- Может быть! Но в таком случае отношения между мужем и женою были бы слишком прозаичны.
      - Но зато они были бы честней нынешних, и в них не было бы этой всеобщей мерзости деяний человеческих - лжи! Вы вообразите себе какого-нибудь верного, по долгу, супруга, которому вдруг жена его разонравилась, ну, положим, хоть тем, что растолстела очень, и он все-таки идет к ней, целует ее ножку, ручку, а самого его в это время претит, тошнит; согласитесь, что подобное зрелище безнравственно даже!.. И сей верный супруг, по-моему, хуже разных господ камелий, приносящих себя в жертву замоскворецким купчихам; те, по крайней мере, это делают из нужды, для добычи денег, а он зачем же? Затем, что поп ему приказал так!
      Барон усмехнулся: подобная картина верного супруга и ему показалась странна и смешна.
      - А что за Москвой-рекой в самом деле можно выгодно жениться на какой-нибудь богатой купеческой дочке? - спросил он вдруг.
      - Весьма. Хотите, я буду хлопотать для вас об этом?
      - Сделайте одолжение! - подхватил барон шутя. - Однако вот что вы мне скажите, - прибавил он уже серьезно, - что же будет, если княгиня, так вполне оставленная вами, сама полюбит кого-нибудь другого?
      - Имеет полное нравственное право на то!.. Полнейшее! - воскликнул князь.
      - Ну нет, вы шутите! - произнес барон, краснея даже немножко в лице.
      - Нисколько! Я даже душевно желаю того по простому чувству справедливости: я полюбил другую женщину, поэтому и княгиня, если пожелает того, может отдать свое сердце другому; желаю только в этом случае, чтобы этот другой был человек порядочный!
      Барон при этом опять усмехнулся и покачал только головой.
      - Я все-таки не могу верить, чтобы могли между вами существовать такие отношения, - проговорил он.
      - Совершенно такие существуют! - отвечал князь, нахмуривая брови: ему было уже и досадно, зачем он открыл свою тайну барону, тем более, что, начиная разговор, князь, по преимуществу, хотел передать другу своему об Елене, о своих чувствах к ней, а вышло так, что они все говорили о княгине.
      - Странно, очень странно, - сказал ему на это барон, в самом деле, как видно, удивленный тем, что слышал.
      В это время из сада под окном флигеля раздался голос княгини.
      - Эдуард Федорыч! - крикнула она оттуда. - Не хотите ли прогуляться со мной по Останкину?
      - Ах, очень рад! - воскликнул тот и, сейчас же встав и схватив свою соломенную шляпу, пошел к княгине.
      - И я с вами пойду! - подхватил князь и тоже пошел за бароном.
      Княгиня, кажется, не ожидала увидеть мужа.
      - А ты разве дома еще? - спросила она его.
      - Дома! - отвечал князь.
      - Мы в сад не пойдем; там из Москвы наехало купечество, а потому толпа ужасная! - говорила княгиня.
      - А барон, напротив, стремится к замоскворецкому купечеству: партию хочет себе составить посреди их! - заметил князь.
      - Партию вы хотите между купчих составить? - спросила княгиня барона как бы несколько укоризненным голосом.
      - Это ваш супруг мне предлагает, - отвечал тот.
      Разговаривая таким образом, они шли по дороге к Марьиной роще, и когда вышли в поле, то княгиня, которая была очень дальнозорка, начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой.
      - Это, кажется, Елена? - спросила она мужа.
      - Да, она, - произнес тот протяжно.
      Он уже давно узнал Елену, возвращавшуюся из Москвы. О том, что Жиглинские будут в Останкине жить и даже переехали с ними в один день, князь до сих пор еще не говорил жене.
      - Она, вероятно, к нам едет! - прибавила княгиня.
      - Не думаю, скорее домой! - возразил князь.
      - Стало быть, она здесь живет? - произнесла княгиня, устремляя на мужа внимательный взгляд.
      - Здесь! - отвечал он ей почти сердито.
      Елена в это время подъехала к ним очень близко. Сначала она, видимо, недоумевала - выйти ли ей из экипажа или нет; наконец, заметно пересилив себя, она сошла и прямо обратилась к княгине.
      - Bonjour, princesse! - произнесла она как бы радостным голосом.
      - Bonjour! - отвечала княгиня. - А вы в Останкине тоже живете? присовокупила она после короткого молчания.
      - В Останкине! - сказала Елена.
      - А давно ли переехали?
      - Недели две.
      Княгиня сделала при этом знаменательную мину.
      Князь же с своей стороны спешил познакомить Елену с бароном.
      - Барон Мингер!.. Mademoiselle Жиглинская!.. - отрекомендовал он их друг другу.
      Елена довольно равнодушно поклонилась барону, но тот с удовольствием оглядел ее с головы до ног; все пошли потом обратно в Останкино.
      - Это именно та особа, о которой я вам говорил, - сказал негромко барону князь.
      - А!.. - произнес тот.
      У ворот сада дамы стали прощаться; после того разговора, который произошел у них при встрече, они не сказали между собою больше ни полслова.
      - Прощайте, княгиня! - произнесла Елена как бы отдыхающим от удушья голосом.
      - Прощайте, - сказала и та не без удовольствия.
      - Заходите как-нибудь к нам! - сказала Елена князю, садясь на своего извозчика.
      - Непременно! - отвечал тот.
      Княгиня после того, ссылаясь на нездоровье, ушла к себе в дом, а мужчины прошли в свой флигель и стали играть на бильярде. Разговор об Елене и о княгине между ними не начинался более, как будто бы им обоим совестно было заговорить об этом.
      VIII
      После описанной нами прогулки княгиня в самом деле видно расхворалась не на шутку, потому что дня два даже не выходила из своей комнаты. В продолжение всего этого времени князь ни разу не зашел к ней; на третье утро, наконец, княгиня сама прислала к нему свою горничную.
      - Княгиня приказали вас спросить, что могут они послать за Елпидифором Мартынычем? - доложила ему та.
      - А разве княгине не лучше? - спросил князь как бы несколько встревоженным голосом.
      - Никак нет-с, - отвечала горничная.
      - Но почему же именно за Елпидифором Мартынычем? - произнес князь и пошел к жене.
      Княгиню застал он неодетою, с дурным цветом лица, с красными и как бы заплаканными глазами.
      - Чем вы больны? - спросил он ее, хотя и догадывался о причине ее болезни.
      - И сама хорошенько не знаю! - отвечала княгиня, стараясь не глядеть на мужа.
      - Но что за сумасшествие посылать за болваном Иллионским, - возразил он.
      - Потому что я ему больше других докторов верю, - отвечала княгиня холодно и равнодушно.
      - Но я-то ему не верю и не могу позволить ему лечить тебя! - проговорил резко князь.
      Княгиня слегка пожала плечами.
      - В таком случае я останусь без доктора, - произнесла она.
      Ответ этот, видимо, взбесил князя, но он сдержал себя.
      - Зачем же вы в таком случае спрашивали меня? Посылайте, за кем хотите! - произнес он и затем, повернувшись на каблуках своих, проворно ушел к себе: князь полагал, что княгиня всю эту болезнь и желание свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы только помучить его за Елену.
      Княгиня действительно послала за Елпидифором Мартынычем не столько по болезни своей, сколько по другой причине: в начале нашего рассказа она думала, что князь идеально был влюблен в Елену, и совершенно была уверена, что со временем ему наскучит подобное ухаживание; постоянные же отлучки мужа из дому княгиня объясняла тем, что он в самом деле, может быть, участвует в какой-нибудь компании и, пожалуй, даже часто бывает у Жиглинских, где они, вероятно, читают вместе с Еленой книги, философствуют о разных возвышенных предметах, но никак не больше того. Когда князь сказал княгине, что они переедут на дачу в Останкино, то она была очень рада тому. Ей казалось, что он тогда, по необходимости, будет больше бывать дома и не станет каждый день скакать в Москву для свидания с предметом своей страсти, а таким образом мало-помалу и забудет Елену; но, по переезде на дачу, князь продолжал не бывать дома, - это уже начинало княгиню удивлять и беспокоить, и тут вдруг она узнает, что Елена не только что не в Москве, но даже у них под боком живет: явно, что князь просто возит ее за собой.
      Разузнать обо всем этом и подробно выведать княгиня могла через одного только Елпидифора Мартыныча, в преданность которого она верила и наперед почти была убеждена, что он все уже и знает. Получив от княгини приглашение посетить ее больную, Елпидифор Мартыныч сейчас же воспылал гордостью.
      - Митька, лошадей! - крикнул он как-то грозно своему лакею, и, когда кони его (пара старых саврасых вяток) были поданы, он гордо сел в свою пролетку, гордо смотрел, проезжая всю Сретенку и Мещанскую, и, выехав в поле, где взору его открылся весь небосклон, он, прищурившись, конечно, но взглянул даже гордо на солнце и, подъезжая к самому Останкину, так громко кашлянул, что сидевшие на деревьях в ближайшей роще вороны при этом громоподобном звуке вспорхнули целой стаей и от страха улетели вдаль. У Григоровых Елпидифор Мартыныч решился на этот раз повести себя немножко сурово и сердито, желая дать им понять, что его нельзя так третировать: то поди вон, то пожалуй к нам, - и на первых порах выдержал эту роль; попав сначала случайно в мужской флигель и не найдя там никого, кроме лакея, он строго спросил его:
      - Где больная?
      Лакей при этом выпучил на него глаза.
      - Какая больная-с? - сказал он ему.
      - Княгиня! - крикнул уж на него доктор.
      - Ах, пожалуйте-с, они в том большом флигеле, - произнес лакей и повел Елпидифора Мартыныча через сад, где тот снова гордо взглянул на цветы, гордо вдохнул в себя запах резеды; но войдя к княгине, мгновенно утратил свой надменный вид и принял позу смиренной и ласкающейся овечки.
      - Это что вы делаете?.. Хвораете?.. А?.. Не стыдно ли вам! - говорил он, целуя белую ручку княгини, и потом, сколь возможно стараясь потише, откашлянулся: - К-ха!.. Ну-с, где же и что же у вас болит? - продолжал он, принимаясь, по обыкновению, щупать пульс.
      - У меня желчь, должно быть; во рту очень горько, - проговорила княгиня.
      - Тут, значит, есть боль, - присовокупил Елпидифор Мартыныч, ткнув довольно сильно княгиню пальцем в правый желудочный бок.
      Та при этом невольно покраснела.
      - Есть маленькая боль, - отвечала она.
      - А тут, в сердчишке, ничего не болит? - пошутил Елпидифор Мартыныч, показывая на левый грудной бок княгини.
      - А тут очень болит! - сказала она, в свою очередь, с горькою улыбкой.
      - Знаем-с, знаем! Ну, язычок покажите!
      Зачем Елпидифор Мартыныч требовал, чтобы княгиня язык ему показала, он и сам хорошенько не понимал, но когда та показала ему один только кончик языка, то он почти прикрикнул на нее.
      - Больше, больше высуньте!
      Бедная княгиня почти до слез на глазах высунула ему язык.
      - Ну, язык так себе, ничего! - произнес Елпидифор Мартыныч и сел писать рецепт. Прежде всего он затребовал приличное количество миндальной эмульсин, а потом выписал для успокоения нервов лавровишневых капель и на всякий случай, авось чему-нибудь поможет, нукс-вомика{83}; затем, для приятного вкуса и против желчи, положил лимонного сиропу; кроме того, прописал невиннейший по содержанию, но огромной величины пластырь на печень и, сказав, как нужно все это употреблять, уселся против княгини.
      - На дачку вот приехали; хорошо это, очень хорошо!
      Княгиня молчала.
      - Князя я не увижу, конечно, - продолжал Елпидифор Мартыныч, - его, может, дома нет, да и не любит ведь он меня.
      - Он, кажется, куда-то ушел, - отвечала не прямо княгиня.
      Она все обдумывала, как бы ей поскорее начать с Елпидифором Мартынычем тот разговор, который ей хотелось, и никак не могла придумать; но Елпидифор Мартыныч сам помог ей в этом случае: он, как врач, может быть, и непрозорлив был, но как человек - далеко видел!
      - Барышня-то эта, Жиглинская, которую я видел у вас, здесь же живет, в Останкине? - ударил он прямо куда нужно.
      - Д-да... - протянула ему в ответ княгиня. - А что, скажите, вы ее знаете хорошо? - прибавила она, помолчав немного.
      - Знаю хорошо-с, особенно старуху-мать.
      - Что же это за госпожа?
      - Госпожа такая, что дама... благородного звания... - отвечал Елпидифор Мартыныч с ударением. - Смолоду красавица была!.. Ах, какая красавица! прибавил он и закрыл даже при этом глаза, как бы желая себе яснее вообразить Елизавету Петровну в ее молодости.
      - Что же, она замужняя была? - спрашивала княгиня.
      - Как же-с!.. Сначала замужем была, ну, а потом и без замужества жила с одним господином как бы в замужестве. Более всегда телесною красотой блистала, чем душевной!
      Для Елпидифора Мартыныча было ясно, как день, что он мог или даже должен был бранить Жиглинских перед княгиней.
      - Но, вероятно, и дочь у ней такая же? - прибавила княгиня; у ней губы даже при этом дрожали.
      Елпидифор Мартыныч пожал плечами.
      - К-ха! - откашлянулся он. - Есть пословица русская, что яблоко от деревца недалеко падает! - заключил он многознаменательно.
      - Но вы у них бываете? - продолжала расспрашивать княгиня.
      Елпидифор Мартыныч поднял при этом свои густые брови.
      - Бываю... лечу старуху иногда, - солгал он.
      - А мужа моего не видали там? - проговорила княгиня, и у ней опять при этом задрожали губы.
      - Нет, не видал, ни разу не заставал, - отвечал, улыбаясь, Елпидифор Мартыныч, - а сказывала старуха, что бывает у них.
      - К чему же она вам сказывала это? - допрашивала княгиня.
      Оскорбленная любовь и ревность сделали из нее даже искусную допросчицу.
      - Да к тому... - отвечал Елпидифор Мартыныч протяжно и соображая (он недоумевал еще отчасти: все ли ему говорить княгине или нет), - что жаловалась на дочь.
      - Но какая же связь тут, что она жаловалась на дочь и что князь бывает у них?
      - А такая вот, - отвечал Елпидифор Мартыныч, кашлянув, - что князь, собственно, и бывает у них для дочки...
      - Стало быть, мать против этого? - допрашивала княгиня.
      - Сначала была против, - отвечал Елпидифор Мартыныч, с лукавой улыбкой, - а теперь, кажется, за.
      - Но почему же прежде против, а теперь за? - спросила княгиня.
      - А потому, вероятно, что деньги за то от князя стала получать!.. Нынче ведь, сударыня, весь мир на этом замешан, - пояснил ей Елпидифор Мартыныч и заметил при этом, что у княгини, против ее воли, текли уже слезы по щекам.
      - Неприятно это видеть, очень неприятно, в каком бы семействе это ни происходило, - продолжал он как бы с некоторым даже чувством.
      - Но что же мне теперь делать? - спросила его княгиня тихо.
      - Терпеть!.. Бог терпенье любит!.. - отвечал Елпидифор Мартыныч наставническим тоном.
      - Но терпеть можно, если остается еще надежда, что человек опомнится когда-нибудь и возвратится к своему долгу, а тут я ничего этого не вижу? полуспросила княгиня.
      Видимо, что она ожидала и желала, чтобы на эти слова ее Елпидифор Мартыныч сказал ей, что все это вздор, одна только шалость со стороны князя, и Елпидифор Мартыныч понимал, что это именно княгиня хотела от него услышать, но в то же время, питая желание как можно посильнее напакостить князю, он поставил на этот раз правду превыше лести и угодливости людям.
      - Да, возвращение для князя будет трудное и едва ли даже возможное, проворил он.
      - Стало быть, связь между ними очень близкая и прочная? - спросила княгиня, все более и более теряясь и волнуясь.
      - Кто ж это знает? - отвечал Елпидифор Мартыныч, пожав плечами. К-х-ха! - откашлянулся он. - Мать мне ее, когда я был у них перед отъездом их на дачу, говорила: "Что это, говорит, Леночку все тошнит, и от всякой пищи у ней отвращение?" Я молчу, конечно; мало ли человека отчего может тошнить!
      - Поэтому она уж в интересном положении? - произнесла княгиня почти голосом ужаса.
      - Ничего больше того не знаю, ничего-с!.. - сказал наотрез Елпидифор Мартыныч.
      - Но, Елпидифор Мартыныч, вы узнайте мне это хорошенько, повернее, продолжала княгиня тем же отчаянным голосом.
      - Что тут разузнавать? - возразил было Елпидифор Мартыныч. - Время всего лучше может показать: пройдет месяца три, четыре, и скрыть это будет невозможно.
      - Но я не через четыре месяца хочу это знать, а теперь же, - иначе я измучусь, умру, поймите вы!
      Елпидифор Мартыныч развел руками.
      - Можно, пожалуй, и теперь поразведать, - сказал он.
      - Вы сейчас же отсюда и заезжайте к Жиглинским, разведайте у них, а завтра ко мне приедете и скажете, - настаивала княгиня.
      - Хорошо! - согласился Елпидифор Мартыныч. - Только одного я тут, откровенно вам скажу, опасаюсь: теперь вот вы так говорите, а потом как-нибудь помиритесь с князем, разнежитесь с ним, да все ему и расскажете; и останусь я каким-то переносчиком и сплетником!
      - Никогда я ему ничего не скажу и не помирюсь с ним в душе!.. возразила княгиня.
      - Ну да, не скажете! Женщина ведь вы, сударыня, и поэтому сосуд слабый и скудельный!.. - заметил ей глубокомысленно Елпидифор Мартыныч.
      Когда он, наконец, отправился и княгиня осталась одна, то дала волю душившим ее в продолжение всей предыдущей сцены слезам. Елена, если только правда, что про нее говорил Елпидифор Мартыныч, казалась ей каким-то чудовищем. "Как, - рассуждала княгиня, - девушка все-таки из благородного звания, получившая образование, позволила себе войти в близкую связь с женатым человеком!" Судя по себе, княгиня даже вообразить не могла, каким образом девушка может решиться на подобную вещь. Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов; о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же день их брака начал ей читать оду Пушкина о свободе{87}; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец, что мир ждет социальных переворотов, что так жить нельзя, что все порядочные люди задыхаются в современных формах общества; из всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящим образом и полагала, что князь просто фантазирует по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним). Будь князь понастойчивей, он, может быть, успел бы втолковать ей и привить свои убеждения, или, по крайней мере, она стала бы притворяться, что разделяет их; но князь, как и с большей частью молодых людей это бывает, сразу же разочаровался в своей супруге, отвернулся от нее умственно и не стал ни слова с ней говорить о том, что составляло его суть, так что с этой стороны княгиня почти не знала его и видела только, что он знакомится с какими-то странными людьми и бог знает какие иногда странные вещи говорит. В числе самых сильных нравственных желаний княгини было желание иметь детей, и она полагала, что быть матерью или отцом есть высшее счастье человека на земле. Услыхав, что ее сопернице угрожает это счастие, княгиня страшно и окончательно испугалась за самое себя; она, судя по собственным своим чувствам, твердо была убеждена, что как только родится у князя от Елены ребенок, так он весь и навсегда уйдет в эту новую семью; а потому, как ни добра она была и как ни чувствовала отвращение от всякого рода ссор и сцен, но опасность показалась ей слишком велика, так что она решилась поговорить по этому поводу с мужем серьезно. При таком душевном состоянии прописанных ей лекарств она, разумеется, не принимала и продолжала весь остальной день плакать.
      Елпидифор Мартыныч между тем, как обещал княгине, так и исполнил, и направился прямо к Жиглинским. Во всех своих сплетнях, которыми сей достопочтенный врач всю жизнь свою занимался, он был как-то необыкновенно счастлив: в настоящем случае, например, Елизавета Петровна сама ждала его и почти готова была посылать за ним.
      - А, сокол мой ясный! - воскликнула она, увидав его из сада подъезжающим к их даче. - Милости прошу! - повторила она, сама отворяя ему калитку.
      Елпидифор Мартыныч вошел к ней и хоть с небольшим удовольствием, но поцеловал у нее руку.
      - На лавочку, сюда, под тень! - говорила Елизавета Петровна и усадила Елпидифора Мартыныча рядом с собой на одну из скамеечек.
      - А мне бы, глупой, давно следовало вас поблагодарить! - начала она, как бы спохватившись.
      Елизавета Петровна до сих пор еще не говорила Елпидифору Мартынычу, что стала получать от князя деньги, опасаясь, что он, старый черт, себе что-нибудь запросит за то; но в настоящее время нашла нужным открыться ему.
      - Ну, что тут... не стоит благодарности... - отвечал ей, в свою очередь, как-то стыдливо потупляя свои очи, Елпидифор Мартыныч. - Словеса наши, значит, подействовали, - прибавил он затем с оттенком некоторой гордости.
      - Подействовали отчасти, - отвечала Елизавета Петровна.
      - Что же, на много ли князь распоясался? - спрашивал Елпидифор Мартыныч.
      - Не на много, не ошибется!
      - А на сколько, однако?
      - Ну, и говорить не хочется!.. Вы, однако, как-нибудь Елене не проговоритесь, - она ничего не знает об этом.
      - Зачем ей говорить! - отвечал Елпидифор Мартыныч, нахмуривая немного свои брови. - А что, она здорова? - присовокупил он каким-то странным голосом.
      - То-то, что нет!.. Нездорова! - воскликнула Елизавета Петровна. Припадки, что я вам говорила, продолжаются.
      - Что же это значит? - спросил ее со вниманием Елпидифор Мартыныч.
      - Что значит? Я думаю, что обыкновенно это значит, - отвечала Елизавета Петровна. - Беременна, кажется, - произнесла она, помолчав немного и более тихим голосом, чем обыкновенно говорила.
      - Вот тебе на! - сказал Елпидифор Мартыныч.
      - И потому, господин его сиятельство, - продолжала Елизавета Петровна, как-то гордо поднимая свою громадную грудь, - теперь этими пустяками, которые нам дает, не думай у меня отделаться; как только ребенок родится, он его сейчас же обеспечь двадцатью или тридцатью тысячами, а не то я возьму да и принесу его супруге на окошко: "На поди, нянчись с ним!" Вы, пожалуйста, так опять ему и передайте.
      Елпидифор Мартыныч на это молчал. Елизавета Петровна, заметив его несколько суровое выражение в лице, поспешила прибавить:
      - Устройте вы мне это дело, - тысячу рублей вам за это дам, непременно!
      Елпидифор Мартыныч и на это усмехнулся только и ни слова не говорил.
      - Вот записку сейчас дам вам в том, - сказала Елизавета Петровна и, с необыкновенной живостью встав с лавки, сбегала в комнаты и написала там записку, в которой обязывалась заплатить Елпидифору Мартынычу тысячу рублей, когда получит от князя должные ей тридцать тысяч.
      - Вот-с, извольте получить! - говорила она, подавая ему ее.
      Елпидифор Мартыныч взял записку и, опять усмехнувшись, положил ее в карман.
      - Не знаю, как мне вам устроить это, - произнес он как-то протяжно.
      - Знаете!.. Полноте, друг мой!.. Вы все знаете! - говорила Елизавета Петровна нараспев и ударяя доктора по плечу.
      - Да, знаю! Нет, сударыня, в нынешнем веке не узнаешь ничего: по-нашему, кажется, вот непременно следовало, чтобы вышло так, а выйдет иначе! - проговорил Елпидифор Мартыныч и затем, встав с лавочки, стал застегивать свое пальто. - Пора, однако, - заключил он.
      Елизавета Петровна проводила его до самой пролетки.
      Елпидифор Мартыныч велел себя везти в Свиблово, чтобы кстати уже заехать и к Анне Юрьевне. Он таким образом расположил в голове план своих действий: о беременности Елены он намерен был рассказать княгине, так как она этим очень интересовалась; о деньгах же на ребенка опять намекнуть Анне Юрьевне, которая раз и исполнила это дело отличнейшим образом. Но, приехав в Свиблово, он, к великому горю своему, застал Анну Юрьевну не в комнатах, а на дворе, около сарая, в полумужской шляпе, в замшевых перчатках, с хлыстом в руке и сбирающуюся ехать кататься в кабриолете на одном из бешеных рысаков своих.
      - Убирайтесь назад, не вовремя приехали! - крикнула было та ему на первых порах.
      - Ну, что делать! - сказал Елпидифор Мартыныч, несколько сконфуженный таким приемом, и сбирался было отправиться в обратную, но Анна Юрьевна, увидав на нем его уморительную шинель на какой-то клетчатой подкладке и почему-то с стоячим воротником, его измятую и порыжелую шляпу и, наконец, его кислую и недовольную физиономию, не вытерпела и возымела другое намерение.
      - Елпидифор Мартыныч, садитесь со мной и поедемте кататься. Ну, слезайте же поскорее с вашей пролетки! - приказывала она ему, усевшись сама в свой кабриолет.
      Елпидифор Мартыныч повел глазами на сердито стоящего коня Анны Юрьевны, ослушаться, однако, не смел и, сказав своему кучеру, чтобы он ехал за ними, неуклюже и робко полез в довольно высокий кабриолет. Грум слегка при этом подсадил его, и только что Елпидифор Мартыныч уселся, и уселся весьма неловко, на левой стороне, к чему совершенно не привык, и не всем даже телом своим, - как Анна Юрьевна ударила вожжами по рысаку, и они понеслись по колеистой и неровной дороге. С Елпидифора Мартыныча сейчас же слетела шляпа; шинель на клетчатой подкладке распахнулась и готова была попасть в колеса, сам он начал хвататься то за кабриолет, то даже за Анну Юрьевну.
      - Матушка, матушка, Анна Юрьевна... потише... убьете... ей-богу, убьете! - кричал он почти благим матом, но Анна Юрьевна не унималась и гнала лошадь.
      Рысак, вытянув голову и слегка только пофыркивая, все сильнее и сильнее забирал.
      - Господи!.. Господи! - продолжал кричать Елпидифор Мартыныч и стремился было сцапать у Анны Юрьевны вожжи, чтобы остановить лошадь.
      - Не смейте этого делать! - прикрикнула та на него и еще сильнее ударила вожжами по рысаку.
      Елпидифор Мартыныч начал уже читать предсмертную молитву; но в это время с парика его пахнуло на Анну Юрьевну запахом помады; она этого никак не вынесла и сразу же остановила рысака своего.
      - Ступайте вон! С вами невозможно так близко сидеть, - сказала она ему.
      Елпидифор Мартыныч, нисколько этим не обиженный, напротив, обрадованный, сейчас же слез, а Анна Юрьевна, посадив вместо него своего грума, ехавшего за ними в экипаже доктора, снова помчалась и через минуту совсем скрылась из глаз.
      - Эка кобыла ногайская!.. Эка кобыла бешеная! - говорил Елпидифор Мартыныч, обтирая грязь и сало, приставшие от колес к его глупой шинели.
      - У них-с не кобыла это, а мерин! - заметил ему кучер его.
      - Я не об лошади говорю, а об барыне! - возразил ему с досадой Елпидифор Мартыныч.
      - Д-да! Об барыне! - сказал, усмехнувшись, кучер.
      IX
      В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.
      День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
      - Как это мило! - почему-то произнес он, останавливаясь перед царь-колоколом.
      - Что же тут милого? - спросил его князь удивленным голосом.
      - То есть интересно, хотел я сказать, - поправился барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.
      - C'est magnifique!* - проговорил он, надевая пенсне и через них осматривая пушку.
      ______________
      * Это великолепно! (франц.).
      - Magnifique еще какой-то выдумал! - сказал князь, покачав головой.
      - Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, - продолжал барон, прищуривая глаза свои, - что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.
      - Ты это у Герцена читал, - сказал ему князь.
      - Так, так!.. Да, да! - подтвердил с удовольствием барон. - Этот Герцен ужасно какой господин остроумный, - присовокупил он.
      - Он и побольше, чем остроумный, - заметил каким-то суровым голосом князь.
      - Конечно, конечно! - согласился и с этим барон.
      В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов.
      Барон заглянул в дверь Успенского собора и проговорил: "Святыня русская!" Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу и перекрестился; затем, выйдя на набережную и окинув взором открывшееся Замоскворечье, воскликнул: "Вот она, матушка Москва!"
      Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был выслушивать.
      Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на висевшие по бокам картины: "Какая славная кисть!"
      - Прескверная! - повторил за ним князь.
      - Ого, сколько ружей! - воскликнул барон, войдя уже в первую залу со входа.
      - Много, - повторил за ним князь.
      В комнате с серебряной посудой барон начал восхищаться несколько поискреннее.
      - Отличные сюжеты, замечательные! - говорил он, осматривая в пенсне вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: "Блюдо"!
      - Что ж "Блюдо"? Читай дальше, - сказал князь, стоявший сзади барона и насмешливо смотревший на него.
      - "Блюдо"! - повторил барон, но дальше решительно ничего не мог прочитать.
      - Э, да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! - подхватил князь.
      - Да, то есть так себе... Плохо, конечно!.. - отвечал как-то уклончиво барон и поспешил перейти в другое отделение, где хранились короны и одежды царские.
      - Это архиерейские одежды? - спросил барон, останавливаясь перед первым шкафом.
      - Нет, это одежды царей, - отвечал протяжно сопровождавший его чиновник, - архиерейские одежды в ризницах.