Княгиня немного покраснела: барон напоминал ей прямо свое прежнее объяснение в любви.
      - А вы помните этот разговор? - спросил он ее уже с нежностью.
      - Еще бы!.. - протянула княгиня, потупляя немного глаза свои.
      - Но отчего же вы тогда ничего мне не отвечали? - присовокупил барон, весьма ободренный последним ответом ее.
      - Мне странно было бы отвечать вам что-нибудь! - сказала княгиня, не поднимая глаз. - Вы были тогда такой еще мальчик!
      - Но, однако, другому мальчику вы оказали в этом случае предпочтение! произнес барон с грустию.
      - Сила обстоятельств!.. - проговорила княгиня.
      - Будто только? - спросил барон, устремляя на княгиню испытующий взгляд. - Будто вы не были влюблены в вашего жениха?
      - Конечно, была влюблена! - поспешно отвечала княгиня, как бы боясь, чтобы ее в самом деле не заподозрили в чем-нибудь противном.
      Барон решительно не знал, как и понять ее.
      - Да, припоминаю эту минуту, - начал он опять с грустным видом, - когда вас повезли венчать, не дай бог перенести никому того, что я перенес в тот день!
      - Однако вы были моим шафером! - смеясь, возразила ему княгиня.
      - А хорош я был, припомните?
      - Немножко бледен, это правда.
      - Хорошо немного бледен, - произнес барон и замолчал, как бы погрузясь в печальные воспоминания.
      Княгиня тоже молчала. Перебирая в душе своей все ощущения, она спрашивала себя мысленно, нравится ли ей хоть сколько-нибудь барон, и должна была сознаться, что очень мало; но, как бы то ни было, она все-таки решилась продолжать с ним кокетничать.
      - Мне бы очень желалось спросить вас, - заговорил барон, - что, тогдашнее ваше чувство к жениху в настоящее время уменьшилось или возросло?
      Княгиня усмехнулась.
      - А вам зачем это знать? - спросила она.
      - Затем, что я очень желаю это знать! - воскликнул барон.
      - Много будете знать, скоро состареетесь, - проговорила княгиня.
      - Что же из того! Лучше состареться, чем жить в неизвестности!.. Нет, шутки в сторону!.. Скажите, что я должен сделать, чтоб вы были со мной вполне откровенны?
      - Прежде всего вы должны доказать мне преданностью, вниманием ко мне, участием, что заслуживаете моего доверия!
      - Все это очень легко сделать, а далее, потом?
      - А далее... - начала княгиня, но и приостановилась, потому что в зале в это время раздалось: "К-ха!".
      - Ах, это мой доктор!.. Ну, вы теперь потрудитесь уйти, - сказала она встревоженным голосом барону.
      Тот с удивлением взглянул на нее.
      - Да идите же скорее! - повторила ему настойчиво княгиня.
      Барон, делать нечего, сошел с балкона и сел было на ближайшую скамеечку.
      - Нет, вы дальше!.. Дальше, туда уйдите! - кричала ему княгиня.
      Барон пошел дальше.
      - Говорят, больная на террасе в саду, значит, здорова, к-ха! - произнес Елпидифор Мартыныч, появляясь из-за стеклянных дверей.
      - Получше сегодня! - отвечала ему княгиня.
      - И гораздо получше, по лицу это видно! - сказал Елпидифор Мартыныч и сел против княгини. Физиономия его имела такое выражение, которым он ясно говорил, что многое и многое может передать княгине.
      - Ну, что же вы узнали о том, о чем я вас просила? - начала та прямо.
      - Узнал-с. К-ха! - отвечал Елпидифор Мартыныч.
      - Что же?
      - А то, что... к-х-ха! - отвечал Елпидифор Мартыныч (во всех важных случаях жизни он как-то более обыкновенного кашлял). - К-ха! Положение, в котором вы подозревали барышню сию, действительно и достоверно оправдывается, к-х-ха!
      - Прекрасно, бесподобно; отлично себя устроила! - воскликнула княгиня, побледнев даже в лице.
      - Да-с, так уж устроила!.. Мать крайне огорчена, крайне!.. Жаловаться было первоначально хотела на князя, но я уж отговорил. "Помилуйте, говорю, какая же польза вам будет?"
      - За что же она хотела жаловаться на него? - перебила его княгиня.
      - За то, что дочь погубил, говорит.
      - А меня они, как думают, погубили или нет? - спросила княгиня.
      Елпидифор Мартыныч молчал.
      - Что они меня куклой, что ли, считают, которая ничего не должна ни чувствовать, ни понимать, - продолжала княгиня и даже раскраснелась от гнева, - они думают, что я так им и позволю совершенно овладеть мужем? Что он имеет с этой mademoiselle Еленой какую-то связь, для меня это решительно все равно; но он все-таки меня любит и уж, конечно, каждым моим словом гораздо больше подорожит, чем словами mademoiselle Елены; но если они будут что-нибудь тут хитрить и восстановлять его против меня, так я переносить этого не стану! Они жаловаться теперь за что-то хотят на князя, но я прежде ихнего пожалуюсь на них: отец мой заслуженный генерал!.. Государь его лично знает: он ему доложит, и ей, дрянной девчонке, не позволят расстраивать чужое семейное счастье!
      - Чего государю? К-ха!.. Генерал-губернатору пожаловаться вам, так ее сейчас же вытурят из Москвы, - не велики особы! - подхватил Елпидифор Мартыныч.
      - Именно вытурят из Москвы!.. - согласилась с удовольствием княгиня. И потом объясните вы этой девчонке, - продолжала она, - что это верх наглости с ее стороны - посещать мой дом; пусть бы она видалась с князем, где ей угодно, но не при моих, по крайней мере, глазах!.. Она должна же хоть сколько-нибудь понять, что приятно ли и легко ли это мне, и, наконец, я не ручаюсь за себя: я, может быть, скажу ей когда-нибудь такую дерзость, после которой ей совестно будет на свет божий смотреть.
      - И стоила бы того, ей-богу, стоила бы! - почти воскликнул Елпидифор Мартыныч.
      - Потише говорите! - остановила его княгиня. - И вообразите: вчера я лежу больная, а у них вон в саду хохот, разговоры!
      - Бесчувственные люди, больше ничего! - проговорил, но не так уже громко, Елпидифор Мартыныч.
      - Мало, что бесчувственные люди, это какие-то злодеи мои, от которых я не знаю, как и спастись! - произнесла княгиня, и на глазах ее показались слезы.
      Заметив это, Елпидифор Мартыныч сейчас же принялся утешать ее и привел даже ей пример из ветхозаветной истории.
      - Авраам-то{111} и Сарра{111} в каких тоже уж летах были и вдруг наложница у него оказалась; однако Сарра{111} настояла же на своем, прогнал он эту Агарь свою в пустыню, и всегда этаких госпож Агарей прогоняют и кидают потом... всегда!
      Но княгиню мало это успокоило, и она даже не слушала Елпидифора Мартыныча, так что он счел за лучшее убраться восвояси.
      - Прикажете послезавтра приезжать к вам? - спросил он.
      - Нет, мне теперь лучше, - отвечала княгиня.
      - Хорошо-с! - сказал Елпидифор Мартыныч и к экипажу своему пошел не через залу, а садом, где, увидав сидящего на лавочке барона, заметно удивился. "Это что еще за господин и зачем он тут сидит?" - подумал он про себя.
      Барон же, увидав, что доктор уехал, не медля ни минуты, вошел на террасу и сел на этот раз не на стул, а на верхнюю ступеньку лестницы, так что очутился почти у самых ног княгини.
      - Удивительное дело! - начал он развязно и запуская руки в маленькие кармашки своих щегольских, пестрых брюк. - До какой степени наши женщины исполнены предрассудков!
      - Женщины? Предрассудков? - переспросила княгиня, все еще находившаяся под влиянием дурного впечатления, которое произвел на нее разговор с Иллионским.
      - Да!.. Так называемой брачной верности они бог знает какое значение придают; я совершенно согласен, что брак есть весьма почтенный акт, потому что в нем нарождается будущее человечество, но что же в нем священного-то и таинственного?
      Барон, ни много ни мало, вздумал развращать княгиню теми самыми мыслями, которые он слышал от князя и против которых сам же спорил.
      - Ах, нет, брак очень важная вещь! - произнесла княгиня с прежним задумчивым видом.
      - Но чем?
      - Как чем? - почти воскликнула княгиня. - Тут женщина впервые отдает себя вполне мужчине.
      - Но что же из того? - приступал барон.
      - Как что? - возразила ему княгиня, краснея немного в лице.
      - Но женщина может отдать себя вполне мужчине и не в браке, и тогда будет то же самое; брак, значит, тут ни при чем.
      - Но какая же женщина, в нашем, по крайнем мере, сословии, отдаст себя не в браке? Это какая-нибудь очень дрянная! - проговорила княгиня.
      - Напротив, женщины и девушки очень хорошие и честные отдают себя таким образом. Что делать? Сила обстоятельств, как сами же вы выразились.
      Княгиня сомнительно покачала головой.
      - А знаете ли вы, - продолжал барон, - что наши, так называемые нравственные женщины, разлюбя мужа, продолжают еще любить их по-брачному: это явление, как хотите, безнравственное и представляет безобразнейшую картину; этого никакие дикие племена, никакие животные не позволяют себе! Те обыкновенно любят тогда только, когда чувствуют влечение к тому.
      Барон почти слово в слово развращал княгиню мыслями князя!
      - Никогда женщина не может до такой степени разлюбить мужа! - возразила ему та.
      - Совершенно разлюбляют, только не хотят самим себе даже признаться в том! - говорил барон.
      Он вполне был убежден, что княгиня не любит мужа, но не подумала еще об этом хорошенько; а потому он и старался навести ее на эту мысль.
      - В любви все дело минуты, - продолжал он каким-то даже страстным голосом, - например, я десять бы лет жизни отдал, если бы вы позволили мне поцеловать божественную вашу ножку... - И барон при этом указал глазами на маленькую и красивую ножку княгини, выставившуюся из-под ее платья.
      - Глупости какие! - воскликнула при этом княгиня, сейчас же пряча ножку свою.
      - Клянусь честью, отдал бы десять лет жизни! - шептал барон, устремляя пламенный взгляд на княгиню.
      - Не нужно мне ваших десяти лет! - произнесла та с явным неудовольствием. - Муж идет, - прибавила она вслед за тем торопливо.
      Вдали, в самом деле, показался князь, шедший с наклоненной головой и с самым мрачным выражением в лице. После объяснения с женой он все время не переставал думать об ней и Елене, спрашивавшей его, чем он так расстроен, ссылался на болезнь. Положение его казалось ему очень похожим на глупое положение журавля в топком болоте: хвост вытащил - нос завязнул, нос вытащил - хвост завяз. С женой было ничего - с Еленой дурно шло; с Еленой окончательно помирился - жена взбунтовалась. Впрочем, он княгиню считал совершенно правою и полагал, что если она полюбит кого-нибудь, так он не только что не должен будет протестовать против того, но даже обязан способствовать тому и прикрывать все своим именем!
      С такими мыслями он шел домой и, подойдя к террасе, увидел, что княгиня, разодетая и прехорошенькая, в какой-то полулежачей и нежной позе сидела на креслах, а у ног ее помещался барон с красным, пылающим лицом, с разгоревшимися маслеными глазами. Княгиня тоже была с каким-то странным выражением в лице. Точно кинжалом кто ударил, при виде всего этого, в сердце князя. "Неужели она, в самом деле, хочет привести в исполнение свою угрозу!.. Что же, это и отлично будет!" - старался было он с удовольствием подумать, но гнев и досада против воли обуяли всем существом его, так что он, не поздоровавшись даже с другом своим, сел на стул и потупил голову. Княгиня все это подметила и крайне была довольна этим, а барона, напротив, такой вид князя сконфузил.
      - Что такое с вами, какой вы сегодня пасмурный? - спросил он его заискивающим голосом.
      - Я всегда такой!.. - отвечал князь: его, по преимуществу, бесило то, что он не мог чувствовать так, как бы он желал и как бы должен был чувствовать!
      XI
      Восьмого июля, в день католической Елизаветы, княгине предстояло быть именинницей. Она непременно хотела этот день отпраздновать вечером, который должен был состоять из музыки, танцев, освещения их маленького дачного садика и, наконец, фейерверка. Как бы наперекор всему, княгиня последнее время ужасно старалась веселиться: она по вечерам гуляла в Останкинском саду, каждый почти праздник ездила на какую-нибудь из соседних дач, и всегда без исключения в сопровождении барона, так что, по поводу последнего обстоятельства, по Останкину, особенно между дамским населением, шел уже легонький говор; что касается до князя, то он все время проводил у Елены и, вряд ли не с умыслом, совершенно не бывал дома, чтобы не видеть того, что, как он ни старался скрыть, весьма казалось ему неприятным. С бароном князь был более чем сух и очень насмешлив. Желанию жены отпраздновать свои именины он, конечно, не противоречил и, предоставив ей распоряжаться, как она желает, только спросил ее:
      - Кто же у тебя будет танцевать... дамы твои и кавалеры?
      - Во-первых, я сама! - отвечала княгиня.
      - Во-вторых, конечно, барон! - подхватил с явным оттенком насмешки князь.
      - Конечно, барон, во-вторых, - повторила за мужем княгиня.
      - Потом Анна Юрьевна, - прибавила она.
      - Кто же для нее кавалером будет? Господин Иллионский разве? - спросил князь.
      - И господин Иллионский будет у меня!.. Потом ты будешь танцевать!
      - С кем же я буду танцевать? - спросил князь.
      - С mademoiselle Еленой, если только она удостоит чести посетить меня! - проговорила княгиня.
      - То есть, если вы удостоите ее чести пригласить! - подхватил князь.
      - Нет уж, это я вас буду просить пригласить ее, - сказала княгиня.
      - Что ж, вы мне поручаете это? - сказал князь с явным оттенком удовольствия.
      - Если вы желаете, так можете пригласить ее! - отвечала княгиня.
      Она, кажется, хотела этим показать мужу, что теперь для нее ничего даже не значит присутствие Елены в их доме.
      - Пригласим-с, пригласим mademoiselle Елену, - повторил двукратно князь.
      Княгиня на это молчала.
      - Потом приглашу и милейшего моего Миклакова! - присовокупил князь.
      - Пригласи!.. - как-то протянула княгиня.
      Милейший Миклаков, о котором упомянул князь, будет играть в моем рассказе довольно значительную роль, а потому я должен несколько предуведомить об нем читателя. Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много знал; но в жизни как-то ему не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: "Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек - пренеприятный!" Дело в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость. Потом Миклаков был влюблен в девушку очень хорошей фамилии, с прекрасным состоянием. Та сначала отвечала ему, но потом вдруг разочаровалась в нем; Миклаков после этого сходил с ума и вряд ли не содержался в сумасшедшем доме. В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические статьи. Творения его, кроме ума и некоторого знания, имели еще свойство невообразимой бранчивости, так что Миклаков сам даже про себя говорил, что ему единственный свыше ниспослан дар: это продернуть себе подобного! Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках. "Что же это такое? - говорил он, например, про одну литературную партию. - Болеть об нищей братии, а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!" Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: "О-хо-хо-хо, батюшки... какие там слоны сидят! И не разберешь сразу: демагоги ли это или мурзы татарские? Кажется, последнее". И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое другое путное дело неспособны. Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.
      Все эти насмешливые отзывы Миклакова, разумеется, передавались кому следует; а эти, кто следует, заставляли разных своих критиков уже печатно продергивать Миклакова, и таким образом не стало почти ни одного журнала, ни одной газеты, где бы не называли его то человеком отсталым, то чересчур новым, либеральным, дерзким, бездарным и, наконец, даже подкупленным. Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности{117}, и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут! Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли то же самое чувствовал, потому что день ото дня становился как-то все больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!
      Князь познакомился с Миклаковым у Елены, с которою тот был давно знаком и даже дружен. С первого же свиданья он понравился князю своими насмешливыми суждениями; и потом это внимание князя к Миклакову усилилось еще оттого, что Елена раз призналась ему, что она ничего не скрывает от Миклакова.
      - И даже любви нашей? - заметил ей князь.
      - И любви нашей не скрываю! - отвечала Елена.
      - Что ж он говорит по этому поводу? - спросил князь, немного потупляясь, но с заметным любопытством.
      - Он говорит весьма неутешительные вещи для меня.
      - А именно?
      - Ну нет, я никогда тебе этого не скажу! - воскликнула Елена.
      Миклаков, в самом деле, говорил ей весьма неутешительные вещи.
      - Как хотите, - рассуждал он с ударением, - а князь все-таки человек женатый!
      - Что ж, мне из-за этого и душить в себе чувство было? - спрашивала его Елена.
      - Ах, боже мой, душить чувство! - воскликнул Миклаков. - Никогда чувство вдруг не приходит, а всегда оно есть результат накопленных, одного и того же рода, впечатлений; стоит только не позволять на первых порах повторяться этим впечатлениям - и чувства не будет!
      - Но зачем же бы я стала это делать, позвольте вас спросить? - говорила Елена.
      - Да хоть бы затем, что теперешнее, например, ваше положение очень скверное! - возражал ей Миклаков.
      - Но чем же? - спрашивала Елена, сама при этом немного краснея.
      - А тем, что вы сами очень хорошо знаете - чем, но только из принципов ваших хотите показать, что вам ничего это не значит.
      - Мои принципы - это вся я! - говорила Елена.
      - Нет, не все, далеко не все! - возражал ей с усмешкой Миклаков.
      Елена начинала на него немножко сердиться.
      - Вы странный человек, вы как будто с каким-то наслаждением мне злопророчествуете!
      - Да и добропророчествовать тут нечего!
      - Что ж, вы так-таки князя за совершенно дрянного человека и считаете?
      - Нисколько! Но я вижу только, что он одной уж женщине изменил.
      - Кому это?
      - Жене своей.
      Елена захохотала.
      - Я надеюсь, что в его чувстве ко мне и к жене есть маленькая разница!
      - Не знаю-с!.. Мы его чувства к жене оба с вами не видали.
      - Но какое же его чувство ко мне, как вы находите, серьезное или пустое? - спрашивала Елена настойчиво, но с заметным трепетом в голосе.
      - Серьезных и пустых чувств я не знаю, - отвечал ей Миклаков, - а знаю страстные и не страстные, и его чувство к вам пока еще очень страстное!
      - Подите вы! Вы говорите только с одной какой-то животной стороны.
      - Да ведь по-нашему с вами человек только животное и есть, - говорил Миклаков, устремляя на Елену смеющиеся глаза.
      - Что ж из этого?.. Но он все-таки может любить в другом: ум, образование, характер, - перечисляла Елена.
      - Все может, жаль только, что все это не по религии нашей с вами! подсмеивался Миклаков.
      - Никакой у вас нет религии и никогда не бывало ее, потому что никогда не было никаких убеждений! - прикрикнула на него Елена.
      - Совершенно верно-с. Кроме того твердого убеждения, что весь мир и все его убеждения суть не что иное, как громаднейшая пошлость, никогда никакого другого не имел! - подхватил Миклаков.
      - Ну, подите вы! - повторила еще раз Елена, видя, что Миклаков уже шутил. А он, в свою очередь, при этом вставал, целовал ее руку и уходил домой, очень довольный, что рассердил барышню.
      * * *
      - Кто же, однако, еще у тебя будет? - продолжал князь разговаривать с женой о предстоящем вечере.
      - Будет еще madame Петицкая, которая представит нам молодого танцора, monsieur Архангелова! - отвечала княгиня.
      - Madame Петицкая представит monsieur Архангелова - недурно! - произнес князь насмешливым голосом.
      M-me Петицкой также предстоит некоторая роль в моем рассказе, а потому я и об ней должен буду сказать несколько слов. Дама эта, подобно Миклакову, тоже немало изливала желчи и злобы на божий мир, только в более мягкой форме и с несколько иными целями и побуждениями. Она познакомилась с княгиней всего только с месяц назад и, как кажется, была мастерица устраивать себе знакомства с лицами знатными и богатыми. Высмотрев на гулянье в саду княгиню и узнав с достоверностью, кто она такая, г-жа Петицкая раз, когда княгиня сидела одна на террасе, подошла к решетке их садика. Одета г-жа Петицкая была в черное траурное платье, траурную шляпку и, придав самый скромный и даже несколько горестный вид своему моложавому лицу (г-же Петицкой было, может быть, лет тридцать пять), она произнесла тихим и ровным голосом и совсем, совсем потупляя глаза:
      - Madame la princesse, pardon, что я вас беспокою, но не угодно ли вам будет купить рояль, который остался у меня после покойного мужа моего?
      Княгиню немножко удивило подобное предложение.
      - Но сами вы разве не играете? - спросила она.
      - Я играю, и недурно играю, - отвечала г-жа Петицкая еще скромнее, - но у меня нет средств, чтобы иметь такой дорогой рояль; мой муж был великий музыкант!
      - Ваша фамилия? - спросила ее княгиня.
      - Петицкая! - произнесла г-жа Петицкая с заметною гордостью.
      - Ах, я слыхала игру вашего мужа; он действительно был превосходный музыкант.
      - Превосходный! - повторила и г-жа Петицкая, приближая носовой платок к глазам.
      - Я непременно зайду к вам посмотреть ваш рояль и купить его, хоть затем, чтобы иметь его в память вашего супруга.
      - О, merci! Недаром мое сердце влекло меня к вам! - воскликнула негромко г-жа Петицкая{120}.
      Раскланявшись с княгиней, она удалилась. Та на другой же день зашла к ней на дачу посмотреть рояль, который ей очень понравился, и она его сейчас купила.
      Когда нанятые для переноски рояля мужики подняли его и понесли, г-жа Петицкая удалилась несколько в сторону и заплакала. Княгине сделалось бесконечно жаль ее.
      - А у вас никакого рояля и не останется? - спросила она ее.
      - Нет! - отвечала г-жа Петицкая почти трагическим голосом.
      - Ну, я как-нибудь это поправлю! - проговорила княгиня и, возвратившись домой, пересказала мужу, что она купила отличный рояль у одной дамы. - И вообрази, у этой бедной женщины не осталось теперь никакого инструмента, тогда как она сама очень хорошая музыкантша! - присовокупила она к этому.
      Г-жа Петицкая, кажется, не без умысла взяла в присутствии княгини несколько довольно бойких аккордов.
      - Да, жаль! - произнес довольно равнодушно князь.
      - И я, знаешь, что хочу сделать, - продолжала княгиня, - подарить ей мой рояль... не продавать же нам его?
      - Конечно, подари! - согласился князь.
      Княгиня очень была довольна таким позволением и даже поцеловала за него мужа.
      Когда г-же Петицкой принесли от княгини в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе письмо, что она не в состоянии была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню, рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей!
      Кроме этих забавных рассказов, г-жа Петицкая не чужда была, по-видимому, заглянуть и подальше, поглубже в сердце княгини.
      - Этот барон какой, должно быть, хороший и честный человек! - говорила она.
      - Да, он хороший человек! - отвечала княгиня, но, как показалось г-же Петицкой, совершенно равнодушно.
      - И красивый какой собой! - продолжала она.
      - Ну нет, какой же красивый? - возразила княгиня очень искренним голосом, так что г-жу Петицкую удивила даже этим.
      - Но, однако, извините вы меня: он лучше вашего мужа, хоть и тот тоже красив!
      - Нет, муж лучше! - произнесла княгиня, опять совершенно искренне.
      Г-жа Петицкая понять не могла, что такое значили подобные ответы. По слухам останкинским, она твердо была уверена, что говорит княгине самые приятные вещи, а тут вдруг встречает такое равнодушие в ней; а потому спустя некоторое время она решилась попробовать княгиню с другой стороны, хоть более, может быть, неприятной для нее, но все-таки, конечно, интересующей ее.
      - Я как-то раз гуляла, - начала она, по обыкновению, своим ровным и кротким голосом, - и вдруг на даче у Жиглинских вижу вашего мужа! Никак не ожидала, что он с ними знаком!
      Княгиня при этом невольно покраснела.
      - А вы разве знакомы с Жиглинскими? - спросила она стремительно.
      - Да, то есть муж мой, собственно, знал их хорошо, даже очень хорошо! повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. - Он рассказывал мне, как в молодости проиграл у них в доме три тысячи рублей, и не то что, знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом, что он их проиграл!
      Княгиня на это молчала. Она отовсюду, наконец, слышала, что Жиглинские были ужасно дрянные люди, и она понять одного только не могла, каким образом князь мог сблизиться с ними?
      Г-жа Петицкая, в свою очередь, тоже еще не уяснила себе хорошенько, какое впечатление она произвела на княгиню всеми этими рассказами, и потому решилась продолжать их.
      - Эта дочь госпожи Жиглинской, - начала она с некоторым одушевлением и не столько ровным и монотонным голосом, - говорят, чистейшая нигилистка!
      Княгиня при этом сделала маленькую гримасу.
      - Про нее, между прочим, рассказывают, - продолжала г-жа Петицкая, - и это не то что выдумка, а настоящее происшествие было: раз она идет и встречает знакомого ей студента с узелком, и этакая-то хорошенькая, прелестная собой, спрашивает его: "Куда вы идете?" - "В баню!" - говорит. "Ну так, говорит, и я с вами!" Пошла с ним в номер и вымылась, и не то что между ними что-нибудь дурное произошло - ничего!.. Так только, чтобы показать, что стыдиться мужчин не следует.
      - Не может быть! - воскликнула княгиня.
      - Говорят, что было! - подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо знала, что никто ей ничего подобного не говорил и что все это она сама выдумала, и выдумала даже в настоящую только минуту.
      * * *
      В самый день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней. Князь видел это из окна своего кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.
      - Нет, не приду! - сказала было на первых порах Елена.
      - Отчего же? - спросил князь, видимо, очень огорченный этим отказом.
      - Ах, какой ты странный человек, у меня платья не сходятся; я корсета не могу стянуть потуже, - возразила ему та.
      - Да ты и не стягивай, надень сверху какую-нибудь мантилью.
      Елена все еще отрицательно качала головой.
      - Пожалуйста, приходи! - повторил еще раз князь, и голос его был до того упрашивающий, что Елене почти сделалось жаль его.
      - Ну, хорошо, приду! - сказала она ему.
      Князь, упрашивая так настойчиво Елену прийти к ним, кроме желания видеть ее, имел еще детскую надежду, что таким образом Елена попривыкнет у них бывать, и княгиня тоже попривыкнет видеть ее у себя, и это, как он ожидал, посгладит несколько существующий между ними антагонизм.
      Часа в два княгиня возвратилась с бароном из церкви. M-me Петицкая уже дожидалась ее на террасе и поднесла имениннице в подарок огромный букет цветов, за который княгиня расцеловала ее с чувством. Вскоре затем пришел и князь; он тоже подарил жене какую-то брошку, которую она приняла от него, потупившись, и тихо проговорила: "Merci!"
      Следовавший потом обед прошел как-то странно. Барон, Петицкая и княгиня, хоть не говеем, может быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти не произнес, и после обеда, когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем до тех пор, пока не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков.