Борис Письменный
      Открыватель визиологики
      Виною тому нью-йоркская жара, привыкнуть к которой трудно. Задраяны окна; воздух кондиционированный, не живой; голова гудит точно летишь в самолете. Так пролетал он короткую июльскую ночь, терзал простыни, взбивал подушки; не спал - переворачивался из одного сновидения в другое. В последнем сне дрался. На ринге. Размытые сменялись картины - в детской секции бокса он работает с росльм соперником; и Сюзи там же, на трибунах гулкой цирковой арены Крыльев Советов кричит ему вместе со всеми: - Жми Нос! Врежь Колбасе. Режь его на пятаки!
      Боксером стал случайно. В те годы дрались без разбору: от скуки - на кулачки, по-злому - камнями. Двор на двор. Когда надоели и драки и расшибалка и казаки-разбойники, задумали записаться в Крылышки.
      Леха сказал: - Мировское дело гимнастом; поскользнешься, хоп! - сальто; опять на своих двоих. В секции вышло иначе: боксерский тренер определил: - С твоим, паря, носом, ты - наш человек. Кличка Нос прилепилась к нему среди прочих: Скула, Кулак, Бельмондо... Особых спортивных заслуг не добился; зато любили снимать для клубных монтажей. Фотограф командовал: - Матвей, нарисуй-ка мне стойку.
      Обычно сны забывались. Москва не являлась с первых лет иммиграции, когда многих посещал Судный День депортации и грозный глас вопрошал:
      - А ты что тут делаешь у нас, в Америке?
      Теперь же, из-за дьявольской духоты он видел сон и себя, смотревшего сон; и нарочно не хотел просыпаться, чтобы досмотреть один момент, жаркий и влажный, в котором они с Сюзи душили друг друга в несуразных объятиях. Каждый, с головой был завернут в свою простыню; барахтаясь, они вслепую соединялись каким-то единственно правильным складным образом - профиль в профиль, как в 'джиг-пазл' - в игре вырезных фигур. Наяву никаких объятий еще не случалось, ни таких, ни всяких.
      В мечтах, щурясь, он вышел из спальни. Ослепительное солнце било в настенный гобелен, вышитый квартирной хозяйкой миссис Десото: крест-накрест копья, мечи, подобие курчавой римской головы и золотом по ленте - Vini, Vidi, Viсi. На столе - со вчерашнего вечера прели рыхлые ломти арбуза; в розетках - мраморно растаявшее мороженое. Источал запахи сладкой ванили почти нетронутый торт. Вот, значит, откуда эти Крылья Советов - туда долетали через Ленинградское шоссе шоколадные ароматы фабрики Большевичка. Под просвеченной насквозь бутылью джина лежал конторский блокнот с пузырем зеленой бутылочной тени на нем и твердьм почерком бывшего тестя: - Дочь дается на выходной до пяти без копеек.
      На службу Матвей летел: пятница - лучший день недели. Суббота тает до обидного незаметно; а воскресение омрачено грядущим понедельником. Именно сегодня, чуяло его сердце, произойдет нечто важное: он откроет Америку или совершит подвиг или, на худой конец, что-то сдвинется в их отношениях с Сюзи. Не даром привиделся сон в руку. Как раз на сегодня он собирался пригласить Сюзи к московским знакомым. Засомневался: наши чуть выпьют внаглую перейдут на русский; Сю заскучает. Имелся у него и другой, лучший план.
      С утра в сабвее душно. Выползали из-под хламид подземные его обитатели; почесывались, зевали, гремели кружками навстречу прохожим. Уворачиваясь от них, Матвей замечал отбитые кафели, унылые светильники; думал - не зря пугают нью-йоркским сабвеем - место по виду отхожее, вроде писсуара в тюремной больничке. Ограбят, прирежут за милую душу. Верно, ужасы принято преувеличивать; он сам, например, не видел, чтобы при нем убивали. За семнадцать лет в Америке он даже обжился с клоакой, принимал как должное: глубоко вздохнуть, зажмуриться и - вперед. На поверхность вынырнешь в даунтауне, в приличном месте.
      У выхода на платформу тенор-саксофон, сидя на корточках, свинговал из Джоржа Колмана, подлаживаясь под стук и шарканье ног прохожих - не хуже щеток перкуссиониста. Джаз - традиционно в подвалах, где котельные трубы и голый кирпич; сабвей и джаз - еще одни близнецы-братья.
      На всхрипе знакомого свинга у Матвея аж екнуло сердце, тревожа и еще сильнее наполняя предчувствиями на сегодня. На ходу бросил он мелочь в музыкантову шляпу и кинулся к прибывающему составу. Повезло - вагонные двери распахнулись точно перед ним; ему досталось последнее свободное место. С одного бока - громоздился бегемот-нигериец в черных каплях пота, с красными глазами; с другого - два карманных размеров вьетнамца аккуратно помещались друг на друге, как складные перочинные ножички. Почти как мы с Сюзи, отметил Матвей, припоминая джиг-пазл фигуры его недавнего сна.
      К моменту отправления набился полный вагон. Перед носом стоял, вздыхая, работяга с ожерельем ключей на джинсовом ремне и девушки-латинос, как бы голые ниже пояса, затянутые в рейтузы. Они обменивались быстрыми смешками и междометиями так, что Матвей, как ни пытался, не мог различить слов. Верно, иногда, чтобы развлечься, он пробовал учить испанский, разглядывая сплошь испаноязычные городские объявления вдоль вагонного потолка. Спрятанный под землю другой Нью-Йорк, с другим основньм языком, напоминал ему подвальные каморки ЖЭКов старой Москвы, где говорили по-татарски. Громыхал состав; жарким туманом качались разговоры и звуки; за окнами проскакивали, извиваясь, кабели, лампы -зеленые, красные... Лязгая, в стробоскопном мелькании окон пролетел и скрылся встречный. И в нем...- мечталось Матвею, был он - тот, пятилетний, коленками - на коленкоровые сиденья, расплющенньм носом - в завораживающую тьму московского метрополитена, в еще предстоящую жизнь.
      Прилизанный торговый тип, перекрикивая грохот, досаждал убогому старикашке: - Вилли, ты выглядишь лучше меня. Ах ты - ходок, ох ты - жук, я-ття знаю! Напротив, косматый джанки, похожий на волосатого человека-Евстахия из учебника зоологии, жадно чавкая, питался чем-то рыбным, доставая пальцами из бумажного кулька. Противно, что острые запахи заставляли Матвея невольно сглатывать слюну, будто его насильно кормили рыбой. Московские элегии испарялись.
      Где-то, еще в туннеле, поезд дернулся, резко затормозив. Нигериец, виновато закатив белки, налег на Матвея; он - дальше; так покатился, побратался весь ряд. Остановки случались и раньше. Минута, другая, поезд двигается опять. На этот раз все успели занять места, извиниться за пинки и толчки, поругать машиниста, но поезд стоял. Постукивал движок. Скоро и тот перестал. В тишине разговоры стихли. Перестали шелестеть газетами. Комариное дребезжание свербело из чьих-то наушников. Неприятная воцарилась тишина. В такой - неловко двинуться, ни слово сказать; остается - ждать, замереть. Прикрывали глаза, мол - окей, потерплю, и сразу же открывали с вопросом: Сколько можно стоять в этом склепе! Сквозь стену стоящих просунулась голова в завитушках. Плохо крашенная блондинка уставилась на Матвея. Как юный пионер, он встал, уступил свое место. - Молто грасиас, - прошептала женщина, обмахиваясь пустым пакетом модных магазинов Лорд-энд-Тейлор; молясь и причитая, должно быть, тому соответственное - О, Лорд и Тейлор, упаси нас, грешных...
      Разом погас свет. Встал кондиционер. Наступила мертвая тишина. От приторной парфюмерии начинало мутить. С противоположной лавки несло рыбой. Пусть бы кондиционер только гудел, не работая, было бы за что ухватиться слухом, чтобы не думать о подступающем удушье. Матвей, с его скорым воображением, видел себя безжизненного, на грязном полу, склоненные над ним чужие лица, коловращение глаз... После чего они опять появились - его амебные фигуры сна, иероглифы странного языка. Распластанный на полу Матвей составлял одну фигуру из многих. Его пытались приспособить, приладить джиг-пазл не составлялся: его фигура не вписывалась в окружающие, чужие.
      ...Вечность спустя, крякнуло радио; раз, другой. И опять - тишина. Наконец, динамик зашуршал; появился слабый аварийный свет. Голос с негритянскими интонациями лениво произнес: - Дамы и господа, состав тронется, когда предоставится возможность...
      В жарком подводном мраке качались тени, хватали ртами спертый воздух.
      - В одном из вагонов... по независящим... - продолжил голос. - В общем скончался... Значит так, тут у нас один пассажир помер. Спасибо всем за внимание и имейте хороший день.
      Кто-то в отчаянии бился, сопел; кто-то приоткрывал верховину вагонного окна. Стало хуже - потянуло жаром и гарью. Блондинка стонала; Матвея прошиб пот, путались мысли; дышать было нечем. Поезд стоял. Взахлеб заплакал ребенок; срывался в истерику. Так же чувствовал себя каждый в вагоне. Казалось, сейчас сорвется общая паника и тогда... Истекали одни сроки; подкатывали другие - угроза неизвестного возрастала... На крайнем пределе, если ни что иное, молитвы блондинки были услышаны - разом взревели моторы, вспыхнул свет. Тряхнуло. Тронулись. Пассажиры зааплодировали, как в самолете, произведшем посадку. Вокруг можно было видеть по-детски счастливые лица - нечастое зрелище в Нью-Йорке, особенно в сабвее.
      В этот момент широко распахнулась тамбурная дверь, и некто долговязый вошел, декламируя: - Братья и сестры, перед вами - круглый сирота. Предан мамой, папой и Бельм домом... Матвей не раз уж встречал этого черного; у него были складные тирады с фальцетом; они могли бы сработать и в подмосковных электричках. - Помогая мне, вы спасаете себя. Очнитесь заблудшие души. Декламатор был в габардиновом плаще, явно с чужого плеча, одетом, похоже, на другой плащ. Из карманов торчал Нью-Йорк Таймс и детская бейзбольная бита. Вслед за чтецом, когда он уже гудел в соседнем вагоне, потянулись китайцы-коробейники с жизненноважными товарами: гуделками уйди-уйди, самозвенящей телефонной трубкой, для тех, кому никто не звонит, со жвачками и с мини-блокнотами... - Ван-далла, ван-далла... - механическими голосками объявляли китайцы единую, в доллар, цену.
      За окном, по платформе, тащили труп умершего в черном пластиковом мешке. О недавнем казусе, впрочем, уже позабыли. Замельтешил обычный театр теней; закружилась карусель забот и будничных соображений. Матвей решал, не купить ли чего у китайцев для дочки или, лучше, посмотреть в киоске, на пересадке. Чего только не было в том киоске: заразительный смех и бурчанье в животе из коробки, симпатические чернила для террористов, муха в кубике льда, обманные деньги, пулевая дыра или ножевой шрам, приклеиваемые прямо на лицо... Подошла - узловая. Пересадка на Флатбуш. Матвей семенил с толпой по туннелю, чтобы успеть на манхеттенский поезд.
      Чем ближе к деловой части города, тем заметнее меняется картина. Что бы ни говорили о сабвее, обобщать не стоит: глядите - уже нет той тревоги окраинных перегонов; вместо обстановки перманентной гражданской войны перемирие. Люди вылезают из коконов; сворачиваются в сумки маскировочные куртки; женщины взбивают прически; мужчины - в консервативных костюмах, нога на ногу, листают прессу. Какое там прессу! Вон, молодые люди, вчера из колледжа, увлеченно читают страницу за страницей - машинный код, сплошную абракадабру! Шутки в сторону, мы подъезжам к вычислительной столице мира. Даже молоденькая девушка, почти подросток, у выходной двери, улыбается на газетный лист и не думайте, что над страницей сердечного гороскопа. Выбираясь из вагона на Чамберс Стрит, Матвей нарочно подглядел - Джиоконда улыбалась сводке товарных индексов европейского содружества наций в газете Уолл-Стрит Джорнел.
      А наверху разгоралось нью-йоркское утро. Чуть дымный солнечный свет слепил глаза. На углах жарились претцели и сосиски. Перезванивались колокола капеллы святого Павла, игрушечной церквушки, притулившейся среди окружающих небоскребов. Утренняя толпа шагала быстро, не обращая никакого внимания на башни Нового Вавилона, уходящие в небо.
      - Там, подальше, Мусенька, у них городское управление, - услышал Матвей на бегу; невольно обернулся. Пожилая русская пара с открытыми ртами, на полуслове уставилась на него. Новоприбывшие. Кто же еще смотрит в Нью-Йорке в глаза посторонним! Матвей притворился, что не заметил и нырнул в свой подъезд.
      Когда он выходит из лифта на четырнадцатом этаже Компании, он другой человек - Метью Печкин, лидер проекта, профессионал компьютерного дизайна. Ему немало польстило, когда на недавнем совещании его представили: Знакомьтесь - это наш Метью - наш "топ ган". Вроде, как - "наше секретное оружие". Вот он чирканет магнитным пропуском, отмечая приход, захватывает картонку кофе, включает местный софит и, погружаясь в кресло, почти машинально, фортепианным перебором клавиш набирает свои коды; после чего начинают урчать вертушки аппаратного охлаждения; светлеет экран; бегают стандартные маски и ярлыки и, послушно ключам его команд, из мути экрана начинает выплывать, наконец, бесконечная паутина заумного чертежа.
      На предстоящие месяцы группе Печкина было поручена малоприятная работа - переделать заново все ранее завершенные расчеты. Они занимались системами многоцелевого размещения в нефтеналивных океанских судах и, вот, когда все, в целом, было готово, фирме-заказчику взбрело в голову чуть-чуть сдвинуть размерные параметры, то здесь, то там. Так бывало в пору студенчества, когда приносишь с гордостью свой выстраданный чертеж, построенный из тысячи тщательных линий, и профессор - доброжелатель, не моргнув глазом, предлагает сдвинуть начерченное на сущий пустяк - на полсантиметра в сторону. В случае с компьютерным черчением, сдвинуть ничего не стоит; магнитная память позволяет делать с картинкой все, что угодно: можно, играючи, менять масштабы и пропорции, плавно поворачивать чертеж танкера так, что он обрастает плотью и всплывает перед глазами, как настоящий корабль. По желанию он толстеет или вытягивается, впускает зрителя в свою мнимую реальность, в свои еще не существующие отсеки и коммуникации. Беда заключалась в том, что предложенное клиентом множество малозначительных изменений выглядело, да и было на самом деле совершенно беспорядочньм, непредсказуемьм хаосом. Времени на переделку не оставалось, но и отказываться было нельзя, чтобы не потерять перспективного заказчика. Начальство в панике устраивало совещание за совещанием, что только отнимало драгоценные часы. В промежутках между говорильнями работать тоже не удавалось, потому, что совещания созывались авралом, в любой момент. Разрастался обвал - обычный производственный сумасшедший дом.
      Когда в тупике, Матвей имеет манеру терзать свои макушки, особо щекотные точки в фестончиках разбегающихся волос. - Ты будешь самый счастливый, Мотька, - говорила мама. - Три макушки! Три жены будет. Ты у меня особенный. Похоже, он сам поверил в свою особенность. В невинном детстве ему приходили в голову престранные иногда идеи. Например, о всеобщем притворстве. О том, что даже дети только притворяются детьми, прикидываются, зная, что от них этого хотят. Родители прибегали к разбору малышей. За окном синел и крепчал мороз; а в предбаннике детского сада Мотя примерял валенки из починки, на деревянном ходу и подслушивал, как белокурая девочка сюсюкала с папашей - для дела прикидывалась; толстяк в матросске надувал губы, готовый зареветь, конечно же, тоже добиваясь какой-то Моте неведомой цели. Как все дети, открывшие счет годам (тебе сколько?), он принимал общее правило, что, чем старше - тем главнее и умнее. К себе он даже этого не относил: ему в любое время казалось, что он-то уже знает все - все, что нужно знать. Матвей помнил собственное удивление такой способностью; ее ни откроешь ни детям ни взрослым. Сейчас он расценил бы ее, верно, как врожденную, вполне обыкновенную наглость недоросля - чего не знаешь, того нет.
      Мать тащила его через сугробы к трамвайной остановке, устало выговаривая, что Мотя опять нарушал - смешивал суп с компотом, отрывал бретельки чулочных поясов, метал галошные мешки... На что он отвечал: - Вот, только захочу и - буду себя вести.
      - Захоти, наконец, захоти, Матвей, - повторяла мама, - горе мое луковое... У нее была привычка повторять его имя - сначала вслух, все тише и тише - потом про себя. Мотина мама - Майя Матвеевна (в девичестве Гельмольц) чаще всего любила повторять про себя, как молитву, имя единственного сына (и покойного его деда), всяческие просьбы и увещевания. Давно это было...
      Здесь вклинивается обстоятельство, прерывающее, но только на миг, описание обыкновенной пятницы в жизни обыкновенного молодого человека, нового американца в Новом Йорке. Дело в том, что в тот день была годовщина смерти матери героя. (Матвей, признаться, забыл). В этот день матвеина мама, видимо, повторяла имя сына каким-то особенно неистовым, иступленным образом - таким, что породила пробойный заряд, асболютно непредсказуемый резонанс сфер. В годовщину своей смерти мать молилась, не за себя, конечно, - за оставленного на произвол судьбы сына. Случилось так, что просьбы были услышаны.
      Святой Матфей - его тезоименинник и евангелист, св.Матфей - апостол и прорицатель, выбрал Матвея своим медиумом; избрал очередным своим послушником и прозелитом. Тем самым, обрушил на него, на ничего не подозревающего русского иммигранта так называемой Третьей Волны всевышние мозговые бури, до селе не поддающиеся инструментальному обнаружению. Оттого ворочался Матвей этой ночью.
      Как известно, автор заглавной проповеди Нового Завета Святой Матфей (Метью -- по-гречески, Леви-бар-Алфеус по-арамейски) спокон веков размышляет над своим метафорическим коньком - ГЛАЗ-ЗРЕНИЕ-СМЫСЛ-ВЕРА.
      - Глаз, - учит он - Есть лампа тела (Матфей,6:22); Слепой (невежда) ведет слепого (15:10)... Причину причин он видит в зрении человека.
      В те дни, как всегда, св. Метью бормотал свои визиологические предсказанья: - Погибнет-Воскреснет-Прозреет... Евангелист посылал новоизбраннику своему и медиуму на Земле неоконченные, еще невнятные измышления о фигурах смысла...
      В глубокой задумчивости, расчесывая макушки, Матвей прогонял на компьютере один вариант расчета за другим. Безуспешно - срывы, абенд за абендом. Тогда он отвернулся от экрана и принялся набрасывать эскизы от руки - фантазии и художества, не расчеты. Рука двигалась замечательно живо, сама по себе. Получались почти узоры, игривые перестановки фигур. С непонятной легкостью он рисовал фигуры - амебные фигуры со шупальцами, преследующие его с самого утра; они плавали у него перед глазами, сбивались, распадались, кружились; иногда почти совмещались профилями, но все будто дрожали. И Матвей чувствовал, что это - пока еще ложное совмещение: коты в мешках хватают друг друга за лапу, а думают, что - за хвост. К обеденному перерыву, на который он не пошел, ребусы, удалившись в перспективе, сомкнулись, вдруг, застыли намертво. Будто очнувшись от навождения, Матвей особенно сильно нажал, сломал карандашный грифель; вырвал последний листок из блокнота и прилепил на краю монитора. В схеме была простая красота единственного правильного решения.
      Он перевел картинку в формулы. При первом, ограниченном тесте компьютер за какие-нибудь полминуты рассчитал участок корабельной палубы; обиженно пискнул, выдал безошибочный возвратный код операции - "00". К двум часам дня, перекусив наперченным, хрустящим мусором из ближнего, в коридоре автомата, Печкин имел уже приблизительный расчет целого отсека. Все пока чудом сходилось и, главное, если так пойдет дальше - трех дней будет довольно, чтобы группа его завершила проект. Итак, дело сделано. Уже сегодня, в пятницу он мог подвести черту и забыть обо всем со спокойной душой. Заинтригованный случившимся, однако, он хотел разобраться, что, собственно, натолкнуло его на решение? Что это был за абстрактный танец абстрактных фигур? Что означает слово 'абстракция', какова его энтимология? За привычным термином, бывает, стоит целая притча.
      Матвей заглянул к соседу и спросил словарь Вебстера или другой, потолще. У американцев - обычные затруднения с правописанием: они держат словари повсюду. Сейчас же он наткнулся на поучительный сюжет: Абстракция значило - Удаление. Мы, например, видим лист и его прожилки; удаляясь, будем видеть все дерево в целом; купы деревьев сольются в рощу; потом различима будет только гора, покрытая лесом, как медвежьей шкурой...
      Я абстрагируюсь от деталей, если хочу видеть за деревьями лес. Любопытства ради Матвей стал искать определения слов, на которых зиждется сама логика - основа основ. Пусть, думал он, это не по моей части; я, может быть, профан и ломлюсь в открытую дверь, было, однако, ощущение Архимеда, садящегося в ванну. Словарь подтверждал догадки - объяснения терминов логики оказывались ни чем иным, как почти буквальным описанием процесса видения, то есть зрительной пантомы фигур. Того, что нужно сделать в зримом пространстве, чтобы изобразить (образ!) хотя бы метафору определения искомого слова.
      - Анализировать значило - разделять одну фигуру от другой.
      - Решать -- отрезать окончательно.
      - Условие -- есть видимое окружение места действия.
      - Сравнение -- конечно, подравнивание краев, наложение одного профиля на другой.
      Так же выходило с любым 'умным' словом, означающим понимание. Само слово 'понимать','андерстенд' значило - стоять под смыслом, т.е. в непосредственной близи.
      Матвей недоумевал - как такая элементарная вещь могла быть ему незнакома? Говорится - великие истины слишком важны, чтобы быть новыми. Почему же он об этом понятия не имел? Если наше мышление пародирует зрение, в этом, не исключено, кроется объяснение прошлого и будущего, нашей судьбы -- зрительно мыслящих существ? Почему об этом не учат в начальной школе? Или я пропустил урок, когда, например, лежал с температурой?
      Вдобавок, он проверил в словаре - как строятся в параграфы, объясняющие идейные концепции. И, конечно, они опять же были- пересказанные картинки -превращения идеи в зримый образ. Как же иначе! Попробуйте объяснить, например -- стихию экономики без зримых символов падений и взлетов. Для своей внутренней смутной догадки достаточно интуиции, но для передачи другому человеку логической идеи без четкого зрительного образа, видимо, не обойтись.
      -Бог ты мой, - дивился Матвей, - они повсюду, эти слова!
      Дело совсем не в прописной истине, что зрение -- важнейшее из чувств, Поразило его то, что в терминах логики не содержалось абсолютно ничего другого кроме зрительного образа; т.е. смысл почти всегда сопряжен со зрительным сопровождением.
      Понимать вещи трудно, а видеть легко. Смотрите, как на глазах меняется мир. Где-то яйцеголовые умники решают за нас невнятные, не ОЧЕ--ВИД--ные проблемы; нам же -- потребителям подавайте ленивый десерт, знаменитую 'жвачку для глаз' -- ТВ, видики, компьютерные игры, СД ...-- картинки.
      Матвей, подобно многим из наших, способный молодой человек, программист по судьбе, чувствовал приятное воодушевление. Он мало чего знал об одноименном евангелисте Человеке--Матфее и его поисках истоков знания и веры. Как и его ровесники, Мотя едва ли бы сказал, что лозунг -- Не закапывать свой талант в землю, к примеру, идет вовсе не от комсоргов и педагогов, но есть дословное из евангелия от Матфея (25:14); что про -- Свет знания для пребывающих во тьме -- метафоры из того же (3:16); или, что -Хождение по мукам -- это из Богодицы, а не заголовок совписателя А.Толстого. Матвей не ведал множество таких вещей, без понятия о которых мы жили всегда не тужили. Как все мы, научно-популярно образованный человек Матвей снизходительно относился к философствованию (обычно с эпитетом -'пустому'), к пророчествам и бабушкиным сказкам. Он, если помните, и так, еще сызмальства знал все!
      Матвею захотелось услышать голос Сюзи; но они условились созваниваться только в экстренных случаях. До конца рабочего дня оставалось четыре бесконечных часа. Несколько раз он все же набрал сюзин номер, не поднимая трубки, довольствуясь этим бессмысленным действием как реформированный пьяница, поднимающий пустой бокал, или бывший курильщик, разминающий сигарету. Сю находилась в далеком, издательском корпусе Компании, который нельзя было разглядеть в жарком манхеттенском мареве.
      За окном спланировал воробей и сел на конек соседнего фронтона, точно на центральную верхушку для полной симметричности лепного барельефа.
      -- Откуда у жалкого комочка перьев эстетический вкус, не оттуда ль--от верблюда, что и мой собственный? -- пустился было Матвей в непонятно милые ему сегодня эмпиреи, как жалюзи со стуком упали; проектный руководитель, Марвин Фукс, протянул ему меморандум:
      -- В пять - всем на местах. Летучка -- о горящем проекте!
      Этот невозможный человек - Фукс. Сотрудники подозревали, что он постоянно за их спиной; что было недалеко от истины. Он, впрочем, сам того добивался. Быстрый человечек, Марвин, подобно многим мозглякам-американцам даже простые вещи произносил скороговоркой; не мог по--другому. Если он заговорит членораздельно и медленно, казалось, откроется что--то для него страшно разоблачительное или постыдное. Фукс призывал всех быстрее печатать на клавишах; и сам набирал коды спастическими аккордами, подчеркивая, тем самым, до чего он ценит драгоценное рабочее время. Его школьные дисциплинарные понукания: - Не смотреть в окно, или -- Сколько стоит минута? - сбивали с толку. Не понятно - как их трактовать: выглядел Фукс слишком прогрессивным, чтобы заявлять такое серьезно; для шутки -- это было не смешно.
      -- Я--виж--Мат-вам--солнц--в-глаз, -- пробормотал он своей скороговоркой; задернул штору; скрылся из виду.
      Один Матвей пока знал, что работа готова. Как было ему поступить? Проявить рвение и бежать хвалиться начальству? Или, как учат люди бывалые, дать бумаге отлежаться, пустить сок? Отдай он проект сегодня -- какой же удар он нанесет руководству!
      Во--первых, получится, что они глупее его, раз столько важничали и паниковали.
      Во--вторых, не станут же они ему аплодировать; тем самым, ронять свое руководящее достоинство.
      В--третьих, им придется немедленно отыскивать новую головоломку для отдела, на чем, собственно, держится их престиж перед еще более высоким начальством. И в--четвертых и в--пятых...
      Матвею ничего не оставалось как, продолжая имитировать занятость, придумать способ потратить оплаченное время с пользой. Это сущий парадокс -свободное время в рабочем офисе. Сначала, будто бы за кофе, он отправился проведать бывших соотечественников. Елизарию Шпольнику из Закарпатья по секрету намекнул, что проект -- в шляпе; высказал пожелание - пятница - Фукс мог бы отпустить программистов пораньше.
      -- К'мон, ты крези? -- зашептал Елизарий, пользуясь лексиконом доступных ему языков. -- Фукс не будет давать пермита. Генук и шекет.- Он приложил палец к своим пунцовым толстым губам.
      Налив кофе, Матвей заглянул в другой русский кубик -- к Лайзе Речниц; спросил что--нибудь почитать из ящиков ее стола, которые она, хитроумно выдвигая--задвигая, обращала в потайную читальню. Лайза дала ему пачку русских газет; сказала со вздохом: -- Если б ты знал, как я любила читать дома, в Минске! Почему теперь не могу найти книги, чтобы умнее меня?
      -- А людей умнее встречала?
      -- Лю--ю--ди -- другое дело.., -- начала Лайза, растягивая свой локон.
      Но Матвей спешил дальше; решал -- не отправиться ли в публичную библиотеку на соседней улице? -- там был русский отдел, но передумал - долго искать: русские книги вечно попадают на полки других, так же трудно читаемых для американцев языков -- туда, где иврит, хинди или тао.
      Итак, попивая кофе, поддерживая видимость активности на своем экране, даже барабаня вхолостую по клавишам для пущего озвучивания картины, он принялся за газеты. По привычке Матвей листал слева--направо: так ему представлялось удобнее. На иврите он не читал -- откуда странная эта манера? Сказать -- зов крови -- слишком помпезно. Скорее, решил -- средство
      преодолеть угрозу многословного чтива. Всегда начинать с конца, особенно когда попадался толстый фолиант: вот, мол, все одолел, а теперь, не спеша, посмотрим сначала. При первом, с зада--наперед перелистывании Матвея заинтриговала выноска крупньми литерами: -- Галина Вишневская заявляет - На Западе нужно платить за свои покупки!
      Снова разыскал статью, перелистав вперед; увидел, что обманулся -- было сказано за поступки. Жаль, первый вариант ему нравился больше.
      Читать не стал.
      Совещание, устроенное из чистой вредности в конце рабочего дня, к тому же в пятницу, задержало Матвея; все равно он был готов примчаться к условленному месту черезчур рано. Чтобы занять время, пошел прогуляться от генерала Шермана -- золотого всадника Великой Армии вдоль шикарных отелей до бродвейского зигзага у площади Колумба. Он шел и видел, как спускаются первые сумерки. Как на улице наступает вечер, пока верхние этажи еще в полном разгаре дня сверкают на солнце. Рядом с ним фыркал конно--каретный бизнес в золотой, красно--черной кайме похоронных расцветок. Цокали подковы; туристы выглядывали из фиакров, стараясь перехватить взгляд, чтобы удостоверится в своем напрокатном счастье. За отелем Плаза, Матвей пересек улицу,обогнул мемориал Мейна и вышел на театральный полуостров Бродвея. На нем - фонтан Линкольн-центра - условленное место встречи. Встречайтесь в центре ГУМа, у фонтана -- выпрыгнул у него в голове пружинный болванчик, когда он решал, где назначить встречу. Без пяти семь он был у фонтана. Обошел кругом, разглядывая живые скульптурные группы ожидающих; остановился в проходе, ближнем к Эвери Фишер Холлу. Он всматривался в лица мельтешащей толпы так пристально, что одной силой взгляда мог вызвать Сю из сгущающихся нью--йоркских сумерек; он уже видел ее; только она сама еще не появилась.
      (Матвей сегодня был гениален. Не ведая о небесном евангелисте, сегодня, как никогда, Матвей мог с легкостью разглядеть - что угодно; не мог только видеть судьбу - свою близкую смерть или близкое прозрение. Будущего знать не дано.)
      ...Познакомились они недавно. Матвей как--то заметил ее на пересадке в сабвее. День выдался мокрый и продувной. Сюзи была в прозрачном дождевике, и у него заныла душа. Он следовал за ней, как сомнамбула, пока не очутились в вестибюле его же Компании, у дверей его всегдашнего лифта. С тех пор перезванивались, не встречались. Матвей, собственно говоря, мог бы ее не узнать при встрече. Ничто так не распаляет мужское воображение, как неясность объекта. Сюзи оставалась для него загадкой, смутно просвечивающей, дразнящей; впору было засомневаться - не мираж ли она, плод распаленного воображения?
      Матвей приготовился ждать долго и безнадежно, но тут его потянули сзади за палец, и Сюзи сказала: -- Выбираю вас, незнакомец.
      Выгоревшие волосы, веснушки, отвага в глазах -- она была, как Том Сойер в плессированной клетчатой юбке.
      -- Рад вас видеть, мадам, -- растерянно произнес Матвей, открывая себе, что не был уверен, не шутит ли Сюзан, согласившись на встречу.
      -- Я не могла не прийти, что ты. Когда ты оправдывался, что не собирался преследовать меня в сабвее, я даже расстроилась: почему нет! В лифте моя подружка Бетси ахала какой ты "кьюти", какое у тебя смешное лицо. Если в России такие мальчики, неплохо туда прокатиться.
      -- Ты много ездишь? -
      -- Не--а. В Европе - в Лондоне, с последним классом школы. Успеется... Па всегда говорил -- ретируюсь в отставку - объедем весь мир. И знаешь, что? Из первого трипа родители вернулись до срока: соскучились по Лонг--Айленду, по своему садику, своим играм в бридж.
      -- Раз так, чтобы тебе не расхотелось -- летим завтра. Иностранные языки знаешь?
      -- Не--а. Бетси говорит все иностранцы имеют ужасную амбицию. Ужасную... Они хотят всего сразу, не собираются ждать ни минуты.
      -- Это не про меня.
      -- Не обижайся Мат, ничего плохого, наоборот...-- Сю взяла его тесно под руку и легонько, но чувствительно, подтолкнула плечом, как в хоккее: -Смотри, у тебя опять стало смешное лицо.
      Они пили невкусное шампанское из длинных бокалов в буфете нижнего этажа, о чем--то оживленно говорили - несли, пожалуй, всякий вздор, глупости; главное - выходило легко и просто. В подтверждение слов они все время дотрагивались друг до друга; Матвей решил, что это -- хороший знак. Как и то, что Сюзи, похоже, была заинтригована его русскостью, неприступной для нее территорией. Тут все зависит от контекста и доброй воли, Обычно, это минус -- быть в Америке иностранцем; не повезет -- будешь чувствовать неловкость и непреодолимый дефект, а захотят, вот как Сюзи, и сразу ты -загадка. Сразу - к тебе повышенное внимание и интерес. Легко растаять, поверить в свою уникальность человека с другой планеты, прожившего двойную жизнь. Матвей, впрочем, не обольщался.
      ...В зале темнело; свет перемещался из зрительного зала на сцену; поднимался занавес. Опоздавший джентельмен с седым бобриком волос прошелся по Матвею своими негнущими артритными коленями; Матвей не успел привстать (их профили не совпали).
      -- В Москве проходят спиной, по рельефу сидящих, -- шепнул он Сю.
      В полумраке зала она сверкнула глазами: -- Окей, мы строго консервативны, у нас -- лицом к лицу, положение мама--папа.
      -- Некультурные янки.. Ему пришлось объяснять слово "некультурный", потому что оно, как многие похоже звучащие слова, таило подвох смысла.
      -- Это вы "анкалчуред", -- подытожила Сюзи; двинула Матвея плечом.
      ...Медленно и печально вступил оркестр. Высоко, с надрывом пропела первая скрипка; вслед за нею заволновалась, глубоко задышала Третья Шотландская Мендельсона. Матвей держал Сюзи за руку, но волны музыки, поднимаясь, увлекали его в совершенно другие времена; он видел совершенно другое место. Тесное от гостей и громоздкой мебели московское коммунальное жилище, где вечно крутилась именно эта, заезженная пластинка. На сундуке, крытом ковром, застыл длинный дядя Володя -- Вельзевул Пинчик - буддийский божок. Другой папин брат -- Ичи Пинчик, коротышка, не давал никому слушать: он отбивал такт руками и ногами, восхищался в голос на собственный лад: -От, мерзавец! От, сочинил! Кардинальная вещь. Берет за грудки и держит!
      Родня, среди которой имелись Пинчики и переделанные невнимательной паспортисткой -- Печкины, терпели Ичины эксцессы и не возмущались. Ичи и Вельзевул родились двойней, сложенные валетом. По семейному преданию, Ичи сплющил брату лицо, отчего получился маодзедунистый с вида любитель выпить, бабник и страстный меломан. В ответ, Вельзевул придавил Ичин район ниже пояса, оставив его на всю жизнь бездетным. Ичи, болезненный чистюля и сквернослов, приживальщиком провел свою жизнь при семье фертильного брата; с неизменными скандалами они двигали что--нибудь тяжелое, какой--нибудь шкаф; под ругань и трескотню Ичи в коммуналке разворачивалась далеко не шотландская драма; крутилась любимая их пластинка.
      ...Когда в зале стали покашливать, сначала осторожно, потом вовсю, точно вечером собаки в деревне, Матвей очнулся от своих видений. Сю сказала:
      -- Ты хорошо слушаешь. Хороший медиум -- мне передается.
      Они разглядывали сидящих, и Матвей развлекал Сю своей придумкой детских времен -- как определять меломанов? - Смотреть на просвет. У кого уши красные -- кровь приливает, человек -- слушает музыку. Другие -- только ждут, когда можно захлопать, когда кончится морока и шум.
      -- Вот это некультурные, -- сказала Сю, -- стыд и позор.
      -- Зато воспитанные, -- сказал Матвей, продолжая словесные дефиниции. Некультурный у нас был отставник Прохоров, Тот возбудился в Большом театре, на танцах маленьких лебедей.
      -- Как это -- 'возбудился'? -- стала уточнять Сю; не могла успокоиться...
      На них зашикали, потому что музыка продолжалась.
      В перерыве снова пили шампанское и гуляли кругами по вестибюлю как на школьной перемене. Встречные дарили их понимающими, ироническими взглядами. Сверхчувствительный сегодня Матвей видел как образуется это несомненное облако притяжения, обвалакивающее его и Сюзи. Он определенно чувствовал заряженые ионы, кружащие вокруг них.
      Во втором отделении давали Равеля и Дебюсси. От импрессионистов в зале становилось будто прохладнее.
      Под занавес, Сюзи, несколько даже церемонно, поблагодарила Матвея за приятный вечер и сказала, что приготовила кое--что сама и, если он не против, приглашает к себе. -- Время детское, можем не торопиться. -
      Держась за руки, они шли, неспеша, к сабвею на площади Колумба; рядом, в Центральном Парке, бешенно заходились сверчки, стригли, как тысячи ножниц. -- Чем громче стрекочут, тем будет жарче, -- сказал Матвей. -- Что обещали синоптики на викенд?
      В ночном сабвее поезда ходят реже. Схлынула дневная спешка и духота. Усталым вздохом распахиваются двери подошедшего состава. Вагон полупустой. Спит женщина со шваброй в руках; в ногах у нее сума - что керосинная лавка, полная моющих средств. В углу шепчется группа пожилых корейцев; дальше -девочка с подарочными коробками. На отдельной лавке какой--то бомж влежку, может быть не один -- неопознанная фигура, закутанная с головой в стеганое покрывало.
      Сюзи сначала листала программку из филармонии, потом положила голову на плечо Матвея и закрыла глаза. Чувствуя ее тепло и слабый жасмин духов, он сидел счастливый и гордый, как юноша в осьмнадцать лет. Шелохнуться боялся, чтобы не потревожить подругу. Собирался задремать сам, но то ли возбуждение, то ли предчувствие того, чем закончится день, делали его
      совершенно бессонным. Пусть эйфория длится еще и еще! Матвей не мог думать ни о чем связном. Не хотелось.
      Стучали колеса. Сю прижималась крепче, устраивалась удобнее, не размыкая глаз, пристроив за спиной сумочку со складным зонтом.
      Открылась дверь из межвагонного тамбура. В баскетбольном наряде и женской шляпе вошел плечистый парень и встал, покачиваясь, в дальнем от них углу. Потом, оглянувшись по сторонам, шагнул к девочке с коробками; зажал ей рот; армейский тесак, приставил к горлу. Произошло моментально. Матвей видел, что девочка в ужасе боялась дышать, не то что -- крикнуть; пока громила, покалывая ножом шею, потрошил ее сумочку и коробки, повязанные подарочными бантами. В вагоне было тихо; только колеса стучали на стыках. Казалось, -- никто ничего не видел или не хотел видеть. Кроме него, Матвея. Колеса стали стучать у него в голове, громче и громче. Он не знал, что ему предпринять; решать надо было быстро, но мысли, как назло, путались. В самом деле -- он почти что дремал, как Сюзи, как все остальные. И сейчас еще чувствовал - веки его смежаются сами собой, естественно и легко. По чистой случайности глянул он вглубь вагона. Что теперь? Броситься на помощь? Что сможет он сделать против рослого черного парня с ножом, а может быть - с пистолетом! Выйдет по--идиотски: проснется и страшно испугается Сюзи; он окажется жалким посмешищем; выколют глаз или прирежут; громила бросится на Сюзи...
      О таком обороте событий Матвею даже не хотелось думать. О том, что он не сумеет защитить ни ее ни себя, что никто, конечно, не придет к ним на помощь. Это не были связные мысли, скорее животный страх и паралич воли. Припоминались всегдашные здесь советы - не обострять ситуацию, не разыгрывать из себя героя. Это в кино красиво и складно; не вздумайте повторять -- говорится в универсальном американском рецепте. Лучше остаться живым и полезным свидетелем, чем мертвой жертвой. Все это так. И не так... Такой, еще минуту назад замечательный сегодняшний день; жизнь - уютная, многообещающая, обращались в нелепость и тоску.
      -- Смотри, -- убеждал он себя; убеждать себя он умел, -- на минуту закрой глаза; Только минуту. Пройдет дурной сон; смоется тип с ножом. Не станет же он убивать девчонку. Она поплачет и успокоится. Невелика потеря. Так просто! Поезд пойдет, как ни в чем не бывало, скорым ходом к станции -домой к Сюзи, где она старалась, приготовила что-то специально для меня...
      И, тогда он, действительно, чтобы забыться, закрыл глаза, но лишь на мгновение. Что было дальше, как в кино или во сне, видел со стороны. Как с криком по--русски -- Ур--р--ра! или -- Дур--р--рак! (имея в виду, конечно, себя самого), он вскочил на ноги, выдернув из--за спины сюзин зонтик дулом вперед. Он ринулся, сам еще не зная, что, собственно, собирается делать, на этого парня. Тот опешил; криво ухмыляясь, уставился на Матвея. Разглядел смехотворный зонтик, хохотнул, щелкнул фиксатором и, тыкая вперед раскрытым ножом, стал приближаться к Матвею.
      -- К'мон, мэн, хэй, мэн... Он быстро резанул Матвея в кровь по левой руке с зонтом, потом по колену; крестил ножом перед лицом Матвея, который пытался, как мог, уворачиваться от лезвия. Смазанный блеск ножа - больше ничего он не видел, не слышал. Загипнотизированный блеском Матвей застыл на одном -- следил, как болтаются руки противника. Мешал пот, заливал глаза. Матвей терпел; не моргая, следил, ждал все чего-то, пока ему доставались достаточно чувствительные уколы... И -- дождался.
      Правая сторона нападавшего приоткрылась. Тогда, Матвей вложил все, что мог, чему научился сто лет назад в секции бокса; все свои силы вложил он в быстрый аперкот правой снизу в левую челюсть. Как в съемке рапидом, черный закатился под дверь. Тогда же вернулся звук; Матвей услышал победный, оглушительный гонг; и Сюзи кричала ему вместе со всеми.
      Он с любопытством отметил, что его зонтик действительно выстрелил.
      Матвей почувствовал подслащенный металлический вкус; грязный, затоптанный пол вагона с силой ударил его по лицу...
      С этого момента, Матвея как бы не стало; жизнь продолжалась без его участия. Он лежал на полу в натекающей крови, не подавая признаков жизни. Рука с зонтиком была вытянута в сторону тамбура, куда уволок напарника второй, не замеченный им человек, размахивающий железной гантелью.
      Сюзи сидела рядом на полу, плакала. Никто не решался приблизиться. Худая очкастая женщина на расстоянии вскрикивала по--птичьи:
      -- Сэр, вы окей? Вы окей, сэр? -
      За окном, притулившись к станционной колонне, черный саксофонист свинговал в одиночестве сам для себя. По платформе полицейские вели задержанных нарушителей. Людей пересаживали в другой, подошедший состав. Сюзи была готова сойти с ума, когда в опустевший вагон явились деловитые люди с носилками и черным пластиковым мешком на длинной застежке.
      Который день он лежал, забинтованный, в трубках и проводах; соображал отчего так странно он дышит; пока не понял, что это -- кислородная помпа. Двинуться он не мог. Когда впервые узнал сюзин голос, Матвей уже понимал, что он в реанимации. Сюзан же, убедившаяся за это время, что он ее слышать не может, повторяла: -- Мат, ты только не надо...совсем, живи Мат. - Она всхлипывала, как по умершему, заклинала: -- Не надо, Мат, пожалуйста...-
      Матвей напугал ее, сказав, вдруг, сквозь бинты в полный голос, что он не может совсем умереть. Хотя бы потому, что, как объясняла мать, у него три макушки, значит, полагается столько же жен; а было лишь две...
      - Он выговорил это и снова потерял сознание.
      ...Однажды Матвей почувствовал, что больничный кризис миновал; меньше саднила голова; он свободно двигал руками и ногами; становился обычным самим собой, лучше чего, оказывается, нет ничего на свете. Его охватывала щенячья радость -- хотелось много говорить, что--то немедленно делать... Глаза еще были под повязкой, но из мути и хаоса качающихся амебных пятен он опознавал границы тени и света и догадывался -- окно! Он лишь дотрагивался до предметов на прикроватном столике, распозновал, не глядя; глазами стали кончики пальцев. Пришедшему на очередной осмотр нейрохирургу, доктору Мортису Печкин с гордостью заявил, что, кажется, не ослеп,
      -- Надеюсь, что нет, -- сказал доктор, беря руку Матвея. -- Неплохой пульс; швы наложены прекрасно. Хотя, знаете, затылочная доля мозга -- не место для экспериментов.-
      В своем возбуждении, разговорчивый, как никогда, Матвей принялся докладывать доктору, что всегда интересовался медициной. (В тот момент ему так хотелось думать. Матвей все еще продолжал верить в свой необыкновенный интерес к загадкам зрения и организации мозга).
      -- Прекрасно, коллега, -- сказал доктор Мортис. -- Теперь и у вас есть шанс обогатить нашу науку. -
      Не желая отпускать доктора, Матвей говорил без умолку. Припомнилось, что описанные в литературе опыты на дефективных и на раненных, вроде него, напоминают анекдот про таракана, который слышит ногами, потому что, если ноги оторвать -- таракан уже не бежит от стука, как положено.
      Доктор смеялся или кашлял: -- Не нужно специальной литературы, мистер Печкин. Художественная литература, беллетристика -- столь же любопытное сборище симптомов и фобий авторов. Известно, что энцефалитные больные бредят совершенно по текстам Гертруды Стейн.
      Матвей упомянул знаменитого в 60--х нейрохирурга Амосова, мечтавшего, чтобы после кончины его голову сохранили -- подвели бы аппаратами необходимое питание, и он бы - жил вечно.
      -- Что--то не так, -- сказал доктор Мортис. -- Мозг, не одна голова, но и спинной и вегетативный... Напомнив, что Печкину сегодня снимут повязку, он удалился.
      К вечеру, когда за окном начинался дождь и сгущались сумерки, Матвей впервые за многие дни лежал с оголенной, по--солдатски бритой головой, чувствуя приятную невесомость. В глазах, их еще было нелегко держать открытыми, дрожали огни и качались тени. Так, дурманя, покачивались взад--вперед кисти оранжевого абажура его детства, когда в полусне ему, бывало, чудилось, что у него страшно вытягиваются, раздуваются руки и ноги. Он рос. Вслед за абажуром покачивалась и кружилась вся комната вокруг открытой коробки патефона и его блестящего никелированного коленца. Крутился диск Апрелевского завода - крутился Мендельсон. Мотя, употевший от казаков-разбойников, прибегал со двора на высокий пятый этаж в любимой своей футбольной кепке с разрезом и с неприличным названием. Звякали чайные ложечки; пахло корицей. Между буфетом и родительской кроватью с горкой подушек на ней сидел дядя Ефим - подполковник войсковой связи, по общему мнению, самый умный в родне.
      - Дядь-Фим, - делился с ним на бегу Мотя своими оследними соображениями, - правда фигово быть евреем?
      Соседка, которую никто не спрашивал, встревала:
      - Типун на язык. Мал для таких слов. Прежде всего ты - пионЭр!
      Там были, конечно, и Вельзевул и Ичи и мамин неудавшийся хахаль - Борис Марголин по прозвищу "простой суп" - в красивой форме морского офицера с потрясающим кортиком. Марголин любил по секрету увещевать Матвея, что, если бы все сложилось иначе, он мог бы, в принципе, быть его папой; а матвеинова папу учил жить: - Как зубы почистить с утра, просматриваю передовицу "Правды", и знаю все на сегодня. Вот так-с!
      На что папа парировал: - Вранье. Одни агитки. Ваши газеты и радио...
      Бывала в гостях, кстати, и самая настоящая американка, мамина институтская подруга - Лия Купер. Ее семья приехала из Америки помогать строить социализм. Лия обычно восклицала:
      -...потом, мы все вместе поедем в Индию, кататься на белых слонах!
      -...белыx слонах, - повторил Матвей себе вслух и услышал как сильно колотит дождь за больничным окном. Нет ничего лучше, чем так лежать и слушать шум дождя: он возращает тебя к себе. В нью-йоркской спешке некогда думать. Как тут говорят - не слышишь собственной мысли.
      Верно, Матвей никак раньше не мог вспомнить это имя - Лия Купер. Она была первым человеком из направдободобной страны Америки, которого он увидел. Купер была знаменита еще и тем, как она сдавала экзамены. Очень убедительно говорила: - Профессор, я ВИЖУ предмет так ясно перед моими глазами; как сказать по-русски не знаю... И она показывала жестами, как видит и только не может подыскать русских слов. По маминым восхищенным воспоминаниям, находчивой американке все замечательно сходило с рук.
      Теперь, сам американец, привычно думающий по-английски, Печкин видел эту проще. Лия вовсе не собиралась объясняться цветисто. I see - для нее не метафора. Не только не английском, на многих языках Понимать=Видеть обычные эквиваленты. Почему, собственно?
      Нет, не просто слова-синонимы, - вдохновленно решал Матвей, - мы, может быть, в самом деле понимаем таким же путем, как видим. Та же логика -ВИЗИОЛОГИКА! Не оттуда ли преследующие его амебы, вырезные фигуры воображения? Когда фигуры смыкаются, интуиция кричит - Бинго! Через умозрение, через эстетику простого и точного узора совпадений мы интуитивно опознаем идею. Через красоту опознаем истину!
      На этом месте своих размышлений Матвей аж присел в кровати.
      Он живо вообразил что связывались концы каких-то его личных постоянных поисков. ВоОБРАЗил - понятия не имея ни о св. Матфее, ни о пророчествах и поисках библейского евангелиста. Его ( не Матвея.)
      Находки сыпались одна за другой:- Осязание - форма пространственного зрения-представления. Когда я был под повязкой, глаза переместились на кончики пальцев. Звук - то же самое осязание, только через давление среды. Нос 'геометрически', т.е. 'зрительно' опознает запах: в зависимости от того треугольные или, например,овальные молекулы химиката западают в эпительные лунки... Так что - запах тоже!
      Любые собираемые нами сигналы стекаются в зрение - Умо-Зрение.
      - ВИЗИОЛОГИКА! - шептал, махал руками возбужденный Матвей. Медсестра подбежала к нему, помогая улечься обратно. - Сэр, вы окей? Но Матвею обязательно хотелось немедленно поделиться своими откровениями, которые разрастались с каждой минутой. С кем поделиться? Кому скажешь такое? Отодвинув белую штору, он мог видеть только угол палаты наискосок; оттуда, как всегда, доносилось идиотское "Колесо Фортуны", записанные аплодисменты телезрителей. Было и другое место, куда бы он хотел добраться, если бы мог вставать. Откуда-то издалека, по коридору доносилась русская речь, голос, то ли жалующийся, то ли рассказывающий старый анекдот. Чудилось - Матвея зовет приятель из детской секции бокса, припоминая его всегдашнее прозвище - Нос.
      В трубках и проводах, ходить еще не решался, Матвей присел к свету и, найдя поблизости бланки больничного меню, стал записывать на обороте свои скрижали, свои Десять Заповедей. Точнее - Евангелие он Матфея.
      В пылу вдохновения спешил Матвей записать то, что, как мы полагаем, совершенно случайным образом ему было ниспослано свыше.
      Небычайный душевный подъем ему был понятен. Он был счастлив уже потому, что остался жив. Ему объяснили, что роковой удар лишь "чуть-чуть сместился" от смертельной зоны. Опять, как и во всем, преследующие его смещения - его макушки, его судьба,его корабельный проект... Не тот ли самый удар протряс мозги, натолкнул его на идею? Не ту ли отгадку, чудилось ему, он ждал с давних пор? Есть от чего поддаться суеверию! Человеческий мозг не может без объяснений. Матвей находил свои рациональные объяснения происходящему.
      - Не может все сводиться к абсурду. Должен быть смысл, - думал Матвей. - Меня--малого мира сего для чего-то избрала Природа. Может быть для того, чтобы через меня, через глаза моего мозга взглянуть на самое себя.
      На следующей неделе, сразу после завтрака, к Матвею заявилась целая делегация -- семейство его недавней, второй жены Серафимы. (Брак распался уже в Америке по случаю пропажи искры в цилиндрах. В дороге было неплохо, но, кроме желания уехать, общего между ними не оказалось. Не помог и ребенок.)
      ...Сначала вбежала дочка - Люсенька, затем Тарас Гордеевич, теща и Серафима с полными сумками.
      -- Молодцом, молодцом...-- тряс ему руку Тарас Гордеевич, пока спорая Серафима, развернув циркулем накроватный столик, выкладывала свежую клубнику, виноград и печенье хворост домашнего изготовления.
      Оксана Филиповна увидела радио и тут же включила: -- Ты что, Матюша, лежишь, как в могиле, скучаешь. Вон, у всех в палатах телевизор играет. Слушай, настрою тебе мое радио. Из приемника раздалось бодрое, с нажимом на "р": -- Со всем светом мы говорим по--русски...
      -- Куда тебя угораздило? Больно еще? -- интересовалась Серафима.
      -- Кто спрашивает у больного здоровье! -- гоготал тесть. -- Смотри, моряк красив сам собою; у него меню в сто страниц, назаказал себе жратвы, как в ресторане. Или, ты что -- вредителей в белых халатах нашел? Какую жалобу на них строгаешь? Давай, не боись!
      -- Ешь, Матюша, кушай, ни кого не слушай, -- приглашала Оксана Филипповна.
      Заглянул доктор Мортис с экскортом накрахмаленных сестер, разрешил подниматься, с помощью, если потребуется; обещал вскоре вернуться.
      -- У вас, Метью, сегодня будет много гостей, телевизионный канал ЭнБиСи -- так что будем готовы.
      Снаружи, в коридоре, царило возбуждение, больше похожее на эвакуацию госпиталя, чем на обычный час посещений -- тянули провода, бегали люди; сквозь суматоху доносилась знакомая дразнилка про 'Нос'.
      Матвей не сдержался -- впервые за многие дни спустил ноги на пол; и, держась за колесное кресло и за тестя, встал слабый, на чужеватых ногах. Смог все--таки, сделал два шага; для начала - выключил русское радио: чепуха, произносимая на родном языке почему-то раздражала сильнее английской речи. Казалось, будто шкодники из посторонних залезли в радиорубку профсоюзного дома отдыха и несут что попало. Лучше, решил Матвей, попытать свои силы - отправиться к дразнильщику.
      Выйдя с тестем наружу, Матвей добрался до распахнутой двери дальней палаты. В кресле--каталке, в одиночестве сидел желтый, изможденный человек; закинув голову, с закрытыми глазами вопил, на все лады повторял слово 'Нос'.
      -- Могу вам помочь? -- спросил Матвей по--русски.
      Человек уронил голову на грудь и притих.
      -- Не обращайте внимания, -- сказала проходившая филлипинка--уборщица.
      - Он всегда зовет медсестру -- nurse; ему ничего не надо.
      А в палате уже установили добавочный свет. Кругом были горы цветов, подарки; открытки разбросаны веером по постели. Дочь Люся, бегая, споткнулась о протянутый кабель, плакала навзрыд. Матвей прижимал ее к себе, успокаивал...
      -- Ни с места, мотор! -- раздался фальцет режиссера; весь свет и три камеры направились на Матвея и его рыдающую дочь. Режиссер выкидывал в воздух пальцы, один за другим; когда он растопырил всю пятерню, камеры развернулись в сторону довольно известной дикторши 4--ого канала нью--йоркского телевидения, которая, сияя счастьем, информировала:
      -- Дочь мистера Печкина и его семья до сих пор переживают случившееся. Удар предполагаемого преступника, недавно выпущенного из заключения, чуть--чуть сместился от опасной зоны мозга, что чудом спасло жизнь Метью.
      Тысячи писем и поздравлений приходят со всей Америки. Герою желают скорейшего выздоровления. После короткого сообщения местных станций мы еще вернемся к Печкину; увидим его встречу со спасенной девушкой -- иностранной студенткой, а также встретимся с друтими, очень интересными людьми, так что - сюрприз! -- оставайтесь на нашем канале.
      В перерыве Матвею предложили несколько текстов на выбор; навели грим, картинно рассадили семью Тараса Гордеевича. Серафима слюнявила палец, смотрелась в карманное зеркальце. Явился помощник мэра города и шеф нью--йоркской транспортной полиции. От жарких ламп несло марганцевкой. Через слепящий свет Матвею показалось на миг, что в дверях промельнула Сюзи,
      но, когда он пригляделся -- никого не было; телесъемки продолжались.
      Полицейский чин говорил о значительном снижении преступности за текущий период: убитых на целых два процента меньше того же периода прошлого года. Помощник мера называл Печкина настоящим героем и подчеркивал значение осторожного участия самого населения в поддержании городского порядка. Матвея наградили бляхой почетного полицейского; снова брали интервью и снимали впрок. Дикторша жала ему руку, благодарила за материал: -- Лето -отпускной застойный период; трудно, знаете, делать новости из одной погоды.
      Вечером Матвей многократно видел себя в хронике; камера наплывала на него, демонстрировала его высокие скулы, боксерский нос и скромную улыбку юбиляра.
      -- Когда научился я так торговать рожей! -- поражался он сам себе.
      У него, оказывается, был приятный тембр голоса и неплохой английский.
      Матвей даже не воспользовался предложенными текстами. На вопросы про самочувствие отвечал: - Никак...не знаю. - Сказал,- ему кажется, все происходит с кем--то другим. В то же время, будто он на церемонии присуждения голливудских Оскаров и скоро приведут награждать также и ударившего его парня -- "за успешно исполненную вспомогательную роль".
      С девушкой, студенткой из Страсбурга, Матвей, не удержался, сказал пару фраз по--французски ко всеобщему умилению. Медсестры аплодировали, не столько самому Печкину, сколько замечательному телерепортажу, где фигурировал их госпиталь и попадались знакомые физиономии и кровати. Заскочивший на минутку доктор Мортис шепнул Матвею, что он родился в рубашке, что, говорят, сам Фил Донахью включает его в следующую передачу.
      Эти слухи подтвердились назавтра. Америке нравился герой Метью Печкин. Он делался нарасхват; упоминался в телесюжетах и в печати. Происходила обыкновенная в таких случаях цепная реакция: исходный пузырек события уже не имел значения; он раздувался усилиями миллионов людей--потребителей новостей, часто вне их собственной воли. Чем больше произносили имя Печкина, тем громче оно звучало и делалось неоспоримей, а потому произносилось еще чаще. Пузырек славы раздувался в аэростат и плыл над страной, толкаясь в стаде с подобными ему раздутыми сооружениями... Матвей уже замечал, что думает о Печкине в третьем лице; это того -- знаменитого склоняли повсюду. Как это Америка жила раньше без столь необходимого персонажа?
      В газетах попадались карикатуры, в которых Печкин с зонтиком--пистолетом обращал в бегство торговцев наркотиками и прочих нехороших "бэд гайс"; даже побеждал химеры инфляции и национального дефицита.
      И только в русской газете один известный своим злопыхательством очеркист упоминал Чехова и обывателя, ставшего знаменитым лишь потому, что дуриком попал под тарантас. Конечно появилась кукла и эскиз -'Метью--Рейнджер'; их в спешном порядке стали штамповать на майках, штанах, на
      коробках с геркулесовой кашей...
      В эти дни -- кто только ни посещал Печкина. Больничная его палата превратилась в зал приемов. Марвин Фукс принес поздравительный адрес от фирмы; сообщил об успехе корабельного расчета и приятную новость о повышении Печкина по службе. Фукс разрешал не стесняться и упоминать "нашу Компанию" в интервью без всякого смущения. Появлялись и цепкие адвокаты; каждый конфиденциально убеждавший Матвея подать иск на город Нью--Йорк, сначала -миллионов на двадцать.
      Однажды, с букетом алых роз, явилась пожилая русская дама со страшно знакомыми глазами. Матвей не сразу узнал в ней первую, еще институтских времен, краткосрочную жену Софку, которую он не видел с России. Софка быстро освоилась и вела себя будто они виделись только вчера. Она измазала Матвея пудрой и помадой и, пока оттирала, говорила, смеясь:
      -- Прости, тяжелая косметика, как понимаешь, нужна от врага, который разглядит дефект и в королеве красоты. Для тебя бы я не штукатурилась, поверь. Ты--то меня любишь - я знаю, -- продолжала она. -- Сейчас ты свободен и -- какое совпадение -- я тоже! То есть, практически, могу быть свободна в любую минуту...-
      Все побывали у него, кроме Сюзи, которая, хотя и виделась не раз в толпах визитеров, но никогда не осуществлялсь. Он ей звонил, оставлял послания на автоответчике, довольствуясь ее записанным на пленку голосом. В день, когда Матвей выписался из госпиталя; стоял в круге провожающих людей и уже привычных ему репортеров; жмурился в фотовспышках немеркнущей славы и уже был готов идти к ожидающему его лимузину, кто--то взял его сзади за палец и вытянул из круга.
      -- Выбираю вас, незнакомец, -- сказала Сюзи.
      Они сели в ее антикварный Фольксваген и сделали провожающим ручкой.
      Сначала, чтобы переодеться, заехали на его снятую квартиру.
      Солнце, как обычно, освещало хозяйкин гобелен. Матвей перечитал сверкающие золотом вышитые на нем слова -- Пришел, Увидел, Победил.-
      Согласно его визиологике, это не столько 'Увидел', сколько -- 'Познал'.
      - Пришел. Познал. Победил. - Так это же наш любимый комсомольский завет: -- Знание--Сила. Вот, что хотел сказать Марк Плиний или, не исключено, сам Кай Юлий Цезарь!
      Все это время, снизу, с улицы, азбукой морзе -- точка-тире-точка...-клаксонила из машины Сюзи. Вдруг, она прибегает сама и кричит: -- Мат, ты только послушай, что они говорят там, по радио: -- Старушка костылем обезвредила опасного исламиста--фундаменталиста в аэропорту Кеннеди. У Нью--Йорка теперь -- другой, новый герой! -
      Матвей посмотрел на нее, не шутит ли? Его притянуло магнитом; профили их совпали. -- У меня машина не запаркована...-- мычала, косила Сю глазом.
      -- Ничего, -- говорил Матвей. -- Ты моя третья, последняя макушка...мы им тикет... мы им штраф...и они рухнули на груду наваленной на полу одежды.
      Матвей захватил с собой из палаты листочки больничного меню, исчерканные с тыльной стороны. Первое время пытался объяснить Визиологику Сюзи, знакомым; убеждал, кипятился - Как же так! Может быть, здесь разгадка сознания -- если логика имитирует процесс зрения, то откровения наши иллюзорны, как и ошибки. Речь - пересказ видения; кино - подмена жизни. Чего не представить - того для нас НЕТ! Другие миры - не в ином пространстве и времени - в ином, не зрительном способе восприятия.
      Никто к нему не прислушался. В лучшем случае, ему задавали не имеющий ответа, сакраментальный вопрос -- Ну и что? Мне что с того?
      Матвей сникал: - Подумайте, столько последствий! Уж не знаю...я не пророк-. Он признавался мне: - К кому только не обращался!
      Ни у кого не нашлось охоты вникать в его "заумности". Подумаешь -хобби у программиста! Пруд пруди дилетантов; каждый пишет поэму, великий роман или грандиозную научную работу. Вот, когда бы всем известного человека опубликовали - академика Х или писателя У или лауреата Z, когда был бы шум на весь мир - тогда бы...
      Через какое-то время Матвей сам с легкостью позабыл, оставил несвойственную ему тематику, переболел, будто коклюшем или свинкой.
      Увлеченный своею Сюзи, он целиком дышал и жил ее жизнью; оторвался от русских знакомых. Американское англоязычное существование, кстати, само по себе, излечивает от свойственных нам непрактичных витаний в эмпиреях.
      Не обратили внимание - не беда! Главное, действительный автор идеи евангелист Матфей порадовался своему результату и взял на заметку. Теперь у него -- новые идеи, новые прозелиты. Матвеины заметки, кажется, затерялись. Впрочем, один случайный списочек (по памяти я записал) сохранился; вот, он вкратце, если не скушно:
      ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ
      (из записей на обороте больничного меню)
      1. Мы -- зрительная цивилизация. Передаем идеи видиосимволами, из которых слово -- самый главный. До недавнего времени сохранялись только знаки зримой культуры; так сложилась наша логика - ВИЗИОЛОГИКА. Объяснить умеем только переводом сообщения в образ. Увидеть = Понять, если не глазами, то -- умом(умо--зрение). Новая техника, сохраняющая невидимую информацию, звук или запах, (пока?) не способна отменить зрительную организацию мозга.
      2. Видимое невооруженным глазом называем здравым смыслом. Остальное:
      -- Наука -- то, что можно увидеть инструментами -- микроскопом, телескопом, математикой...
      -- Вера--Надежда--Любовь (или --Бог--Спасение--Блаженство)-- то, что видеть просто не имеет смысла. Зачем верить, если знаешь(видишь) наверняка?
      Любопытно проследить, что помещается в невидимое(в темноту):
      -- Голем у чешских крестьян - Избранность у евреев - Аристократизм у Нитцше - Супергерои в американской масскультуре. Культ отсутствующего.
      3. Зрительный минимум (ничто) -- есть точка, бесплотный символ пристального внимания. Точка в перекрестии - Крайст - символ христианства. Из этого ничто, точки -- весь остальной зримый мир
      получается одним ее движением (временем): линия - движением точки; поверхность -- линии; тело -- поверхности. Все получается из ничего!
      4. Граница между одним и другим есть условие любого понимания. Чтобы понять, зрением и своим поведением мы испытываем (сканируем) границы, т.е. поставленные пределы. Только в стремлении - наперекор - постоянно
      вибрирующим глазом (и характером) мы удостоверяемся в наличии границ.
      5. Вне сознания -- границ нет. Процесс познания, который есть условность, как бы разрез по живому (т.е. без-граничному), искусственно образует противоположности. Из прежде единого - образует диалектику. Она не закон природы, как считал Энгельс, но лишь - продукт нашей собственной
      аналитической деятельности.
      6. Вся сумма знания накоплена в Языке=Мозге Смысла. Автоматически, из-за визиологической своей природы, язык (как и мозг) приспособлен для доказательств. Мозг рефлекторно ищет повсюду причины и связи - наводит хотя бы видимость порядка даже там, где его нет впомине. Каким бы складным ни казалось доказательство того, что А связано с Б -- оно тавтологично. В изначальном, без границ, мире все связано со всем. Наше анализирование, ни что иное, в первую очередь, начертило эти (условные) разделительные границы.
      7. Поэтому, почти всякое, не противоречащее явным фактам, грамматически законное высказывание - верно; хотя бы в каком-то смысле оно будет содержать и правду и ложь, пропорции которых зависят от злобы дня и от царствующих на сегодня мнений, от вкуса, от пользы - от идеологии.
      (Пререформисты считали, что в сперматозоиде сидит, сложившись, микроскопический человечек. Оказалось - сидит генная запись человека.)
      8. Из предыдущего следует, что все верное - верно и наоборот. Не в этом ли фокус проницательных точек зрения; вода в ступе идейных дискуссий и легкость эффектных парадоксов. Например, что мудрость есть особым образом рафинированная глупость (Б.Расселл) На каждую пословицу, как известно, есть не менее мудрая -- наооборот.
      9. Понятное - неудивительно; и, в силу нашей природы, делается скучноватым. Что всегда перед глазами, перестаем замечать. Тогда как ради неожиданности и каприза готовы на все: тьмы скучных истин нам дороже нас возвышающий обман.
      10. Хочется верить, что мы не случайны. Не есть ли наше сознание средство Природы (Бога) увидеть самое себя, чтобы круг замкнулся? Не голова ли была библейским яблоком раздора? Уже, наверное, не секс, присущий всему живому, невинный и немудреный; не секс, а, именно, разум, рефлексия человека была его первородным грехом.
      За умствования был изгнан человек из рая!
      1994