- Ты знаешь, - начала она, как только они уселись, - я замуж выхожу.
      - Вы?.. Но за кого же?.. - спросил князь удивленным голосом.
      - Конечно, за барона! - отвечала Анна Юрьевна.
      - Зачем вам это понадобилось? - продолжал князь.
      - Он пристал; он этого требует!
      - А, вот что! - произнес князь, почесав у себя за ухом.
      - Говорит, что его положение в обществе неприлично. И точно что, - сам согласись, - оно не совсем ловкое.
      - Он это положение, я думаю, прежде бы должен был предвидеть, - заметил князь.
      - Да, но оно сделалось теперь ему невыносимым.
      Князь сомнительно усмехнулся.
      - Я хотела тебя спросить об одном, - присовокупила Анна Юрьевна, - не зол ли он очень? Может быть, он скрывает от меня это... Tu le connais de longue date; c'est ton ami*.
      ______________
      * Ты его знаешь издавна; это твой друг (франц.).
      При этом вопросе Анны Юрьевны барон весь превратился в слух.
      - Нет, не зол! - отвечал князь протяжно.
      - А что же он? - спросила Анна Юрьевна, поняв, что князь тут кое-чего не договаривает.
      - По-моему, во-первых, он пуст, а потом подловат немного, - извините, что я так выражаюсь! - заключил князь.
      - Ничего! - отвечала Анна Юрьевна.
      Барон невольно даже отшатнулся от драпировки, к которой приложил свое ухо.
      - Это еще ничего! - продолжала Анна Юрьевна. - Но я боюсь, чтобы он капризничать, командовать надо мной не стал очень.
      - Вы сами ему не поддавайтесь, - возразил ей князь.
      - Я не поддамся, конечно... Я помню, как и тот мой муж вздумал было на меня кричать, что я долго одеваюсь на бал, я взяла да банкой с духами и пустила ему в лицо; но все же неприятно иметь в доме бури, особенно на старости лет...
      - Но отчего барон так вдруг вздумал требовать вашей руки?.. От ревности, что ли? - спросил князь, слегка усмехаясь.
      - C'est possible!.. Je n'en sais rien!* - отвечала, усмехнувшись, Анна Юрьевна. - И требует еще, чтоб я, выйдя за него, отдала ему часть моего состояния.
      ______________
      * Это возможно! Я этого не знаю! (франц.).
      - Состояния, однако, требует?.. Не дурак, значит, он.
      - Какой дурак!.. Он очень умный и расчетливый человек, но это бог с ним! Я ему дам; а главное, скажи, как по нашим законам: могу я всегда отделаться от него?
      - Почему же не можете?.. Можете!
      - Par consequent tu m'eneourage!* - заключила Анна Юрьевна.
      ______________
      * Следовательно, ты меня поощряешь! (франц.).
      Князь некоторое время подумал.
      - Ничего особенного не имею сказать против того! - проговорил он, наконец.
      Его в это время, впрочем, занимала больше собственная, довольно беспокойная мысль. Ему пришло в голову, что барон мог уйти куда-нибудь из гостиной и оставить Жуквича с Еленой с глазу на глаз, чего князь вовсе не желал.
      - Итак, все? - сказал он, вставая.
      - Все! - отвечала Анна Юрьевна.
      Барон в эту минуту юркнул, но не в большую гостиную, а через маленькую дверь во внутренние комнаты. Несмотря на причиненную ему досаду тем, что тут говорилось про него, он, однако, был доволен, что подслушал этот разговор, из которого узнал о себе мнение князя, а также отчасти и мнение Анны Юрьевны, соображаясь с которым, он решился вперед действовать с нею.
      Князь недаром беспокоился: у Елены с Жуквичем, в самом деле, происходил весьма интимный разговор. Как только остались они вдвоем в гостиной, Елена сейчас же обратилась к Жуквичу.
      - Вы, однако, не дочитали мне письма, которое вчера получили.
      - Я ж его привез сюда! - отвечал Жуквич и, вынув из кармана письмо, подал его Елене.
      Елена принялась читать письмо, а Жуквич стал ходить взад и вперед по комнате, с целью, кажется, наблюдать, чтобы не вошел кто нечаянно.
      Елена, дочитав письмо, изменилась даже вся в лице.
      - Это ужасно! - произнесла она.
      Жуквич молча принял от нее письмо и положил его снова в карман: грусть и почти скорбь отражались в глазах его.
      - Надобно как можно скорее пособить им, - сказала Елена стремительно.
      - А чем?.. - возразил ей печальным голосом Жуквич. - У меня ж ничего нет! Все взято и отнято правительством!
      - У меня тоже решительно ничего нет, - подхватила Елена, смотря себе на гуттаперчевые браслеты и готовая, кажется, их продать. - Но вот чего я не понимаю, - продолжала она, - каким образом было им эмигрировать, не взяв и не захватив с собой ничего!
      - Одним нечего было захватить, - ответил с грустною улыбкой Жуквич, другие ж не успели.
      - В таком случае я лучше бы осталась дома и никуда не пошла.
      - Да, но человеку жить желается, - его ж инстинкт влечет к тому; остаться значило - наверное быть повешену.
      - Потом еще, - допытывалась Елена, - они жили до сих пор!.. Этому уже лет пять прошло, как они эмигрировали; но отчего они вдруг все разорились?
      - О, тому причина большая есть!.. - подхватил Жуквич. - До последнего времени правительство французское много поддерживало... в Англии тоже целые общества помогали, в Германии даже...
      - А теперь, что же, они прекратили эту помощь?
      Жуквич грустно склонил при этом свою голову.
      - Теперь прекратили!.. Прусско-австрийская война{325} как будто ж всему миру перевернула голову наизнанку; забыли ж всякий долг, всякую обязанность к другим людям; всем стало до себя только!..
      - Ужасно! - повторила еще раз Елена. - Нельзя ли в Москве составить подписку в пользу их?.. Я почти уверена, что многие подпишутся.
      - В Москве ж... подписку в пользу польских эмигрантов?.. Что вы, панна Жиглинская! - почти воскликнул Жуквич.
      Елена сама поняла всю несбыточность своего предположения.
      - В таком случае составьте подписку только между поляками московскими, - те должны отдать все; я хоть полуполька какая-то, но покажу им пример: я отдам все мои платья, все мои вещи, все мои книги!
      - И все это будет такая ж крупица в море, - произнес Жуквич. - Вы прочтите: двести семейств без платья, без крова, без хлеба!..
      У Жуквича при этом даже слезы выступили на глазах; у Елены тоже они искрились на ее черных зрачках.
      - Ну, так вот что! - начала она. - Я просто скажу князю, чтобы он послал им денег сколько только может!
      - О, нет, нет!.. - опять воскликнул Жуквич, кивая отрицательно головой. - Вы ж не знаете, какой князь заклятый враг поляков.
      - Тут дело не в поляках, - отвечала Елена, - а в угнетенных, в несчастных людях. Кроме того, я не думаю, чтоб он и против поляков имел что-нибудь особенное.
      - Против ж поляков он имеет!.. Я могу вам это доказать ясно, как божий день, из его заграничной жизни.
      - Пожалуйста, я никогда ничего подобного от него не слыхала! проговорила Елена с заметным любопытством.
      Жуквич некоторое время медлил и как бы собирался с мыслями.
      - Это было ж в Лондоне, - начал он, заметно приготовляясь к длинному рассказу. - Я ж сам, к сожалению, был виновником тому, что произошло... Был митинг в пользу поляков в одной таверне!.. Восстание польское тем временем лишь началось... Я только прибыл из Польши и, как живой свидетель, под влиянием неостывших впечатлений, стал рассказывать о том, как наши польские дамы не совсем, может, вежливо относятся к русским офицерам... как потом были захвачены в казармах солдаты и все уничтожены... Вдруг князь, который был тут же, вскакивает... Я передаю ж вам, нисколько не преувеличивая и не прикрашивая это событие: он был бледен, как лист бумаги!.. Голос его был это ж голос зверя разъяренного. "Если ж, говорит, вы так поступаете с нашими, ни в чем не виноватыми солдатами, то клянусь вам честью, что я сам с первого ж из вас сдеру с живого шкуру!" Всех так ж это удивило; друзья князя стали было его уговаривать, чтобы он попросил извиненья у всех; он ж и слушать не хочет и кричит: "Пусть, говорит, идут со мной ж на дуэль, кто обижен мною!.."
      Елена слушала Жуквича с мрачным выражением в лице: она хоть знала нерасположение князя к полякам, но все-таки не ожидала, чтобы он мог дойти до подобной дикой выходки.
      - Это, может быть, тогда произошло под влиянием какой-нибудь случайной минуты, но теперь, я надеюсь, этого не повторится, - проговорила она.
      - Вы думаете ж? - спросил ее Жуквич.
      - Совершенно уверена в том! - отвечала Елена.
      - Разве ж красота женская способна так изменить человека? - сказал, пожимая плечами, Жуквич. - А я ж полагаю, что князь мне будет даже мстить, что я передал вам о положении моих несчастных собратов.
      - Но чем он может мстить вам?.. Не донос же он на вас сделает, возразила ему Елена, уже обидевшись за князя.
      Разговор их при этом должен был прекратиться, потому что в гостиную вошли Анна Юрьевна и князь. Сей последний, как только взглянул на Елену, так сейчас догадался, что между ею и Жуквичем происходила весьма одушевленная и заметно взволновавшая их обоих беседа. Такое открытие, разумеется, не могло быть ему приятным и придало ему тревожный и обеспокоенный вид. Анна Юрьевна тоже явилась какая-то все еще расстроенная, да и барон, вскоре пришедший, никак не мог скрыть неприязни, которая родилась у него против князя за его отзыв о нем. Вечер, вследствие всего этого, начал тянуться весьма неодушевленно, и даже превосходнейшим образом приготовленное мороженое никого не развлекло: хозяева и гости очень были рады, когда приличие позволило сим последним двинуться по домам.
      Князя до того мучила замечаемая им интимность между Еленой и Жуквичем, что он, едучи в карете с нею, не утерпел и сказал ей:
      - Когда я вчера возвратился домой поутру и входил в гостиную, то случайно, конечно, видел в зеркало, что Жуквич вам читал какое-то письмо.
      - Да, читал! - отвечала Елена, нисколько не смутившись.
      - Но от кого же это письмо и какого рода? - спросил князь.
      - Об этом много говорить надобно, а я сегодня слишком утомлена для того.
      - Но вы, однако, мне скажете это?
      - Непременно, - отвечала Елена.
      У князя точно камень спал с души.
      - А когда именно скажете? - присовокупил он.
      - Завтра, вероятно! - отвечала Елена.
      Она хотела прежде обдумать хорошенько, с чего ей начать и как лучше подействовать на князя, который, со своей стороны, убедясь, что между Еленой и Жуквичем начались не сердечные отношения, а, вероятно, какие-нибудь политические, предположил по этому поводу поговорить с Еленой серьезно.
      IV
      На другой день князь Григоров совершенно неожиданно получил письмо с заграничным штемпелем. Адрес был написан незнакомой ему рукою. Как бы заранее предчувствуя что-то недоброе, князь с некоторым страхом распечатал это письмо и прочел его. Оно было от г-жи Петицкой и несколько загадочного содержания. "Извините, князь, - писала она, - что я беспокою вас, "но счастие и спокойствие вашей супруги заставляют меня это делать. Известный вам человек, который преследует княгиню всюду за границей, позволяет себе то, чего я вообразить себе никогда не могла: он каждодневно бывает у нас и иногда в весьма непривлекательном, пьяном виде; каждоминутно говорит княгине колкости и дерзости; она при нем не знает, как себя держать. Я несколько раз умоляла ее сбросить с себя эту ужасную ферулу; но она, как бы очарованная чарами этого демона, слышать об этом не хочет и совершенно убеждена, что он тем только существует на свете, что может видеть ее. Ваш совет и ваше слово, я уверена в том, могущественнее всего подействуют на княгиню. Она до сих пор сохранила еще к вам самое глубокое уважение и самую искреннюю признательность; а ваша доброта, конечно, подскажет вам не оставлять совершенно в беспомощном состоянии бедной жертвы в руках тирана, тем более, что здоровье княгини тает с каждым днем, и я даже опасаюсь за ее жизнь".
      Письмо это очень встревожило князя. Он порывисто и сильно позвонил.
      Вбежал лакей.
      - Позови сюда скорее Елену Николаевну! - сказал князь, забыв совершенно, что такое беспокойство его о жене может не понравиться Елене и что она в этом случае будет ему плохая советница.
      Елена, когда ее позвали к князю, непременно полагала, что он будет говорить с нею о Жуквиче, а потому, с своей стороны, вошла к нему в кабинет тоже в не совсем спокойном состоянии, но, впрочем, с решительным и смелым видом.
      - Посмотри, что мне пишут из-за границы! - сказал князь, подавая Елене письмо Петицкой.
      Елена поспешила прочесть его.
      - Что же из этого? - спросила она совершенно равнодушным голосом князя.
      - Ничего из этого! - отвечал он. - Только господин этот может уморить княгиню, - больше ничего!
      - Это очень бы, конечно, было жаль! - сказала Елена протяжно и, будучи совершенно убеждена, что Петицкая от первого до последнего слова налгала все, она присовокупила: - Из этого письма я вовсе не вижу такой близкой опасности, особенно если принять в расчет, кем оно писано.
      - Оно писано женщиной, очень хорошо знающей настоящую жизнь Миклакова и княгини, - отвечал князь.
      - Но ты забыл, что эта женщина - врунья, сплетница, завистница! возразила ему Елена.
      - Все это, может быть, справедливо! - согласился князь. - Но тут-то она не имеет никакой цели ни лгать, ни выдумывать.
      - Цель ее, вероятно, заключается в ее гадкой и скверной натуришке, жаждущей делать гадости и подлости на каждом шагу!
      - Что Миклаков зол, желчен и пьяница, - это и я знаю без госпожи Петицкой!.. - возразил князь.
      - И я тоже это знаю, - подтвердила Елена, - но в то же время убеждена, что, при всех своих дурных качествах, он не станет никакой в мире женщины мучить и оскорблять.
      - Это только твои предположения, которые надобно еще доказать.
      - Доказать это, по-моему, очень нетрудно, - отвечала, подумав, Елена. Пошли за Жуквичем и расспроси его: он очень еще недавно, в продолжение нескольких месяцев, каждодневно виделся с княгиней и с Миклаковым, и я даже спрашивала у него: хорошо ли все у них идет?
      - Что же он тебе сказал на это? - перебил ее стремительно князь.
      - Сказал, что все у них мирно.
      - Что еще потом он тебе говорил об этом?
      - Да я не расспрашивала его особенно много... Пошли, я тебе говорю, за ним и сам расспроси его.
      Князь размышлял некоторое время.
      - Тут одно неудобство - совершенно постороннего человека посвящать в подобные интимные вещи... - проговорил он.
      - Какие же это интимные вещи, о которых все, я думаю, знают? возразила Елена.
      Князь еще, однако, подумал немного; потом, видно, решившись, довольно сильно позвонил. Явился лакей.
      - Поди к господину Жуквичу, - начал он приказывать лакею и при этом назвал улицу и гостиницу, где жил Жуквич, - и попроси его пожаловать ко мне, так как мне нужно его видеть по весьма важному делу.
      У Елены в продолжение этого разговора все больше и больше начинало появляться в лице грустно-насмешливое выражение. Участие князя к жене и на этот раз болезненно кольнуло ее в сердце: как она ни старалась это скрыть, но не могла совладать с собой и проговорила:
      - Я еще тогда, как княгиня взяла только Петицкую с собою за границу, говорила, что та будет ссорить ее с Миклаковым, и даже предсказывала, что княгиня, вследствие этого, опять вернется к тебе.
      Князь на это промолчал.
      - Ты тогда уверял, - продолжала Елена, - что это нисколько не будет до тебя касаться; но я говорила, что это неправда и что это будет тебя касаться, - оказалось, что и в этом я не ошиблась.
      Князь и на это ни слова не сказал. Елена тоже не стала развивать далее своей мысли, не желая очень раздражать князя, так как предполагала, не откладывая времени, начать с ним разговор по поводу своего желания помочь польским эмигрантам.
      Жуквич не замедлил явиться.
      Князь встретил его самым дружественным образом.
      - Садитесь, пожалуйста! - говорил он, пододвигая ему стул.
      Жуквич принял всю эту любезность князя с некоторым недоумением и кидаемыми на Елену беглыми взглядами как бы спрашивал ее, что это значит.
      Князь, впрочем, сам вскоре разрешил его сомнения.
      - У меня просьба к вам есть... - начал он, и лицо его мгновенно при этом покрылось румянцем. - Вы, может быть, слышали... что я... собственно... в разводе с женой, и что она даже... уехала за границу с одним господином. И вдруг теперь я... получаю из Парижа, куда они переехали, письмо... которым... уведомляют меня, что княгиня до такой степени несчастлива по милости этого человека, что вконец даже расстроила свое здоровье... Вы видели отчасти их жизнь: скажите, правда это или нет?
      На вопрос этот Жуквич довольно продолжительное время медлил ответом: он, видимо, соображал, в каком тоне ему говорить, и Елена, заметившая это, поспешила ему помочь.
      - Вы заметьте, что князю об этом пишет госпожа Петицкая, - сказала она.
      - А, госпожа Петицкая!.. - повторил с улыбкою Жуквич.
      - Но вот вы мне говорили, что напротив - между княгиней и Миклаковым все хорошо идет! - продолжала Елена.
      - О, да!.. Совершенно ж хорошо! - подхватил Жуквич полным уже голосом.
      - И как на вид княгиня - весела?.. Здорова?.. Покойна? - вмешался в их разговор князь.
      - По-моему ж весела и здорова, - подтвердил, пожимая плечами, Жуквич.
      - Я и не понимаю после этого ничего!.. - произнес князь. - А вот еще один вопрос, - присовокупил он, помолчав немного. - Я буду с вами говорить вполне откровенно: Миклаков этот - человек очень умный, очень честный; но он в жизни перенес много неудач и потому, кажется, имеет несчастную привычку к вину... Как он теперь - предается этому или нет?
      - О, да нет ж!.. Нисколько!.. - воскликнул Жуквич.
      - Но, может быть, этого не было в Германии, а возобновилось в Париже?
      - Я ж того не знаю, - отвечал Жуквич, опять пожимая плечами и как бы начиная скучать такими расспросами.
      Елене тоже они заметно не нравились.
      - Чем тебе обижать заранее человека такими предположениями, ты лучше напиши к кому-нибудь из твоих знакомых в Париже, - пусть они проверят на месте письмо госпожи Петицкой, - сказала она.
      - У меня в Париже решительно никого нет знакомых, - возразил ей князь.
      При последних словах князя лицо Жуквича приняло какое-то соображающее выражение.
      - У меня ж много в Париже знакомых. Не поручите ли вы мне это дело исполнить? - произнес он.
      - Но каким образом ваши знакомые могут проверить это? - спросил его князь.
      - Очень просто ж это! Я с месяц лишь рекомендовал через письмо одного моего знакомого княгине и Миклакову. Он был ими очень обласкан и бывает у них часто, - чего ж удобнее, как не ему наблюсти над всем? Я ему ж телеграфирую о том, и он мне телеграфирует...
      - Это значит - еще третьего человека посвящать в эту тайну! проговорил князь, относясь больше к Елене.
      - Да не вы ж его будете посвящать, а я! - подхватил Жуквич.
      - Но вам-то с какой стати посвящать его в это и заботиться о княгине?
      Жуквич при этом грустно усмехнулся и склонил свою голову.
      - Мы ж, поляки, часто, по нашему политическому положению, интересуемся и спрашиваем друг друга о самых, казалось бы, ненужных и посторонних нам людях и вещах.
      - Ну, в таком случае не откажите и сделайте мне это одолжение! проговорил князь и вместе с тем протянул Жуквичу руку.
      - О, с великим удовольствием! - воскликнул тот, заметно обрадованный просьбой князя, и, принимая его руку в обе свои руки, крепко пожал ее.
      - Но ты сам потом должен будешь заплатить господину Жуквичу каким-нибудь одолжением, - пошутила князю Елена.
      - Если только это будет в моей возможности, - отвечал он ей серьезно.
      - Мне, вероятно ж, будет заплачено больше, чем я стою того!.. Вероятно!.. - подхватил Жуквич шутливым тоном. Затем он вскоре стал прощаться, говоря, что сейчас идет отправлять телеграмму.
      Князь еще раз искренно поблагодарил его; когда, наконец, Жуквич совсем пошел, то Елена вдруг быстро поднялась с своего места и, побежав вслед за ним, нагнала его в передней.
      - Послушайте, - начала она торопливо, но тихо, - в самом деле у Миклакова с княгиней мирно идет?
      Жуквич в ответ на это пожал только плечами.
      - И княгиня действительно весела? - продолжала Елена.
      - Ну, не очень... особенно по временам, - произнес, наконец, Жуквич.
      - А Миклаков не кутит никогда?
      - И того ж нельзя сказать утвердительно. И видал его иногда в очень bon courage!*
      ______________
      * навеселе! (франц.).
      - Но все-таки, как вы полагаете, во всем этом ничего нет особенно серьезного? - говорила Елена.
      - Серьезного ж нет ничего! - подтвердил Жуквич, очень хорошо понявший, что Елена желает, чтобы ничего серьезного не было.
      - Я вас потому спрашиваю, - продолжала она, - что вы посмотрите, как это взволновало и встревожило князя; но что будет с ним, если это еще правда окажется!
      - Да, к крайнему ж моему удивлению, я вижу, что он очень встревожен, произнес неторопливо Жуквич.
      - Ужас что такое!.. Ужас! - подхватила Елена. - И каково мое положение в этом случае: он волнуется, страдает о другой; а я мало что обречена все это выслушивать, но еще должна успокаивать его.
      Жуквич на это грустно только склонил голову и хотел было что-то такое сказать, но приостановился, так как в это время в зале послышались тяжелые шаги. Елена тоже прислушалась к этим шагам и, очень хорошо узнав по ним походку князя, громко проговорила:
      - Прощайте, пан Жуквич.
      - Прощайте, панна Жиглинская! - отвечал он, в свою очередь угадав ее намерение.
      Князь, в самом деле, вышел из кабинета посмотреть, где Елена, и, ожидая, что она разговаривает с Жуквичем, хотел, по крайней мере, по выражению лица ее угадать, о чем именно.
      На другой же день к вечеру Жуквич прислал с своим человеком к князю полученную им из Парижа ответную телеграмму, которую Жуквич даже не распечатал сам. Лакей его, бравый из себя малый, с длинными усищами, с глазами навыкате и тоже, должно быть, поляк, никак не хотел телеграммы этой отдать в руки людям князя и требовал, чтобы его допустили до самого пана. Те провели его в кабинет к князю, где в то время сидела и Елена.
      - Телеграмма, ясновельможный пан! - крикнул поляк и, почти маршем подойдя к князю, подал ему телеграмму, а потом, тем же маршем отступя назад, стал в дверях.
      Князь сначала сам прочел телеграмму и затем передал ее Елене, которая, пробежав ее, улыбнулась.
      Телеграмма гласила нижеследующее: "Я бываю у княгини Григоровой и ничего подобного твоим подозрениям не видал. Миклаков, по обыкновению, острит и недавно сказал, что французы исполнены абстрактного либерализма, а поляки - абстрактного патриотизма; но первые не успели выработать у себя никакой свободы, а вторые не устроили себе никакого отечества. Княгиня же совершенно здорова и очень смеялась при этом".
      - Вот видишь, я тебе говорила, что все это вздор! - произнесла Елена.
      - Я очень рад, конечно, тому, если только это правда! - сказал князь. Ну, теперь, любезный, ты можешь идти, - отнесся он к лакею. - Кланяйся господину Жуквичу и поблагодари его от меня; а тебе вот на водку!
      И с этими словами князь протянул лакею руку с пятирублевой бумажкой. Тот, в удивлении от такой большой награды, еще более выпучил свои навыкате глаза.
      - Много милостивы, ясновельможный пан! - опять крикнул он и, повернувшись после того по-солдатски, налево кругом, ушел. Хлопец сей, видно, еще издавна и заранее намуштрован был, как держать себя перед русскими.
      Елена видела, что полученная телеграмма очень успокоила князя, а потому, полагая, что он должен был почувствовать некоторую благодарность к Жуквичу хоть и за маленькую, но все-таки услугу со стороны того, сочла настоящую минуту весьма удобною начать разговор с князем об интересующем ее предмете.
      Для большего успеха в своем предприятии Елена, несмотря на прирожденные ей откровенность и искренность, решилась употребить некоторые обольщающие средства: цель, к которой она стремилась, казалась ей так велика, что она считала позволительным употребить для достижения ее не совсем, может быть, прямые пути, а именно: Елена сходила в детскую и, взяв там на руки маленького своего сына, возвратилась с ним снова в кабинет князя, уселась на диване и начала с ребенком играть, - положение, в котором князь, по преимуществу, любил ее видеть. Она стала своему Коле делать буки, и когда Елена подносила свою руку к горлышку ребенка, он сейчас принимался хохотать, визжать. Потом, когда она отводила свою руку, Коля только исподлобья посматривал на это; но Елена вдруг снова обращала руку к нему, и мальчик снова принимался визжать и хохотать; наконец, до того наигрался и насмеялся, что утомился и, прильнув головой к груди матери, закрыл глазки: тогда Елена начала его потихоньку качать на коленях и негромким голосом напевать: "Баю, баюшки, баю!". Ребенок вскоре совсем заснул. Елена, накрыв сына легким шарфом, который был на ней, не переставала его слегка укачивать. Князь с полным восторгом и умилением глядел на всю эту сцену: лицо же Елены, напротив, продолжало оставаться оттененным серьезной мыслию.
      - А у меня, Гриша, будет к тебе просьба, - начала она наконец.
      - Ко мне? - спросил князь.
      - Да!.. Вот в чем дело: я, как ты сам часто совершенно справедливо говорил, все-таки по происхождению моему полячка... Отец мой, что бы там про него ни говорили, был человек не дурной и, по-своему, образованный. Он, еще в детстве моем, очень много мне рассказывал из истории Польши и из частной жизни поляков, об их революциях, их героях в эти революции. Все это неизгладимыми чертами запечатлелось в моей памяти; но обстоятельства жизни моей и совершенно другие интересы отвлекли меня, конечно, очень много от этих воспоминаний; вдруг теперь этот Жуквич, к которому ты, кажется, немного уже меня ревнуешь, прочел мне на днях письмо о несчастных заграничных польских эмигрантах, которые мало что бедны, но мрут с голоду, - пойми ты, Гриша, мрут с голоду, - тогда как я, землячка их, утопаю в довольстве... Мне просто сделалось гадко и постыдно мое положение, и я не в состоянии буду переносить его, если только ты... у меня в этом случае, ты сам знаешь, нет ни на кого надежды, кроме тебя... если ты не поможешь им...
      Елена остановилась на минуту.
      Князь молчал и только с каждым словом ее все тяжелее и тяжелее стал переводить дыхание.
      - Ты не давай лучше мне ничего, давай как можно меньше матери моей денег, которой я решительно не знаю, зачем ты столько даешь, - продолжала Елена, заметив не совсем приятное впечатление, которое произвела ее просьба на князя, - но только в этом случае не откажи мне. Их, пишут, двести семейств; чтоб они не умерли с голоду и просуществовали месяца два или три, покуда найдут себе какую-нибудь работу, нужно, по крайней мере, франков триста на каждое семейство, - всего выйдет шестьдесят тысяч франков, то есть каких-нибудь тысяч пятнадцать серебром на наши деньги. Пошли им эту сумму, и ты этим воздвигнешь незыблемый себе памятник в их сердцах...
      Проговоря это, Елена замолчала.
      Молчал по-прежнему и князь некоторое время; но гнев очень заметно ярким и мрачным блеском горел в его глазах.
      - Я предчувствовал, что это будет! - проговорил он, как бы больше сам с собой. - Нет, я не дам польским эмигрантам ничего уже более! - присовокупил он затем, обращаясь к Елене.
      Тогда красивые черты лица Елены, в свою очередь, тоже исказились гневом.
      - Отчего это? - едва достало у ней силы выговорить.
      - Оттого, что я довольно им давал и документ даже насчет этого нарочно сохранил, - проговорил князь и, проворно встав с своего места, вынул из бюро пачку писем, взял одно из них и развернул перед глазами Елены. - На, прочти!.. - присовокупил он, показывая на две, на три строчки письма, в которых говорилось: "Вы, мой милый князь, решительно наш второй Походяшев: вы так же нечаянно, как и он, подошли и шепнули, что отдаете в пользу несчастных польских выходцев 400 тысяч франков. Виват вам!"
      - Но когда же это было? - спросила Елена, удивленная этим открытием.
      - Это было, когда я жил за границей, и за мое доброе дело господа, про которых ты говоришь, что я незыблемый памятник могу соорудить себе в сердцах их, только что не палками выгнали меня из своего общества.
      - Да, это я знаю. Но ты сам подал повод к тому, - возразила Елена.
      - Чем?.. Чем? - воскликнул князь, забыв даже, что тут спал ребенок.
      - Тем, что хотел как-то драть со всех кожу!
      - А! Тебе уж и про то доложено! - произнес князь. - Ну, так узнай ты теперь и от меня: это слово мое было плодом долгого моего терпения... Эти люди, забыв, что я их облагодетельствовал, на каждом шагу после того бранили при мне русских, говорили, что все мы - идиоты, татары, способные составлять только быдло, и наконец, стали с восторгом рассказывать, как они плюют нашим офицерам в лицо, душат в постелях безоружных наших солдат. Скажи мне: самому ярому члену Конвента, который, может быть, снял головы на гильотине с нескольких тысяч французов, смел ли кто-нибудь, когда-нибудь сказать, что весь французский народ дрянь?..
      - Поляки, по-твоему, - возразила с саркастическим смехом Елена, - могут и должны любить русских и считать вас народом добрым и великодушным?
      - Они могут нас ненавидеть и считать чем им угодно, но при мне они не должны были говорить того!.. - проговорил князь.
      - Ты поэтому твое чисто личное оскорбление, - продолжала Елена тем же насмешливым тоном, - ставишь превыше возможности не дать умереть с голоду сотням людей!.. После этого ты, в самом деле, какой-то пустой и ничтожный человек! - заключила она как бы в удивлении.
      - К этому имени я давно уже привык. Ты не в первый раз меня им честишь, - сказал князь, едва сдерживая себя.
      - Но я тогда еще говорила под влиянием ревности, а потому была, быть может, не совсем права; но теперь я хочу сорвать с тебя маску и спросить, что ты за человек?
      При этих словах Елены ребенок, спавший у ней на коленях, проснулся и заплакал.
      - Няня, поди возьми его у меня! - крикнула она стоявшей в зале няне и ожидавшей, когда ей отдадут барчика.