но в этом случае — в обоих этих случаях — ущерб уже причинен. Если вам кто-то небезразличен, вы становитесь жутко уязвимым, и тогда худшее, что может быть, это неизвестность. Ведь что-то страшное может произойти с вашим любимым человеком в любой момент, вероятно, это происходит именно сейчас, а вы не узнаете об этом еще много дней, а то и недель... Знаете, чем я занималась вчера? Я купила проклятую английскую газету и читала в ней проклятые некрологи! Я не могу так жить, Шмидт, и он не имеет права ожидать этого от меня. Нет, не буду ему звонить, потому что это его проблема и ему придется решать ее самому, а если он не может примириться с очевидным, бесспорным фактом, что...

Я не могла продолжать, мне не хватало воздуха. Шмидт кивал, улыбался, и в его глазах-бусинках появилось характерное сметливое выражение.

— Шмидт, — сказала я, — я уже обязана вам так, что едва ли смогу когда-нибудь достойно отплатить, и я благодарна вам за то, что вы терпели эту эмоциональную оргию, даже если мои слезливые излияния доставили вам удовольствие. Но если вы позвоните ему и передадите наш разговор, я вас убью.

— Ну что вы, Вики! Разве я способен на это? — Он достал бумажник. — Ну ладно, пора возвращаться в музей. Работа, работа, да? Надеюсь, впредь ваш труд станет более производительным.

Дождь продолжался. День за днем. Три дня подряд, чтобы быть точной. Мне было безразлично. В сложившейся ситуации я бы даже восприняла появление солнца на небе как личное оскорбление. В плохую погоду хоть было чем заняться: уборки за Цезарем хватило бы на полный рабочий день.

Они с Кларой обрадовались моему возвращению. Клара, конечно, не преминула выразить свое неудовольствие и демонстрировала его целый день. Она вошла в комнату, но села ко мне спиной, лишь изредка поворачивая голову и бросая на меня беглый взгляд, чтобы убедиться, что мне небезразличен ее демарш. К тому же она разговаривала. Нет существа более шумного, чем раздраженная сиамская кошка. Но в конце концов она снизошла до того, чтобы прыгнуть мне на колени, после чего избавиться от нее было уже невозможно. Я натыкалась на нее каждый раз, поднимаясь по лестнице, и спала она у меня не в ногах, а на голове, и хвост вечно залезал мне в рот.

Цезарь более непосредственно выразил свой восторг по поводу моего появления. Благодаря непрекращающемуся дождю он мог теперь всласть вываляться в грязи с головы до ног и считал своим долгом разделить удовольствие с той, которую любил больше всех. Если бы не он и не Шмидт...

Но в тот мрачный вечер, в четверг, настроение у меня было еще более убийственным, чем обычно. Путь домой сквозь дождь и туман, в сплошных уличных пробках, под скрежет крыльев и бамперов, то и дело задевающих друг за друга, был сплошным кошмаром. Цезарь, выпущенный в палисад на прогулку, нашел там какую-то падаль и вывалялся в ней. Клара решила, что ей больше не нравится тот сорт кошачьей еды, которым я кормила ее целую неделю, и я только что закупила целую упаковку.

Я была слишком подавлена, чтобы снимать мокрую одежду и грязные туфли, — так и уселась на кушетку, упершись локтями в колени и положив подбородок на ладони. Мокрые волосы свисали на лицо. В этот момент раздался звонок в дверь.

Шмидт напоминал Деда Мороза — в руках он держал кучу свертков, а двойной подбородок утопал в красном шарфе. Из одного пакета торчала бутылка шампанского.

— Пришли подбодрить меня? — кисло поинтересовалась я.

— Не грубите, вы сами знаете, что рады мне.

— Да, рада. Привет, Шмидт.

— Griiss Gott, — официально произнес Шмидт. — Помогите-ка разобрать все это. Мы собираемся устроить вечеринку.

— Надеюсь, «мы» — это вы и я? — Я последовала за ним на кухню. Цезарь и Клара, разумеется, тоже. Они знали Шмидта. Когда он стал распаковывать свертки, я поняла, что закупки сделаны в «Дельмайере» — знаменитом мюнхенском магазине деликатесов. — Мне больше никого не хотелось бы сегодня видеть.

— Я пригласил еще одного гостя, — признался Шмидт. Он безуспешно сдерживал улыбку, но я уже догадалась, что скажет дальше: — Однако, думаю, ему вы тоже будете рады.

Я медленно потащилась за Шмидтом обратно в комнату и там остановилась как вкопанная — полагаю, это подходящее выражение, — потому что в коридор вошел он. Думала ли я в тот краткий момент о том, как жутко выгляжу? Разумеется. Я не раз представляла себе эту встречу. В мечтах я видела себя в белых одеждах из тончайшей ткани; волосы (только что вымытые и тщательно расчесанные) ниспадали мне на плечи. По милости Шмидта на самом деле я выглядела, как поденщица, возвращающаяся с работы.

Но мне, в сущности, было все равно.

Я сумела удержаться и не броситься ему на шею, когда он вошел в комнату. Волосы у него были влажные и длинноватые, они слегка завивались над ушами. Я громко сглотнула и с привычной снисходительностью сказала:

— Ты не был обязан приходить.

— Я старался держаться от тебя подальше, — ответил Джон, — но лишь ради тебя самой, дорогая; я не достоин тебя, но образ твой вечно хранит мое сердце. Ты не хочешь прервать меня, пока я не нанес еще какого-нибудь оскорбления английской словесности?

Он улыбался, но улыбка была странной — вымученной, и, если бы это слово настолько не вязалось с обликом Джона, я бы даже сказала, что он выглядел оробевшим.

— Я не собираюсь делать и говорить ничего до тех пор, пока Шмидт не выйдет из комнаты, — промямлила я.

— Почему бы и нет? — ответил Шмидт, сгорая от любопытства.

— Действительно, почему бы и нет, — согласилась я. — Чертовски хороший вопрос, Шмидт.

Комнатка у меня маленькая — ему пришлось сделать всего один шаг.

— Sehr gut, — послышался голос Шмидта откуда-то из розовых облаков. (Противно упоминать об этих розовых облаках, но я ведь уже вынуждена была признать, что мое воображение склоняется к разного рода штампам.) — Пойду пока открою шампанское.

— С тебя сняли все повязки, — прошептала я, — ты действительно здоров?

— Зачем пересчитывать мне ребра? Грудь у меня еще немного побаливает, так что, если не возражаешь...

— Ты так похудел. Шмидт все-таки позвонил тебе, хоть я и обещала убить его, если он...

— Ты тоже немного похудела, правда? Вот здесь и, кажется, здесь...

— Значит, он тебе позвонил.

— Когда он позвонил, я уже два часа сидел, уставившись на телефонный аппарат и сдерживаясь, чтобы не позвонить тебе. Ты на него сердишься?

— Нет. Что он тебе сказал?

— У меня до сих пор горят уши, — неохотно признался Джон. — Даже грозные инвективы дорогой старушки матушки никогда не достигали такого хирургически точного уровня исследования моего поведения. Вики... — он положил руки мне на плечи и немного отстранился, — мы должны все решить, пока Шмидт не вернулся и не разбил нам головы той бутылкой шампанского, которую сейчас открывает. Мне казалось, что ты больше никогда не захочешь даже взглянуть на меня.

— Я ведь сказала, что люблю тебя.

— Да, но...

— Разве я не убедительно продемонстрировала тебе это?

— Разумеется. Но у тебя не было другого выхода, ты была бессильна передо мной. Я ведь говорил, что перед моим прадедом дамы падали словно кегли. Дорогая, сейчас же прекрати и постарайся хоть раз в жизни быть серьезной.

— Это я-то должна быть серьезной?! — Я «сейчас же» прекратила.

— Да, ты права, но ты сама виновата. Ни с кем, кроме тебя, я не веду себя так по-идиотски. — Он взял мое лицо в ладони. — Серьезно, Вики. Я старался избегать тебя. Если ты не...

— Ты женишься на мне?

Его глаза расширились от ужаса:

— Конечно, нет! Ты с ума сошла?

— Что в таком случае делать бедной девушке? Если ты не попросишь меня...

— Надеюсь, ты не думаешь, что я настолько низко ценю твои умственные способности, что предложу тебе связать со мной жизнь? — возмущенно сказал Джон.

— Тогда как насчет опасной связи?

Я выбрала неудачное определение. Глаза его потемнели и пальцы впились в мои виски.

— У меня не хватит мужества, Вики, пройти через нечто подобное снова. Если я выживу, а ты — нет, я застрелюсь.

— Мне говорили, что смерть от пьянства гораздо веселей.

— О Господи! Почему ты не даешь мне ни минуты побыть в жанре высокой драмы?

— За тобой должок — ты испортил мне великолепную сцену в Амарне.

— Ты неисправима. — Он притянул меня к себе. — И неотразима. Хорошо, тогда...

— Любимый! Ты делаешь меня самой счастливой женщиной на...

— А я бы и не женился на тебе, если бы ты была самой несчастной женщиной на свете, — сказал Джон. — Ну что ж, сделаем еще одно подношение Святому Иуде. Моя дорогая, ты уверена, что действительно хочешь этого? Возможно, пройдут годы, прежде чем я смогу...

Дверь из кухни распахнулась, и появилась голова Шмидта:

— Не обращайте на меня внимания, друзья мои. Шмидт продолжает работать над решением проблемы.

Голова снова исчезла, вслед за чем послышался глухой стук, поток ругательств и отчаянный визг Цезаря. Ему Шмидт успел преградить дорогу, а вот маленького пушистого существа он просто не заметил. Джон завопил и схватился за лодыжку:

— Проклятая чертовка!

Я посмотрела вниз: Клара укусила его за ногу.

— Восемь лет, — сказал Шмидт. Его простодушное лицо омрачилось. — Если это не мелкая кража...

— В моей деятельности нет ничего мелкого, — с достоинством заметил Джон. — Давайте-ка вспоминать... Италия.

Мы сидели, уютно, по-домашнему устроившись в моей комнате. Шмидт — за столом. Перед ним были разложены бумаги, он занес над ними перо. Чтобы работать эффективнее, он снял пиджак и остался в рубашке с короткими рукавами. В очках, сидящих на кончике носа, с сосредоточенно сморщенным лицом, он напоминал добросовестного бухгалтера. Звучали старые записи Роя Акаффа. Когда доходило до одной из любимых песен Шмидта, он начинал подпевать. Его исполнение «Плача заключенного» было особенно задушевным.

Чуть раньше, чтобы дать мне возможность переодеться, Шмидт деликатно удалился на кухню. Я уже говорила, что мой гардероб не поднимается до таких высот, как прозрачные платья, но я сделала все, что могла, и даже завязала волосы красной лентой. Как я и ожидала, лента произвела на Джона подобающее впечатление. Глаза у него расширились, но он сказал лишь — успел сказать до возвращения Шмидта:

— Надеюсь, раз решила, не передумаешь?

Цезарь, положив голову Шмидту на ноги, всхрапывал под столом. Клара сидела на кухне. Я задобрила ее экстравагантными объедками Шмидтова пира, но она все равно была недовольна. Всякий раз, когда она мяукала, Джона передергивало.

Он развалился на кушетке, сняв пиджак и галстук и расстегнув ворот рубашки, — ни дать ни взять утомленный муж в конце тяжелой трудовой недели. Я сидела на полу у его ног. То, что я приняла эту мизансцену, даже не задумавшись о ее подтексте, достаточно красноречиво свидетельствует о моем душевном состоянии. Время от времени рука Джона скользила по моим волосам так легко, что никто, кроме женщины, пребывающей в состоянии эйфории, этого даже и не заметил бы. У меня же любое его прикосновение вызывало электрический разряд в каждом нерве.

— Италия, — задумчиво повторил Джон. — Вот уже почти три года, как у меня не было никаких дел в Италии.

— Ach, sehr gut! — воскликнул Шмидт. И сделал пометку в бумагах.

Я подняла голову и посмотрела на Джона:

— Рим?

— Правильно. Ну и память у тебя.

— Теперь, — Шмидт перелистал записи, — что дальше? В Норвегии у нас ничего нет. Швеция. Ваше последнее... э-э-э, га... приключение в Швеции — это то самое, в котором участвовала Вики?

— Не имеет значения, — сказал Джон, удобно вытягиваясь на кушетке. — Им никогда не удастся ничего на меня навесить.

— А Лиф? — вспомнила я.

— Ты всегда умеешь найти что-нибудь приятное. — Джон накрутил на палец мой локон и легонько дернул. — Невозможно доказать, что это сделал я. И в любом случае это была самооборона.

— Очень хорошо, очень хорошо, — обрадовался Шмидт. — В Соединенном Королевстве вы ведь не совершали никаких... э-э-э... действий?

— Ничего такого, о чем стоило бы беспокоиться, — несколько уклончиво ответил Джон. — Есть такая пословица — только худая птица в своем гнезде гадит.

— А в Штатах?

— Нет.

— А что насчет археологической ценности, которую Институт восточных культур, как он глубоко убежден, обрел снова благодаря тебе? — спросила я.

Джон был шокирован:

— Это оригинал! Как ты могла заподозрить меня в подлоге!

Шмидт сверился со своими записями.

— Итак, мы имеем... Германию, Италию, Францию, Египет, Турцию и Грецию. М-м-м-да. Но за два последних года — нигде и ничего?

— Я был занят, — оправдался Джон.

Я поднялась на колени и внимательно посмотрела ему в глаза:

— Два года? Стало быть, прошлой зимой, когда ты кормил меня, как мне казалось, сказками о замечательной, честной работе и о том, что ты стал респектабельным... Значит, это было правдой?!

Джон застенчиво улыбнулся:

— Понимаю, в это трудно поверить. Но о загородном доме я тебе тоже не лгал. Правда, сейчас пока не могу себе его позволить. Все ушло на магазин. Знаешь, в наши дни так трудно начинать новое честное дело: налоги, бесконечные формальности, масса ограничений...

— О, Джон! — Я взяла его руку и приложила к щеке. — Ты это сделал ради меня? Я сейчас заплачу.

— Ужасная женщина. Как ты смеешь насмехаться надо мной!

— Но почему ты мне ничего не сказал?

Он выглядел таким смущенным, будто его уличили в двоеженстве. Я опять села на пятки.

— Ты не хотел влиять на мое решение? Джон, если ты не перестанешь проявлять такое благородство, я тебя брошу и найду себе кавалера поинтересней.

Джон ухмыльнулся, а Шмидт искренне забеспокоился:

— Вики, вы не должны шутить такими вещами. Подведем итог: ждать осталось не так уж долго — каких-нибудь шесть лет, может, даже пять.

Но на самом деле все было далеко не так просто. Срок давности, когда речь идет о кражах предметов искусства, колеблется в зависимости от страны и даже от судьи, рассматривающего дело. К тому же он все время меняется. Кроме того, в первую очередь Джона беспокоила даже не полиция. Шмидту это было понятно так же, как и мне. Он просто пытался ободрить нас, благослови его Господь.

— Думаю, кое-что я мог бы вернуть, — сказал Джон тоном, каким капризный мальчик предлагает вернуть шоколадку, которую он свистнул в кондитерской на углу. Но я заметила огонек, вспыхнувший в глубине его глаз, и когда Шмидт радостно подхватил:

— Это было бы wunderbar[63], — твердо сказал он.

— Но только в том случае, если для этого не нужно снова красть эти вещи. Мало тебе неприятностей? Честное слово, Джон, мне иногда кажется, что тебе доставляет удовольствие сам процесс, не знаю уж почему.

Незаметно для Шмидта, который размышлял над этим новым предположением, Джон прихватил меня за ухо.

— Исправиться никогда не поздно, поэтому можно и повременить, — бодро сказал он. — В последнее время я был что-то слишком уж добродетелен. Заборы чинил, можно сказать. Институт восточных культур не единственное учреждение, которое высоко меня ценит. Бесчисленное количество милых старушек обещали поминать меня в своих молитвах и несколько умиравших с голоду сирот...

— Уже поздно, — сказала я, затаив дыхание. — Вы наверняка устали, Шмидт?

— Устал? Ничего подобного! Мы же празднуем, не так ли? — На проклятой пленке в этот момент зазвучала новая песня, Шмидт вскочил на цыпочки: — Потанцуем, Вики, nicht?

— Это не полька, Шмидт.

— Вы что же думаете, я не могу отличить польку от вальса? Я прекрасно вальсирую, а равно танцую польку, и самбу, и румбу.

Он протянул мне руку и помог встать с пола. Я сердечно улыбнулась ему — в тот момент я была готова на все, чего бы ни захотел этот милый коротышка, даже если и после этого он не уйдет домой. И потом все-таки это была не самба.

Шмидт заключил меня в объятия, и мы заплясали именно так, как я ожидала: раз, два, три — скок, раз, два, три — скок... Я не смогла удержаться от смеха и все пыталась понять, что за невероятные па выделывает Шмидт. Наконец от остановился, отступил на шаг и лучезарно улыбнулся. Джон подхватил мою руку, крутанул меня и обвил мою талию.

Сколько же существует такого, чего мы никогда еще не делали вместе! Не ходили по магазинам, не гуляли под дождем... Не гуляли. Абзац. Мы всегда только бегали от кого-нибудь. Не сажали нарциссов, не играли в карты, не ходили в оперу, не мыли посуду...

Меня не удивило, что он оказался великолепным танцором — легким, с отличным чувством ритма. Мне казалось, что я и сама недурно танцую, пока нежный голос не проворковал мне в ухо: «Перестань, не пытайся вести меня».

Смех расслабил мои мышцы, и Джон закружил меня в экстравагантном пируэте, приговаривая:

— Ну вот и хорошо, хотя бы на этот раз. Остальные случаи будем обсуждать по мере возникновения необходимости.

Нет более слащавого, душещипательно-сентиментального музыкального произведения, чем «Теннессийский вальс». Положив голову Джону на плечо, я смутно видела, как Шмидт улыбается, довольно кивает головой и кружится более или менее в такт музыке. Потом я перестала видеть его, так как закрыла глаза и оставила попытки вести Джона.

Когда пленка закончилась и я открыла глаза, Шмидта уже не было. Я лишь услышала, как тихо закрылась входная дверь.

Джон опасливо оглядел комнату.

— Она на кухне, — успокоила его я. — Может быть, поиграем в карты?

Он всегда знал, о чем я думаю.

— Завтра. После того, как выгуляем собаку и вымоем посуду. Я даже попытаюсь заключить перемирие с твоей кошкой-людоедкой. Но сейчас...

— Можешь вести...

— Это я и собираюсь сделать. На сей раз. Он развязал ленту, стягивавшую мои волосы. Надеюсь, что будет и другой раз. По крайней мере завтра. Согласна и на это. В конце концов каждый из нас есть лишь то, на что он может рассчитывать.