Я увидел его сразу, как поднялся на край скалы и глянул вниз, на широкую ледяную реку. Его нельзя было не заметить: день был ясен, солнце стояло в зените, ледник сиял матовой белизной - и бурая фигура на нем казалась каким-то болезненно-инородным предметом…
      Две недели я бродил кругами по горам, зная, что он должен появиться… Снежный человек… гоминоид… йети… Вот он, передо мной - и впервые я не удивился встрече. Я лишь почувствовал страшную усталость и не смог пересилить себя - присел на гранитный выступ. Я чувствовал себя человеком, которому попала в руки карта с указанием, где зарыты сокровища… который рыл яму многие годы, не веря в обман, - и вот наконец наткнулся… на позеленевший грош.
      Больше тридцати лет, каждый год, я ухожу на поиски… и возвращаюсь несолоно хлебавши. Еще четверть века назад мог бы похвастаться тем, что я видел. Теперь поздно: и раньше вряд ли бы мне поверили, а теперь - и подавно. Слишком уж много чудес повидал. Да, теперь я наверняка единственный в своем роде очевидец, видевший лох-несское чудище, снежного человека, мокеле-мбембе…
      Трижды передо мной над водами Лох-Несса появлялась горбатая спина и змеиная голова на длинной шее… Я терпеливо дожидался урочного часа, и, когда озерная гладь начинала колыхаться, расходясь кругами от темной живой массы, я замирал, затаив дыхание, и сердце билось часто и гулко… Я не бегал по берегу, ища новых очевидцев, свидетелей моего открытия, даже не брал с собой фотоаппарат - мне он не был нужен… У меня была иная цель, хотя заведомо знал, что там, в Шотландии, вряд ли сумею ее достичь, все равно я не жалел времени и средств, чтобы организовать поездку. Тогда мне было достаточно увидеть и удивиться.
      То же стремление толкало меня в Тропическую Африку. Мне удалось увидеть мокеле-мбембе, динозавра из африканских сказаний… Когда затрещали кусты, будто сквозь чащу ломился бегемот или слон, я попросил проводников отойти и оставить меня одного. Они уставились на меня, как на самоубийцу:
      - Мокеле! - махнул рукой старший, пригибаясь и делая страшные глаза. - Если мы вернемся без вас, нам не миновать окон с решетками.
      Я протянул ему заранее написанное письмо и крупную сумму денег.
      - Скоро вернусь, - заверил я проводника. - А если что случится со мной, то эта бумага гарантирует вам спокойную жизнь.
      Медлить было нельзя, и я ринулся сквозь кусты в направлении треска. Я был уверен, что если к реке пробирается именно он, а не бегемот или какая-нибудь действительно уцелевшая с мезозоя нечисть, то это чудовище меня не тронет. Мокеле, живущий на родине своего легендарного прототипа с середины тридцатых годов двадцатого столетия, для людей неопасен… Уже у самого берега я увидел громадную тушу. Неуклюже переваливаясь с боку на бок, он добрался до воды и не сошел, а сразу целиком, как валун, завалился в реку с шумным всплеском - и мигом исчез в мутной глубине… или растаял…
      Я стоял, завороженно глядя на расходящиеся в стороны волны… «Это он! - пришла ко мне запоздалая мысль. - Конечно, он!»
      Только тут я вспомнил о рассованных по карманам пробирках и кинулся к берегу… Поздно. Я вернулся домой в Москву с пустыми руками.
      За четверть века я облазил весь Памир, бывал на Тибете и в Гималаях. Дюжину раз мне везло: я настигал существо, зовущееся «снежным человеком» - и всякая новая встреча заставляла меня замирать с раскрытым ртом. Я ни разу не снял его на пленку: у меня никогда не было желания кого-либо убеждать в его существовании или хвастаться званием очевидца. Я искал иное, но тайна всегда ускользала от меня.
      И вот я перестал удивляться: я почувствовал, что очередная встреча вновь кончится неудачей…
      В наследство мне досталось завидное здоровье: сейчас, в начале седьмого десятка, я еще способен карабкаться по скалам, хотя уже и не так проворно, как в молодости, могу переносить большие высоты. Еще на десяток лет меня хватит - и кого-нибудь из своих «старых знакомых» я успею повидать вновь. Но кому нужен очевидец, который молчит, пусть даже из благородного помысла, ибо доказательств того, о чем он должен рассказать людям, у него до сих пор нет… Вот что гнетет меня. Пока я не раскрою секрета, пока мои коллеги не перестанут пожимать плечами, утверждая, что в привезенных мною с гор образцах «нет ничего особенного», а, напротив, растерявшись, раскроют рты, - до того дня нечего завидовать мне, очевидцу, единственному, быть может, ныне человеку, посвященному в тайну всех этих необычных созданий.
 
      …Маттео Гизе. Так звали их создателя… Специалисту в области микробиологии это имя должно быть знакомо… Выходец с юга Италии. Низкорослый, коренастый. Густая черная шевелюра со спадавшей на лоб тонкой, чуть завивающейся прядкой. Карие, очень живые глаза. Таким я его запомнил. Он часто заразительно хохотал и жестикулировал, как дирижер джазового оркестра. Ему бы больше солидности, заносчивый холодный взгляд - и он, пожалуй, стал бы необыкновенно схож с тем маленьким корсиканским капралом, который полтора века назад устроил в Европе кровавую бойню…
      Я познакомился с ним летом двадцать девятого года. Мне, студенту Московского университета, в ту пору было чуть больше двадцати, и я только-только начинал постигать тайны микробиологии. Маттео Гизе был старше меня лет на пятнадцать, еще весьма молод, но о нем уже во всеуслышание уважительно отзывались западные корифеи моей науки.
      Он приехал в Москву с группой европейских специалистов по
      приглашению Академии наук и посетил нашу лабораторию. Он вошел к нам подтянутый, в кремовом пиджаке, светлых клетчатых брюках и белоснежных ботинках. Его лицо было бронзовым от загара, а улыбка - столь ослепительна и артистична, словно он готовился предстать перед огромным залом, до отказа заполненным поклонниками его таланта. Едва поздоровавшись, он сорвался с места, невесомой танцующей походкой промчался по лаборатории, оставляя за собой аромат дорогого одеколона… Он заглянул всюду, едва ли не во все наши пробирки, микроскопы, установки, а осмотрев все, захлопал в ладоши и выпалил:
      - Брависсимо!
      Мне подумалось, что этот человек шагнул к нам в лабораторию прямо с набережной Неаполя или Рио-де-Жанейро.
      Все изъяснялись с ним на немецком, я немного знал итальянский и, рискнув ублажить «маэстро», к слову прочел ему несколько строк из современного поэта, соотечественника Гизе, Марио Пратези. От восторга Гизе вскочил, едва не опрокинув стул… Мне стало не по себе, а Гизе с той минуты начал рассказывать о своих исследованиях, обращаясь только ко мне, и тем поставил меня в неловкое положение перед руководством института, где я носил пока чин лаборанта.
      В ту пору слова «ген» и «генетика» еще не считались для нас запретными, и, помню, мы весь вечер проговорили о законах наследственности и перспективах их практического использования. Именно тогда, в июне двадцать девятого, я впервые услышал от Гизе словосочетание «генная инженерия», то самое словосочетание, что ныне на языке у моих коллег и, быть может, всего через каких-нибудь два десятка лет будет определять одну из ведущих отраслей науки, а то и промышленности.
      Вновь я встретился с профессором Гизе в конце тридцать четвертого года в Лондоне, на Международном конгрессе. Между нашими встречами я прочел полтора десятка его статей: он занимался влиянием радиоактивности на культуры бактерий.
      Он первым заметил меня и подлетел с такой быстротой, будто боялся, что я успею провалиться сквозь землю.
      - Здравствуй, дорогой большевистский коллега! - выпалил он на родном языке так, что все, кто оказался в тот момент в холле гостиницы, замерли и изумленно посмотрели в нашу сторону.
      Крепко пожав мне руку, он отошел на шаг, оглядел меня с головы до ног и потрогал лацкан моего пиджака.
      - О! Костюм солидного человека, умеющего произвести впечатление. Галстук… туфли… Все с большим вкусом. - Он подмигнул мне и громко расхохотался. - Ты еще совсем молод, но, вижу, рано пошел в гору… Это самое верное начало. В гору надо идти смолоду и сразу, пока хватает дыхания, отдавать все силы на подъем… надо сразу подняться как можно выше… И не оглядываясь, дорогой мой красный синьор, ни в коем случае не оглядываясь. Иначе собьется дыхание или потеряешь запал… или, того хуже, испугаешься высоты… Потом, после сорока, уже можно позволять себе привалы, выбирать тропы полегче, чтобы вели в обход отвесных скал… А в шестьдесят, даже если не успел добраться до самой высокой вершины, уже имеешь полное право повернуться к ней спиной, сесть на краю и поболтать ножками, бог простит.
      Он снова расхохотался, а когда успокоился, спросил меня о моих успехах. Я раскрыл было рот, но он не дал мне сказать и слова.
      - Я читал, читал. Очень хорошо для начала! - быстро проговорил он и, увидев, что я не понял его, назвал две статьи, написанные мною в соавторстве с моим учителем.
      Я, конечно, был польщен и в ответ рискнул высказать свое мнение о его работах, о всех работах профессора Гизе, которые довелось прочесть. Он слушал меня очень внимательно, кивал, но вдруг стал загадочно улыбаться… Я говорил одно, но думал о другом, меня волновал его странный взгляд… Наконец он поднял руку, вежливым жестом останавливая мой панегирик.
      - Вы нравитесь мне, синьор Булаев, - сказал он с неожиданной серьезностью, перейдя вдруг на «вы». - Я завистлив и не люблю никаких мнений. Но вы мне нравитесь. Многие люди честны, но мне не нравится самолюбивая, заносчивая честность. Я - за простую честность… Я вижу ее в вас… Простите меня за идиотский вопрос: вы случайно не агент ЧК? - Он так и произнес эти две буквы, аккуратно, с расстановкой, с мягким итальянским «ч».
      Я опешил.
      Он улыбнулся и махнул рукой:
      - Не берите себе в голову… эту мою выходку… Вы уедете домой, в свою Россию… канете в свою тайгу, и никто не узнает о том, что я вам скажу… если только вы не агент ЧК… Мне, честно говоря, опротивела Европа: в ней слишком тесно, слишком людно, чтобы даже говорить на ухо и не бояться… Я рос в бесхитростной семье, а теперь мне слишком многое приходится скрывать… Я порядком устал.
      Он подвинулся ко мне и зашептал, стараясь не жестикулировать:
      - Я предупреждаю вас, коллега, не читайте больше мои статьи… Не приведи господи, собьют они вас с пути праведного… я бы и перекрестился сейчас, но боюсь - поздно… Все эти статейки… хм… как бы это лучше сказать?.. Камуфляж… маскарад…
      Он прикрыл лицо руками, изображая карнавальную маску.
      Я смотрел на него с недоумением, и он грустно вздохнул.
      - Вы не бывали в Шотландии? Я покачал головой.
      - Появится возможность, обязательно посетите эти прекрасные ландшафты. Особенно - озеро Лох-Несс. Запомните: Лох-Несс.
      Он замолчал и долго смотрел мне в глаза, словно призывая догадаться о чем-то…
      Желая поскорее отделаться от роли ничего не понимающего собеседника, я улыбнулся - вероятно, весьма принужденно - и сказал:
      - Вы говорите загадками, синьор Гизе, но, я надеюсь, вы не намекаете мне на то, что вот-вот бросите микробиологию и станете агентом итальянской разведки в Шотландии. Странно было бы встретить вас в клетчатой юбочке.
      Гизе взорвался хохотом, но быстро осекся и снова посерьезнел.
      - Нет, - ответил он, - этого не случится. Я люблю свою науку. Скажу вам по секрету, передо мной открываются колоссальные перспективы. Мне дают такие огромные средства и штат, как если бы я не с пробирками возился, а строил «Титаник». Меня приглашают в Берлин и предлагают лабораторию, где все будут меня слушаться беспрекословно.
      Весть эта меня не обрадовала, я хотел было смолчать из такта, но Гизе так располагал к откровенному разговору, что я не сдержался:
      - Вы хорошо представляете себе, на кого вам придется работать?
      Он долго пристально смотрел мне в глаза, словно пытаясь найти в них осуждение… или презрение.
      - У вас, красных, с пеленок на уме одна политика, - сказал он беззлобно. - Меня же тошнит от первых страниц газет… Вот так-то, синьор коллега. Между прочим, законы наследственности, теория относительности… и всемирное тяготение тоже - все они и при капитализме, и при вашем архизамечательном социализме остаются таковыми, какие они есть.
      Во мне вскипела обида, и я добавил, плохо скрывая сарказм:
      - И при фашизме тоже?..
      Гизе помолчал, но обиды в его глазах я не заметил. Он лишь снисходительно улыбнулся и кивнул:
      - И при фашизме. Тоже… К тому же не забывайте, что у меня дома правит лучший друг немецкого ефрейтора… Я выбрал из двух зол то, на котором можно больше заработать. Я имею в виду знание, а отнюдь не деньги, коллега.
      Я немного растерялся и не нашел ничего лучшего, как привести еще один довод, не самый сильный из тех, какие можно было бы найти:
      - Я с трудом представляю себе, что нацистам нужна какая-нибудь иная микробиология, кроме военной… Как насчет выведения смертоносных бацилл, синьор Гизе?.. Гипотетическому агенту ЧК хотелось бы узнать поподробнее…
      - Они тоже не дураки, - усмехнулся Гизе. - Не те, которые пришли к так называемой власти, а те, которые реально управляли и будут управлять страной… Выпусти чуму, и ее вернет ветер. А кто сеет ветер, пожнет бурю. От чумы немцы умирают так же запросто, как русские, итальянцы и все прочие… двуногие… Повторяю, коллега, я не политик, и перспектива наконец поработать в свое удовольствие меня вполне устраивает… Судить же станем по плодам… Впрочем, что вам цитировать: Евангелие вы тоже не уважаете.
      Третья, и последняя, наша встреча состоялась четыре с полови-
      ной года спустя, тоже в Европе. Это был Париж, начало февраля тридцать девятого года.
      В один из вечеров ко мне в номер постучал мальчик-посыльный и передал мне небольшой, хорошо запечатанный конверт. Вскрыв его, я обнаружил в нем две рождественские открытки, исписанные беглым угловатым почерком.

      «Синьор Булаев! Простите меня, ради бога, за то, что доставляю Вам беспокойство. Но Вы - тот самый человек, который волею небес избран моим душеприказчиком. Молю Вас, не откажите! Я долго думал, прежде чем решиться на это, понимая, что в наше мрачное время уже одним дальним знакомством с Вами рискую навести на Вашу судьбу темную несмываемую тень.
      Я молю Вас завтра в пять пополудни быть в кафе «Все цветы». Как войдете, садитесь справа за ближайший к выходу столик, причем - лицом к двери. (За этот столик редко кто садится, но будет все же лучше, если Вы явитесь загодя.) Надолго я Вас не задержу. Ради всего святого, когда увидите меня, сделайте вид, что мы не знакомы и Вы меня не замечаете. Храни Вас Мадонна! Искренне Ваш Г.».

      Постскриптумом письма была строка из Марио Пратези.
      Я долго колебался, боясь, что могу стать жертвой некой хитроумной провокации. Тучи над Европой сгущались, все были насторожены, и никаких безобидных объяснений столь странному приглашению мне в голову не приходило.
      Однако я все же решил пойти в условленное место… я предупредил своего коллегу, с которым приехал в Париж, в Пастеровский институт, сказав, что собираюсь уйти на пару часов в кафе «Все цветы», куда меня пригласил один старый парижский знакомый, сотрудник института, но к ужину обязательно вернусь.
      Я взял такси, высадился за квартал до кафе, прошелся по всем близлежащим магазинам и за десять минут до встречи уселся за указанный в открытке столик.
      Я волновался и не нашел ничего лучшего, как только замаскироваться с помощью газеты и большой чашки черного кофе. Второй, соседний стул я намеренно загромоздил своими покупками.
      В семнадцать ноль-ноль на матовом стекле двери обрисовалась тень в широкополой шляпе, дверь распахнулась, и на порог ступил Маттео Гизе.
      Я едва узнал его. Он страшно похудел и осунулся. Я вспомнил, что раньше у него всегда была легкая улыбка на губах. Теперь губы его были совершенно неподвижны и плотно сжаты. Поля шляпы были отогнуты вниз и почти полностью скрывали глаза. Одет он был как всегда шикарно, но на этот раз весьма небрежно.
      Поначалу я даже не сообразил, заметил он меня или нет… Я вообще пребывал в полнейшем неведении, и сердце мое бешено колотилось.
      На пороге кафе Гизе замешкался, словно бы пытаясь понять, туда ли попал, и, расстегнув плащ, достал из кармана пиджака футляр для очков.
      В этот миг что-то звякнуло… Доставая футляр, Гизе как бы невзначай вынул из кармана связку ключей и уронил их прямо у ножки моего столика. Я едва успел сообразить, что не должен нагибаться за его ключами.
      Гизе засуетился, надевая очки - в очках я видел его впервые, - затем долго разглядывал пол вокруг и наконец заметил потерю. В левой руке он держал свернутую трубкой газету, и, как только он нагнулся за ключами, из нее выскользнул круглый сигарный футляр… Профессор тут же откатил его краем газеты мне под ноги.
      Я все это видел, на миг ужаснулся тому, что итальянец и вправду впутал меня в какую-то темную историю, интересующую по меньшей мере чью-то контрразведку, но отступать было некуда - и я прижал футляр носком ботинка.
      Гизе между тем поспешил к стойке и, пробыв в кафе всего несколько минут, вышел без оглядки. Вероятно, он изобразил спешащего человека, которому уже не обойтись без чашки кофе.
      У меня разболелась голова. Просидев еще минут десять, я огляделся и, не заметив ничего подозрительного, откатил футляр к стулу, нагруженному покупками. Собирая свертки, я ронял их на пол и таким образом исхитрился нагнуться за тайной передачей.
      До гостиницы я добрался без приключений на городском транспорте… Впрочем, в дороге меня не оставляло ощущение, что за мной следят. Я пытался успокоить себя мыслью, что если бы явка была раскрыта, то разумнее всего было брать нас обоих на месте с поличным…
      В сигарном футляре я нашел плотно свернутый лист бумаги с машинописным текстом через один интервал, несколько фотографий и еще одну рождественскую открытку, исписанную тем же почерком, что и те, что были присланы мне накануне.
      Первым делом невольно я перебрал фотографии. Одна из них была групповой: посреди какого-то лабораторного помещения были сняты пятеро: трое в белых халатах, остальные - в черной форме офицеров СС… Знаков отличия я не знал, но по солидным фигурам предположил высокий ранг… Среди «белых халатов» был и Маттео Гизе. Все непринужденно, с оттенком делового довольства, улыбались… Остальные фотографии были портретами незнакомых штатских личностей с нордическими чертами лица.
      Открытка содержала следующие слова: «Я думал послать Вам эти фотографии и свое письмо прямо в гостиницу и не устраивать Вам все эти шпионские трюки, которые, несомненно, произвели на Вас угнетающее впечатление, но не решился. Быть может, я оказался не прав, но мне трудно убедить себя, что я глупее их».
      Я могу похвастать хорошей памятью: прошло больше тридцати лет с того вечера, а я помню текст письма, которое прочел всего дважды, почти наизусть:
 

      «Уважаемый синьор Булаев!
      Однажды я осознал, что одного лишь Вас, красного атеиста, я могу сделать своим исповедником, - и я страшно удивился своему открытию. Когда-то Вы прочитали строки из Марио Пратези. Это - одно из моих любимых стихотворений. Тогда я сразу признал, что Вы могли бы стать мне близким другом… К тому же я пришел к выводу, что только вы, русские, не подавленные фрейдизмом, не угнетенные мелочностью, благополучием и риторикой, - только вы будете способны изгнать из Европы вселившегося в нее дьявола. Вы сделаете то, что уже не под силу всем католикам, праведным и грешным, прочитай они хором хоть тысячу молитв. Помоги Вам господи!
      Я случайно узнал, что Вы приехали в Париж, и понял, что это - мой последний шанс.
      Последнее десятилетие объектом моих интересов были не бактерии, а простейшие, особенно колониальные формы. Главная тема моих трудов и размышлений осталась незыблемой: наследственность и радиоактивность.
      Сразу перейду к существу дела, ибо пишу не мемуары Нобелевского лауреата, а скорее отстукиваю короткий сигнал SOS (хотя спасти мою душу сможет теперь, по-видимому, только та служба, что некогда унесла из лап Мефистофеля душу старика Фауста).
      Итак, мне страшно повезло. Волею чистого случая я сделал открытие… С помощью направленного воздействия мне удалось вывести формы простейших, которые были способны невероятно быстро размножаться и при определенных, заданных, условиях образовывать самые невероятные виды и объемы колоний. Когда формирование колонии завершалось, то размножение обычно сходило на нет.
      Если Вас уже охватило сладостное предвкушение, вынужден Вас разочаровать: я не предлагаю Вам быть своим наследником, синьор Булаев. Я не сообщу Вам ни вида простейших, ни способа воздействия. Ныне я ни на миг не сомневаюсь, что мое открытие может принести человечеству только зло, какой бы партии ни достались его плоды. Простите мне мое классовое невежество. Я унесу свою тайну в могилу, чтобы не делить ни с кем вину и честно предстать с ней на Страшном Суде.
      Итак, передо мной открылась фантастическая перспектива: за кратчайший срок повторить, смоделировать появление на планете многоклеточных организмов. Эта идея приводила меня сразу и в восторг, и в содрогание. Легко ли было не поддаться искушению? Вы - истинный ученый. Вы меня поймете. Реальные последствия таяли в тумане розовых грез и предвкушения славы. Я чувствовал себя демиургом, запускающим на Земле новый виток эволюции.
      Мне не хватало новейшего оборудования и кое-каких средств. Меценат нашелся на удивление скоро. Сдается мне, что приборы и штат покладистых подчиненных я получил прямо из рук Сатаны… У меня оставался еще шанс опомниться, но этот тип, как ни странно, предложил обыкновенные чернила, и я подписал контракт. Он был представителем некоего германского концерна. Имя не имеет значения, наверняка оно вымышленное. Само заведение, финансируемое концерном, было секретным, и я обязан был хранить тайну ведения своих работ («до окончательного результата» - так было записано в контракте, и это меня обнадежило). Это произошло в конце двадцать девятого года. Мне было предложено еще некоторое время гастролировать по Европе и писать статьи на любые темы, кроме главной.
      Мое предприятие получило в секретных документах наименование «Проект „Эволюция-2"», что, признаюсь, подстегнуло мое честолюбие.
      Спустя два года после начала разработок я уже был готов к проведению натурных испытаний. Я сообщил своему начальству, что, хотя колонию «первого поколения сборки» легко дестабилизировать или уничтожить, полной гарантии контроля и изоляции быть не может, поэтому эксперименты целесообразно вести за пределами Европы: например, в глухих районах Африки или Латинской Америки. «Представитель концерна» в ответ на мои предостережения вкрадчиво улыбнулся и заговорил со мной эпическим тоном, весьма свойственным современным германским нибелунгам.
      - В мировом фольклоре, - начал он, - есть много упоминаний о драконах и других чудовищах. Силен не тот, кто их побеждает мечом, а тот, кто сможет их приручить, стать их хозяином. Итак, первая попытка… В стороне от материка, в горах Шотландии, есть озеро Лох-Несс, весьма глубокое и таинственное. Ходят легенды, что в нем живет и прячется некое чудовище. Я предлагаю вам (предложение прозвучало тоном приказа) сделать старые слухи достоверными…
      Так была проведена операция под кодовым названием «Гидра-1». Вскоре в европейских газетах появилась фотография «озерного змея». Вы видели ее? Если нет, то непременно когда-нибудь увидите.
      Вслед за «Первой Гидрой» родилась «Вторая» в африканских дебрях, в тех самых краях, где, по преданию, живет существо, похожее на динозавра, - мокеле-мбембе.
      Легко догадаться, что моих «чудовищ» можно увидеть, сфотографировать, наконец попросту испугаться. Но поймать их, не зная секрета, отнюдь не легче, чем поймать солнечный зайчик. Колония собирается и распадается сама собой, а команда «сборки» известна только мне. Я не завидую энтузиастам, которые уже ринулись на поимку моих драконов.
      Последним этапом работы с простейшими «первого поколения сборки» было моделирование устойчивой человекоподобной формы. Я не хотел спешить, но такое условие диктовал контракт.
      Новая серия экспериментов была развернута уже при Гитлере.
      Передо мной оставалось одно серьезное препятствие: необходимость наличия большого водоема. «Гидра-1» может существовать только в воде, «Гидра-11» способна выбираться на сушу, но - на очень короткий промежуток времени. Удача, дьявольская удача продолжала сопутствовать мне, и вскоре я сумел получить вид, способный жить и «собираться» на льду или на снегу.
      Узнав об этом, «представитель концерна» пришел в восторг.
      - О, это феноменально! - воскликнул он. - Воин, встающий из толщи льда. Вот она, арийская истина! Ваше исследование, герр профессор, лучшее доказательство теории «вечного льда» и происхождения разума.
      Все они, наци, помешаны теперь на мистическом бреде проходимца Горбигера.
      Меня представили фюреру. Клянусь, он именно такой, какой бывает на трибуне: чудовищная, ожившая и порвавшая ниточки марионетка. Крошка Цахес - его младший братишка. Когда по ночам меня одолевают кошмары и я начинаю бродить по темной комнате, мне в голову лезет подозрение, что он, этот одержимый, ведущий нацию, а то и весь мир к катастрофе, всего лишь произведение одного из моих коллег, гением своим и силой темного духа осмелившегося сразиться с самим Творцом.
      Итак, была разработана новая операция - «Зубы дракона» (надеюсь, Вам известна эта древняя легенда об армии бесстрашных смертников-головорезов, вырастающих из посеянных в землю драконьих зубов). Однако даже это название (какой намек, какое предостережение!) не образумило меня.
      Операция началась. Место действия: Гималаи, Тибет.
      Для меня остается загадкой, с какой стати практическому немецкому уму понадобилась вся эта азиатская оккультная мишура. Впрочем, я никогда не задумывался об этом всерьез: не хватало времени.
      Меня включили в состав одной из тибетских экспедиций, курируемых самим фюрером. Когда посреди белого ледника медленно поднялась в рост бурая фигура, двое моих спутников (на групповой фотографии они в форме), откинув меховые капюшоны, зааплодировали.
      - Шлем! - засмеялся один из них. - Ему не хватает стального шлема и арийского меча.
      - Лучше, если вместо меча у него вырастет «шмайсер», - добавил второй нибелунг.
      Все это время, вплоть до прошлой осени, я работал не покладая рук. Я был одержим. Я не замечал, что на площадях горят библиотеки, и не обращал внимания на хриплый, истошный лай, доносившийся из всех радиоточек. Я работал, синьор Булаев. Я просто работал.
      Но небеса были милостивы, ниспослав мне, правнуку ослепшего Фауста, еще один, последний шанс.
      Это случилось в сентябре прошлого года в Нюрнберге. Волею случая (случая?), то есть не имея на то никакого желания, я попал на почетные трибуны стадиона, где проходило массовое нацистское торжество.
      И я прозрел!
      К каждому почетному месту бесплатно прилагался отличный цейсовский бинокль.
      Когда пять тысяч светловолосых мальчиков и девочек, выстроившихся на арене, дружно крикнули «хайль!» и выбросили вперед руки, я невольно поднес к глазам бинокль - и разглядел их лица!
      Синьор Булаев! Меня прошило током! Рубашка прилипла к моей спине, а язык - к нёбу, и галстук показался мне затянувшейся удавкой. «Боже!» - прошептал я и прикрыл веки. Но я вновь поднял их и в линзах с перекрестиями узрел то же самое. Это не было страшным сном, это я видел наяву. Их глаза, синьор Булаев, я не в силах описать.
      Когда строй на арене смешался и спустя всего несколько мгновений из бесформенной человеческой массы стала образовываться тысячеголовая свастика, быстро принимая строгий геометрический вид, я чуть не застонал и выронил бинокль.
      Вот он - плод моей работы! Вот она - моя идея в ее законченном мировом воплощении. Я оказался тлей перед кастой «микробиологов», оперировавших не культурой клеток, но несравненно большим - культурой нации… Превратить нацию в бесформенную массу одноклеточных и, воздействуя на человеческое сознание радиацией идеи мирового расового господства, объединить всех в одно колоссальное безмозглое чудовище!
      Меня трясло.
      Синьор Булаев! Я всегда бежал политики, но оказалось, что наука - не более чем отражение политики на низшем уровне организации коллективного мышления. Теперь меня в этом не разубедить.
      Я едва добрался до дома, до своего прекрасного особняка, арендованного для меня концерном. Мне дали двухнедельный отпуск.
      Не стану рассказывать Вам о перерождении моей души и моих целей, ведь я пишу не дневник параноика, предназначенный для личного психиатра, а письмо коллеге (может статься, это последнее письмо, которое я успею написать в своей жизни).
      Мне осталось выполнить одну задачу: сокрушить монстра, которого сам же и создал (как видите, я вполне укладываюсь в рамки литературного образа, что будоражил умы европейских романтиков начала прошлого века). Я - единственный, кто знает все секреты «технологии», и мне ничего не стоило внести в культуру «второго поколения сборки» то, что я называю «фактором нестабильности». В скором времени вся эта нечисть начнет дохнуть, не оставляя хозяевам ни одного шанса на реконструкцию. Главного секрета воздействия на аппарат наследственности, я подчеркиваю, не знает никто, никакие описания методик не позволят даже самым головастым биологам и физикам рейха восстановить всю технологическую цепь. Я, поверьте, сумею заморочить им головы. Я, сын сицилийского кузнеца, крепко державшего под языком секреты своего дела, - я невольно замаскировал и свой секрет, кормивший и мое тело и мое честолюбие. Сицилийцы умеют скрывать от хозяев свои мысли, синьор Булаев, за это я могу поручиться.
      Скоро «Проект „Эволюция-2"» рухнет, как глиняный истукан. Этим, быть может, я заслужу себе прощение на небесах. В конце концов один раскаявшийся грешник дороже десяти праведников, не так ли?
      Моя последняя затея будет стоить мне головы, в этом я не сомневаюсь ни на миг. Вас я оставляю на Земле среди живых единственным честным человеком, знающим правду о Маттео Гизе и способным, я надеюсь, замолить его грехи добрыми делами на ниве микробиологии (не смейтесь над этим приступом сентиментальности и патетики: помните, что по сути дела я прощаюсь с жизнью). Я не решаюсь возложить на Вас задание уничтожить обеих «Гидр» и «Зубы дракона», хотя сделать это в принципе не трудно: достаточно одной канистры керосина и немного терпения, чтобы дождаться, пока колония примет форму. Сам я не успею это сделать. Но боюсь, как бы мое желание не было принято Вами за последнюю волю покойного. Вы - честный человек, и у Вас может хватить ума угробить годы в охоте за призраками. Молю Вас, занимайтесь своим делом. «Гидры» и «Зубы дракона» вполне безобидны: без специфического воздействия извне они не способны эволюционировать. Полагаю, что за несколько десятилетий они исчерпают «потенциал наведенной изменчивости» и вымрут или вернутся к состоянию «дикого вида».
      Если Вас все же будет преследовать желание взглянуть на моих «детишек», могу дать Вам совет: ищите их в периоды активного Солнца. Что же касается адресов, то они Вам известны.
      В заключение небольшой комментарий к фотографиям. Эти люди - великие злодеи. За военных и политиков я не отвечаю. С этими же имею честь обсуждать едва ли не ежедневно научные проблемы рейха. В их руках германская химия, они хотят превратить человечество в стадо кроликов. Запомните их лица и имена, написанные на оборотах карточек.
      Если придет День Возмездия еще на Вашем веку, то военным и политикам вряд ли удастся скрыться, ведь они были на виду. Этим типам гораздо легче уйти в тень. Запомните их и помогите каре господней настичь их.
      Прощаюсь с Вам коротко, ибо не люблю слезных лобызаний и напутственных речей.
      Будьте счастливы!
      Ваш Маттео Гизе».

 
      Сон не шел ко мне ночью. Я много думал над этим письмом. Утром я одним из первых постояльцев спустился в ресторан позавтракать, а вернувшись в номер, замер на его пороге в оцепенении. Пока я отсутствовал, здесь был учинен тайный обыск. Он был произведен умело, однако своим вниманием я имею право хвастать так же нескромно, как и памятью.
      Я кинулся к своему плащу, висевшему в прихожей, - и похолодел. Сигарный футляр, куда я вновь упрятал фотографии и письмо, исчез из его кармана.
      Увы, я не был профессионально подготовлен к хранению разведданных и, вернувшись вечером в гостиницу, забыл об осторожности… Вероятнее всего, именно мой просчет стоил профессору Гизе жизни. Моя вина мучит меня до сего дня с той же силой, что и в то безрадостное утро.
      Мой поезд отходил в тот же день вечером, и мне в голову не пришло ничего лучшего, как только найти повод и отсидеться до самого отъезда на территории советского посольства. Я понимал, что этот ход не сможет спасти меня от роковых «неприятностей», и на вокзале меня едва не тошнило от страха… Однако мне было позволено тихо сесть в поезд и уехать в Москву. Дома мне сказали, что я постарел лет на десять.
      Вероятно, парижские агенты абвера, забрав письмо и фотографии, решили, что «утечка» без документов и технологических секретов не столь опасна, чтобы устраивать на вокзале какой-либо серьезный инцидент, тем более что уезжал я вместе с советником посольства.
      Спустя пару месяцев я наткнулся в одном западном микробиологическом журнале на имя профессора Гизе, обведенное черной рамкой. Сообщалось, что Маттео Гизе скоропостижно скончался во Фридрихсхафене в результате сердечного приступа… До конца года я не находил в себе сил сесть за серьезную работу.
      После войны я встречал имена, сообщенные мне профессором, в списках нацистских преступников. Один из них заслужил виселицу. Еще трое отделались длительными тюремными заключениями. Остальные, в том числе и те, кто был на фотографиях в эсэсовской форме, исчезли в глубинах Латинской Америки и по сей день столь же неуловимы, сколь и «детишки» Маттео Гизе.
      Я вновь невольно переворошил свою память, пока спускался по уступам на ледник, стараясь не терять из виду неуклюжую человекоподобную фигуру. Она, грузно переваливаясь с боку на бок, двинулась вверх по склону, но это не обеспокоило меня: «идти» быстрее черепахи «йети» не сможет… если только этот йети не настоящий… Впрочем, из всех «снежных людей», которых мне удалось разыскать в периоды активного Солнца, не попался ни один настоящий, с хребтом, мышцами и видящими свет глазами. Я разуверился в том, что прототип колонии существует в действительности.
      Я предвидел, что вновь не успею взять пробу из оформившейся колонии: как случалось и раньше, я пропустил момент «сборки» и начал преследовать «форму» за считанные мгновения до распада.
      Когда я сократил расстояние до двухсот метров, «форма» уже по колено «провалилась» в лед. Движение ее прекратилось. «Снежный человек» словно тонул в зыбучих песках.
      Бежать по леднику возраст уже не позволял… Когда я настиг колонию, она уже успела раствориться во льду. Я разозлился и отшвырнул прочь вынутые из карманов пробирки. Распавшаяся «форма» ничем не отличалась от скопления широко распространенных жгутиковых.
      Я перевел дыхание. Передо мной на леднике осталось только коричневое пятно, след тупиковой «второй эволюции» человеческого разума.
 

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

11.03.2009