Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Николай Трошин

ModernLib.Net / Публицистика / Пискун Евгений / Николай Трошин - Чтение (стр. 3)
Автор: Пискун Евгений
Жанр: Публицистика

 

 


      Наконец, третьим художником, обратившим внимание на его картины, был москвич В. В. Мешков. Он приехал в Рязань по приглашению Малявина, чтобы преподавать живопись во вновь открывшемся ВХУТЕМАСе, одновременно был режиссером в рязанском городском театре. Мешков - потомственный живописец. В доме его отца нередко собирались крупнейшие русские художники: В. И. Суриков, В. А. Серов, И. И. Левитан, К. А. Коровин, В. М. и А. М. Васнецовы, Ф. А. Малявин, В. Д. Поленов, А. Е. Архипов. и многие другие. Бывали Ф. И. Шаляпин, Л. В. Собинов, А. В. Нежданова и другие известные люди. В такой исключительно творческой среде рос В. В. Мешков. Сначала он занимался у отца, а затем в Училище живописи, ваяния и зодчества. Николая очень волновало его мнение и он с нетерпением ожидал встречи. Мешков также отметил картину "Депо" и сделал акцент на рисунке.
      - Да, у тебя крепкий рисунок,- сказал Мешков.
      Все эти встречи, знакомства, оценки его работ вдохновили молодого художника. Это был дебют и его первые радости, его первые успехи на такой большой выставке. Но он не кичился этим, а продолжал рисовать с еще большим настроением.. Естественно, настрой, вдохновение очень важны для творческого человека. Но не менее важным является состояние души, а душа его находилась в смятении. Это состояние было характерным тогда для всей творческой молодежи. Надо было найти для себя свой истинный путь, а это очень трудно. Споры и дискуссии о "старом" и "новом" в искусстве проходили не только в центре России, но доходили и до провинциальных городов. Новая идеология постепенно внедрялась в жизнь, появилось новое искусство "Пролеткульт". Всех реалистов считали "старыми". Николая постоянно одолевали мысли: "А как же быть с такими художниками как Малявин, Архипов, Мешков и другими?" Эти мысли еще долго его не покидали, и наконец ему показалось, что он понял главное: в искусстве должна быть только правда; если искусство ложное, оно ничего не стоит. От этих мыслей ему становилось немного спокойнее на душе.
      В этом же 1918 году для Николая наряду с радостными событиями произошло печальное. Его постигло горе. От воспаления легких умерла его бабушка, человек, заменявший, как он сам говорил, мать. отца, наставника, воспитателя. Соседи ему говорили: "Не горюй, а радуйся! Ведь она умерла под Пасху и пойдет прямо в рай, так всегда бывает". Эти слова не были для него утешением, он уже давно не верил в Бога. Только сказал в ответ: "Если бы даже был рай, она должна была бы пойти туда не потому, что умерла под Пасху, а за всю свою многострадальную жизнь". И вспомнил, как незадолго до смерти со слезами на глазах бабушка рассказывала ему историю о гибели своих сыновей. Это были трагическое повествование. Ее сын Антон, сапожник, погиб от большого количества выпитого спирта. Иван, машинист, так пил, что однажды спьяну развел чрезмерный пар. Котел лопнул, Иван обжегся паром и скончался. Александр, слесарь, отбывал службу матросом на флоте, еще при царе. Перед парадом его послали укрепить мачты, перед этим преподнесли чарку водки. Он потерял равновесие, упал и разбился насмерть. И еще бабушка поведала ему об одном обычае: когда собирается молодежь, то для веселья обязательна выпивка, а потом - ругань и драка. Вот такие грустные воспоминания нахлынули на Николая - бабушка для него была самым близким и родным человеком на свете.
      С раздвоенным чувством возвращался он в Пензу. С одной стороны радость - первый успех на большой выставке, с другой - смерть бабушки, самого дорого человека.
      Но жизнь есть жизнь и она шла своим чередом. Заканчивалась учеба. Классы, где иные сидели годами, он закончил досрочно и его как одного из лучших выпускников направили в Петроград в Академию художеств для завершения образования. В то бурное время реформ в Москве образовались Высшие художественные технические мастерские (ВХУТЕМАС) с несколькими факультетами. Программу обучения создавали известные художники В. А. Фаворский, П. Я. Павлинов, К. Н. Истомин и другие. Николай, узнав об этом, выбрал Москву и ВХУТЕМАС. До учебы оставалось достаточно времени, и он решил поехать в Моршанск к отчиму. Было лето 1918-го года. Здесь, в Моршанске, оказался один из его друзей. Он познакомил Николая с девушкой, по имени Ольга, которая стала потом его женой. А пока Ольга училась в Петрограде в частном училище имени барона Штиглица (ныне Высшее художественное училище имени Мухиной). В Моршанске она была на каникулах. "Это была среднего роста крепкая, энергичная девушка, не крашенная. Все в ней было просто и естественно, лицо немного суровое",- вспоминал потом Николай Степанович. Он часто встречался с ней на занятиях в студии рисунка. Эту студию создали молодые художники, приехавшие сюда из Пензенского училища. Образовалась целая группа художников-энтузиастов. Время было сложное, но интересное, в искусстве шла переоценка ценностей. "В творческом отношении,- вспоминал Николай Степанович,- Революция расковала нас, помогла отойти от академизма, натурализма, рафинированного снобизма. Мы были полуголодны, но страсть к живописи нас не покидала". И действительно со страстью и увлеченно занимались они не только в училище, но и в студии. Творческие дискуссии, споры иногда заходили далеко за полночь, но зря времени они не теряли и часто в дискуссии находили какое-то зерно, истину. С Ольгой он общался и после занятий, потом увлекся и стал встречаться все чаще. Они вместе прогуливались по извилистым берегам реки Цны, любовались ее красотами. "Ах, какое это увлекательное занятие - находить красоту!" говорил он Ольге. Она рассказывала ему о своем училище, вспоминала о недавних событиях в Петрограде. Вспомнила то время, буквально за два месяца до октябрьского переворота, когда Питер резко изменился. "С одной стороны,говорила она,- на Невском уже не стало митингов. Улицы, где жила буржуазия, погрузилась в тишину. Особняки миллионеров и иностранных посольств словно вымерли, их парадные двери были прочно закрыты на .засовы. Впечатление спокойствия. Но оно было обманчиво - буржуазия уже готовила свой заговор против революции. С другой стороны,- продолжала она,- в Питере чувствовалась готовность к свершению переворота". В те дни по всему Питеру на предприятиях, как ей рассказывали, звучали ленинские слова: "Промедление в восстании смерти подобно!"
      Ольга вспомнила про Смольный. Тогда вокруг этого здания были выложены штабеля дров для укрытия. Внизу у колоннады стояли пушки, готовые к бою, а рядом пулеметы. Кругом красногвардейцы, солдаты, матросы. Казалось, все вокруг двигалось, кричало, требовало, действовало.
      Николаю было интересно слушать Ольгу, его даже охватывало какое-то волнение. И это можно было понять, потому что все, что он слышал о Питере, было из первых уст, а не по слухам. Она рассказывала, как ей приходилось не один раз попадать в перестрелку, когда она шла из общежития в училище, рассказала забавный эпизод своего отъезда из Петрограда в Моршанск. Вот как вспоминал об этом Николай Степанович.
      "А ну-ка, девушка, держись, я тебя сейчас посажу!" - выкрикнул какой-то матрос. Он легко поднял Ольгу и просунул в окно вагона, очевидно на головы ехавших матросов. О Боже, что тогда произошло! Взорвался такой шквал ругани, что бедная Ольга не знала куда себя деть. И так с большими трудностями, но благополучно она доехала до Моршанска. Ольга еще много и долго говорила: рассказала она и о голоде в Питере, и что у нее развилась дистрофия от недоедания. Тогда она еще не знала ее последствий, но потом они мучили ее всю жизнь. Такой ценой завоевывала она любовь к искусству.
      ГЛАВА 3
      Становление личности. Подъем творческих сил
      интеллигенции.
      Ренессанс в России
      Долг наш - реветь медногорлой сиреной
      В тумане мещанья. у бурь в кипеньи.
      В. Маяковский
      Они расстались на короткое время. В Петроград Ольга не возвратилась, а поехала учиться в Москву в мастерскую Машкова. Николай же вернулся в Пензу, но не надолго. Вскоре, воодушевленный мыслью о продолжении учебы, он поехал в Москву. Несмотря на то, что в Москве был страшный голод, поезда были буквально набиты людьми; как говорится, негде было яблоку упасть. Николаю пришлось висеть на подножке с мешком за спиной, где находились этюды и рисунки. Денег не было, да и жить было негде. Правда в Москве жила его кузина . У нее была всего одна комнатка, в которой и повернуться негде было. Николай с ней познакомился, передал ей посылку от своей тетушки, рассказал о цели приезда и добавил, что придется ночевать до экзаменов на вокзале. Вера, его кузина, услышав такое, тут же запротестовала и сказала: "Не волнуйся, что-нибудь придумаем". Вскоре он пошел сдавать документы во ВХУТЕМАС, что на Мясницкой (бывшее знаменитое Училище живописи, ваяния и зодчества). Как и в Пензе, здесь произошло полное реформирование. Были созданы мастерские всех направлений - выбирай, как говорится, согласно своим склонностям, от реализма до абстракционизма. Мастерские Архипова, Коровина, Малютина, Машкова, Кончаловского, Фалька, Малевича, Кандинского, Татлина и другие.
      Возбужденный и немного взбудораженный, он вместе с другими юношами осматривал мастерские. От всего увиденного он был ошеломлен. Народ туда буквально валил. Контингент поступавших был самый разный: начинающие, молодые и уже довольно-таки не молодые. 'Наибольшей популярностью пользовались преподаватели Архипов и Машков. Поступавшая молодежь - народ дотошный, и о каждом художнике они знали все. О Машкове, например, говорили как "чародее цвета". Об этом Николай слышал и раньше, но теперь он узнал о Машкове гораздо больше. Это была заметная фигура в русском искусстве еще с тех пор, как в 1910 году организовалось общество "Бубновый валет" со своей манерой, техникой живописи под влиянием Сезанна. Их так и называли - " русские сезанисты". Кроме Машкова, сюда входили Кончаловский, Лентулов, Фальк и другие. Их называли еще "бунтовщиками", потому что они выступали против передвижничества, пленэрного реализма, не говоря уже о натурализме и академизме в целом. Николай это знал, но не понимал, что принципиальным в реалистическом изображении был цвет; форма, объем и пространство передавались цветом, и в основе их живописи лежало декоративное начало. Живопись была своеобразная и где-то даже дерзкая. Николаю все это было очень близко по душе. Многие московские художники, бывшие студенты, рассказывали о выставках "бубновалетчиков", что дореволюционные обыватели любители живописи шарахались из стороны в сторону на их выставках, ища скандальные произведения, шипели на них, называя их творчество смесью французского с нижегородским. Но со временем с каждой выставкой авторитет их рос и укреплялся. И теперь, когда в стране происходили коренные реформы, в том числе и искусстве, "бубновалетчики" заняли ключевые позиции. И вообще с приходом Советской власти искусство в целом взяли в свои руки "левые" в прошлом бунтари и революционеры. Они-то и начали борьбу со "старым" искусством, с "академистами", реалистами и эстетами. Расширив свои познания, Николай точно определил для себя, что поступать он будет только к Машкову.
      Это был его второй приезд в Москву, и она была уже не та, с которой Николаи познакомился в 1914 году. Время было неспокойное, послереволюционное - мятежи, убийства. Незадолго до его приезда был подавлен мятеж левых эсеров. Эсеры тщательно продумали свое выступление, желая втянуть страну в войну против Германии. Было организовано убийство посла Германии Мирбаха, которое послужило сигналом к выступлению. Для подавления этого мятежа пролетарская Москва только за одну ночь создала около сотни хорошо вооруженных отрядов. Город был оцеплен двойным кольцом рабочих-дружинников, и к вечеру мятеж был подавлен.
      Контрреволюционные мятежи охватили всю страну, полыхали восстания кулаков (так называли тогда тружеников деревни). Рассылались гонцы с призывами против власти Советов, горели посевы, падали убитые из-за угла коммунисты и члены комитетов бедноты. Готовилась интервенция со стороны Антанты. В Москве и других городах России были открыты курсы всеобщего военного обучения, проведена мобилизация в армию, объявлен единый военный лагерь. Это было страшное, чудовищное время, в котором пришлось жить, творить и учиться интеллигенции, в том числе и Николаю. Три года (с 1918 по 1920) продолжалась борьба Красной Армии против контрреволюции. Еще два года братоубийственная война продолжала полыхать на окраинах России и только к 1922 году закончилась окончательно. А пока заканчивался 1918 год, и обстановка в Москве продолжалась оставаться напряженной. Днем и ночью патрулировали красноармейцы, солдаты и матросы. Экономическое положение было такое, что хуже некуда. На человека по рабочим карточкам за месяц выдавали меньше пяти фунтов черного кислого хлеба, перемешанного с соломой и отрубями. Купить хлеб можно было только из-под полы у кулака и то за непосильную цену.
      Но ни голод, ни тяжелая политическая напряженность не останавливала будущего художника - он упорно шел к намеченной цели. Выбор был сделан, и на душе стало как-то спокойнее. Вечером, уже порядком уставший от впечатлений, он еще долго разговаривал с Верой, рассказал ей, какое сейчас трудное время для искусства. Она внимательно его слушала, а потом сказала как бы с упреком: "Коля, как ты решился приехать в Москву? Ведь москвичи бегут от голода, а ты наоборот. Как бы тебе это боком не вышло... И как это тебя тетушка не отговорила? Но раз приехал, так поступай в свой ВХУТЕМАС, а там видно будет. А пока ночевать ты будешь у меня. Немного тесновато, но ничего - я тебе постель устрою под столом. Как говорится, в тесноте да не в обиде". Он был очень ей благодарен и прожил у нее до поступления в мастерские.
      Как-то хозяйка квартиры, старая революционерка, у которой Вера снимала комнатку, обратилась к ней с предложением, чтобы Коля художественно оформил клуб школы ВЦИК в Кремле. Заказ был принят. Николаю это очень льстило: "Ведь только подумать - это в самом сердце столицы!" От этих мыслей на душе приятно становилось. Это была его первая работа в Москве. Он оформил зал сцены и вход. Вознаграждением за работу был хороший красноармейский паек.
      Между тем наступил день просмотра работ. Он знал, что это не экзамен, а обычное знакомство с каждым поступающим, с его знаниями и умением работать. Экзамены тогда отменили. "Что же я так волнуюсь? - думал он.Ведь это не как раньше, а полный демократизм, было бы желание работать в искусстве". Ему казалось, что его мечты найти настоящий путь в искусстве сбываются, что он почти у цели. Наконец его вызвали. Он разложил свои рисунки на полу, у стен расставил живопись, натюрморты, этюды. За столом, покрытым тканью красного цвета, сидела группа ребят - членов студенческого комитета во главе с профессором Машковым. От волнения Николай никого не смог рассмотреть, да и, как он сам говорил, лучше слышал, чем видел.
      Машков долго и внимательно смотрел на его рисунки - то садился, то вскакивал, то снова садился,- а потом неожиданно сказал:
      - Смотрите, смотрите - ведь это Рафаэль! - Но тут же спохватился и добавил: - Нам Рафаэлей не нужно, нам нужно новое, современное искусство!
      Тут члены студенческого комитета, сидевшие за столом, подхватили:
      - Да, да, нам Рафаэлей не нужно, нам нужно новое, современное советское искусство!
      Николай, обескураженный такими возгласами, так и сел. Потом опомнился, вскочил, начал собирать свои работы и отошел с ними в угол, сед на стул около своих работ, стал что-то беспорядочно складывать, но от волнения рисунки стали выпадать из его рук. Он снова и снова их складывал, потом стал перевязывать шпагатом. В голову приходили разные мысли, они хаотически прыгали. Тут же возникали мысленно вопросы, на которые он не мог дать ответа. Он пребывал в ужасном смятении, хотелось провалиться сквозь землю. "Неужели полный провал?" - думал он. И тут он вспомнил стихи одного молодого поэта, где говорилось: "Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля". Этот психоз захватил тогда многие слои творческой молодежи и даже Машкова. "Вот она, борьба "нового" со "старым", как обернулась против меня. Я ведь пролетарий, вернее даже, нищий студент, люмпен-пролетариат (как тогда называли), а получил удары от "Пролеткульта". Да, тут что-то не так!" думал Николай. Вдруг он услышал голос наклонившегося над ним Машкова:
      - Ну что вы так сильно огорчились? Ведь мы же вас приняли. Это они так кричали на вас, а на самом деле никто из них так рисовать пока не может. Приходите хоть завтра и начинайте. Мы с вами поработаем, а новому искусству мы вас научим.
      Радости Николая не было предела, даже перехватило дыхание, но сколько стоило это переживание. Его приняли - была одержана большая победа. Он долго переживал и пришел в общежитие поздно вечером. Из комнаты, в которой он должен был жить, утащили койку, и он вынужден был спать на полу. Когда он обратился к коменданту общежития, тот выслушал и заворчал:
      - Ох уж эти пробивные молодчики, всегда тащат, что плохо лежит! Ну и художники пошли! Будем искать, а пока как-нибудь устраивайся.
      Николай немного взгрустнул . а потом сказал про себя: "Ну и шут с ней, с этой койкой! Буду спать пока на полу".
      Итак, у Николая началась новая жизнь.
      Поначалу было как-то не по себе, трудно было привыкнуть к общежитию, вернее ко двору, где корпуса высоких домов подходили друг к другу, так что напоминали какой-то колодец. Чтобы увидеть небо, надо было сильно запрокинуть голову. Двор напоминал урбанистический пейзаж. "Эти корпуса, очевидно,- вспоминал Николай Степанович,- были доходными домами, где квартиры, сдаваемые зажиточным жильцам, были с высокими потолками, большими окнами и дверями". Теперь они были отданы под студенческие общежития и квартиры профессоров.
      Приближался первый день учебы, и Николай решил пораньше лечь спать. Он разложил свои этюды на полу, под голову положил любимый ящик-этюдник, накрылся шинелью и глубоко заснул. Проснулся рано с тревожными и мучившимися его мыслями об искусстве. Он задавал себе извечные вопросы "как быть?" и "что делать?" и мучительно искал ответ.
      Вскоре он уже был в мастерской. Здесь он встретился с Ольгой, с которой не так давно расстался. Встреча была радостной, теплой . Ольга еще раньше привлекала Николая своей непосредственностью и интеллигентностью, а теперь он заметил в ней еще одну черту - строгость. Она уже некоторое время училась у Машкова и с удовольствием рассказывала о нем Николаю. Потом познакомила его со своими близкими подругами и со старостой. Наконец в мастерской появился и сам Машков. Только теперь Николай смог его рассмотреть по-настоящему.
      Из воспоминаний Николая Степановича: "Это был еще молодой человек высокого роста, лет тридцати восьми, атлетического сложения, необыкновенно живой. Темные волосы и небольшие сильно подбритые с боков темные усы по моде того времени. Живые карие глаза говорили о его веселом, жизнерадостном характере. Он приветственно помахал всем рукой и прошел в угол мастерской к шкафу, где лежали предметы и ткани для натюрмортов. Затем на подиум взошли несколько натурщиков, и все студенты приступили к работе. Так начался первый день занятий по новому искусству у Машкова".
      Студенты были очень разными по степени подготовки, по объему знаний, по способностям, но всех их объединяло стремление постичь новое искусство. Для Николая начались радостные, но трудные дни познаний в искусстве. Постепенно он стал привыкать к новой жизни, но привыкнуть к мысли, что надо сжечь Рафаэля, чтобы стать современным художником, он никак не мог.
      Он часто вступал в дискуссии с молодыми художниками, читал литературу как по искусству, так и по философии. Ему казалось, что все, чему он учился, теперь как бы не нужно, новая школа исключала старую. Анатомия, которую он так тщательно изучал, не нужна, перспектива не нужна, рисунок не важен, все отрицалось. "Голый человек на голой земле,- думал он,- и никаких традиций. Это с одной стороны. Но с другой стороны все это в какой-то степени даже интересно. Новые дерзания, новые поиски". Главным ему представлялось понять самого Машкова. Его мастерская была всегда переполнена молодыми художниками, он как магнит притягивал к себе юные дарования. В то время творческая жизнь, как море в непогоду, бурлила и кипела. Молодежь буквально захлестывало множество "измов": академизм, натурализм, импрессионизм, постимпрессионизм, пуантеризм, кубизм, фовизм, лучизм. экспрессионизм, футуризм, конструктивизм, супрематизм и т. п.
      Машков вел занятия по-своему, у него была собственная система в живописи. Раз в неделю по субботам он водил своих студентов в Музей новой западной живописи Морозова и Щукина, как в баню,- промывал, как он сам говорил, глаза студентам от иллюзорности и натурализма. В студии он делал очень интересные постановки из разных предметов. Натурщиц он любил полных, розовых, с золотистыми волосами. Сажал их около зеркала. "Писать их надо было,- вспоминал Николай Степанович,- утрируя оттенки. Например, видишь зеленоватый - пиши зеленый, голубоватый - синий и т. д. Может быть, такое утрирование и было необходимо, чтобы обрести смелость и решительность в живописи". Машков ставил натюрморты для студентов из тех же предметов, что и сам писал: оранжевые тыквы, подносы, кувшины, лошадиные черепа, металлическая посуда и т. д. Рисовали кистью и в цвете, а после делали рисунок черным толстым контуром, видимо подражая учителю. Он требовал писать в полной силе цвета, например, такие натюрморты как белое на белом или розовые всех оттенков. Луначарский дал высокую оценку натюрмортам Машкова, сравнил их с мастерством разве только недосягаемых корифеев голландских натюрмортов. В старой академической школе натюрморт не имел такого значения и считался только первоначальной ступенькой обучения; здесь же, во ВХУТЕМАСе, он стал самостоятельным жанром живописи. Николая сильно захватил натюрморт и он стал любимым его жанром на протяжении всей творческой жизни. Любовь к натюрморту ему привил Машков; он заряжал учеников своей необыкновенной, могучей энергией. Сам же Машков увлекался русским лубком, кубизмом, был мастером портрета, пейзажа, натюрморта.
      Никакие трудности, невзгоды не останавливали молодых художников. У них существовал такой лозунг: "Никогда не сдаваться, всегда искать и находить выход из трудного положения". А трудностей в учебе было слишком много, уже не говоря о холоде и голоде. Холстов не хватало, писали на оборотной стороне или на грубой мешковине, проклеенной и загрунтованной. Не было подрамников - делали их сами; не было красок - терли их сами; не было кистей - слегка подогревали и вытягивали старую стертую щетину, удлиняли и снова писали. Все это делали под чутким руководством Машкова.
      "Голь на выдумку хитра" гласит старая русская пословица, и это действительно было так. Были и такие времена, когда в мастерской кончались дрова, наступал холод. Работать было нельзя, но и тогда находили выход из создавшегося положения. Вместе с Машковым ездили в подмосковные леса, сваливали деревья, распиливали их на бревна, делали санки и подсанники, впрягались в них как бурлаки и везли на себе. В первой упряжке был сам Машков. Когда везли бревна по Москве, собиралась толпа зевак. Одни смотрели молча, другие гоготали и выкрикивали: "Ленинские лошадки! Советские бурлаки!" Но так или иначе бревна довозили, а потом распиливали их на дрова. Стали топить, и в мастерской немного потеплело. Машков решил поставить на подиум обнаженную натурщицу - тогда еще молодую знаменитую Осипович. Ее писали многие поколения художников. Она позировала и Машкову. Он посадил ее в той же позе, как и на своей картине 1918 года. Но холод есть холод, а тепла печурки было недостаточно. Все увлеченно писали в пальто и валенках. Тело натурщицы посинело и стало почти фиолетовым, но она героически сидела, а все ученики тоже посинели, но продолжали писать. Этот эпизод настолько врезался в память Николая, что спустя 50 лет он напишет картину на эту тему.
      А пока учеба шла своим чередом, и Машков по-прежнему отдавал все свои силы .умения и знания своим ученикам. Он хотел из них сделать гармонично развитые личности. Ввел ритмическую гимнастику (она способствовала лучшему ощущению ритмов в живописи), были и спортивные кружки. Николай участвовал в борьбе наилегчайшего веса. Сам он тоже любил этот вид спорта. Чтобы не умереть с голоду, уму приходилось одновременно с учебой подрабатывать: иногда разгрузкой мороженых овощей, иногда дров для больниц и детдомов. Первое время он еще выдерживал недоедание, но потом это все-таки сказалось на его здоровье, и без того не очень хорошем.
      Как-то ему и его сокурсникам подвернулась небольшая, но довольно-таки увлекательная работа: делать плакаты по трафарету с рисунками к стихами самого Маяковского для "Окон РОСТА". Один из рисунков к плакату символически изображал контрреволюцию в виде гидры, т. е. многоголовой змеи, у которой вместо отрубленной головы тут же вырастают две новых. Стихи Маяковского к плакату были следующие:
      Историки с гидрой плакаты выдерут.
      Чи это гидра была, чи нет?
      А мы знавали эту гидру
      В ее натуральной величине.
      "Окна РОСТА" являлись тогда важным средством информации. В то время революционные вспышки происходили во многих уголках мира, и это очень волновало народ России. Средств информации почти не было: газет не хватало, радисты на своих слабеньких радиостанциях с трудом ловили сообщения и иногда путали события. Люди буквально толпились возле витрин магазинов, где вывешивались информационные сводки и плакаты. Сводки читались вслух и тут же комментировались. Мимо плаката тоже не проходили.
      Николаю было вдвойне приятно работать над плакатом: во-первых, хоть небольшая материальная поддержка; во-вторых, "языком плаката он помогал молодой республике в борьбе против контрреволюции и получал от этого большое моральное удовлетворение. Впервые почувствовал он огромную силу плаката, его лаконизм и предельную простоту. Позднее в его творческой жизни плакат и особенно рисунок плакатной формы играли немалую роль.
      Учеба продолжалась. До Машкова как-то донеслись слухи, что один из его талантливейших учеников спит на полу, не имея даже койки. Машков страшно возмутился. Он вызвал Николая и предложил ему переехать в его личную мастерскую. Надолго запомнились Николаю слова Машкова: "Ну вот что, хватит валяться на полу! Переходите ко мне - на антресолях у меня есть свободная койка. Устраивайтесь там и будете помогать мне в занятиях". От этих слов у Николая даже помутнело в глазах, он был страшно рад этому и вскоре перебрался в мастерскую, где жили еще несколько студентов.
      Из воспоминаний Николая Степановича: "Среди студентов был один талантливый художник. Спустя несколько лет он по идейным убеждениям стал работать художником по тканям на фабрике. Тем временем волна "Пролеткульта" сильно увлекла молодых художников. В витринах книжных магазинов можно было увидеть нечто совершенно необычное. Например, на обложке журнала "Крокодил" была изображена тюремная камера, а далее, у решетчатого окна, сидели в унынии Рафаэль, Микеланджело, Леонардо да Винчи. В дверях стоит Маяковский в милицейской форме и кричит: "Эй вы, там! Выходите, амнистия!"
      Многие молодые художники считали, что станковая живопись должна умереть и они будут работать только на фабриках и заводах, там и только там смогут себя реализовать по-настоящему, а из всей живописи останутся только фрески, росписи и революционные оформления. Вот такое мировоззрение было тогда у многих художников на новое искусство. И действительно, несколько позднее многие талантливые художники, как вспоминает Николай Степанович, ушли из мастерской Машкова на фабрики.
      Жизнь в мастерской шла своим чередом. По вечерам Машков вместе со своими учениками в его маленькой комнатке составляли программу занятий на день, на неделю, на месяц. Здесь они впервые закладывали фундамент будущих программ ВХУТЕМАСа. Здесь же часто велись интересные дискуссии об искусстве. Это было золотое время, для Николая открывался истинный путь к познанию. Ему опять повезло - в короткий срок он получил столько знаний, сколько можно было получить, только учась годами в мастерской. Наконец-то начали сбываться мечты, желания. Теперь он весь ушел в изучение цвета, пластики, даже не замечая времени. Вместе с группой студентов стал опять посещать галерею новой западной живописи. Впервые он познакомился с картинами западных мастеров еще в свой первый приезд в Москву. Он вспомнил, что, когда оставался один на один с картинами, это было не просто наслаждение, а источник познания. И он решил снова, как и тогда, "говорить с глазу на глаз" с каждым великим мастером. Он снова восторгался импрессионистами и понял, что они видели мир реальный и правдивый, но по-своему. Их мир был весь светлый, все было цветное, светило солнце, светилось небо, светились деревья и все предметы. И он вспомнил академическую школу, где учили, что художник должен воспринимать мир таким, каким он есть, не пропуская его через себя, то есть следовать сложившимся канонам. Эти грустные мысли как приходили, так и уходили, и он продолжал ходить по галерее, увлекаясь картинами то одного художника, то другого. И вдруг его взор остановился на картинах Клода Моне "Стога", где зеленые деревья на фоне неба становились голубыми и синими, "Бульвар Капуцинок", где вся живопись подчинялась потоку движения, где все правдиво, и ничего нельзя разобрать. Отдельно движущиеся фигурки сливались с экипажами, образуя толпу; деревья, дома, предметы - все воспринималось как целое цветовое пятно, и это было правдивое впечатление. Действительно, человеческий глаз не может воспринимать движение иначе. Все увиденное поразило Николая. Не зря Дега сказал про Моне: "Это глаз, но, Боже мой, какой это глаз!" Еще большее впечатление произвели на него картина Ренуара "Девушка в черном", написанная без черной краски (вместо нее темно-синяя берлинская лазурь, которая смотрелась на свету как черная). "Обнаженная" его просто поразила - она казалась ему какой-то спящей жемчужиной в перламутре. И он подумал: "Здесь же нет привычной телесной краски, а правды у него больше, несмотря на условные живописные решения". Он мог наслаждаться картинами Ренуара бесконечно. Теперь он ходил в галерею постоянно, и только один, и каждый раз открывал для себя все новое - его буквально захлестывало. И вдруг он сделал для себя открытие. "Ведь у всех у них замечательный рисунок,- подумал он,- помимо видения цвета, они прекрасно рисуют. Пусть у них нет контура, все слитно, все охвачено целым восприятием, нет излишних деталей, но цветовые пятна и формы крепко связаны рисунком между собой". Удивительное состояние он испытал при знакомстве с Сезанном! "Только подумать - сам Сезанн, сделавший настоящую революцию в живописи и имеющий последователей во всем мире, предо мной! Он же бог! Пойму ли я его?"

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9