- Хорошо, мне все равно! - отвечала Елена, сначала и не понявшая, для чего мать это затевает.
      Елизавету же Петровну, как видно, сильно заняло ее новое предположение, так что, выйдя из-за стола, она, не теряя ни минуты, позвала Марфушу и дворника и заставила их вещи свои перетаскивать в комнату Елены, а вещи Елены - в свою комнату, и при этом последнюю заметно старалась убрать как можно наряднее; для этой цели Елизавета Петровна оставила в этой комнате свой ковер, свой ломберный стол и на нем вазы с восковыми цветами.
      Елена все это время полулежала в гостиной на диване: у нее страшно болела голова и на душе было очень скверно. Несмотря на гнев свой против князя, она начинала невыносимо желать увидеть его поскорей, но как это сделать: написать ему письмо и звать его, чтобы он пришел к ней, это прямо значило унизить свое самолюбие, и, кроме того, куда адресовать письмо? В дом к князю Елена не решалась, так как письмо ее могло попасться в руки княгини; надписать его в Роше-де-Канкаль, - но придет ли еще туда князь?
      Тот, впрочем, без всякого зову сам не заставил себя долго дожидаться. Елизавета Петровна едва только успела покончить свои хлопоты по поводу убранства нового помещения Елены, как раздался довольно сильный звонок.
      Елена при этом сейчас же привстала на диване; Марфуша бросилась отворять дверь; г-жа Жиглинская тоже, будто бы случайно, выставилась в переднюю.
      Это, как и ожидали все, приехал князь.
      - Дома Елена Николаевна? - спросил он.
      - Дома, пожалуйте! - ответила за Марфушу Елизавета Петровна.
      Князь вошел.
      - Благодарю! - сказала, проворно и почти насильно схватив его руку, Елизавета Петровна. - Я Елене не говорила, и вы не говорите, - прибавила она почти шепотом.
      - Зачем же говорить ей! - произнес князь и поспешил уйти от Елизаветы Петровны.
      - Вы больны? - сказал он обеспокоенным голосом, входя в гостиную к Елене и протягивая ей руку.
      - Больна! - отвечала ему та довольно сухо.
      - Но чем же?
      - Голова болит! - говорила Елена. Намерение ее разбранить князя, при одном виде его, окончательно в ней пропало, и она даже не помнила хорошенько, в каких именно выражениях хотела ему объяснить поступок его. Князь, в свою очередь, тоже, кажется, немножко предчувствовал, что его будут бранить. Вошедшая, впрочем, Марфуша прервала на несколько минут их начавшийся разговор.
      - Маменька приказала вам сказать, - обратилась она к Елене, - что они со мной сейчас уезжают к Иверской молебен служить, а потом к Каменному мосту в бани-с.
      Князь при этом не удержался и улыбнулся, а Елена сконфузилась.
      - Как ты, однако, глупа, Марфуша! - проговорила она.
      При этом Марфа уже покраснела и сейчас же скрылась, а через несколько минут действительно Елизавета Петровна, как это видно было из окон, уехала с ней на лихаче-извозчике. Дочь таким образом она оставила совершенно с глазу на глаз с князем.
      - Ну, подите сюда и сядьте около меня! - сказала ему Елена.
      Князь подошел и сел около нее.
      Елена положила ему голову на плечо.
      - Что, много изволили с супругой вашей вчера любезничать? - спросила она его насмешливо.
      - Напротив-с, очень мало! - отвечал он ей тоже насмешливо.
      - Я думаю!.. - воскликнула Елена. - Ах, какой, однако, ты гадкий человек - ужас! - прибавила она, протягивая свои красивые ноги по дивану.
      - Но чем же, однако, позвольте вас спросить? - сказал князь, все еще желавший и продолжавший отшучиваться.
      - А тем, что... ну, решился провести этот день с женой. И скажи прямо, серьезно, как вон русские самодуры говорят: "Хочу, мол, так и сделаю, а ты моему нраву не препятствуй!". Досадно бы, конечно, было, но я бы покорилась; а то приехал, сначала хитрить стал, а потом, когда отпустили, так обрадовался, как школьник, и убежал.
      - Ты в самом деле меня за какую-то дрянь совершенную почитаешь... проговорил князь уже не совсем довольным голосом.
      - Да ты дрянь и есть! - подхватила Елена и сама при этом, как бы не удержавшись, взглянула ему с нежностью в лицо.
      - Так вот же тебе за это по русскому самодурству, если оно так тебе нравится! - сказал князь и слегка приложил свою руку к щечке Елены.
      Она схватила его руку и начала ее целовать, целовать!
      - Милый мой, ангел мой, я ужасно тебя люблю! - шептала она.
      - А я разве меньше тебя люблю? - шептал тоже князь, целуя ее в лицо.
      - Меньше!.. Постой, однако, - проговорила Елена, приподнимаясь с дивана, - мне что-то тут нехорошо, - прибавила она, показывая на горло. Ужасно какой противный вкус во рту.
      - Но ты не скушала ли чего-нибудь?
      - Нет, у меня с неделю это чувство... Какое-то отвращение почти от всякой пищи!
      - Может быть, это симптомы чего-нибудь? - спросил князь.
      - Может быть!.. Но, друг мой, - продолжала Елена каким-то капризным голосом, - мне хочется жить нынче летом на даче в Останкине. Я, помню, там в детстве жила: эти леса, пруды, дорога в Медведково!.. Ужасно как было весело! Я хочу и нынешнее лето весело прожить.
      - Что ж, и отлично! - подхватил князь.
      - А ты будешь ли ко мне каждый день ездить? - спросила Елена.
      - Я и сам там найму, чем мне ездить, - отвечал князь.
      - Скажите, пожалуйста!.. Но вы забыли, как княгиня еще позволит вам это.
      - Я княгиню и спрашивать не буду, а скажу ей только, что мы переедем туда.
      - Ах, какой ты здесь храбрый, ужасно какой храбрый! - воскликнула Елена.
      Князю заметно уж стало и не нравиться такое подсмеиванье над ним.
      - Ревность никак не высокое чувство и извинительна только самым необразованным людям! - проговорил он, нахмуривая лоб.
      - Я это знаю очень хорошо! - возразила Елена. - Но она в таком только случае не извинительна, когда кто прямо говорит: "Я вас не люблю, а люблю другую!", а если говорят напротив...
      - А если говорят напротив, так так, значит, и есть! - перебил ее резко князь. - И чем нам, - прибавил он с усмешкою, - предаваться бесполезным словопрениям, не лучше ли теперь же ехать в Останкино и нанять там дачи?
      - Ах, я очень рада! - воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.
      - Ну, так поедемте; время откладывать нечего.
      - Сию минуту, только приоденусь немного, - отвечала Елена и ушла.
      Князь, оставшись один, погрузился в размышления. Его смутили слова Елены о постигающих ее припадках: что, если эти припадки подтвердятся? Страх и радость наполнили при этой мысли сердце князя: ему в первый раз еще предстояло это счастие; но как встретить это событие, как провести его потом в жизни? Когда Елена вошла в шляпке и бурнусе, он все еще продолжал сидеть, понурив голову, так что она принуждена была дотронуться веером до его плеча.
      - Я готова! - проговорила она.
      - Едемте-с! - сказал князь, и через несколько времени они уже катили в его карете по дороге к Останкину.
      Елена сидела, прижавшись в угол экипажа.
      - Как бы я желала, чтобы карета эта далеко-далеко и навсегда увезла нас из Москвы! - сказала она.
      - Да, недурно бы это было! - согласился и князь, сохраняя свой задумчивый и рассеянный вид; его все еще не оставляла мысль о припадках Елены. В Останкине они прежде всего проехали в слободку и наняли там очень хорошенькую дачку для Елены. Князь хотел было сразу же отдать хозяину все деньги.
      - Не смейте этого делать! - крикнула на него по-французски Елена и подала хозяину дачи из своего кошелька двадцать пять рублей серебром.
      - Но почему же?.. - спросил ее князь тоже по-французски, опять нахмуривая лоб.
      - А потому, - отвечала Елена, - что жена ваша и без того, вероятно, думает, что я разоряю вас...
      Лицо князя приняло еще более сердитое выражение.
      - Ядовито сказано, хоть несправедливо совершенно, - произнес он.
      Из слободки князь и Елена прошли через сад к главному дворцу; здесь князь вызвал к себе смотрителя дома; оказалось, что это был какой-то старый лакей. Прежде всего князь назвал ему фамилию свою; лакей при этом сейчас же снял шапку.
      - Что, ваши флигеля свободны? - спросил князь.
      - Свободны-с! - отвечал лакей.
      - Ну, так скажите вашему управляющему, что оба эти флигеля я оставляю за собой на лето и чтобы он прислал мне записку, что они за мной.
      - Слушаю-с! - отвечал ему лакей почтительно.
      Покуда происходили все эти наниманья, солнце почти село, и на дворе становилось довольно свежо.
      - Я начинаю, однако, зябнуть, - проговорила Елена.
      - Поедемте скорее домой, - сказал с заботливостью князь, подсаживая ее в карету, где она не преминула спросить его: зачем он, собственно, нанял два флигеля?
      - Затем, что в одном будет жить княгиня, а в другом я, - отвечал флегматически князь.
      Елена на это ничего не сказала, но только удовольствие, видимо, отразилось в ее подвижном лице.
      При обратном пути кучер поехал несколько другой дорогой, и, таким образом, пришлось проезжать мимо дома Анны Юрьевны. Было всего еще девять часов.
      - Заедемте к вашей начальнице! - сказал князь Елене.
      - Э, нет! Я всегда терпеть не могла бывать у всех моих начальниц, отвечала Елена.
      - Это не такая начальница; я вас сближу несколько с нею. Пожалуйста, заедемте! - уговаривал князь.
      Ему, по преимуществу, хотелось посмотреть, как Анна Юрьевна примет Елену после того, как узнала она тайну ее отношения к нему.
      - Хорошо, заедем, если тебе так уж этого хочется, - согласилась Елена.
      - Я только предуведомлю ее о вас, - сказал князь, войдя с Еленою в залу Анны Юрьевны и уходя вперед ее в кабинет к той.
      - Я к вам, кузина, заехал с mademoiselle Жиглинской! - сказал он.
      - Ах, очень рада! - отвечала Анна Юрьевна каким-то странным голосом.
      Анна Юрьевна вовсе не считала любовь чем-нибудь нехорошим или преступным, но все-таки этот заезд к ней кузена со своей любовницей, которая была подчиненною Анны Юрьевны, показался ей несколько странным и не совсем приличным с его стороны, и потому, как она ни старалась скрыть это чувство, но оно выразилось в ее голосе и во всех манерах ее.
      - Пожалуйте сюда, mademoiselle Helene! - крикнула она, услышав, что та в зале дожидается.
      Елена вошла. Она заметно конфузилась несколько.
      - Vous etes bien aimable*, что заехали ко мне, - продолжала Анна Юрьевна, крепко пожимая ей руку. - Прошу вперед посещать меня sans ceremonie**.
      ______________
      * Вы очень любезны (франц.).
      ** без церемоний, запросто (франц.).
      - Но я могу помешать вашим занятиям! - возразила ей Елена.
      - О, моя милая! - воскликнула Анна Юрьевна. - Зачем вы это говорите? Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего не делаю, как только сплю и ем.
      - Нет, я в этом не убеждена, - отвечала ей серьезно Елена.
      - А мы с mademoiselle Еленой ездили дачу нанимать в Останкино, вмешался в разговор князь. - Она наняла дачку для себя, а я для себя!
      - Вот как! - произнесла Анна Юрьевна. - Это, однако, дает и мне мысль нанять дачу, только не в Останкине, а по соседству около него, в Свиблове! Иван Иваныч! - крикнула затем Анна Юрьевна, звоня в то же время в колокольчик.
      На этот зов вошел ее главный дворецкий.
      - Съездите, мой милый, завтра в Свиблово и наймите мне там дачку. Помещение для меня какое хотите, - мне все равно, но главное, чтобы конюшни были хорошие и сараи.
      Иван Иваныч поклонился ей на это и опять ушел к себе.
      - Я там поселюсь, - начала Анна Юрьевна, обращаясь к гостям своим, - и буду кататься по свибловским полям на моих милых конях, или, как князь называет их, моих бешеных львах, - чудесно!
      Анна Юрьевна страстно любила лошадей и, в самом деле, ездила почти на львах.
      - Ну, эти львы ваши, кузина, вам сломят когда-нибудь голову, - заметил ей князь.
      - Ах, мой милый!.. Ils feront tres bien!..* - отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. - Я так часто в жизни моей близка была сломать себе голову, но не успела только, так пусть же они мне помогут в этом... Ваши занятия в конце мая совершенно окончатся? - отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.
      ______________
      * Они сделают очень хорошо!.. (франц.).
      - Да! - отвечала та ей сухо.
      Она очень хорошо видела, что Анна Юрьевна, говоря с ней, почти насилует себя. Досада забушевала в сердце Елены против Анны Юрьевны, и, в отмщение ей, она решилась, в присутствии ее, посмеяться над русской аристократией.
      - Мне очень бы желалось знать, - начала она, - что пресловутая Наталья Долгорукова{69} из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
      - Из этого! - отвечала Анна Юрьевна с несколько надменным видом. - Не правда ли, que c'est un etre tres poetique?.. L'ideal des femmes russes!*.
      ______________
      * что это очень поэтичное существо?.. Идеал русских женщин! (франц.).
      Елена сделала гримасу.
      - По-моему, она очень, должно быть, недалека была, - проговорила Елена.
      Анна Юрьевна взглянула на нее вопросительно.
      - Потому что, - продолжала Елена, - каким же образом можно было до такой степени полюбить господина Долгорукова, человека весьма дурных качеств и свойств, как говорит нам история, да и вообще кого из русских князей стоит так полюбить?
      - Князь! Remerciez pour се compliment; inclinez vous!..* - воскликнула Анна Юрьевна к князю.
      ______________
      * Благодарите за такой комплимент; кланяйтесь! (франц.).
      - Я потому и позволяю себе говорить это в присутствии князя, подхватила Елена, - что он в этом случае совершенно исключение: в нем, сколько я знаю его, ничего нет княжеского. А шутки в сторону, - продолжала она как бы более серьезным тоном, - скажите мне, был ли из русских князей хоть один настоящим образом великий человек, великий полководец, великий поэт, ученый, великий критик, публицист?.. Везде они являются дилетантами, играют какую-то второстепенную роль. Суворов был не князь; Пушкин, несмотря на свои смешные аристократические замашки, тоже не князь, Ломоносов не князь, Белинский не князь, Чернышевский и Добролюбов тоже не князья!
      - Ну, а князь Пожарский{70}, например?.. - перебила ее Анна Юрьевна, слушавшая весьма внимательно все эти слова ее.
      Елена при этом мило пожала плечами своими.
      - По-моему-с, он только человек счастливой случайности, - сказала она. - И кто в это действительно серьезное для России время больше действовал: он или Минин - история еще не решила.
      - Пожарский что? - заметил и князь. - Вот Долгорукий, князь Яков Долгорукий{70} - то другое дело, это был человек настоящий!
      - Это тот, который царские указы рвал?.. Но разве одна грубость и дерзость дают право на звание великого человека? - возразила ему Елена.
      - Но кроме там вашего князя Якова Долгорукова мало ли было государственных людей из князей? - воскликнула Анна Юрьевна. - Сколько я сама знала за границей отличнейших дипломатов и посланников из русских князей!..
      - О, если вы таких людей разумеете великими, то, конечно, их всегда было, есть и будет очень много, - проговорила Елена.
      - Но каких же вы-то разумеете великими людьми? - спросила ее Анна Юрьевна уже с некоторою запальчивостью.
      - Я разумею великим человеком только того, - отвечала Елена, - кто создал что-нибудь новое, избрал какой-нибудь новый путь, неизвестный, по крайней мере, в его народе; а кто идет только искусно по старым дорожкам это, пожалуй, люди умные... ловкие в жизни...
      - Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? воскликнула Анна Юрьевна. - La vie n'est pas un champ*, где видно, что есть дорога или нет... Вы говорите, моя милая, какую-то утопию!
      ______________
      * Жизнь не поле (франц.).
      - Почему же я говорю утопию? - спросила Елена удивленным голосом: ее больше всего поразило то, с какой это стати и в каком значении употребила тут Анна Юрьевна слово "утопия".
      - Решительную утопию! - повторила та настойчиво с своей стороны.
      Анна Юрьевна простодушно полагала, что утопиею называется всякая ложь, всякий вздор.
      - Ну, однако, поедемте, пора! - сказал вдруг князь, вставая и обращаясь к Елене.
      Он, кажется, несколько опасался, чтобы разговор между дамами не достигнул еще до больших резкостей.
      - Пора! - отозвалась с удовольствием и Елена.
      Анна Юрьевна, несмотря на происшедший спор, постаралась проститься с Еленой как можно радушнее, а князя, когда он пошел было за Еленой, приостановила на минуту.
      - Посмотри, как ты девочку изнурил: ее узнать нельзя, - проговорила она ему шепотом.
      - Подите вы, изнурил!.. - отвечал ей со смехом князь.
      - Непременно изнурил!.. Она, впрочем, преумненькая, но предерзкая, должно быть...
      - Есть это отчасти! - отвечал князь, еще раз пожимая руку кузины и уходя от нее.
      Когда он завез Елену домой, то Елизавета Петровна, уже возвратившаяся и приведшая себя в порядок, начала его убедительно упрашивать, чтобы он остался у них отужинать. Князь согласился. Елена за ужином ничего не ела.
      - Вы, кажется, хотите голодом себя уморить? - заметил ей князь.
      - Все противно! - отвечала ему Елена.
      Елизавета Петровна при этом ответе дочери внимательно посмотрела на нее.
      VII
      В самый день переезда Григоровых на дачу их постигнул траур; получена была телеграмма, что скоропостижно скончался Михайло Борисович Бахтулов. Князю Григорову непременно бы следовало ехать на похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с матерью на дачу.
      В Петербурге смерть Михайла Борисовича, не говоря уже о Марье Васильевне, с которой с самой сделался от испуга удар, разумеется, больше всех поразила барона Мингера. Барон мало того, что в Михайле Борисовиче потерял искреннейшим образом расположенного к нему начальника, но, что ужаснее всего для него было, - на место Бахтулова назначен был именно тот свирепый генерал, которого мы видели у Бахтулова и который на первом же приеме своего ведомства объяснил, что он в подчиненных своих желает видеть работников, тружеников, а не друзей. Барон, насчет которого были прямо сказаны эти слова, только слегка побледнел, и затем генерал при каждом докладе его стал придираться ко всевозможным пустым промахам и резко выговаривать за них. Барон молча выслушивал все это и в душе решился сначала уехать в четырехмесячный отпуск, а потом, с наступлением осени, хлопотать о переходе на какое-нибудь другое место. В один день, наконец, он высказал генералу свою просьбу об отпуске.
      - Вы едете за границу? - спросил его тот насмешливо.
      - Нет-с, в Москву! - отвечал ему барон.
      - Отчего же не за границу? - повторил генерал опять насмешливо.
      - Я не имею средств на то, - отвечал барон, гордо выпрямляясь перед ним.
      - Я могу испросить вам пособие, - произнес генерал уже серьезно.
      - Я не болен и не имею права на пособие, - проговорил барон тем же гордым тоном.
      Он не хотел от этого дикого сатрапа{72} принимать никакого одолжения.
      Генерал затем, весьма равнодушно написав на его докладной записке: "Уволить!", - возвратил ее барону, который, в свою очередь, холодно с ним раскланялся и удалился.
      На другой день после этого объяснения, барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить. "Этот Петербург, товарищи мои по службе, даже комнаты и мебель, словом, все, что напоминает мне моего богоподобного Михайла Борисовича, все это еще более раскрывает раны сердца моего", - заключал барон свое письмо, на каковое князь в тот же день послал ему телеграфическую депешу, которою уведомлял барона, что он ждет его с распростертыми объятиями и что для него уже готово помещение, именно в том самом флигеле, где и князь жил. Барон после того не замедлил прибыть в Москву и прямо с железной дороги в извозчичьей карете, битком набитой его чемоданами, проехал в Останкино.
      Самого князя не было в это время дома, но камердинер его показал барону приготовленное для него помещение, которым тот остался очень доволен: оно выходило в сад; перед глазами было много зелени, цветов. Часа в два, наконец, явился князь домой; услыхав о приезде гостя, он прямо прошел к нему. Барон перед тем только разложился с своим измявшимся от дороги гардеробом. Войдя к нему, князь не утерпел и ахнул. Он увидел по крайней мере до сорока цветных штанов барона.
      - Зачем у вас такая пропасть этой дряни? - воскликнул он.
      - Цветных брюк надобно иметь или много, или ни одних, а то они очень приглядываются! - отвечал барон с улыбкою и крепко целуясь с другом своим.
      - Княгиню видели? - спросил князь.
      - Нет еще! - отвечал барон.
      - Ну, так пойдемте к ней.
      - Позвольте мне несколько привести себя в порядок, - отвечал барон.
      - Будем ждать вас! - сказал князь и ушел к жене.
      Ему поскорее хотелось видеть ее, потому что княгиня, как он успел подметить, не совсем большое удовольствие изъявила, услыхав, что барон собрался, наконец, и едет к ним гостить. Князь застал ее в зале играющею на рояле. Звуки сильные, энергические, исполненные глубокой тоски, вылетали из-под ее беленьких пальчиков. Княгиня в последнее время только и развлечение находила себе, что в музыке. Князь некоторое время простоял на балконе, как бы не решаясь и совестясь прервать игру жены. Невольное чувство совести говорило в нем, что эти сильные и гневные звуки были вызваны из кроткой души княгини им и его поведением; наконец, он вошел, княгиня сейчас же перестала играть. Она никогда больше при муже не играла и вообще последнее время держала себя в отношении его в каком-то официально-покорном положении, что князь очень хорошо замечал и в глубине души своей мучился этим.
      - Барон приехал! - сказал он как можно более приветливым голосом.
      - Слышала это я, - отвечала княгиня холодно.
      "Опять этот холод и лед!" - подумал про себя князь. Обедать этот раз он предположил дома и даже весь остальной день мог посвятить своему приехавшему другу, так как Елена уехала до самого вечера в Москву, чтобы заказать себе там летний и более скрывающий ее положение костюм.
      Часа в три, наконец, барон явился к княгине в безукоризненно модной жакетке, в щегольской соломенной летней шляпе, с дорогой тросточкой в руке и, по современной моде, в ярко-зеленых перчатках.
      - Я привез вам поклон от вашего папа, мама, сестриц, - говорил он, подходя и с чувством пожимая руку княгини. - Все они очень огорчены, что вы пишете им об нездоровье вашем; и вы действительно ужасно как похудели!.. прибавил он, всматриваясь в лицо княгини.
      - Стареюсь, и от скуки, вероятно, - отвечала княгиня.
      - А вы в Москве скучаете? - спросил барон.
      - Ужасно!.. Препротивный город!.. - почти воскликнула княгиня.
      Князь при этом разговоре сидел молча. Он догадывался, что жена всеми этими словами в его огород кидает камушки.
      На даче Григоровы обедали ранее обыкновенного и потому вскоре затем пошли и сели за стол.
      - Как чувствует себя бедная Марья Васильевна? - спросила княгиня барона.
      - Ах, боже мой! Виноват, и забыл совсем! Она прислала вам письмо, проговорил тот, вынимая из бумажника письмо и подавая его князю, который с недовольным видом начал читать его.
      - Марья Васильевна поручила мне умолять князя, чтобы он хоть на несколько дней приехал к ней в Петербург, - объяснил барон княгине.
      - Я и сама думаю, что ему надобно съездить, - проговорила та.
      - Ты думаешь, а я не думаю! - произнес сердито князь, кидая письмо на стол. - Черт знает, какая-то там полоумная старуха - и поезжай к ней!.. Что я для нее могу сделать? Ничего! - говорил он, явно вспылив.
      - Утешил бы ее тем, что она увидит тебя, больше ничего, - подхватила княгиня.
      - Если ей так хочется видеть меня, так пусть сама сюда едет, - сказал тем же досадливым голосом князь.
      - Как же самой ей ехать! - возразила княгиня.
      - Она тронуться с постели теперь не может! - поддержал ее барон.
      - Ну, когда не может, так и сиди там себе! - сказал князь резко, и вместе с тем очень ясно было видно, до какой степени он сам хорошо сознавал, что ему следовало съездить к старушке, и даже желал того, но все-таки не мог этого сделать по известной уже нам причине.
      Княгиня на последние слова его ничего не сказала; барон тоже. Он, кажется, начинал немножко догадываться, что между супругами что-то неладное происходит.
      После обеда князь пригласил барона перейти опять в их мужской флигель. Барон при этом взглянул мельком на княгиню, сидевшую с опущенными в землю глазами, и покорно последовал за князем.
      Княгиня, оставшись одна, опять села за рояль и начала играть; выбранная на этот раз ею пьеса была не такая уже грустная и гневная, а скорее сентиментальная. Видимо, что играющая была в каком-то более мечтающем и что-то вспоминающем настроении.
      Князь между тем велел подать во флигель шампанского и льду и заметно хотел побеседовать с приятелем по душе. Приглашая так быстро и радушно барона приехать к ним, князь делал это отчасти и с эгоистическою целью: он был в таком страстном фазисе любви своей, у него так много по этому поводу накопилось мыслей, чувств, что он жаждал и задыхался от желания хоть с кем-нибудь всем этим поделиться. Барон для этого казался ему удобнее всех. Во-первых, он был старый его приятель, во-вторых, заметно любил и уважал его и, наконец, был скромен, как рыба. Князь совершенно был убежден, что барон, чисто по своей чиновничьей привычке, никогда и никому звука не скажет из того, что услышит от него. Когда стакана по два, по три было выпито и барон уже покраснел в лице, а князь еще и больше его, то сей последний, развалясь на диване, начал как бы совершенно равнодушным голосом:
      - Я хочу вам, мой милый Эдуард, открыть тайну, в отношении которой прошу прежде всего вашей скромности, а потом, может быть, и некоторого совета по случаю оной.
      - За первое ручаюсь, а за второе, не знаю, сумею ли, - отвечал барон.
      - Сумеете, потому что в этом случае вам подскажет ваша дружба и беспристрастие ко мне.
      - О, если так, то конечно! - подхватил барон.
      Сделав такого рода предисловие, князь перешел затем прямо к делу.
      - У меня тут в некотором роде роман затеялся! - начал он как-то не вдруг и постукивая нервно ногою.
      - Роман? С кем же это? - спросил барон.
      - С девушкой одной и очень хорошей!.. - отвечал князь, окончательно краснея в лице.
      - С девушкой даже? - повторил барон. - Но как же княгиня на это смотрит? - прибавил он.
      - Княгиня пока ничего, - отвечал князь, держа голову потупленною, и хоть не смотрел в это время приятелю в лицо, но очень хорошо чувствовал, что оно имеет не совсем одобрительное выражение для него.
      - Вы лучше других знаете, - продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, - что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который не знает, зачем он женится и на ком женится.
      Барон молчал.
      - К счастию, как и вы, вероятно, согласитесь, - разъяснял князь, - из княгини вышла женщина превосходная; я признаю в ней самые высокие нравственные качества; ее счастие, ее спокойствие, ее здоровье дороже для меня собственного; но в то же время, как жену, как женщину, я не люблю ее больше...
      Барон при этом гордо поднял голову и вопросительно взглянул на приятеля.
      - Но за что же именно вы разлюбили ее? - спросил он его.
      - И сам не знаю! - отвечал князь; о причинах, побудивших его разлюбить жену, он не хотел открывать барону, опасаясь этим скомпрометировать некоторым образом княгиню.
      - Ну, так как вы, мой милый Эдуард Федорович, - заключил он, полагаете: виноват я или нет, разлюбя, совершенно против моей воли, жену мою?
      - Конечно, виноваты, потому что зачем вы женились, не узнав хорошенько девушки, - отвечал барон.
      - Совершенно согласен, но в таковой мере виновата и княгиня: зачем она шла замуж, не узнав хорошенько человека?
      - Но княгиня, однако, не разлюбила вас?
      - А я-то чем виноват, что разлюбил ее? - спросил князь.
      - Тем, что позволили себе разлюбить ее, - отвечал барон, сделав заметное ударение на слове позволили.
      Князь усмехнулся при этом.
      - Вы, мой милый Эдуард, - отвечал он, - вероятно не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления - поймите вы, уголовные! - не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман вам докажет, что человек ничего с собой не поделает.
      - Но, однако, почему же вы спрашиваете меня: виноваты ли вы или нет? возразил ему с усмешкою барон.
      Князь подумал некоторое время: он и сам хорошенько не давал себе отчета, зачем он спрашивает о подобных вещах барона.
      - Очень просто-с! - начал он, придумав, наконец, объяснение. - В каждом человеке такая пропасть понятий рациональных и предрассудочных, что он иногда и сам не разберет в себе, которое в нем понятие предрассудочное и которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы слышать ваше мнение, что так называемая верность брачная - понятие предрассудочное, или настоящее, рациональное?
      - По-моему, совершенно рациональное, - подтвердил барон.
      - Жду доказательств от вас тому!
      - Доказательством тому может служить, - отвечал барон совершенно уверенно, - то, что брак{77} есть лоно, гнездо, в котором вырастает и воспитывается будущее поколение.
      - Но будущее поколение точно так же бы хорошо возрастало и воспитывалось и при контрактных отношениях между супругами без всякой верности!