Та вбежала. Елена почти бросила ей на руки ребенка; тот еще больше заплакал и стал тянуться к матери, крича: "Мама, мама!".
      - Унеси его туда! - крикнула она снова.
      Няня поспешно унесла ребенка.
      - Я тебя решительно спрашиваю, - продолжала Елена, обращая свои гневные взгляды на князя, - и требую сказать мне, что ты за человек?
      - Ну, это, кажется, не тебе судить, что я за человек! - произнес князь, не менее ее взбешенный. - И хоть ты говоришь, что я притворный социалист и демократ, но в этом совесть моя чиста: я сделал гораздо больше, чем все твои другие бесштатные новаторы.
      - Но что ты такое сделал?.. Что?.. Скажи!.. - не унималась Елена.
      - А вот что я сделал! - сказал сурово князь. - Хоть про себя говорить нельзя, но есть оскорбления и унижения, которые заставляют человека забывать все... Я родился на свет, облагодетельствованный настоящим порядком вещей, но я из этого порядка не извлек для себя никакой личной выгоды: я не служил, я крестов и чинов никаких от правительства не получал, состояния себе не скапливал, а напротив - делил его и буду еще делить между многими, как умею; семейное гнездо мое разрушил и, как ни тяжело мне это было, сгубил и извратил судьбу добрейшей и преданнейшей мне женщины... Но чтобы космополитом окончательным сделаться и восторгаться тем, как разные западные господа придут и будут душить и губить мое отечество, это... извините!.. Я, не стыдясь и не скрываясь, говорю: я - русский человек с головы до ног, и никто не смей во мне тронуть этого чувства моего: я его не принесу в жертву ни для каких высших благ человечества!
      Последние слова князь произнес с таким твердым и грозным одушевлением, что Елена почти стала терять надежду переспорить его.
      - Наконец, ты сама полячка, однако не ставишь себе этого в обвинение! заключил князь.
      - Но я настолько полячка, - пойми ты, - насколько поляки угнетенный народ, а на стороне угнетенных я всегда была и буду! - возразила Елена.
      - Нет, больше, больше!.. - возразил ей, с своей стороны горячась, князь. - Ты полячка по крови так же, как и я русский человек по крови; в тебе, может быть, течет кровь какого-нибудь польского пана, сражавшегося насмерть с каким-нибудь из моих предков, князем Григоровым. Такие стычки и встречи в жизни не пропадают потом в потомстве бесследно!
      - Ну да, как же, аристократические принципы... без них мы шагу не можем сделать! - рассмеялась злобно Елена и, отвернувшись от князя, стала глядеть в угол печи. На глазах ее искрились даже слезы от гнева.
      У Елены оставался еще один мотив для убеждения князя, который она не хотела было высказывать ему по самолюбию своему, говорившему ей, что князь сам должен был это знать и чувствовать в себе; как бы то ни было, однако, Елена решилась на этот раз отложить в сторону всякую гордость.
      - Хоть тебе и тяжело оказать помощь полякам, что я отчасти понимаю, начала она, - но ты должен пересилить себя и сделать это для меня, из любви своей ко мне, и я в этом случае прямо ставлю испытание твоему чувству ко мне: признаешь ты в нем силу и влияние над собой - я буду верить ему; а нет - так ты и не говори мне больше о нем.
      - Даже из любви к тебе не могу этого сделать! - отвечал князь.
      - Даже!.. Ну, смотри, не раскайся после!.. - произнесла Елена и, понимая, что убеждать князя долее и даже угрожать ему было совершенно бесполезно, она встала и ушла из кабинета.
      Вся ее походка при этом, все движения были движениями рассвирепелой тигрицы: темперамент матери как бы невольно высказался в эти минуты в Елене! Князь тоже остался под влиянием сильного гнева. Он твердо был уверен, что Елену поддул и настроил Жуквич, и не для того, чтобы добыть через нее денег своим собратьям, а просто положить их себе в карман, благо в России много дураков, которые верили его словам. Чтобы спасти себя на дальнейшее время от подобного господина, князь тут же написал и отправил к нему не совсем ласкового свойства письмецо: "Милостивый государь! Так как вы, несмотря на короткое время появления вашего в моем доме, успели устроить в нем интригу, последствием которой я имел весьма неприятное для меня объяснение с Еленой Николаевной, то, чтобы не дать вам возможности приготовлять мне сюрпризы такого рода, я прошу вас не посещать больше моего дома; в противном случае я вынужден буду поступить с вами весьма негостеприимно".
      Елена между тем прошла в свою комнату и села там; гневные и серьезные мысли, точно облако зловещее, осенили ее молодое чело. Часа два, по крайней мере, она пробыла почти в неподвижном положении; вдруг к ней вошла ее горничная.
      - Барышня, - начала она негромким голосом: - человек вон этого Жуквича пришел к вам и принес записочку.
      - Ну, так давай ее мне скорее! - сказала Елена стремительно.
      Горничная подала ей записочку.
      - Лакей-то не отдавал было, просил, чтоб я к вам его провела. "Куда, я говорю, тебе, лупоглазому черту, идти к барышне!.. Дай записочку-то... Я не съем ее!"
      Жуквич писал Елене: "Я получил от князя очень грубый отказ от дому: что такое у вас произошло?.. Я, впрочем, вам наперед предсказывал, что откровенность с князем ни к чему не может повести доброму. Буду ли я когда-нибудь и где именно иметь счастие встретиться с вами?"
      - Человек еще не ушел? - спросила Елена горничную.
      - Нет еще-с! - отвечала та. - Дожидается ответа: барин, говорит, так приказал!
      Елена написала очень коротко:
      "Князь может, сколько ему угодно, отказывать вам от дому, но видеться с вами мы будем; я сама буду ездить к вам и проводить у вас, если вы хотите, целые вечера!"
      К прежнему выражению лица Елены прибавилась какая-то необыкновенная решительность и как бы насмешливость над своей судьбой и своим собственным положением.
      V
      Николя Оглоблин просыпался не ранее, как в час пополудни. В одно утро, когда он еще валялся и нежился в своей постели, к нему вошел его камердинер Севастьян.
      - Вставайте-с!.. Дама вас там какая-то спрашивает, - сказал он почти строго барину.
      - Какая дама? - спросил Николя с небольшим удивлением, но не без удовольствия. - А хорошенькая? - прибавил он с лукавством.
      - Да-с, красивая, очень даже!.. - отвечал Севастьян.
      - Ну, так вели ее просить в залу и давай мне поскорей одеться! затараторил Николя.
      Камердинер приотворил дверь и крикнул другому лакею, невдалеке стоявшему, чтобы тот просил даму в залу, а сам принялся помогать барину одеваться. Николя очень скоро прифрантился и, войдя в свой кабинет, велел даму просить к себе. Его очень интересовало посмотреть, кто она такая была... Вошла Елена и тут же сейчас приостановилась на минуту, удивленная и пораженная убранством кабинета Николя. Прежде всего Елене кинулся в глаза портрет государя в золотой раме, а кругом его на красном сукне, в виде лучей, развешены были разного рода оружия: сабли, шашки, ружья и пистолеты. В одном из углов стояла электрическая машина. Елене пришло в голову, что не удар ли случился с Николя, и он лечится электричеством; но машина, собственно, была куплена для больной бабушки Николя; когда же та умерла, то Николя машину взял к себе для такого употребления: он угрозами и ласками зазывал в свой кабинет лакеев и горничных и упрашивал их дотронуться до машины. Те соглашались, машина их щелкала; они вскрикивали и доставляли тем Николя несказанную радость. В другом углу кабинета стоял туалетный столик Николя, с круглым серебряным, как у женщин, зеркалом, весь уставленный флаконами с духами, банками с помадой, фиксатуарами, щетками и гребенками. Николя в "Онегине" прочитал описание кабинета денди и полагал, что такое убранство очень хорошо. Прямо над этим столом висел в углу старинный и вряд ли не чудотворный образ казанской божией матери, с лампадкою перед ним. Николя был очень богомолен и состоял даже в своем приходе старостой церковным. По третьей стене шел огромный книжный шкаф, сверху донизу набитый французскими романами, - все это, как бы для придачи общего характера, было покрыто пылью и почти грязью. Николя, в свою очередь, тоже очень удивился появлению Елены.
      - Mademoiselle Жиглинская, вас ли я вижу? - говорил он, выпучивая свои бараньи глаза и протягивая к ней обе руки.
      - А я к вам с просьбой, Оглоблин, - начала Елена, торопясь поскорее сесть. Она заметно была в раздраженном и нервном состоянии.
      Николя поспешил ей при этом пододвинуть кресло.
      - Я одному моему комиссионеру поручила разузнавать, нет ли свободных мест женских в каких-нибудь учреждениях, и он мне сказал, что у отца вашего есть свободное место кастелянши!..
      - Но для кого вам нужно это место? - спросил Николя.
      - Для себя!.. Я хочу занять его!.. - отвечала Елена.
      Николя еще больше вытаращил глаза свои.
      - А как же князь-то? - бухнул он прямо.
      Елена при этом немного вспыхнула.
      - С князем мы расходимся!.. - проговорила она.
      - Не может быть! - воскликнул Николя и захохотал своим глупым смехом.
      Елена окончательно было сконфузилась, но постаралась снова овладеть собой.
      - Подите и скажите вашему отцу, чтоб он дал мне это место! - сказала она почти повелительно.
      - Да ведь отец теперь в присутствии! - прошепелявил Николя.
      - Все равно... Вы к нему в присутствие ступайте!.. Оно тут у вас в одном доме?..
      - Тут, здесь!
      Старик Оглоблин занимал в бельэтаже огромную казенную квартиру, а внизу у него было так называемое присутствие его.
      - Ну, так ступайте и непременно выпросите мне это место, - настаивала Елена.
      - A l'instant mademoiselle!* - воскликнул Николя. Он вообще никогда и никакой даме неспособен был отказать в ее просьбе, а тут он сообразил еще и то, что, сделав одолжение Елене, которая, по ее словам, расходится с князем, он будет иметь возможность за ней приволокнуться, а Елена очень и очень нравилась ему своею наружностью.
      ______________
      * Немедленно! (франц.).
      Комната, которую старик Оглоблин именовал присутствием своим, была довольно большая и имела, как всякое присутствие, стол, накрытый красным сукном, и зерцало.
      Сам старик Оглоблин, в вицмундире и весь осыпанный звездами и крестами, сидел за этим столом и помечал разложенные перед ним бумаги. Лицо у него хоть и было простоватое, но дышало, однако, гораздо большим благородством, чем лицо сына; видно было, что человек этот вырос и воспитался на французских трюфелях и благородных виноградных винах, тогда как в наружности сына было что-то замоскворецкое, проглядывали мороженая осетрина и листовая настойка. Старик Оглоблин в молодости служил в кавалергардах и, конечно, во всю свою жизнь не унизил себя ни разу посещением какой-нибудь гостиницы ниже Дюссо и Шевалье, а Николя почти каждый вечер после театра кутил в Московском трактире. Придя на этот раз к отцу, он сначала заглянул в присутствие.
      - Папа, можно к вам? - произнес он.
      - Можно, войди, - отвечал тот, оставляя на некоторое время свои занятия.
      Николя вошел, взял стул и сел против отца.
      - Вы помните, папа, Жиглинскую, любовницу князя Григорова? - начал он.
      - Какую такую любовницу? - спросил старик, несколько утративший свежесть памяти.
      - Ну, которую еще вместе с Анной Юрьевной выгнали из службы за то вот, что она сделалась в известном положении.
      - Ах, да, помню! - припомнил старик.
      - И теперь она... Бог их там знает, кто: князь ли, она ли ему, только дали друг другу по подзатыльничку и разошлись... Теперь она на бобах и осталась! - заключил Николя и захохотал.
      - На бобах!.. На бобах!.. - согласился, усмехаясь, старик. - Что же ты-то тут зеваешь? - присовокупил он тоном шутливой укоризны.
      - Да что!.. Нет!.. Она чудачка страшная!.. - отвечал Николя. - Теперь пришла и просит, чтоб ей дали место кастелянши.
      - Место?.. Кастелянши?.. - повторил старик уже серьезно и как бы делая ударение на каждом слове.
      - Да, папа!.. Дайте ей место! Мы этим чудесно насолим князю Григорову: пускай он не говорит, что Оглоблины дураки набитые.
      - Да разве он говорит это? - спросил старик, с удивлением взглянув на сына.
      - Еще бы не говорит!.. Везде говорит! - отвечал Николя, впрочем, более подозревавший, чем достоверно знавший, что князь говорит это, и сказавший отцу об этом затем, чтобы больше его вооружить против князя... - Так что же, папа, дадите mademoiselle Жиглинской место? - приставал он к старику.
      - Но прежде я должен посоветоваться с Феодосием Ивановичем! - возразил ему тот.
      Такого рода ответ Оглоблин давал обыкновенно на все просьбы, к нему адресуемые. Феодосий Иваныч был правитель дел его и хоть от природы был наделен весьма малым умом, но сумел как-то себе выработать необыкновенно серьезный и почти глубокомысленный вид. Начальника своего он больше всего обольщал и доказывал ему свое усердие тем, что как только тот станет что-нибудь приказывать ему с известными минами и жестами, так и Феодосий Иваныч начнет делать точно такие же мины и жесты.
      - Ну, так я, папа, сейчас позову вам его! - проговорил Николя и бросился в соседнюю комнату, где обыкновенно заседал Феодосий Иваныч.
      Николя лучше, чем отец его, понимал почтенного правителя дел и, догадываясь, что тот был дурак великий, нисколько с ним не церемонился и даже, когда Феодосий Иваныч приходил к ним обедать и, по обыкновению своему, в ожидании, пока сядут за стол, ходил, понурив голову, взад и вперед по зале, Николя вдруг налетал на него, схватывал его за плечи и перепрыгивал ему через голову: как гимнаст, Николя был превосходный! Феодосий Иваныч только отстранялся при этом несколько в сторону, делал удивленную мину и произносил: "Фу, ты, господи боже мой!". В настоящем случае Николя тоже не стал с ним деликатничать.
      - Вас папа просит, - почти закричал он на него: - там я хлопочу одну девушку определить к нам в кастелянши, и если вы отговорите папа, я вас отдую за то! - заключил Николя и показал кулак Феодосию Иванычу.
      - Да погодите еще отдувать-то! - ответил тот ему и пошел в присутствие.
      Николя последовал за ним и стал в присутствии таким образом, что отцу было не видать его, а Феодосий Иваныч, напротив, очень хорошо его видел.
      - У нас... там... есть... место кастелянши? - начал старик Оглоблин, принимая все более и более важный вид.
      - Есть!.. Есть!.. Есть!.. - отвечал ему троекратно Феодосий Иваныч, тоже с более и более усиливающеюся важностию.
      - Николя просит... на это... место... поместить... одну... девицу... Она там уже... служила... и потеряла... место!.. - произнес, как бы скандируя стихи, старик Оглоблин.
      - Место... потеряла? - повторил за ним и Феодосий Иваныч.
      - Да... Можно ли нам поэтому... определить ее? - продолжал, потрясая головой, старик Оглоблин.
      Николя при этом держал кулак перед глазами правителя дел.
      - Отчего нельзя? Можно!.. Можно!.. - отвечал тот, встряхивая тоже головой.
      - Можно, значит! - обратился после того отец к сыну.
      - Ну так я, папа, сейчас приведу к вам ее, - вскричал радостно Николя.
      - Приведи! - разрешил ему родитель.
      Николя побежал за Еленой, а Феодосий Иваныч приостановился, чтобы дать начальнику совет.
      - Вы бумаги-то у ней спросите, чтобы метрику и послужной список мужа, либо отца, коли девица, - проговорил он, делая, в подражание старику Оглоблину, ударение почти на каждом слове.
      - Непременно!.. Непременно!.. - подхватил тот.
      Феодосий Иваныч после того ушел на свое место, а в другие двери Николя ввел в присутствие Елену.
      Старик Оглоблин исполнился даже удивления, увидев перед собою почти величественной наружности даму: во всех своих просительницах он привык больше видеть забитых судьбою, слезливых, слюнявых.
      Он привстал со своего места и, по свойственной всем начальникам манере, оперся обеими руками на стол.
      - Мой сын... говорит... - начал он, - что вы... желаете... занять... место... кастелянши?..
      - Да, я очень желаю занять это место, - проговорила Елена.
      - Оно... ваше... ваше!.. - проговорил старик с ударением. - Но нам нужны... бумаги... метрику вашу... и послужной список... вашего родителя.
      - У меня все эти бумаги есть, - отвечала Елена.
      - И потому... я... больше... никаких... препятствий не имею, - заключил старик.
      - И мне, значит, можно сегодня переехать на казенную квартиру? спросила Елена.
      Старика Оглоблина снова поставил этот вопрос в недоумение.
      - Феодосия... Иваныча... надобно об этом спросить!.. - сказал он сыну.
      Тот сбегал и опять привел Феодосия Иваныча.
      - Можно им... сегодня... на квартиру... нашу... переехать?.. Та... прежняя... кастелянша переехала?.. - обратился старик к своему правителю.
      - Та... переехала... можно им! - почти передразнил его Феодосий Иваныч. - Вымыть только и вымести квартиру прежде надо, - прибавил он от себя.
      - Ну, велите вымыть и вымести ее, - повторил за ним начальник.
      Феодосий Иваныч ушел после того.
      - Я могу теперь идти? - сказала Елена, раскланиваясь перед стариком.
      - Можете! - произнес и он, раскланиваясь с ней.
      Елена пошла.
      - Прощайте, папа! - крикнул отцу Николя и поспешил за Еленой.
      - Когда вы, mademoiselle Жиглинская, будете здесь жить, вы позволите мне бывать у вас? - проговорил он в одно и то же время лукавым и упрашивающим голосом.
      - Пожалуйста, - отвечала она, приветливо кивая ему на прощанье головою.
      * * *
      От Оглоблиных Елена прямо проехала к Жуквичу в гостиницу, где он занимал небольшой, но очень красивый номер. Сам Жуквич, несмотря на то, что сидел дома и даже занимался чем-то, был причесан, припомажен, раздушен и в каком-то франтоватом, мохнатом пальто. На каждой из вещей, которые Елена увидала у него в номере, начиная с нового большого чемодана до толстого клетчатого пледа, лежавшего на диване, ей кинулся в глаза отпечаток европейского изящества и прочности, и она при этом невольно вспомнила сейчас только оставленный ею богатый дом русского вельможи, представлявший огромные комнаты, нелепое убранство в них и грязь на всем.
      - Вот я и нашла вас, - сказала она, входя и пожимая Жуквичу руку.
      - О, да, merci, merci, - произнес он, как бы несколько даже сконфуженный ее появлением. - Но что же такое у вас произошло с князем, скажите ж мне милостиво? - присовокупил он затем.
      - Да ничего, договорились только до полной откровенности и поняли, что не можем жить вместе, - отвечала Елена, садясь, снимая шляпу и порывисто поправляя свои растрепавшиеся от дороги волосы.
      Жуквич при этом широко раскрыл от удивления свои красивые глаза.
      - Жить даже не можете вместе? - повторил он. - Что ж, и князь так же думает?
      - Не знаю, как он думает, потому что после нашей ссоры я с ним больше не видалась, а теперь он и совсем уехал в Петербург.
      - Как?.. Зачем?.. - почти воскликнул Жуквич, окончательно пораженный и удивленный.
      - Это вы его спросите, а мне он ничего не сказал о том, - отвечала насмешливо Елена.
      - Как ж это жаль!.. Как жаль!.. - произнес после того Жуквич тоном, как видно, искреннего сожаления.
      - Чем вам бесполезно жалеть меня, лучше дайте мне кофе, - сказала с маленькой досадой Елена и видя, что на столе стоял кофейный прибор.
      - О, с великою моею готовностью! - произнес Жуквич и сам принялся варить для Елены свежий кофе. При этом он несколько раз и очень проворно сполоснул кофейник, искусно повернул его, когда кофе скипел в нем, и, наконец, налил чашку Елене. Кофе оказался превосходным.
      - Какой вы мастер варить кофе и как умеете это ловко делать! - заметила ему Елена.
      - У меня есть маленькая ловкость в руках! - отвечал с легкою улыбкой Жуквич и при этом, как бы невольно, поласкал одну свою руку другою рукою, а потом его лицо сейчас опять приняло невеселое выражение. - Вы так-таки ж после того с князем и не разговаривали? - проговорил он.
      - Нет, не разговаривала и, вероятно, всю жизнь не буду разговаривать.
      - Почему ж всю жизнь? - спросил Жуквич, опять немного ухмыляясь: он полагал, что в этом случае Елена преувеличивает.
      - Потому что я уезжаю от него совсем!.. Нашла себе казенное место.
      Жуквич окончательно исполнился глубокого сожаления.
      - Как это грустно ж и тем более, что я тому некоторым образом причина! - произнес он.
      - Нисколько не вы, потому что давно это накапливалось и должно было когда-нибудь и чем-нибудь разрешиться.
      - Но все ж, мне казалось бы, вам лучше было подождать, - начал Жуквич каким-то почти упрашивающим голосом, - время ж горами движет, а не то что меняет мысли ж человеческие. Князь, может быть, передумал бы, подчинился бы мало-помалу вашим убеждениям.
      - Нет, он никак в этом случае не подчинится моим убеждениям! возразила Елена.
      - Но кроме ж того, - продолжал Жуквич тем же упрашивающим и как бы искренно участвующим тоном, - вы не знаете ж сами еще, разлюбили ли вы князя или нет.
      Елена при этом слегка покраснела.
      - Положим, я этого не знаю, - начала она, - но во всяком случае в каждом, вероятно, человеке существуют по два, по три и даже по нескольку чувств, из которых какое-нибудь одно всегда бывает преобладающим, а такое чувство во мне, в настоящее время, никак не любовь к князю.
      - Но к кому ж? - спросил ее Жуквич, устремляя на нее пристальный взгляд.
      Елена опять при этом несколько смутилась.
      - То есть к чему же, вы должны были бы спросить меня... - подхватила она. - И это я вам сейчас объясню: я, еще бывши маленьким ребенком, чувствовала, что этот порядок вещей, который шел около меня, невозможен, возмутителен! Всюду - ложь, обман, господство каких-то почти диких преданий!.. Торжество всюду глупости, бездарности!.. Школа все это во мне еще больше поддержала; тут я узнала, между прочим, разные социалистические надежды и чаяния и, конечно, всей душой устремилась к ним, как к единственному просвету; но когда вышла из школы, я в жизни намека даже не стала замечать к осуществлению чего-нибудь подобного; старый порядок, я видела, стоит очень прочно и очень твердо, а бойцы, бравшиеся разбивать его, были такие слабые, малочисленные, так что я начинала приходить в отчаяние. Это постоянное пребывание в очень неясном, но все-таки чего-то ожидающем состоянии мне сделалось, наконец, невыносимо: я почти готова была думать, что разные хорошие мысли и идеи - сами по себе, а жизнь человеческая - сама по себе, в которой только пошлость и гадость могут реализироваться; но встреча с вами, - вот видите, как я откровенна, - согнала этот туман с моих желаний и стремлений!.. Я воочию увидала мой идеал, к которому должна была идти, - словом, я поняла, что я - полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего человечества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родине.
      На лице Жуквича заметно отразилось при этом удовольствие.
      - Вот эта ж самая служба родине, - заговорил он немножко нараспев и вкрадчивым голосом, - я думаю, и нуждалась бы, чтобы вы не расходились с князем: он - человек богатый ж и влиятельный, и добрый! Мы ж поляки, по нашему несчастному политическому положению, не должны ничем пренебрегать, и нам извинительны все средства, даже обман, кокетство и лукавство женщин...
      - Совершенно согласна, что средства все эти позволительны, - подхватила Елена, - но в некоторых случаях они для женщины возможны, а в других - выше сил ее... Вы, как мужчина, может быть, не совсем поймете меня: если б я князя не знала прежде и для блага поляков нужно было бы сделаться его любовницей, я ни минуты бы не задумалась; но я любила этого человека, я некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю жизнь мою пройти с ним рука об руку, и он за все это осмеливается в присутствии моем проклинать себя за то, что расстроил свою семейную жизнь, разрушил счастие преданнейшей ему женщины, то есть полуидиотки его супруги!.. Наконец, когда я сказала ему, что, положим, по его личным чувствам, ему тяжело оказать помощь полякам, но все-таки он должен переломить себя и сделать это чисто из любви ко мне, - так он засмеялся мне в лицо.
      Под влиянием гнева, Елена даже несправедливо передавала происходившее у ней объяснение с князем.
      Жуквич на все эти слова ее молчал.
      - И что мне жить еще после этого с ним?.. - продолжала Елена, - тогда как он теперь, вероятно, тяготится и тем, что мне дает кусок хлеба, потому что я тоже полька!.. Да сохранит меня небо от того!.. Я скорее пойду в огородницы и коровницы, чем останусь у него!
      - А мне ж кажется, что князь любит вас и любит даже очень! - возразил ей Жуквич.
      - Да, чувственно, это может быть, но я хотела и надеялась, что он меня будет любить иначе, а уж если необходимо продавать себя этим негодяям-мужчинам, так можно найти повыгодней и потороватей князя... Вон я сейчас нашла двух покровителей, батюшку и сынка, - обоих обобрать можно, если угодно... - проговорила Елена с каким-то озлобленным цинизмом. Словом, о князе говорить нечего, - это дело решенное, что мы с ним друг для друга больше не существуем! Будемте лучше с вами думать, что нам предпринять для наших соотчичей.
      Жуквич на это развел молча руками.
      - Прежде всего, - продолжала Елена, как бы придумав кое-что, - я одного из моих новых покровителей, юного Оглоблина, заставлю раздать билеты на лотерею, для которой соберу кой-какие из своих вещей, оберу у подруг моих разные безделушки; за все это, конечно, выручится очень маленькая сумма, но пока и то лучше пустого места...
      Жуквич грустно усмехнулся.
      - О, доброте ж вашей пределов нет! - произнес он, вскидывая на Елену сентиментальный взгляд.
      - То-то, к несчастию, доброты одной мало! - подхватила со вздохом Елена. - А нужны силы и средства!
      Затем они еще некоторое время побеседовали, и Жуквич успел при этом спросить Елену, что на какую сумму денег она сама будет жить на новом своем месте?
      - На очень маленькую-с!.. На очень! - отвечала она.
      Жуквич опять с грустным видом и участием покачал головой, а потом, когда Елена ушла от него, он долго оставался в задумчивом состоянии и, наконец, как бы не утерпев, произнес с досадой и насмешкой:
      "О, то ж женщины!"
      * * *
      Возвратясь домой, Елена велела своей горничной собираться и укладываться: ей сделался почти противен воздух в доме князя. Часам к восьми вечера все было уложено. Сборы Елены между тем обратили внимание толстого метрдотеля княжеского, старика очень неглупого, и длинновязого выездного лакея, малого тоже довольно смышленого, сидевших, по обыкновению, в огромной передней и игравших в шашки.
      - Да что, барышня-то эта наша уезжает, видно, куда-нибудь? - спросил метрдотель.
      - Уезжает!.. - отвечал лакей.
      - В Петербург, к князю, что ли? - просовокупил метрдотель.
      - Какое в Петербург!.. Машина разве ходит туда ночью? - возразил лакей.
      - Гм!.. - произнес метрдотель и пододвинул шашку. - Спросить бы ее, паря, надо, куда это она едет: а то князь приедет, хватится ее, что мы ему скажем на то?
      - Известно, хватится! - согласился лакей.
      Метрдотель как бы размышлял некоторое время.
      - Поди, спроси ее!.. Для отметки, мол, это нужно... показать, куда вы выбыли, - проговорил он.
      - Да что мне-то спрашивать? Ты старший-то у нас в доме, - отозвался было сначала лакей.
      - Экой, братец, какой ты глупый! - возразил ему метрдотель: - я старший по буфету, а ты настоящий-то дамский выездной лакей.
      Лакей убедился этим доводом.
      - Да мне что?.. Я пойду!.. - сказал он, а затем встал и проворно пошел в комнату к Елене.
      - Вы уезжать изволите-с? - спросил он ее.
      - Да! - отвечала ему лаконически Елена.
      - Вы не прикажете телеграфировать об этом князю? - допрашивал ее лакей.
      Елена немного испугалась этого.
      - Нет, я сама ему писала; я на короткое время к матери переезжаю! присовокупила она, чтоб отвязаться от дальнейших расспросов.
      - К маменьке изволите ехать? - повторил лакей с явным недоверием в голосе.
      - Да; а как князь возвратится, я опять перееду сюда! - говорила Елена, чтобы только успокоить его.
      Лакей не нашелся более, о чем ее расспрашивать, и возвратился к метрдотелю.
      - К матери, говорит, уезжает на время, - объяснил он тому, усаживаясь опять за шашки.
      - Что ей так вдруг захотелось туда!.. - произнес, усмехнувшись, метрдотель.
      - Прах ее знает! - отвечал лакей, тоже усмехаясь.
      Вскоре после того два дворника и два поваренка, предводительствуемые горничною Елены, стали проносить мимо них сундуки и чемоданы и все это укладывать на приведенного к подъезду извозчика.
      - Куда это, тетенька, путь ваш держите? - пошутил метрдотель горничной.
      - Куда нужно-с! - отвечала та ему: Елена запретила ей говорить княжеской прислуге, куда они переезжают.
      Невдолге после горничной на лестнице показалась и Елена, а за нею шла нянька с ребенком.
      - Не прикажете ли карету для вас заложить?.. Так же стоят лошади, ничего не делают! - отнесся к ней выездной лакей.
      - Нет, не надо!.. Я на извозчике доеду, - сказала Елена. - А ты вот что лучше: побереги мое письмо к князю, которое я оставила в кабинете на столе.
      - Сохранно будет-с! - отвечал ей лакей.
      Елена свою новую квартиру в казенном доме нашла выметенною и вымытою; но при всем том она оказалась очень неприглядною: в ней было всего только две комнаты и небольшая кухня; потолок заменялся сводом; в окнах виднелись железные решетки, так что нянька и горничная, попривыкшие к роскоши в княжеском доме, почти в один голос воскликнули:
      - Ах, батюшки, словно тюрьма какая!..
      Но Елену, кажется, нисколько не смутила бедность ее нового помещения. Обойдя все кругом и попробовав рукой жесткую кожаную мебель, она спокойно села на диван и проговорила:
      - Ничего, матушка Россия, - чего и ожидать лучшего!
      Затем Елена велела поскорее уложить ребенка спать, съела две баранки, которых, ехав дорогой, купила целый фунт, остальные отдала няне и горничной. Те, скипятив самовар, принялись их кушать с чаем; а Елена, положив себе под голову подушку, улеглась, не раздеваясь, на жестком кожаном диване и вскоре заснула крепким сном, как будто бы переживаемая ею тревога сделала ее более счастливою и спокойною...