-- Рад вас видеть, мадам, -- растерянно произнес Матвей, открывая себе, что не был уверен, не шутит ли Сюзан, согласившись на встречу.
      -- Я не могла не прийти, что ты. Когда ты оправдывался, что не собирался преследовать меня в сабвее, я даже расстроилась: почему нет! В лифте моя подружка Бетси ахала какой ты "кьюти", какое у тебя смешное лицо. Если в России такие мальчики, неплохо туда прокатиться.
      -- Ты много ездишь? -
      -- Не--а. В Европе - в Лондоне, с последним классом школы. Успеется... Па всегда говорил -- ретируюсь в отставку - объедем весь мир. И знаешь, что? Из первого трипа родители вернулись до срока: соскучились по Лонг--Айленду, по своему садику, своим играм в бридж.
      -- Раз так, чтобы тебе не расхотелось -- летим завтра. Иностранные языки знаешь?
      -- Не--а. Бетси говорит все иностранцы имеют ужасную амбицию. Ужасную... Они хотят всего сразу, не собираются ждать ни минуты.
      -- Это не про меня.
      -- Не обижайся Мат, ничего плохого, наоборот...-- Сю взяла его тесно под руку и легонько, но чувствительно, подтолкнула плечом, как в хоккее: -Смотри, у тебя опять стало смешное лицо.
      Они пили невкусное шампанское из длинных бокалов в буфете нижнего этажа, о чем--то оживленно говорили - несли, пожалуй, всякий вздор, глупости; главное - выходило легко и просто. В подтверждение слов они все время дотрагивались друг до друга; Матвей решил, что это -- хороший знак. Как и то, что Сюзи, похоже, была заинтригована его русскостью, неприступной для нее территорией. Тут все зависит от контекста и доброй воли, Обычно, это минус -- быть в Америке иностранцем; не повезет -- будешь чувствовать неловкость и непреодолимый дефект, а захотят, вот как Сюзи, и сразу ты -загадка. Сразу - к тебе повышенное внимание и интерес. Легко растаять, поверить в свою уникальность человека с другой планеты, прожившего двойную жизнь. Матвей, впрочем, не обольщался.
      ...В зале темнело; свет перемещался из зрительного зала на сцену; поднимался занавес. Опоздавший джентельмен с седым бобриком волос прошелся по Матвею своими негнущими артритными коленями; Матвей не успел привстать (их профили не совпали).
      -- В Москве проходят спиной, по рельефу сидящих, -- шепнул он Сю.
      В полумраке зала она сверкнула глазами: -- Окей, мы строго консервативны, у нас -- лицом к лицу, положение мама--папа.
      -- Некультурные янки.. Ему пришлось объяснять слово "некультурный", потому что оно, как многие похоже звучащие слова, таило подвох смысла.
      -- Это вы "анкалчуред", -- подытожила Сюзи; двинула Матвея плечом.
      ...Медленно и печально вступил оркестр. Высоко, с надрывом пропела первая скрипка; вслед за нею заволновалась, глубоко задышала Третья Шотландская Мендельсона. Матвей держал Сюзи за руку, но волны музыки, поднимаясь, увлекали его в совершенно другие времена; он видел совершенно другое место. Тесное от гостей и громоздкой мебели московское коммунальное жилище, где вечно крутилась именно эта, заезженная пластинка. На сундуке, крытом ковром, застыл длинный дядя Володя -- Вельзевул Пинчик - буддийский божок. Другой папин брат -- Ичи Пинчик, коротышка, не давал никому слушать: он отбивал такт руками и ногами, восхищался в голос на собственный лад: -От, мерзавец! От, сочинил! Кардинальная вещь. Берет за грудки и держит!
      Родня, среди которой имелись Пинчики и переделанные невнимательной паспортисткой -- Печкины, терпели Ичины эксцессы и не возмущались. Ичи и Вельзевул родились двойней, сложенные валетом. По семейному преданию, Ичи сплющил брату лицо, отчего получился маодзедунистый с вида любитель выпить, бабник и страстный меломан. В ответ, Вельзевул придавил Ичин район ниже пояса, оставив его на всю жизнь бездетным. Ичи, болезненный чистюля и сквернослов, приживальщиком провел свою жизнь при семье фертильного брата; с неизменными скандалами они двигали что--нибудь тяжелое, какой--нибудь шкаф; под ругань и трескотню Ичи в коммуналке разворачивалась далеко не шотландская драма; крутилась любимая их пластинка.
      ...Когда в зале стали покашливать, сначала осторожно, потом вовсю, точно вечером собаки в деревне, Матвей очнулся от своих видений. Сю сказала:
      -- Ты хорошо слушаешь. Хороший медиум -- мне передается.
      Они разглядывали сидящих, и Матвей развлекал Сю своей придумкой детских времен -- как определять меломанов? - Смотреть на просвет. У кого уши красные -- кровь приливает, человек -- слушает музыку. Другие -- только ждут, когда можно захлопать, когда кончится морока и шум.
      -- Вот это некультурные, -- сказала Сю, -- стыд и позор.
      -- Зато воспитанные, -- сказал Матвей, продолжая словесные дефиниции. Некультурный у нас был отставник Прохоров, Тот возбудился в Большом театре, на танцах маленьких лебедей.
      -- Как это -- 'возбудился'? -- стала уточнять Сю; не могла успокоиться...
      На них зашикали, потому что музыка продолжалась.
      В перерыве снова пили шампанское и гуляли кругами по вестибюлю как на школьной перемене. Встречные дарили их понимающими, ироническими взглядами. Сверхчувствительный сегодня Матвей видел как образуется это несомненное облако притяжения, обвалакивающее его и Сюзи. Он определенно чувствовал заряженые ионы, кружащие вокруг них.
      Во втором отделении давали Равеля и Дебюсси. От импрессионистов в зале становилось будто прохладнее.
      Под занавес, Сюзи, несколько даже церемонно, поблагодарила Матвея за приятный вечер и сказала, что приготовила кое--что сама и, если он не против, приглашает к себе. -- Время детское, можем не торопиться. -
      Держась за руки, они шли, неспеша, к сабвею на площади Колумба; рядом, в Центральном Парке, бешенно заходились сверчки, стригли, как тысячи ножниц. -- Чем громче стрекочут, тем будет жарче, -- сказал Матвей. -- Что обещали синоптики на викенд?
      В ночном сабвее поезда ходят реже. Схлынула дневная спешка и духота. Усталым вздохом распахиваются двери подошедшего состава. Вагон полупустой. Спит женщина со шваброй в руках; в ногах у нее сума - что керосинная лавка, полная моющих средств. В углу шепчется группа пожилых корейцев; дальше -девочка с подарочными коробками. На отдельной лавке какой--то бомж влежку, может быть не один -- неопознанная фигура, закутанная с головой в стеганое покрывало.
      Сюзи сначала листала программку из филармонии, потом положила голову на плечо Матвея и закрыла глаза. Чувствуя ее тепло и слабый жасмин духов, он сидел счастливый и гордый, как юноша в осьмнадцать лет. Шелохнуться боялся, чтобы не потревожить подругу. Собирался задремать сам, но то ли возбуждение, то ли предчувствие того, чем закончится день, делали его
      совершенно бессонным. Пусть эйфория длится еще и еще! Матвей не мог думать ни о чем связном. Не хотелось.
      Стучали колеса. Сю прижималась крепче, устраивалась удобнее, не размыкая глаз, пристроив за спиной сумочку со складным зонтом.
      Открылась дверь из межвагонного тамбура. В баскетбольном наряде и женской шляпе вошел плечистый парень и встал, покачиваясь, в дальнем от них углу. Потом, оглянувшись по сторонам, шагнул к девочке с коробками; зажал ей рот; армейский тесак, приставил к горлу. Произошло моментально. Матвей видел, что девочка в ужасе боялась дышать, не то что -- крикнуть; пока громила, покалывая ножом шею, потрошил ее сумочку и коробки, повязанные подарочными бантами. В вагоне было тихо; только колеса стучали на стыках. Казалось, -- никто ничего не видел или не хотел видеть. Кроме него, Матвея. Колеса стали стучать у него в голове, громче и громче. Он не знал, что ему предпринять; решать надо было быстро, но мысли, как назло, путались. В самом деле -- он почти что дремал, как Сюзи, как все остальные. И сейчас еще чувствовал - веки его смежаются сами собой, естественно и легко. По чистой случайности глянул он вглубь вагона. Что теперь? Броситься на помощь? Что сможет он сделать против рослого черного парня с ножом, а может быть - с пистолетом! Выйдет по--идиотски: проснется и страшно испугается Сюзи; он окажется жалким посмешищем; выколют глаз или прирежут; громила бросится на Сюзи...
      О таком обороте событий Матвею даже не хотелось думать. О том, что он не сумеет защитить ни ее ни себя, что никто, конечно, не придет к ним на помощь. Это не были связные мысли, скорее животный страх и паралич воли. Припоминались всегдашные здесь советы - не обострять ситуацию, не разыгрывать из себя героя. Это в кино красиво и складно; не вздумайте повторять -- говорится в универсальном американском рецепте. Лучше остаться живым и полезным свидетелем, чем мертвой жертвой. Все это так. И не так... Такой, еще минуту назад замечательный сегодняшний день; жизнь - уютная, многообещающая, обращались в нелепость и тоску.
      -- Смотри, -- убеждал он себя; убеждать себя он умел, -- на минуту закрой глаза; Только минуту. Пройдет дурной сон; смоется тип с ножом. Не станет же он убивать девчонку. Она поплачет и успокоится. Невелика потеря. Так просто! Поезд пойдет, как ни в чем не бывало, скорым ходом к станции -домой к Сюзи, где она старалась, приготовила что-то специально для меня...
      И, тогда он, действительно, чтобы забыться, закрыл глаза, но лишь на мгновение. Что было дальше, как в кино или во сне, видел со стороны. Как с криком по--русски -- Ур--р--ра! или -- Дур--р--рак! (имея в виду, конечно, себя самого), он вскочил на ноги, выдернув из--за спины сюзин зонтик дулом вперед. Он ринулся, сам еще не зная, что, собственно, собирается делать, на этого парня. Тот опешил; криво ухмыляясь, уставился на Матвея. Разглядел смехотворный зонтик, хохотнул, щелкнул фиксатором и, тыкая вперед раскрытым ножом, стал приближаться к Матвею.
      -- К'мон, мэн, хэй, мэн... Он быстро резанул Матвея в кровь по левой руке с зонтом, потом по колену; крестил ножом перед лицом Матвея, который пытался, как мог, уворачиваться от лезвия. Смазанный блеск ножа - больше ничего он не видел, не слышал. Загипнотизированный блеском Матвей застыл на одном -- следил, как болтаются руки противника. Мешал пот, заливал глаза. Матвей терпел; не моргая, следил, ждал все чего-то, пока ему доставались достаточно чувствительные уколы... И -- дождался.
      Правая сторона нападавшего приоткрылась. Тогда, Матвей вложил все, что мог, чему научился сто лет назад в секции бокса; все свои силы вложил он в быстрый аперкот правой снизу в левую челюсть. Как в съемке рапидом, черный закатился под дверь. Тогда же вернулся звук; Матвей услышал победный, оглушительный гонг; и Сюзи кричала ему вместе со всеми.
      Он с любопытством отметил, что его зонтик действительно выстрелил.
      Матвей почувствовал подслащенный металлический вкус; грязный, затоптанный пол вагона с силой ударил его по лицу...
      С этого момента, Матвея как бы не стало; жизнь продолжалась без его участия. Он лежал на полу в натекающей крови, не подавая признаков жизни. Рука с зонтиком была вытянута в сторону тамбура, куда уволок напарника второй, не замеченный им человек, размахивающий железной гантелью.
      Сюзи сидела рядом на полу, плакала. Никто не решался приблизиться. Худая очкастая женщина на расстоянии вскрикивала по--птичьи:
      -- Сэр, вы окей? Вы окей, сэр? -
      За окном, притулившись к станционной колонне, черный саксофонист свинговал в одиночестве сам для себя. По платформе полицейские вели задержанных нарушителей. Людей пересаживали в другой, подошедший состав. Сюзи была готова сойти с ума, когда в опустевший вагон явились деловитые люди с носилками и черным пластиковым мешком на длинной застежке.
      Который день он лежал, забинтованный, в трубках и проводах; соображал отчего так странно он дышит; пока не понял, что это -- кислородная помпа. Двинуться он не мог. Когда впервые узнал сюзин голос, Матвей уже понимал, что он в реанимации. Сюзан же, убедившаяся за это время, что он ее слышать не может, повторяла: -- Мат, ты только не надо...совсем, живи Мат. - Она всхлипывала, как по умершему, заклинала: -- Не надо, Мат, пожалуйста...-
      Матвей напугал ее, сказав, вдруг, сквозь бинты в полный голос, что он не может совсем умереть. Хотя бы потому, что, как объясняла мать, у него три макушки, значит, полагается столько же жен; а было лишь две...
      - Он выговорил это и снова потерял сознание.
      ...Однажды Матвей почувствовал, что больничный кризис миновал; меньше саднила голова; он свободно двигал руками и ногами; становился обычным самим собой, лучше чего, оказывается, нет ничего на свете. Его охватывала щенячья радость -- хотелось много говорить, что--то немедленно делать... Глаза еще были под повязкой, но из мути и хаоса качающихся амебных пятен он опознавал границы тени и света и догадывался -- окно! Он лишь дотрагивался до предметов на прикроватном столике, распозновал, не глядя; глазами стали кончики пальцев. Пришедшему на очередной осмотр нейрохирургу, доктору Мортису Печкин с гордостью заявил, что, кажется, не ослеп,
      -- Надеюсь, что нет, -- сказал доктор, беря руку Матвея. -- Неплохой пульс; швы наложены прекрасно. Хотя, знаете, затылочная доля мозга -- не место для экспериментов.-
      В своем возбуждении, разговорчивый, как никогда, Матвей принялся докладывать доктору, что всегда интересовался медициной. (В тот момент ему так хотелось думать. Матвей все еще продолжал верить в свой необыкновенный интерес к загадкам зрения и организации мозга).
      -- Прекрасно, коллега, -- сказал доктор Мортис. -- Теперь и у вас есть шанс обогатить нашу науку. -
      Не желая отпускать доктора, Матвей говорил без умолку. Припомнилось, что описанные в литературе опыты на дефективных и на раненных, вроде него, напоминают анекдот про таракана, который слышит ногами, потому что, если ноги оторвать -- таракан уже не бежит от стука, как положено.
      Доктор смеялся или кашлял: -- Не нужно специальной литературы, мистер Печкин. Художественная литература, беллетристика -- столь же любопытное сборище симптомов и фобий авторов. Известно, что энцефалитные больные бредят совершенно по текстам Гертруды Стейн.
      Матвей упомянул знаменитого в 60--х нейрохирурга Амосова, мечтавшего, чтобы после кончины его голову сохранили -- подвели бы аппаратами необходимое питание, и он бы - жил вечно.
      -- Что--то не так, -- сказал доктор Мортис. -- Мозг, не одна голова, но и спинной и вегетативный... Напомнив, что Печкину сегодня снимут повязку, он удалился.
      К вечеру, когда за окном начинался дождь и сгущались сумерки, Матвей впервые за многие дни лежал с оголенной, по--солдатски бритой головой, чувствуя приятную невесомость. В глазах, их еще было нелегко держать открытыми, дрожали огни и качались тени. Так, дурманя, покачивались взад--вперед кисти оранжевого абажура его детства, когда в полусне ему, бывало, чудилось, что у него страшно вытягиваются, раздуваются руки и ноги. Он рос. Вслед за абажуром покачивалась и кружилась вся комната вокруг открытой коробки патефона и его блестящего никелированного коленца. Крутился диск Апрелевского завода - крутился Мендельсон. Мотя, употевший от казаков-разбойников, прибегал со двора на высокий пятый этаж в любимой своей футбольной кепке с разрезом и с неприличным названием. Звякали чайные ложечки; пахло корицей. Между буфетом и родительской кроватью с горкой подушек на ней сидел дядя Ефим - подполковник войсковой связи, по общему мнению, самый умный в родне.
      - Дядь-Фим, - делился с ним на бегу Мотя своими оследними соображениями, - правда фигово быть евреем?
      Соседка, которую никто не спрашивал, встревала:
      - Типун на язык. Мал для таких слов. Прежде всего ты - пионЭр!
      Там были, конечно, и Вельзевул и Ичи и мамин неудавшийся хахаль - Борис Марголин по прозвищу "простой суп" - в красивой форме морского офицера с потрясающим кортиком. Марголин любил по секрету увещевать Матвея, что, если бы все сложилось иначе, он мог бы, в принципе, быть его папой; а матвеинова папу учил жить: - Как зубы почистить с утра, просматриваю передовицу "Правды", и знаю все на сегодня. Вот так-с!
      На что папа парировал: - Вранье. Одни агитки. Ваши газеты и радио...
      Бывала в гостях, кстати, и самая настоящая американка, мамина институтская подруга - Лия Купер. Ее семья приехала из Америки помогать строить социализм. Лия обычно восклицала:
      -...потом, мы все вместе поедем в Индию, кататься на белых слонах!
      -...белыx слонах, - повторил Матвей себе вслух и услышал как сильно колотит дождь за больничным окном. Нет ничего лучше, чем так лежать и слушать шум дождя: он возращает тебя к себе. В нью-йоркской спешке некогда думать. Как тут говорят - не слышишь собственной мысли.
      Верно, Матвей никак раньше не мог вспомнить это имя - Лия Купер. Она была первым человеком из направдободобной страны Америки, которого он увидел. Купер была знаменита еще и тем, как она сдавала экзамены. Очень убедительно говорила: - Профессор, я ВИЖУ предмет так ясно перед моими глазами; как сказать по-русски не знаю... И она показывала жестами, как видит и только не может подыскать русских слов. По маминым восхищенным воспоминаниям, находчивой американке все замечательно сходило с рук.
      Теперь, сам американец, привычно думающий по-английски, Печкин видел эту проще. Лия вовсе не собиралась объясняться цветисто. I see - для нее не метафора. Не только не английском, на многих языках Понимать=Видеть обычные эквиваленты. Почему, собственно?
      Нет, не просто слова-синонимы, - вдохновленно решал Матвей, - мы, может быть, в самом деле понимаем таким же путем, как видим. Та же логика -ВИЗИОЛОГИКА! Не оттуда ли преследующие его амебы, вырезные фигуры воображения? Когда фигуры смыкаются, интуиция кричит - Бинго! Через умозрение, через эстетику простого и точного узора совпадений мы интуитивно опознаем идею. Через красоту опознаем истину!
      На этом месте своих размышлений Матвей аж присел в кровати.
      Он живо вообразил что связывались концы каких-то его личных постоянных поисков. ВоОБРАЗил - понятия не имея ни о св. Матфее, ни о пророчествах и поисках библейского евангелиста. Его ( не Матвея.)
      Находки сыпались одна за другой:- Осязание - форма пространственного зрения-представления. Когда я был под повязкой, глаза переместились на кончики пальцев. Звук - то же самое осязание, только через давление среды. Нос 'геометрически', т.е. 'зрительно' опознает запах: в зависимости от того треугольные или, например,овальные молекулы химиката западают в эпительные лунки... Так что - запах тоже!
      Любые собираемые нами сигналы стекаются в зрение - Умо-Зрение.
      - ВИЗИОЛОГИКА! - шептал, махал руками возбужденный Матвей. Медсестра подбежала к нему, помогая улечься обратно. - Сэр, вы окей? Но Матвею обязательно хотелось немедленно поделиться своими откровениями, которые разрастались с каждой минутой. С кем поделиться? Кому скажешь такое? Отодвинув белую штору, он мог видеть только угол палаты наискосок; оттуда, как всегда, доносилось идиотское "Колесо Фортуны", записанные аплодисменты телезрителей. Было и другое место, куда бы он хотел добраться, если бы мог вставать. Откуда-то издалека, по коридору доносилась русская речь, голос, то ли жалующийся, то ли рассказывающий старый анекдот. Чудилось - Матвея зовет приятель из детской секции бокса, припоминая его всегдашнее прозвище - Нос.
      В трубках и проводах, ходить еще не решался, Матвей присел к свету и, найдя поблизости бланки больничного меню, стал записывать на обороте свои скрижали, свои Десять Заповедей. Точнее - Евангелие он Матфея.
      В пылу вдохновения спешил Матвей записать то, что, как мы полагаем, совершенно случайным образом ему было ниспослано свыше.
      Небычайный душевный подъем ему был понятен. Он был счастлив уже потому, что остался жив. Ему объяснили, что роковой удар лишь "чуть-чуть сместился" от смертельной зоны. Опять, как и во всем, преследующие его смещения - его макушки, его судьба,его корабельный проект... Не тот ли самый удар протряс мозги, натолкнул его на идею? Не ту ли отгадку, чудилось ему, он ждал с давних пор? Есть от чего поддаться суеверию! Человеческий мозг не может без объяснений. Матвей находил свои рациональные объяснения происходящему.
      - Не может все сводиться к абсурду. Должен быть смысл, - думал Матвей. - Меня--малого мира сего для чего-то избрала Природа. Может быть для того, чтобы через меня, через глаза моего мозга взглянуть на самое себя.
      На следующей неделе, сразу после завтрака, к Матвею заявилась целая делегация -- семейство его недавней, второй жены Серафимы. (Брак распался уже в Америке по случаю пропажи искры в цилиндрах. В дороге было неплохо, но, кроме желания уехать, общего между ними не оказалось. Не помог и ребенок.)
      ...Сначала вбежала дочка - Люсенька, затем Тарас Гордеевич, теща и Серафима с полными сумками.
      -- Молодцом, молодцом...-- тряс ему руку Тарас Гордеевич, пока спорая Серафима, развернув циркулем накроватный столик, выкладывала свежую клубнику, виноград и печенье хворост домашнего изготовления.
      Оксана Филиповна увидела радио и тут же включила: -- Ты что, Матюша, лежишь, как в могиле, скучаешь. Вон, у всех в палатах телевизор играет. Слушай, настрою тебе мое радио. Из приемника раздалось бодрое, с нажимом на "р": -- Со всем светом мы говорим по--русски...
      -- Куда тебя угораздило? Больно еще? -- интересовалась Серафима.
      -- Кто спрашивает у больного здоровье! -- гоготал тесть. -- Смотри, моряк красив сам собою; у него меню в сто страниц, назаказал себе жратвы, как в ресторане. Или, ты что -- вредителей в белых халатах нашел? Какую жалобу на них строгаешь? Давай, не боись!
      -- Ешь, Матюша, кушай, ни кого не слушай, -- приглашала Оксана Филипповна.
      Заглянул доктор Мортис с экскортом накрахмаленных сестер, разрешил подниматься, с помощью, если потребуется; обещал вскоре вернуться.
      -- У вас, Метью, сегодня будет много гостей, телевизионный канал ЭнБиСи -- так что будем готовы.
      Снаружи, в коридоре, царило возбуждение, больше похожее на эвакуацию госпиталя, чем на обычный час посещений -- тянули провода, бегали люди; сквозь суматоху доносилась знакомая дразнилка про 'Нос'.
      Матвей не сдержался -- впервые за многие дни спустил ноги на пол; и, держась за колесное кресло и за тестя, встал слабый, на чужеватых ногах. Смог все--таки, сделал два шага; для начала - выключил русское радио: чепуха, произносимая на родном языке почему-то раздражала сильнее английской речи. Казалось, будто шкодники из посторонних залезли в радиорубку профсоюзного дома отдыха и несут что попало. Лучше, решил Матвей, попытать свои силы - отправиться к дразнильщику.
      Выйдя с тестем наружу, Матвей добрался до распахнутой двери дальней палаты. В кресле--каталке, в одиночестве сидел желтый, изможденный человек; закинув голову, с закрытыми глазами вопил, на все лады повторял слово 'Нос'.
      -- Могу вам помочь? -- спросил Матвей по--русски.
      Человек уронил голову на грудь и притих.
      -- Не обращайте внимания, -- сказала проходившая филлипинка--уборщица.
      - Он всегда зовет медсестру -- nurse; ему ничего не надо.
      А в палате уже установили добавочный свет. Кругом были горы цветов, подарки; открытки разбросаны веером по постели. Дочь Люся, бегая, споткнулась о протянутый кабель, плакала навзрыд. Матвей прижимал ее к себе, успокаивал...
      -- Ни с места, мотор! -- раздался фальцет режиссера; весь свет и три камеры направились на Матвея и его рыдающую дочь. Режиссер выкидывал в воздух пальцы, один за другим; когда он растопырил всю пятерню, камеры развернулись в сторону довольно известной дикторши 4--ого канала нью--йоркского телевидения, которая, сияя счастьем, информировала:
      -- Дочь мистера Печкина и его семья до сих пор переживают случившееся. Удар предполагаемого преступника, недавно выпущенного из заключения, чуть--чуть сместился от опасной зоны мозга, что чудом спасло жизнь Метью.
      Тысячи писем и поздравлений приходят со всей Америки. Герою желают скорейшего выздоровления. После короткого сообщения местных станций мы еще вернемся к Печкину; увидим его встречу со спасенной девушкой -- иностранной студенткой, а также встретимся с друтими, очень интересными людьми, так что - сюрприз! -- оставайтесь на нашем канале.
      В перерыве Матвею предложили несколько текстов на выбор; навели грим, картинно рассадили семью Тараса Гордеевича. Серафима слюнявила палец, смотрелась в карманное зеркальце. Явился помощник мэра города и шеф нью--йоркской транспортной полиции. От жарких ламп несло марганцевкой. Через слепящий свет Матвею показалось на миг, что в дверях промельнула Сюзи,
      но, когда он пригляделся -- никого не было; телесъемки продолжались.
      Полицейский чин говорил о значительном снижении преступности за текущий период: убитых на целых два процента меньше того же периода прошлого года. Помощник мера называл Печкина настоящим героем и подчеркивал значение осторожного участия самого населения в поддержании городского порядка. Матвея наградили бляхой почетного полицейского; снова брали интервью и снимали впрок. Дикторша жала ему руку, благодарила за материал: -- Лето -отпускной застойный период; трудно, знаете, делать новости из одной погоды.
      Вечером Матвей многократно видел себя в хронике; камера наплывала на него, демонстрировала его высокие скулы, боксерский нос и скромную улыбку юбиляра.
      -- Когда научился я так торговать рожей! -- поражался он сам себе.
      У него, оказывается, был приятный тембр голоса и неплохой английский.
      Матвей даже не воспользовался предложенными текстами. На вопросы про самочувствие отвечал: - Никак...не знаю. - Сказал,- ему кажется, все происходит с кем--то другим. В то же время, будто он на церемонии присуждения голливудских Оскаров и скоро приведут награждать также и ударившего его парня -- "за успешно исполненную вспомогательную роль".
      С девушкой, студенткой из Страсбурга, Матвей, не удержался, сказал пару фраз по--французски ко всеобщему умилению. Медсестры аплодировали, не столько самому Печкину, сколько замечательному телерепортажу, где фигурировал их госпиталь и попадались знакомые физиономии и кровати. Заскочивший на минутку доктор Мортис шепнул Матвею, что он родился в рубашке, что, говорят, сам Фил Донахью включает его в следующую передачу.
      Эти слухи подтвердились назавтра. Америке нравился герой Метью Печкин. Он делался нарасхват; упоминался в телесюжетах и в печати. Происходила обыкновенная в таких случаях цепная реакция: исходный пузырек события уже не имел значения; он раздувался усилиями миллионов людей--потребителей новостей, часто вне их собственной воли. Чем больше произносили имя Печкина, тем громче оно звучало и делалось неоспоримей, а потому произносилось еще чаще. Пузырек славы раздувался в аэростат и плыл над страной, толкаясь в стаде с подобными ему раздутыми сооружениями... Матвей уже замечал, что думает о Печкине в третьем лице; это того -- знаменитого склоняли повсюду. Как это Америка жила раньше без столь необходимого персонажа?
      В газетах попадались карикатуры, в которых Печкин с зонтиком--пистолетом обращал в бегство торговцев наркотиками и прочих нехороших "бэд гайс"; даже побеждал химеры инфляции и национального дефицита.
      И только в русской газете один известный своим злопыхательством очеркист упоминал Чехова и обывателя, ставшего знаменитым лишь потому, что дуриком попал под тарантас. Конечно появилась кукла и эскиз -'Метью--Рейнджер'; их в спешном порядке стали штамповать на майках, штанах, на
      коробках с геркулесовой кашей...
      В эти дни -- кто только ни посещал Печкина. Больничная его палата превратилась в зал приемов. Марвин Фукс принес поздравительный адрес от фирмы; сообщил об успехе корабельного расчета и приятную новость о повышении Печкина по службе. Фукс разрешал не стесняться и упоминать "нашу Компанию" в интервью без всякого смущения. Появлялись и цепкие адвокаты; каждый конфиденциально убеждавший Матвея подать иск на город Нью--Йорк, сначала -миллионов на двадцать.
      Однажды, с букетом алых роз, явилась пожилая русская дама со страшно знакомыми глазами. Матвей не сразу узнал в ней первую, еще институтских времен, краткосрочную жену Софку, которую он не видел с России. Софка быстро освоилась и вела себя будто они виделись только вчера. Она измазала Матвея пудрой и помадой и, пока оттирала, говорила, смеясь:
      -- Прости, тяжелая косметика, как понимаешь, нужна от врага, который разглядит дефект и в королеве красоты. Для тебя бы я не штукатурилась, поверь. Ты--то меня любишь - я знаю, -- продолжала она. -- Сейчас ты свободен и -- какое совпадение -- я тоже! То есть, практически, могу быть свободна в любую минуту...-
      Все побывали у него, кроме Сюзи, которая, хотя и виделась не раз в толпах визитеров, но никогда не осуществлялсь. Он ей звонил, оставлял послания на автоответчике, довольствуясь ее записанным на пленку голосом. В день, когда Матвей выписался из госпиталя; стоял в круге провожающих людей и уже привычных ему репортеров; жмурился в фотовспышках немеркнущей славы и уже был готов идти к ожидающему его лимузину, кто--то взял его сзади за палец и вытянул из круга.
      -- Выбираю вас, незнакомец, -- сказала Сюзи.
      Они сели в ее антикварный Фольксваген и сделали провожающим ручкой.
      Сначала, чтобы переодеться, заехали на его снятую квартиру.
      Солнце, как обычно, освещало хозяйкин гобелен. Матвей перечитал сверкающие золотом вышитые на нем слова -- Пришел, Увидел, Победил.-
      Согласно его визиологике, это не столько 'Увидел', сколько -- 'Познал'.
      - Пришел. Познал. Победил. - Так это же наш любимый комсомольский завет: -- Знание--Сила. Вот, что хотел сказать Марк Плиний или, не исключено, сам Кай Юлий Цезарь!
      Все это время, снизу, с улицы, азбукой морзе -- точка-тире-точка...-клаксонила из машины Сюзи. Вдруг, она прибегает сама и кричит: -- Мат, ты только послушай, что они говорят там, по радио: -- Старушка костылем обезвредила опасного исламиста--фундаменталиста в аэропорту Кеннеди. У Нью--Йорка теперь -- другой, новый герой! -
      Матвей посмотрел на нее, не шутит ли? Его притянуло магнитом; профили их совпали. -- У меня машина не запаркована...-- мычала, косила Сю глазом.
      -- Ничего, -- говорил Матвей. -- Ты моя третья, последняя макушка...мы им тикет... мы им штраф...и они рухнули на груду наваленной на полу одежды.
      Матвей захватил с собой из палаты листочки больничного меню, исчерканные с тыльной стороны. Первое время пытался объяснить Визиологику Сюзи, знакомым; убеждал, кипятился - Как же так! Может быть, здесь разгадка сознания -- если логика имитирует процесс зрения, то откровения наши иллюзорны, как и ошибки. Речь - пересказ видения; кино - подмена жизни. Чего не представить - того для нас НЕТ! Другие миры - не в ином пространстве и времени - в ином, не зрительном способе восприятия.