Сергей Смирнов
      Солнце для мертвых
      Сугроб, наметенный за ночь, зашевелился. Луна закатилась, но вдали, за темными строениями товарной станции, уже забрезжил чистый оранжевый свет. Человек, поднявшийся из снега, качнулся. Снег посыпался с него, как с новогодней елки. Он смотрел вокруг и не узнавал мира, а главное, не узнавал себя. Он даже не мог бы сказать, кто он - мужчина или женщина. Нет, он даже не мог сказать, человек ли он. Он посмотрел вперед по заснеженной дорожке, туда, где светились фонари трамвайной линии. И назад - на кирпичные заборы, скрывавшие пакгаузы железной дороги. Он не узнавал этого мира. Он видел черный снег и синий свет, брезживший на востоке. Он видел свои руки, облитые синим холодным светом, потом взгляд его упал на пятна в снегу. Там, где он только что лежал, на черном снегу светились ярко-красные пятна. Такие же пятна на его куртке источали слабое сияние, и разглядывая их, он внезапно понял, что эти пятна как-то связаны с ним. Это красное - невыносимо красное для его глаз - вытекло из него. Цепочка красных следов тянулась по тропинке в сторону трамвайного кольца. Красное притягивало его взгляд, и в груди его рождалось что-то необыкновенное, от чего хотелось взвыть и расцарапать когтями грудь. Он не узнавал это место, но чувствовал, что с ним связано что-то очень важное для него, для его прошлого и будущего. Он покачивался, не решаясь сделать шаг. Казалось, он раздумывал, хотя на самом деле он не умел думать. Он забыл, как это делается. На белом, бескровном его лице промелькнуло выражение удивления. Потом оно сменилось сосредоточенностью. Он выпрямился и зашагал мимо закоченевших стволов и ветвей, мимо пакгаузов, перешел через рельсы, и углубился в темный мрачный переулочек. Здесь тесно стояли деревянные избы, с темными или закрытыми ставнями окнами. Казалось, теперь он точно видел свою цель. Он подошел к одному из домов, толкнул ворота. Ворота были заперты, но он еще не знал об этом, еще не помнил. Он толкал их снова и снова, пока не залилась яростным лаем собака. Ее лай подхватила другая и вскоре уже весь переулок оглашал неистовый разноголосый лай. Кое-где зажглись окна. Ничего. Это ничего. Он сильнее уперся в ворота. Они не поддавались. И тогда он навалился на них изо всех сил. Что-то сломалось, заскрежетало, ворота приоткрылись. Тотчас огромная кудлатая тень метнулась прямо ему в лицо - и остановилась еще в прыжке, рухнула на снег и, заскулив, исчезла. Он тут же вспомнил: когда-то он боялся собак. Но это было давно. Теперь его будут бояться собаки. Он вошел во двор и увидел свет в окне - веселый розовый свет за занавеской. На занавеске была тень женщина готовила завтрак. Она знала, что он придет. Или, может быть, делала это по инерции, из-за любви к традициям и порядку. Он долго смотрел на ее силуэт, не решаясь постучать. Он почему -то знал, что его вид смертельно испугает ее. Потом он повернулся и опять оказался за воротами. По переулку шли ранние прохожие. Первый, увидевший его, отшатнулся. Взгляд прохожего не отрывался от его груди. Тогда он тоже посмотрел вниз, увидел порез на куртке и что-то блестящее, торчащее прямо из груди. Это было обломанное лезвие ножа. Прохожий торопливо пробежал мимо. Пусть. Теперь это неважно. Он лишь глубже вогнал лезвие в бесчувственное тело, спрятав предательский блеск. Теперь он уже догадывался, кто он, и зачем. Он повернулся и зашагал обратно - через рельсы, мимо кровавых следов, к трамвайной остановке. Он дождался трамвая и сел - почти незаметный, почти не отличимый от других пассажиров. Он знал, куда ехать. Он вспомнил, он все вспомнил. Они, наверное, не хотели его убивать. Они просто следили за ним - от самого магазина. Там, в магазине, они стояли - наглые молодые морды - и следили за одинокими женщинами, у которых кошелек где-нибудь на виду. В суете, толчее, они крали кошельки и растворялись в толпе, валившей из магазина. А потом возвращались. Одна молодая женщина заметила, как не очень ловкая рука вора скользнула в ее хозяйственную сумку, в которой сверху, на продуктах, лежал кошелек. И сказала, повернувшись: - Вы что? Вы что делаете? На "вы" она называла одну из наглых морд - юного негодяя, который без тени смущения, выдернув руку из сумки, спросил: - А что? Женщина увидела, что за вором стоят еще несколько - юных, но крепких, хорошо одетых, жующих жвачку. Она постояла, глядя на них. Повернулась, и пошла в следующий магазин. Там она встала в очередь и увидела впереди тех же парней. Один из парней глядел ей прямо в лицо, жевал и ухмылялся. - Ну? - сказал он. - Спросить чего хочешь? - И спрошу! сказала она, и осеклась: парень вытащил из кармана краешек ножа и показал ей - одной ей. Она поскорее вышла из магазина. Было уже темно и вокруг, как назло, никого не было. Она заторопилась к трамвайной остановке и краем глаза увидела, что четверо парней последовали следом. У нее были дети. И она смертельно испугалась. Но, к счастью, с другой стороны улицы подошел мужчина. И парни отступили. Правда, потом, когда выяснилось, что на трамвайной остановке больше никого нет, они снова приблизились. Делали вид, что заняты своим разговором. Мужчина быстро оценил обстановку. - Ну, не бойтесь, - сказал он ей. - Ничего страшного. Сейчас народ подойдет, магазины вокруг... И тут парни окружили их. Один ударил женщину, она упала. - Э, парни, сбесились?.. - только и смог проговорить мужчина, потому что следующий удар свалил и его. Однако он быстро поднялся. Парни побежали, мужчина погнался, нагнал последнего, сделал подножку - тот упал. Мужчина поднял его, встряхнул и ударил. Парень снова упал. - В милицию бы тебя, гада, - проговорил мужчина, - да жаль, связываться не охота. - Он наподдал парню под зад. - Ползи, гаденыш. Кто тебя научил женщин бить... А потом подошел трамвай. Мужчина и женщина разошлись. Мужчина сел в трамвай, и только через несколько остановок обнаружил, что парни - здесь, едут вместе с ним. Пока народу было много, он не боялся. Потом, перед конечной, в трамвае осталось совсем немного пассажиров и мужчина забеспокоился. Ну, а уж на конечной, когда вышли только он и парни, он и вовсе испугался. Ведь у него тоже были дети. Ему нужно было перейти линию. Как назло, кругом не было ни души - поздно, да и мороз загнал всех в дома. Надо было не выходить из трамвая, подумал он. Но теперь поздно. Трамвай проскрежетал на повороте и умчался. И мужчина остался один против четверых на дорожке среди зарослей тальника. - Глазастый ты, дядя, узнать можешь, - сказал ему один из парней. - Куртка у него хорошая, - сказал другой. - Мне тоже нравится, сказал третий. - Жаль - никому не достанется... - сказал четвертый. Наверное, надо было бежать. С четырьмя такими бугаями ему не справиться. Но бежать было бы позором. Он стоял и ждал, и даже не успел защититься, когда перчатка со свинцом ахнула его в висок. Он не упал, просто удивился силе удара. Он даже ответил - слабо, потому, что парень успел уклониться. _Каратист, падла_ - подумал он. - Ребята, может, разойдемся, а? - спросил он, все еще отказываясь поверить в происходящее.
      - Ага, разойдемся, старый мудак, - ответили ему. И новый удар. Он снова устоял, и красная пелена застлала ему глаза, и страх отступил, и он с ревом кинулся на переднего, на этого гаденыша, который хотел вмешаться в его жизнь, обидеть его детей и жену, обидеть нерожденного еще ребенка, поломать все, что с таким трудом он создал и выстрадал. Потом был удар, и еще один. Он в удивлении смотрел, как нож погружается в него, выскакивает, как живой, в крови, и погружается снова. И после боли, после удивления - что можно вот так просто взять и решить все, все проблемы - он почувствовал стыд. И уже в самом конце - мучительное чувство жалости ко всем, кого он любил, и кто остается здесь, в этом жестоком несправедливом мире. И вот теперь, в холодном утреннем трамвае, он, белый, как снег, и такой же холодный - даже холоднее - ехал на поиски. На остановках входили люди, вагон наполнялся, все места заняли, и только одно - рядом с ним - оставалось свободным. Он не думал об этом. Он не думал о людях, стоявших вокруг. Он знал, что не зря поднялся с кровавого снега, не зря вернулся в этот мир. Это ведь что-то значило, зачем-то это было нужно - оживить его замороженное сердце, поднять его на ноги и толкнуть вперед, вдохнув жизнь в мертвое тело. Он сошел на той же самой остановке, где все это началось. Было еще рано, магазины закрыты, и он знал, что убийц здесь нет. Наверное, они еще спят после пьяной ночи. Он видел голубоватые фигуры людей, торопившихся по делам, детей, которых взрослые вели в детсады и ясли, он узнавал этот мир, но не принадлежал ему. Он был холодный, как фонарный столб. Или как пешеходная "зебра" под слоем голубого льда. Но ведь он и не хотел сюда возвращаться. Черный снег скрипел под его ногами, когда он прохаживался взад-вперед вдоль остановки, за коммерческими киосками. Скрипел снег и скрипело его мертвое тело, которое не разлагалось только благодаря морозу, ударившему ночью. Нет, разложение уже началось - очень медленно, пока не заметно. Он должен был избегать мест, где разложение пойдет быстрее. Например, он не должен долго находиться в помещении. Или в переполненном транспорте. И еще он понял, что должен торопиться. Он должен отыскать их до того, как превратится в набор первоначальных элементов, до того, как вечный Хаос притянет его к себе и вольет в себя. Камень к камню, тьма к тьме. Он потер руки, не чувствуя их. Потер лицо. Что-то рождалось в нем, какое-то неведомое прежде чувство, что-то, что доступно лишь мертвым. Он понял, что ни время, ни расстояние для него теперь не играют никакой роли. Он огляделся. Синее солнце разгоралось над девятиэтажками, заливая призрачным светом весь город. Этот город в синем свете теперь тоже был городом мертвых. Теперь он не был для него лабиринтом, в котором можно заблудиться. Он видел под черным снегом, в каменной промороженной земле, мертвые кости и корни. Там, за переездом, на старом кладбище, лежало множество таких же, как он, бывших когда-то живыми. Они и сейчас никуда не делись, наполовину разложившиеся, наполовину мумифицированные, они существовали вопреки этому грохочущему назойливому миру живых. Он слышал их ободряющие голоса, они знали, кто он, куда идет, и зачем. И, прислушавшись, он понял, что они хотят помочь ему. В холодном свете холодного светила он ясно увидел свой путь. Он дошел до трамвайного кольца. Отсюда шло несколько дорог в разные стороны: одна к мосту, другая в заводской микрорайон, третья - в пригородный поселок, четвертая - в аэропорт. Он постоял, прислушиваясь. Потом шагнул на проезжую часть. Он не знал, видят ли его водители, может быть, для них он не существовал. Но он все равно не боялся. Он слишком долго боялся в своей предыдущей жизни. Машины тормозили. Он пересек проезжую часть, автобусную площадку, прошел мимо экспресс-кафе, глухого и темного в этот ранний час, свернул на тропинку и вскоре выбрался на шоссе, ведущее в аэропорт. Слева, в сосновом лесу, были лыжные трассы, частично освещенные, и по ним то и дело пробегали лыжники. Он двигался быстро и уверенно, не обращая внимания на лыжников, мелькавших за деревьями, на проносившиеся справа машины.
      Двое из четверых проснулись от холода. Они спали в садовом домике недалеко от города - рукой подать - где их приютила женщина по имени Галя. С Галей они познакомились вчера. Печурка в домике остыла. Они растолкали Галю и, пока она разводила огонь, опохмелились. Вчерашнее веселье ушло и обоим было муторно. Хотелось вернуться в город, заползти в самое теплое место и отлежаться, пока в перепутанных мыслях не образуется хотя бы некоторый порядок. Гале было много лет. Это вчера ночью она могла сойти за молодую женщину. Сегодня они увидели ее безобразное лицо, старые, много видевшие глаза и седину в давно немытых волосах. - Галя, сука, ты кто? спросил младший, которого звали Андреем, и который направлял всех четверых. - Ты же вчера спрашивал, Андрюша, - ласково ответила она. - А я забыл. Она глядела на него снизу вверх, сырая штакетина была у нее в ру-ке - она хотела сунуть ее в печку. - И я забыла, - сказала она. Андрей налил в кружку от чайного сервиза водки, выпил и сказал: - Врешь. - Андрюха, ты чего? - спросил старший, которого звали не по име-ни - Виктор - а просто Бэ-Вэ; он был туповат, и "бэ-вэ" было его любимым выражением, означавшим, в зависимости от ситуации, все, что угодно. А вообще-то "бэ-вэ" значило "без возражений" - так выражался наставник Бэ-Вэ в детской колонии.
      - Все она помнит, - мрачно сказал Андрей. - Все, что ты тут вче-ра болтал. - Я болтал? Да ты же сам... Андрей отшвырнул из-под себя колченогую пластиковую табуретку, встал и ударил Бэ-Вэ. Бэ-Вэ вообще был мальчиком для битья, еще с детства. А когда Андрей перехватил опустевшую бутылку _Петроффа_ за гор-лышко, Галя все поняла.
      - Не надо, Андрюша, - сказала она. И Бэ-Вэ, что-то заподозрив, вдруг заплакал и тоже заскулил: - Андрей! Брось ты ее, падлу, а? Андрей посмотрел на него тяжелым взглядом, поставил бутылку на стол, расстегнул штаны. Ладно. У нее еще работа есть. Давай. - Чего "давай"? - Отсосом поработай.
      Он приближался. Он уже видел маленький домик на склоне, запорошенный черным снегом. В беспощадном всепроникающем свете холодного солнца он видел фигурки трех живых людей, копошившихся внутри. Он не понимал, чем они заняты, но ему и не нужно было понимать: тот, кто оживил его мертвую плоть, предназначил его для другого. Он подошел к домику и заглянул в окно. Три живых лица повернулись к нему, раскрылись горячие красные рты. Эти чудовища боялись его. Они кричали. Он протянул руку. Посыпалось стекло. Рука его вытягивалась и шарила внутри домика, стараясь схватить кого-нибудь из них. Наконец, это ему удалось. Он потянул к себе рвавшийся горячий комочек. Он увидел выкаченные от ужаса глаза, белое, помертвевшее лицо. Это была женщина. Она царапалась, визжала и выла, и была похожа не на женщину - на мерзкое существо из тех, что живут в воображении папуасов маринд-аним. Андрей первым сообразил, что надо делать - и ринулся к двери. По пути он наступил на собственную штанину, забыв, что брюки еще расстегнуты, и упал. Бэ-Вэ почему-то навалился на него сверху, дергаясь и беспрерывно вопя. Уйди, придурок, сука! - неистово закричал Андрей. Он сбросил с себя приятеля, поднялся, но Бэ-Вэ не отпускал его, намертво вцепившись в спущенную штанину. Андрей ударил его ногой в перекошенное от страха лицо. Увидел кровь, и у него потемнело в глазах: он стал бить сапогом с остервенением и даже почувствовал что-то вроде облегчения, когда почувствовал, как рот Бэ-Вэ превратился в кровавую кашу из порванных губ, языка и выбитых зубов. Бэ-Вэ отпустил штанину, свернулся калачиком и тихо скулил. Андрей выкатился на улицу. Чудовище было за углом, оно еще занималось Галей. Наверное, сворачивает ей голову, злорадно подумал Андрей, устремляясь по протоптанной вчера в снегу тропинке к калитке. Сзади слышались крики и треск дерева. Потом крики прекратились. Андрей присел за оградой, переводя дух. Осторожно выглянул: чудовище появилось из-за домика, волоча одной рукой то, что было когда-то Галей. Кукольное тело в разодранном платье, свесившаяся на бок голова, две белые ноги, нелепо торчащие в стороны, скребущие снег. "Так ей и надо, курве!" - Андрей приподнялся и помчался к дороге. Мертвец вошел в домик. Тело, волочившееся за ним, мешало ему. Он с отвращением поглядел на почти умершую изуродованную плоть женщины. Кровавые пятна дымились. Он отшвырнул женщину. На полу, согнувшись, как эмбрион, лежал парень. Его лица не было видно, но из-под головы вытекала все та же красная, нестерпимая для его мертвых глаз, дымящаяся жидкость. Мертвец издал звук, похожий на стон. Он обернулся, глядя сквозь стены на холодное ослепительно синее солнце. Он хотел спросить у мертвых - того или они хотели? Правильно ли он сделал, отняв жизнь у живого? Но солнце молчало и молчали мертвые, скрытые под слоем земли и черного снега. Он перевел взгляд на Бэ-Вэ, еще живого и теплого. Рука его дотянулась до лопаты, стоявшей у дверей. Он поднял ее и вонзил в горячий бок Бэ-Вэ. Бэ-Вэ дернулся от толчка. Лопата вошла с хрустом, разрезая внутренности. Еще усилие - и лопата разъединила позвоночный столб. Тело Бэ-Вэ стало сокращаться в конвульсиях, но мертвец уже не смотрел на него. Он вышел из домика и пошел по следам третьего, убежавшего в сторону шоссе. (Холодное солнце, солнце мертвых, защитит его. Ранней весной этот домик сгорит дотла от случайно или намеренно брошенной спички). Он поднял тело Бэ-Вэ, накинул на него старый плащ, висевший на гвозде, закутал его, как смог, и вышел под синее солнце. Он шел по следам Андрея, не испытывая никаких чувств, кроме чувства долга. Он не знал, что Андрей уже поймал на шоссе машину и сейчас мчится в город, чтобы успеть спрятаться там, затеряться среди нескольких сотен тысяч людей, живых, подобно ему. Мертвец не взволновался бы, даже если бы и узнал это. Он вышел на шоссе и пошел тем же путем, каким пришел. Когда по правую сторону показалось старое кладбище, он пересек шоссе, поднялся по железнодорожной насыпи, вошел под засыпанные снегом деревья. Среди могил, скрытых черным снегом, он отыскал уютное местечко. Там, под елью, он бережно уложил Бэ-Вэ, присыпал его снегом. Вернулся к насыпи, нашел вывороченный из земли крест, светившийся на черном снегу, принес его к Бэ-Вэ и водрузил у него в головах. Бэ-Вэ искупил свою вину. Он прощен. Синее солнце неистовствовало в небесах. Черный снег отливал голубым. В верхушках деревьев кричали воробьи.
      Андрей расплатился с владельцем подвозивших его "Жигулей" на центральной площади города. Отсюда он двинулся в сторону рынка, подозрительно осматривая прохожих. Прохожих было немного, и никто из них не напоминал монстра из фильма.
      Третьего из четверых знали под кличкой Прибор. Несмотря на молодость, он был уже достаточно опытным карманником и кличку свою получил за то, что для разрезания сумок и портфелей изобрел свое собственное приспособление, которое называл прибором. Прибор вышел из дома в одиннадцать. Через час начинался обеденный "час пик", а значит, и работа. Прибор работал в автобусах и троллейбусах, следовавших из центра в два отдаленных микрорайона. Это был самый выгодный маршрут, и достался он Прибору после серьезных разборок с прежними хозяевами. Сам Паша-Пахан должен был вмешаться, чтобы Прибору после несправедливого дележа не пришлось опасаться за свою жизнь. Прежние, Прибор знал, время от времени продолжали промышлять в его теперь уже законных владениях. Он позволял им. Живи сам - давай жить другим. Прибору было шестнадцать, а выглядел он как тринадцатилетний. Так и должен был выглядеть настоящий карманник-профессионал. К тому же, он был прирожденным артистом, и еще ни разу за семь лет своей карьеры не попадался. Друзья думали, что ему просто везет. Но он-то знал, что дело не в везении. Свое везение он сделал своими руками. В половине двенадцатого Прибор стоял на остановке возле ЦУМа, поджидая "свой" троллейбус. Народу было много, достаточно много, чтобы начать работать. Прибор пропустил два троллейбуса первый был слишком забит пассажирами, второй он не любил: в этом самом троллейбусе его однажды застукали. Кончилось все мирно: дали по шее и выкинули на следующей остановке. Прибор знал номера всех "своих" троллейбусов и автобусов и почти всех водителей. Многие знали и его. Это не означало, что они готовы были его заложить. И не означало, что он должен был отстегивать шоферюгам отступные. Просто город был не таким уж большим. Живи сам. Позволяй жить другим. Однажды Прибору не повезло. В троллейбусе молодая женщина вцепилась в него, когда он меньше всего этого ожидал, - и заголосила: - Ты что делаешь, паскудник? Ты зачем ко мне в сумку залез? Никуда я не лез, - ответил Прибор, и это было святой правдой. Он еще только примеривался. То ли кто-то из прежних, кого он не заметил, его опередил, то ли просто какой-то алкаш решил стебануть себе на похмелье. В общем, баба завизжала дурным голосом. - Паскудник! Паскудник! Паскудник! Троллейбус, что интересно, не вмешивался. Вид у Прибора был невинным, как у агнца. Поняв, что никто за эту крикливую дуру заступаться не собирается, Прибор тихо и внятно ей шепнул: - Закрой пасть, жучка. Дамочка оторопела - не ожидала такого, видно, от скромного тихого мальчика. Но уже перед остановкой - Прибор собирался выйти от греха -снова вцепилась в него: - Ты где учишься, а? Ну-ка, скажи. Я тебя найду! Ты где таких слов нахватался, а? Сейчас в милицию пойдем! Зря она это сказала. Потому что Прибор, пытаясь выйти в открытую дверь, никак не мог вырвать рукав куртки из ее цепких цыплячьих лапок. И с полуразворота, мгновенно выхватив из кармана свое острейшее приспособление, легонько чиркнул ее по лицу. Она захлебнулась потоком крови. Но перед этим, в долю секунды, пока кровь еще не брызнула из глубокого пореза, он спокойно вышел. Троллейбус тронулся с места - а Прибор тут же и исчез. Он знал, как исчезать в случае такой вот опасности. Нет, не любил Прибор крикливых самодовольных дурочек. Не понимали они главного закона: живи и позволяй.
      ...Синее ослепительное солнце заливало город. Спектр его был чист и размыт, как акварель. От светящегося белого до глубокого ультрафиолета. Солнце мертвых освещало живых и вело его в этом чужом, почти незнакомом мире - вело безошибочно и безостановочно. Ибо век мертвых - еще короче, чем век живых. Он уже знал, где искать. Он сел в троллейбусе на свободное место, глядя запавшими стеклянными глазами прямо перед собой и только чувствуя непонятно как, непонятно, какими органами, приближение того, кто должен был тоже увидеть синее солнце. Прибор ехал уже далеко от центра. Троллейбус наполовину опустел и пора было возвращаться на исходные позиции. Тем более, что охота на этот раз была не очень удачной. Он стоял у выхода, прислонившись спиной к поручням, явно мешая выходящим. Он их ненавидел сейчас - это из-за них, настороженных и нищих, он не мог отдыхать, он должен был продолжить свою работу. Лениво отругиваясь, когда кто-нибудь из выходящих-входящих выражал недовольство по поводу его позиции в дверях, Прибор уже прикидывал, где лучше пересесть на другой маршрут, когда чья-то сильная рука сжала его предплечье. Прибор обернулся. Увидел странное, будто затянутое паутиной лицо сидящего пассажира. Попытался высвободиться. - Ты чего, дядя? Мужчина молчал, молча глядя сквозь него. Хватка - холодная, стальная, - не ослабевала.
      - Да пусти ты! Слышь? Гомик, что ли? Голубой? Все лица уже повернулись к ним. Кажется, сочувствие уже мелькало на них. - Чего пристаешь? фальцетом сказал Прибор. - Совсем обнаглел!.. Голос был плачущим. И тут же некий ветеран - толстопузый и толстозадый - пробулькал на весь троллейбус: - Уже средь бела дня к мальчишкам пристают. Маньяки. А после: - Отпусти мальчонку, педераст! Троллейбус заволновался. Хватка стала слабеть, но Прибор был еще настороже, сжимая в кармане другой рукой свое верное лезвие от опасной бритвы, спрятанное в кастетоподобном кольце из тяжелой черной пластмассы. Ему вдруг стало холодно. Холод от руки незнакомца проник сквозь куртку, так что занемело предплечье. Холод ударил в голову - как от ледяной воды в жаркий день. - Пусти, ну! - рванулся Прибор. Заскрипели двери. Прибор рванулся к выходу, одновременно полоснув лезвием по державшей его руке. По звуку он понял, что достал до кости. Но ни вскрика, ни крови не последовало. Незнакомец лишь слегка ослабил хватку, и тогда, остервенясь, Прибор несколько раз взмахнул лезвием, нажимая изо всех сил. И, почувствовав, наконец, свободу, с тяжело бьющимся сердцем, выпрыгнул из троллейбуса. Не оглянулся, хотя сзади послышался какой-то шум. Нырнул в проход между гаражами, пробежал по тропинке, миновал загаженный задний двор магазина, и остановился за кучей деревянной тары, почувствовав себя в безопасности. Взгляд его упал вниз. Он вдруг увидел безжизненную синеватую кисть, висевшую на его рукаве в смертельной хватке. Белая кость торчала из-под натянувшейся кожи. И - ни капли крови. Прибор вскрикнул и стал отрывать от себя чужую холодную руку. С трудом оторвал, едва не порвав рукав. Отбросил в снег. В ужасе взглянул на нее, будто ожидая, что она сейчас сама подползет к нему и вцепится в глотку, как в фильме. Но синяя кисть, скрюченная от усилия, по-хирургически точно отделенная от лучевой кости, безжизненно валялась в сугробе, напоминая восковую руку манекена. Прибор выругался. Воровато оглянулся по сторонам. Ничего подозрительного. Его замутило и чуть не вырвало. Он отвернулся от отрезанной руки (холодец хренов), втянул носом воздух. Кажется, полегчало. Надо идти. Он обогнул гору ящиков и столкнулся с незнакомцем. Лицо будто в паутине. Ледяная рука схватила Прибора за шиворот. - Ты... ты... - прохрипел Прибор, потому что ворот куртки больно сдавил ему горло, а ноги уже не касались земли. Незнакомец открыл черный рот, силясь что-то выговорить. Мертвой жутью дохнуло на Прибора из этого страшного рта, и Прибор уже почти машинально порезал этот рот едва ли не до уха. Под кожей блеснула кость. Железная рука подняла Прибора еще выше над землей и швырнула в стену. Прибор упал, ударившись головой. Но нет, так просто его не взять... Он вскочил, шатаясь, бросился на незнакомца, размахивая лезвием перед собой. Он еще чувствовал, как лезвие легко, с тихим шелестом, рассекло куртку незнакомца и стало кромсать грудь. Потом острая невыносимая боль пронзила его руку. Прибор потерял сознание. Черный снег осветился жгучей бело-красной струей. Мертвец выкрутил, выломал руку, сжимавшую лезвие, вырвал ее из тела и отбросил. Она, еще живая, упала рядом с мертвой отрезанной кистью. Мертвец посмотрел на распростертое тело, вокруг которого растекалась сияющая жидкость, пачкая девственную тьму снега. Мертвец ничего не чувствовал. Он поднял голову. Синее солнце светило прямо в его незрячие глаза. Это еще не конец. Он должен действовать. Мертвые - они следят за ним. Они надеются. Он будет верен им до конца. Он наклонился, поднял лезвие, выпавшее во время схватки. С удивлением рассмотрел его. Какое оно удобное, гладкое. С темным мертвым отливом. То спрячется в рукояти, то вновь появится. Он стал водить лезвием по лицу поверженного Прибора. Вверх-вниз, справа-влево. Он будто творил некие письмена, ведомые только ему и его миру. Через минуту он пошел прочь. На черном снегу скалился череп с кровянистыми пучками обрезанных сухожилий и мышц. Само лицо, порезанное лепестками, обрамляло череп, делая его похожим на подсолнух. Прохожие теперь откровенно шарахались от него. Он чувствовал, что должен был сделать, и только искал удобного места. Дальше вдоль дороги виднелась рощица. Он пошел к ней. Холод должен был помочь ему. В рощице он упал лицом в снег, благодатный холод проник в его искромсанную грудь, рубцуя страшные раны. Мертвая плоть соединялась с костями. Пусть хотя бы на время. По крайней мере, он успеет исполнить свой долг.
      Крутые были на месте. Андрей с облегчением перевел дух и подошел к белой "девятке", стоявшей на самом удобном месте недалеко от входа на рынок. Андрей сел в машину и без предисловий спросил: - Где Супер? Коротко стриженная голова повернулась к нему. Широкое лицо со следами былых сражений. Сломанный нос. Боец. Меланхолично жующие челюсти. - Зачем он тебе? - Дело есть. Боец зевнул. - Здесь он. С ментами закусывает. Андрей вылез из машины, оглядел кишащее людьми пространство между оградой рынка и входом в продуктовый павильон. Там, на ступеньках, стояли два мента с дубинками и рациями на поясах, в новых меховых куртках. Супера не было. Стекло приспустилось, боец выглянул из машины: - Не торчи тут. - Ладно, Андрей кивнул и неторопливо зашагал к входу. Там его подхватила толпа и понесла вдоль рядов, плотно набитых вещами и торговцами. Наметанный глаз сразу выхватывал знакомых - "быков", пасших своих коров. Это были мелкие рэкетиры, которыми руководили пастухи. Но пастухов не было видно. Они не торчали на людных местах, не подкатывали к рынку на шикарных "БМВ". Предпочитали скромные отечественные "девятки" и "Москвичи" последних моделей. Впрочем, машины они меняли чаще, чем какой-нибудь пахарь - обувь. Супер не был главным авторитетом среди них, но его уважали. Бывший боксер, бывший тренер по карате (большую часть приемов он освоил во время краткой отсидки, остальные изучил по фильмам и руководствам), бывший напарник самого Магидовича. Магидовича застрелили на пороге собственной фабрики ("кооператива", как тогда стыдливо называли подобные заведения), его команда рассеялась, кто-то сел, кто-то ушел в бега. А Супер - ничего, выплыл, и даже получил свою долю в нелегком рыночном бизнесе. Андрей сделал круг по базару, потом выгреб в "отстойник" - пятачок перед одним из павильонов, где можно было встретить знакомых "быков", потолковать и расслабиться. - Супера не видели? - спросил он у парней, затянутых, несмотря на мороз, в турецкую "кожу". - Не-а. Андрей покурил и снова отправился на поиски.
      Мертвец вошел на рынок с другого входа - "Кавказских ворот", где торговали фруктами и овощами. Его белое лицо, будто сведенное судорогой, с линией спаянной холодом раны, которую можно было принять за шрам, почти не выделялось в многоликой толпе. День был торговый, и кого только не заносило на рынок в такие дни! Куртка на нем была застегнута наглухо, а наверх, на грудь, выпущен шарф, скрывавший разрезы. Нижний конец шарфа для надежности был прихвачен "молнией". Незрячие глаза не видели никого. У мертвеца оставалось не много чувств. Он видел, но это не было зрением. Он ощущал, но это было несвойственное людям и животным ощущение. Живая толпа пугала его. Прикосновение к теплой плоти вызывало дрожь и отвращение. Он не мог войти в павильон - тепло убило бы его. В ультрафиолетовом спектре двигались живые фигуры, пузырились теплые потоки воздуха из дверей магазинов и лавок, и бледно-зеленое облако дымилось над толпой. Из киосков звукозаписи, сливаясь из множества ритмов, неслась какофония звуков. Покрикивали шашлычники. На раскладушках высились груды одежды, шубы, куртки, платья покачивались на веревках, пацанята, отвлекая внимание, затевали возню и бег наперегонки прямо в суетливой давке. Он не видел ничего этого. Он останавливался время от времени, поднимал мертвое лицо к своему мертвому солнцу, будто спрашивая совета. На него налетали покупатели, кто-то извинялся, кто-то ругался. Они сбивали его, создавая помехи, словно многочисленные объекты слежения на экране радара. Он выбрался из толпы, прошел между торговцами, перелез через картонные ящики, выбрался на спокойное место, как пловец, доплывший до берега. Здесь, отделенный от толпы торговыми рядами, в узком пространстве между павильончиками, на загаженном, замусоренном снегу, он остановился и снова поднял лицо к синему солнцу. Но ему опять помешали.