- Вы завтра переезжаете в училище? - спросила княгиня свою подругу невеселым голосом.
      - Завтра! - отвечала Петицкая.
      Княгиня после этого закрыла себе лицо рукою.
      - Вообразить себе не могу, как я останусь одна в этом громадном доме! произнесла она.
      - Вам замуж надобно выйти, - вот что! - сказала ей на это Петицкая.
      - Мне?.. - спросила княгиня, широко раскрывая в удивлении свои голубые глаза.
      - Вам, да! - отвечала Петицкая, несколько даже испуганная таким восклицанием княгини.
      - Кто же меня возьмет после всех тех ужасных историй, которые со мной были? - проговорила та.
      - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. - захохотала неудержимо Петицкая. - Какие ужасные истории, - скажите, пожалуйста!
      - Конечно, ужасные!
      - Перестаньте, княгиня! - произнесла Петицкая как бы уже строгим голосом. - Разве повернется у кого-нибудь язык, чтобы обвинить вас в чем-нибудь? Напротив, все удивляются вам, и я знаю одного человека, который очень бы желал сделать предложение вам...
      Княгиня при этом вспыхнула, но ничего не говорила.
      - А вы даже не хотите и спросить: кто это такой? - присовокупила Петицкая.
      - Не хочу, потому что знаю, что такого человека нет.
      - Нет, есть! - возразила Петицкая с ударением. - И это именно барон!
      - Вот глупости! - проговорила, еще более покраснев, княгиня.
      - Почему глупости?.. Почему? - спросила настойчиво Петицкая.
      - Потому что... - отвечала княгиня (она очень конфузилась при этом ответе), - он, я думаю, даже сердит на меня...
      - Вы хотите сказать, что за ваши старые к нему отношения? - перебила ее Петицкая, очень хорошо понявшая, что хочет сказать княгиня последними словами. - Но вот видите, он все это вам простил и даже поэтому еще более вас ценит; отказать ему вам, по-моему, не только что не умно, но даже неблагородно и нечестно!
      Княгиня только взглядом ответила приятельнице на такой ее резкий приговор.
      - Конечно, нечестно! - повторила та. - Вы вспомните: полтора года он за вами следит, как самый внимательный дядька... - что я говорю!.. - как самый заботливый отец! - воскликнула Петицкая, раскрасневшись даже в лице от одушевления. - Я не говорила вам, но он, во весь наш обратный путь из-за границы, на всех железных дорогах брал для нас билеты, отправлял все вещи наши, хлопотал с паспортами, наконец, какое участие он показал вам во время смерти вашего мужа! Княгиня, все это надобно поценить! Таких расположенных и искренно преданных нам людей мы не часто встречаем в жизни.
      Княгиня слушала молча свою подругу и хотя в душе сознавала справедливость ее слов, но все-таки произнесла как бы несколько холодным тоном:
      - Я и ценю его очень!
      - Но на словах мало ценить! - воскликнула Петицкая. - Надобно доказать это на деле: вдруг он теперь присватается к вам и получит отказ, - сыграть в третий раз такую незавидную роль, в его теперешнем положении, может быть, ему уже и не захочется.
      - Тогда и теперь - две вещи разные! - проговорила, наконец, княгиня.
      - Но теперь что же вы скажете ему? - приставала к ней Петицкая.
      - А теперь еще и сама не знаю! - отвечала с усмешкою княгиня.
      - Ну, так я знаю! - подхватила Петицкая, твердо будучи уверена, что если бы даже барон и не очень нравился княгине, то все-таки она пойдет за него, потому что это очень выгодная для нее партия, а потому дальнейшее с ней объяснение она считала совершенно излишним и при первой встрече с бароном прямо сказала тому, чтоб он не робел и ехал просить руки княгини.
      Барон послушался ее и, приехав раз к княгине, сделал ей несколько официальным голосом предложение; она, как и надобно ожидать, сначала сконфузилась, а потом тоже отчасти официальным тоном просила у него времени подумать. Барон с удовольствием согласился на это.
      В период этого думанья княгиня объехала всех близких и именитых родных покойного мужа, всем им объявила о предложении барона и у всех у них испрашивала совета и мнения касательно того, что не имеют ли они чего сказать против. Те единогласно отвечали, что ничего не имеют, и таким образом девятнадцатого декабря барон получил согласие на брак с княгиней, а в половине января была и свадьба их в присутствии опять-таки тех же близких и именитых родных покойного князя, к которым барон отправился на другой день с своей молодой делать визиты, а после того уехал с нею в Петербург, чтобы представиться ее родным и познакомить ее с своими родными. От слияния состояний двух жен у барона образовалось около полутораста тысяч годового дохода.
      Г-жа Петицкая за услуги свои, оказанные по случаю женитьбы его на княгине, была награждена бароном еще тремястами рублей годового жалованья и в настоящем своем положении решительно расцвела, поздоровела, похорошела и даже успела приучить ходить к себе по вечерам в гости одного очень молоденького и прехорошенького собой студента.
      * * *
      Но что Елена?.. Как она живет, и какое впечатление произвело на нее известие о самоубийстве князи? Вот те последние вопросы, на которые я должен ответить в моем рассказе. Весть о смерти князя Елене сообщил прежде всех Елпидифор Мартыныч и даже при этом не преминул объяснить ей, что князь, собственно, застрелился от любви к ней.
      Елену страшно поразило это известие, но она пересилила себя и как бы даже довольно равнодушно проговорила:
      - Вот вздор какой!
      - Нет-с, не вздор! - возразил ей Елпидифор Мартыныч.
      Он полагал, что всякой даме приятно услышать, что какой-нибудь мужчина застрелился от любви к ней: сей хитрый старик успел уже каким-то образом совершенно втереться в дом к Оглоблиным и сделаться почти необходимым у них.
      Елена не стала с ним более разговаривать об этом происшествии и по наружности оставалась спокойной; но когда Елпидифор Мартыныч ушел от нее, то лицо Елены приняло почти отчаянное выражение: до самой этой минуты гнев затемнял и скрывал перед умственными очами Елены всякое ясное воспоминание о князе, но тут он как живой ей представился, и она поняла, до какой степени князь любил ее, и к вящему ужасу своему сознала, что и сама еще любила его. Принадлежа, впрочем, к разряду тех существ, про которых лермонтовский Демон сказал, что для них нет раскаяния, нет в жизни уроков, Елена не стала ни плакать, ни стенать, а все, что чувствовала, спрятала в душе; но как ни бодрилась она духом, тело ее не выдержало нравственных мук: Елена сделалась серьезно больна, прохворала почти полгода и, как только встала с постели, уехала с сыном за границу. Возвратясь оттуда несколько поздоровевшая, Елена, по-видимому, исключительно предалась воспитанию сына: она почти не отпускала его от себя никуда, беспрестанно с ним разговаривала, сама учила его. Кроме того, Елена повела очень большую переписку с разными заграничными своими знакомыми, которые тоже ей часто писали.
      В одно утро Елена сидела, по обыкновению, с своим ребенком. Сынишка ее стоял около нее, и она сейчас только восхищенная его понятливостью, расцеловала его в губки, в щечки, в глаза, так что у мальчика все лицо даже покраснело; вдруг вошел человек и доложил, что Миклаков ее спрашивает.
      - Ах, проси... очень рада! - воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.
      Лакей ушел звать гостя.
      - Вы решительно являетесь, как молодой месяц! - говорила Елена, встречая Миклакова.
      - Да и вас я застаю всякий раз в новых фазисах! - отвечал ей тот не без насмешки; затем он сел и начал пристально смотреть на Елену.
      Надобно было иметь не весьма много наблюдательности, чтобы подметить, какие глубокие страдания прошли по моложавому лицу Елены: Миклакову сделалось до души жаль ее.
      - Но давно ли, однако, вы вышли замуж? - продолжал он совершенно уже другим тоном.
      - Вам, может быть, больше хочется спросить - зачем и для чего, собственно, я вышла замуж? - возразила ему Елена.
      - Зачем и для чего вы вышли замуж? - повторил за нею Миклаков.
      - От голоду - больше ни от чего другого!.. Пришлось так, что или самой с ребенком надобно было умереть от нищеты, или выйти за Оглоблина... Я предпочла последнее.
      - О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!.. - воскликнул Миклаков. Вот вам и могучая воля человека! Все мы Прометеи{448}, скованные нуждой по рукам и по ногам!
      - Еще как скованы-то! - перебила его Елена, для которой, видимо, тяжел был этот разговор. - Но где вы были все это время?
      - Был я в Малороссии, в Киеве, в Одессе, на южном берегу Крыма и на Кавказе.
      - Что, как вам там везде понравилось?
      - Очень везде не понравилось. Малороссия - природа прекрасная, но это еще дикие степи. Киев наш святой - смесь киево-печерского элемента с польско-шляхетским. Одесса, наш аки бы европейский город, в сущности есть город жидов и греков. В Крыму и на Кавказе опять-таки хороша только природа, а населяющие их восточные человеки, с их длинными носами и бессмысленными черными глазами, - ужас что такое!.. в отчаяние приводящие существа... так что я дошел до твердого убеждения, что человек, который хоть сколько-нибудь дорожит мыслью человеческой, может у нас жить только в Москве и в Петербурге.
      - А этого демократического, революционного движения неужели нет в провинциях нисколько? - сказала Елена.
      - Подите вы! - воскликнул Миклаков. - Революционные движения какие-то нашли!.. Бьются все, чтобы как-нибудь копейку зашибить, да буянят и болтают иногда вздор какой-то в пьяном виде.
      - Странно!.. Я думала совсем другое!.. - произнесла Елена как бы в некотором раздумьи.
      - Мало ли что вы думали! - отвечал ей насмешливо Миклаков.
      - Ну, а вы теперь постоянно думаете в Москве жить? - спросила его Елена.
      - В Москве, - отвечал протяжно Миклаков, - хоть и тут тоже мало как-то хорошего для меня осталось, - продолжал он. - Такие новости услыхал, приехав: князь, с которым я хоть и поразошелся последнее время, но все-таки думал опять с ним сблизиться, говорят, умер, - застрелился!
      - Да, застрелился! - повторила Елена, и лицо ее при этом мгновенно вспыхнуло. - Говорят даже, что застрелился от любви ко мне! - прибавила она с усмешкою.
      - Говорят! - подтвердил Миклаков.
      - Но это пустяки, конечно... - продолжала Елена с какой-то неприятной усмешкой, - просто, я думаю, с ума сошел.
      - Да с ума-то сошел, может быть, от любви к вам! - перебил ее Миклаков.
      - Это еще страннее и глупее! - продолжала Елена, все более и более краснея в лице. - Впрочем, виновата: вы сами когда-то от любви сходили с ума!
      - Нет, я сходил с ума не от любви, а от пьянства и от оскорбленного самолюбия!.. - возразил Миклаков.
      - Вот это так вернее и естественнее! - подхватила Елена. - А вы знаете, что княгиня ваша вышла замуж за барона Мингера, и оба, говорят, наслаждаются жизнию?
      - Что же мудреного! - подхватил Миклаков (при этом он уже вспыхнул). В жизни по большей части бывает: кто идет по ее течению, тот всегда почти достигнет цветущих и счастливых берегов.
      - Но только счастия-то я тут не вижу никакого... В чем оно состоит? подхватила Елена.
      - В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно в борьбе и в водовороте - вовсе не наслаждение: бейся, пожалуй, сколько хочешь, с этим дурацким напором волн, - их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти силы нет, как и случилось это, например, со мной, да, кажется, и с вами.
      - Нет, я могу и хочу еще плыть! - воскликнула Елена.
      - Интересно было бы знать - куда? - проговорил Миклаков.
      - Этого я вам не скажу, потому что вы всякую надежду, всякое предположение сумеете облить таким ядом сомненья, что отравите все и навсегда.
      - Сомненье - источник истины! Вот мы с вами поверили Жуквичу на слово, что он человек порядочный, а вышло, что он мошенник!..
      Елена при этом немного смутилась.
      - Вы, значит, слышали об его проделке со мною? - спросила она.
      - С вами?.. Не слыхал. Но что же такое именно?.. - спросил с своей стороны Миклаков.
      Елена очень подробно и совершенно откровенно рассказала о своих отношениях к Жуквичу и об его поступке с нею.
      Миклаков качал только головой и грустно усмехался.
      - Благодарите судьбу, что этот барин в еще худшее что-нибудь вас не запутал! - проговорил он.
      - Что же может быть хуже этого? - воскликнула Елена.
      - В Одессе он почище этого затеял штуку, - продолжал Миклаков. - Он явился туда с каким-то другом своим юным; сначала, как видно, были при деньгах, жуировали, в карты играли; но потом профершпилились и занялись деланием фальшивых ассигнаций; их накрыли и посадили в тюрьму, где и доныне они обретаются...
      - Но скажите: поляк он или нет?
      - И не поляк даже, а жид, говорят, перекрещенный.
      - Но каким же образом он мог в 48-м году быть повешен?
      - Повешен? - воскликнул Миклаков, широко открывая в удивлении свои глаза.
      - Да, и только спасся от смерти каким-то случаем. Я сама видела у него шрам на шее от веревки...
      Миклаков покатился со смеху.
      - Каналья какая! - воскликнул он. - Если у него действительно есть шрам, так, вероятно, его разбитою бутылкой по горлу съездили за какую-нибудь плутню, а с виселиц, сколько я знаю, никто что-то еще не спасался: это он все выдумал, чтобы больше вас пленить.
      - Но неужели люди способны даже подобными вещами лгать? - произнесла Елена.
      - Люди способны всякими вещами лгать! - подхватил Миклаков.
      Разговор этот был прерван появлением Николя.
      - Ах, боже мой!.. Как я рад! - воскликнул он, пожимая обеими руками руку Миклакова. - А я сейчас от баронессы Мингер, - продолжал Николя, вовсе забыв, в каких отношениях баронесса Мингер была некогда с Миклаковым, - она родила сына!
      - Вот как! - произнесла с усмешкою Елена.
      - Да, и барон в восторге, - продолжал Николя. - "Очень, говорит, рад: теперь род Мингеров не прекратится!"
      - Ну, этому радоваться еще особенно нечего! - подхватила Елена.
      - Тем более, если припомните слова Вольтера, - поддержал ее Миклаков, который говорил, что главный недостаток немцев тот, что их очень много.
      - Именно - очень много! - воскликнула Елена.
      Миклаков после того вскоре начал собираться домой.
      - Я опять как-нибудь к вам невдолге заеду, - сказал он.
      - Непременно, непременно! - подхватила Елена.
      - И я вас прошу покорнейше о том! - сказал ему Николя.
      Миклаков через неделю опять заехал к Елене; но она на этот раз не приняла его, велев ему через горничную сказать, что у ней так разболелся бок, что ей ставят пиявки, и потому она никак не может выйти к нему. Через неделю Миклаков опять к ней заехал. Тут уже вышел к нему Николя с сконфуженным и расстроенным лицом. Он сказал, что жена его очень больна и что к ней никого не пускают и не велят ей ни с кем говорить.
      Миклаков ушел, сильно опечаленный этим, а через несколько дней он прочел в газетах, что Николай Гаврилыч Оглоблин с душевным прискорбием извещает своих родных и знакомых о кончине своей возлюбленной супруги Елены Николаевны Оглоблиной и просит пожаловать на отпевание, которое имеет быть там-то.
      - Не вытерпела, как ни храбрилась! - произнес Миклаков, откидывая газету в сторону и утирая небольшую слезинку, появившуюся на глазу его, и, обыкновенно не бывая ни на одних похоронах, на похороны к Елене он пошел и даже отправился провожать гроб ее до кладбища пешком.
      К нему вдруг пристал Елпидифор Мартыныч, тоже шедший пешком, несмотря на свои семьдесят лет.
      - Вы покойницу лечили? - спросил его Миклаков.
      - Я-с, и потом целый легион докторов...
      - Чем она умерла?
      - Чахоткой скоротечной... Простудилась она еще прежде в девицах, когда в бедности жила, потом года с два тому назад была больна, а к нынешней весне болезнь окончательно разыгралась!.. Впрочем, - сказал Елпидифор Мартыныч, помолчав немного, - и слава богу, что она умерла!
      - Это почему? - произнес с удивлением Миклаков.
      - Потому что... (Елпидифор Мартыныч начал это говорить Миклакову почти на ухо)... потому что в самый день смерти пришли было арестовать ее: такую, говорят, с разными заграничными революционерами переписку завела, что страсть!
      - Вот как! - проговорил с удовольствием Миклаков: ему приятно было слышать, что Елена до конца жизни осталась верна самой себе.
      - А перед смертию она причащалась или нет? - спросил он с полуулыбкою Елпидифора Мартыныча.
      - Нет-с!.. Нет! - воскликнул тот почти на всю улицу.
      - Вольтер-с перед смертию покаялся{452}, а эта бабенка не хотела сделать того! - присовокупил Елпидифор Мартыныч, знаменательно поднимая перед глазами Миклакова свой указательный палец.
      - Видно, на плечах у великанов и младенцы дальше их видят! - подхватил тот с явною целью посердить Елпидифора Мартыныча.
      - Тьфу мне на это виденье!.. - опять воскликнул ему тот. - Вы сами тоже хорош сокол! - прибавил он. - Посмотрю, что вы заговорите, как умирать будете.
      - Все сделаю, решительно все, что предписано, до того испугаюсь сей скверной вещи! - подхватил Миклаков.
      - Не по страху-с надобно это делать, а по вере! - произнес ему в наставление Елпидифор Мартыныч.
      - Ну, а мальчик Елены Николаевны где же и у кого будет воспитываться? продолжал его расспрашивать Миклаков.
      - Да сама-то она перед смертию бог знает какие было планы строила, отвечал, кашлянув, Елпидифор Мартыныч, - и требовала, чтоб ребенка отвезли в Швейцарию учить и отдали бы там под опекунство какого-то философа, ее друга!.. Не послушаются ее, конечно!.. Николай Гаврилыч просто хочет усыновить его и потом, говорит, всего вероятнее, по военной поведу...
      Миклаков слушал все это с понуренной головой и пасмурным лицом, и когда, после похорон, Николя Оглоблин, с распухшим от слез лицом, подошел было к нему и стал его приглашать ехать с ним на обед, то Миклаков отказался наотрез и отправился в Московский трактир, где, под влиянием горестных воспоминаний об Елене и о постигшей ее участи, напился мертвецки пьян.
      Он считал Елену за единственную женщину из всех им знаемых, которая говорила и поступала так, как думала и чувствовала!
      ПРИМЕЧАНИЯ
      В ВОДОВОРОТЕ
      Роман впервые напечатан в "Беседе", 1871 г., NoNo 1-6. Написан в 1870-1871 годах. Точные даты начала и завершения работы над романом неизвестны. Из рукописных материалов, связанных с созданием романа, сохранился лишь небольшой набросок плана середины второй части, относящийся, по-видимому, к осени 1870 года*.
      ______________
      * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 690.
      Неблагоприятные условия, в которых создавался предыдущий роман писателя, "Люди сороковых годов" (см. примечания к IV тому), побудили Писемского в следующей своей работе поставить перед собой более актуальные и острые вопросы. Можно с уверенностью говорить о том, что в романе "В водовороте" идейные взгляды писателя нашли свое наиболее полное отражение. Роман "В водовороте" появился на страницах "Беседы", журнала, идейная позиция которого была весьма неопределенна. Выходил он на средства славянофила А.И.Кошелева (1806-1883), ранее издававшего ненавистную Писемскому "Русскую беседу", редактировался же однокашником Писемского по Московскому университету С.А.Юрьевым (1821-1888), человеком крайне путаного и отнюдь не передового мировоззрения. Портрет этого человека, правда, несколько окарикатуренный, дан был Писемским позднее в романе "Мещане" в образе журналиста Долгова.
      Роман "В водовороте" не может быть вполне понят и правильно оценен в отрыве от предшествовавших ему произведений русской литературы шестидесятых годов.
      После падения крепостного права перед русской литературой с исторической необходимостью встала задача формирования нового мировоззрения, свободного от пут феодальных понятий. Русская публицистика после смерти Н.А.Добролюбова (1836-1861) и ареста (7 июля 1862 г.) Н.Г.Чернышевского (1828-1889) возглавлялась Д.И.Писаревым (1840-1868). Пропаганда трудовой жизни и мировоззрения, основанного на строго проверенных данных естественных наук, - вот что лежало в основании важнейших выступлений молодого публициста.
      Не следует думать, разумеется, что вся русская литература шестидесятых годов посвятила себя разработке нового миросозерцания.
      На освещении этих вопросов сосредоточил свое внимание преимущественно тот род русского романа, который далеко не случайно называют публицистическим. Как правило, это роман о "новых людях", их раздумьях и исканиях. Начало этому роману положили разные, далеко не однородные романы, из которых следует упомянуть "В ожидании лучшего" (1860) Н.Д.Хвощинской, повести Н.Г.Помяловского "Мещанское счастье" и "Молотов" (1861), "Отцы и дети" Тургенева (1862) и "Что делать?" Чернышевского (1863).
      С легкой руки Тургенева новые люди шестидесятых годов были названы "нигилистами" (от латин. nihil - ничто), так как их первой задачей было полное отрицание всех старых представлений. Они ничего не хотели сохранить от старого мира социальной несправедливости, лицемерия и лжи. В этом вопросе обычно у молодежи никаких разногласий не было. Все были отрицателями отмиравшего мира и его авторитетов. Но когда дело доходило до выработки нового мировоззрения, каких-то положительных взглядов, определения своих авторитетов, тогда появлялись разногласия. Поэтому изучение движения шестидесятых годов невозможно без учета его внутренних идейных противоречий. Полемика между революционно-демократическими журналами "Современник" и "Русское слово", названная врагами "расколом в нигилистах", явилась характерным выражением этих разногласий.
      Подобный же раскол мы видим и в романах о "новых людях". С одной стороны, в них появилась проповедь "умеренности" в дерзаниях и отрицаниях. Наиболее типичными выразителями взглядов "умеренных" стали такие писатели, как А.К.Шеллер (псевдоним - А.Михайлов), выпустивший в 1864 и 1865 годах нашумевшие романы о молодом поколении "Гнилые болота" и "Жизнь Шупова", и И.В.Федоров (псевдоним - Омулевский), в 1870 году опубликовавший знаменитый роман "Шаг за шагом", который уже своим названием отмежевывался от программы немедленного и решительного переустройства общества.
      Возникла целая группа романов весьма мрачного содержания. Новые люди в них испытывали лишь одни неудачи и погибали, подобно Базарову. Образцами этого типа могут служить романы Д.Л.Мордовцева ("Знамения времени", 1869), Н.Ф.Бажина ("История одного товарищества", 1869), К.М.Станюковича ("Без исхода", 1873) и др.
      Следует признать, что "В водовороте" Писемского непосредственно примыкает к этой последней группе романов. Их сближает трагическая судьба важнейших персонажей романа - представителей молодого поколения - и безрадостная оценка перспектив того дела, которое интересует в названных романах "новых людей". Но дела эти разные. Герои романа Мордовцева приходят к выводу, что следует идти в народ, и вовсе не помышляют о революционных преобразованиях. Герои Бажина мечтают о создании кооперативных товариществ, якобы имеющих магическую силу социального переустройства. Героев романа Писемского угнетает другое, как это видно из красноречивого диалога между героиней романа Еленой Жиглинской и ее приятелем - писателем Миклаковым:
      "- А этого демократического, революционного движения неужели нет в провинциях нисколько? - сказала Елена.
      - Подите вы! - воскликнул Миклаков. - Революционные движения какие-то нашли!.. Бьются все, чтобы как-нибудь копейку зашибить, да буянят и болтают иногда вздор какой-то в пьяном виде.
      - Странно!.. Я думала совсем другое!.. - произнесла Елена как бы в некотором раздумьи" (стр. 448).
      Как относится автор к своему герою? Этот вопрос неоднократно порождал многочисленные споры применительно даже к таким случаям, когда, казалось бы, положительное отношение автора несомненно. Писемский избегает прямых высказываний о своих героях. Читатель, по мнению автора, должен сам разобраться в этих вопросах и дать на них ответы...
      В романе противопоставлены друг другу два женских образа: Елены Жиглинской, убежденной нигилистки, дерзкой безбожницы, и княгини Елизаветы Григоровой, женщины добродетельной и глубоко религиозной. Все, что резко отрицает Елена, дорого или свято для княгини. Противопоставление это сделано так, что читатель, не имеющий оснований к немедленному предпочтению одной из этих борющихся сторон, почти на протяжении всего романа, по существу, колеблется: кому отдать свои симпатии? Княгиня Григорова наделена автором рядом несомненно привлекательных черт, и к тому же она является потерпевшей, жертвой.
      На протяжении всего романа идет напряженная борьба между религией и атеизмом, моралью старой и новой.
      Не случайно автор вводит образ Миклакова, содержащий некоторые автобиографические черты Миклаков, один из единомышленников Елены, становится горячим поклонником княгини Григоровой. Автор изображает Миклакова этакой "жертвой" журнальных редакций, от которых он "пострадал за правду". Он колко отзывается о редакторах и сотрудниках журналов. "Все эти насмешливые отзывы Миклакова, разумеется, передавались кому следует; а эти, кто следует, заставляли разных своих критиков уже печатно продергивать Миклакова, и таким образом не стало почти ни одного журнала, ни одной газеты, где бы не называли его то человеком отсталым, то чересчур новым, либеральным, дерзким, бездарным и, наконец, даже подкупленным. Прочитывая все это, Миклаков только поеживался, и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности, и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут! Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли то же самое чувствовал, потому что день ото дня становился как-то все больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!" (стр. 116-117).
      Писемский в романе дает отрицательную оценку русскому самодержавию и всему возглавляемому царем бюрократическому аппарату Российской империи. В этом отношении роман Писемского довольно явственно сближается с сатирой и несколько предваряет мысли, которые позже нашли выражение в драматической сатире "Хищники" ("Подкопы"), запрещенной цензурой в 1872 году (см. т. IX).
      Как бы желая завершить свой конфликт с "Современником", Писемский словами Елены Жиглинской дает в своем романе наивысшую оценку деятельности Чернышевского и Добролюбова (стр. 70).
      С точки зрения композиции, роман "В водовороте" глубоко отличается от "Людей сороковых годов". В этом романе Писемский немало поработал над принципами композиционного единства и экономии. В романе нет "лишних" персонажей и "случайных" эпизодов. Роман "В водовороте" написан на уровне того композиционного совершенства, которого Писемский впервые достиг в своем миниатюрном романе "Старческий грех".
      Именно эта высокая техника романического искусства и привлекла к произведению Писемского усиленное внимание Л.Н.Толстого, а у Н.С.Лескова вызвала предельный восторг: "Помимо мастерства, вы никогда не достигали такой силы в работе. Это все из матерой бронзы; этому всему века не будет!" (письмо к Писемскому от 6 апреля 1871 г.)*.
      ______________
      * "Новь", 1895, No 9, стр. 289.
      Газеты того времени отмечали: "Роман этот имеет несомненно успех и читается многими чуть не нарасхват"*. Однако острое политическое содержание романа обусловило крайнюю разноголосицу в оценке критикой его литературных достоинств. Критик А.П.Чебышев-Дмитриев считал, что "новый роман г.Писемского не уступает нисколько лучшим его произведениям прежнего времени"**. Через несколько лет, вновь возвращаясь к оценке романа, тот же критик писал: "Елена Жиглинская не манекен, а живой человек с плотью и кровью"***. Достоинства образа Елены вынужден был признать даже реакционный критик-катковец В.Г.Авсеенко, не скрывавший, однако, своей антипатии к нему****. Либеральные "С.-Петербургские ведомости" при оценке романа Писемского забыли об элементарных приличиях и предоставили свои страницы для злобной брани В.П.Буренина, писавшего, между прочим: "Теперь, по окончании романа, я должен сказать, что более бесцельного и тупого беллетристического произведения в настоящем году я не знаю. Это просто сплетение сцен без лада и смысла, набор лиц и происшествий, не имеющих за собой никакой серьезной подкладки, никаких авторских намерений, кроме разве клубничных"*****.
      ______________
      * "Русский мир", 1871, No 17.
      ** "Голос", 1871, No 209.
      *** "Новое время", 1875, No 21.
      **** "Русский вестник", 1873, июль, стр. 403.
      ***** "С.-Петербургские ведомости", 1871, No 201.
      Готовя отдельное издание романа, вышедшее в 1872 году в трех томах, Писемский внес в него некоторые изменения. Приводим наиболее существенные из них.
      Стр. 117. Вместо слов "женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности" было: "женской измены не боится, потому что сам всегда первый изменяет".
      Стр. 120. После слов "воскликнула негромко г-жа Петицкая" было: "Во всей этой сцене г-жа Петицкая видимо хотела представить из себя горькую, неутешную вдову, для которой память об ее покойном муже дороже всего".
      Стр. 160-161. Вместо слов "Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню" было: "Она еще и прежде сего ему нравилась и казалась такой милой и такой чистенькой; прочитанное же им письмо ее к мужу окончательно утвердило его в этой мысли, и княгиня стала представляться Миклакову как бы совершенною противоположностью ему самому: она была так добра, а он зол; она так опрятна, а он вечно грязен; она блондинка, а он брюнет, - словом, она ангел, а он черт".
      Стр. 212. Вместо слов "отвечала насмешливо акушерка" было; "отвечала акушерка; и когда Иллионский уехал, она прибавила про себя: "Ишь, старый черт этакой, говори за него, очень мне нужно!"