В комнату вошел, наконец, приехавший Елпидифор Мартыныч.
      - Приятная семейная картина! - произнес он негромким голосом.
      - Ах, здравствуйте! - сказала ему на это Елена довольно ласковым голосом.
      - Здравствуйте! - сказал ему тоже ласково и князь.
      - Прежде всего-с - к-ха! - начал Елпидифор Мартыныч. - Осмотрим Николая Григорьича... Теплота в тельце умеренная, пупок хорош, а это что глазки ваши вы так держите?.. Не угодно ли вам их открыть?.. - И Елпидифор Мартыныч дотронулся легонько пальцем до горлышка ребенка, и тот при этом сейчас же открыл на него свои большие черные глаза.
      - Воспалены немного, воспалены, - продолжал Елпидифор Мартыныч, маленькое прилитие крови к головке есть.
      - Но он ужасно много ест и спит! - как бы пожаловалась Елена на сына.
      - И отлично делает, что сим занимается, отлично! - подхватил Иллионский и уселся, чтобы, по обыкновению своему, поболтать.
      - Какой случай сейчас! - начал он с усмешкою. - Подъезжаю я почти к здешнему дому, вдруг мне навстречу сын этого богача Оглоблина, - как его: Николай Гаврилыч, что ли!.. Ведь он, кажется, родственник вам?
      - По несчастью, родственник, - отвечал князь, начинавший немного досадовать в душе, зачем Елпидифор Мартыныч расселся тут и мешает ему любоваться сыном.
      - Только вдруг он кричит: "Стой! Стой!", - продолжал свой рассказ доктор. - Я думал, бог знает что случилось: останавливаюсь... он соскакивает с своего экипажа, подбегает ко мне: "Дайте-ка, говорит, мне вашу шляпу, а я вам отдам мою шапку. Мне, говорит, ужо нужно ехать в маскарад, и я хочу нарядиться доктором". - "Что такое, говорю, за глупости!" Ну, пристал: "Дайте, да дайте!" Думаю, сын такого почтенного и именитого человека, взял, да и отдал, а он мне дал свою шапку. Хорошо, по крайней мере, что моя-то шляпенка ничего не стоит, а его шапка рублей двести, чай, заплачена.
      И с этими словами Елпидифор Мартыныч встряхнул перед глазами своих слушателей в самом деле дорогую бобровую шапку Оглоблина и вместе с тем очень хорошо заметил, что рассказом своим нисколько не заинтересовал ни князя, ни Елену; а потому, полагая, что, по общей слабости влюбленных, они снова желают поскорее остаться вдвоем, он не преминул тотчас же прекратить свое каляканье и уехать.
      Николя Оглоблин выпросил шляпу у Елпидифора Мартыныча действительно для маскарада, но только хотел нарядиться не доктором - это он солгал, - а трубочистом. Месяца два уже m-r Николя во всех маскарадах постоянно ходил с одной женской маской в черном домино, а сам был просто во фраке; но перед последним театральным маскарадом получил, вероятно, от этого домино записочку, в которой его умоляли, чтобы он явился в маскарад замаскированным, так как есть будто бы злые люди, которые подмечают их свидания, - "но только, бога ради, - прибавлялось в записочке, - не в богатом костюме, в котором сейчас узнают Оглоблина, а в самом простом". Николя начал ломать себе голову, какой бы это такой простой костюм изобресть; не в цирюльню же ехать и взять там себе какую-нибудь мерзость. Но когда он встретил Елпидифора Мартыныча и невольно обратил внимание на его лоснящуюся против солнца скверную, круглую шляпенку, то ему вдруг пришла в голову счастливая мысль выпросить эту шляпу и одеться трубочистом. Намерение свое, как мы видели, он привел в исполнение и в двенадцать часов был уже в предполагаемом костюме в театральной зале. Вскоре потом он увидел свое знакомое женское домино и прямо направился к нему.
      - Ах, это вы? - проговорило ему домино пискливым голосом.
      - Я-с! - отвечал Николя, едва ворочая под маской своими толстыми губищами и сильно задыхаясь под ней.
      Затем маска взяла Оглоблина под руку.
      - Лучше нам, я думаю, ложу взять; здесь тесно, да и такая дрянная толпа, - проговорила она.
      - Bon!* - повиновался ей Николя и взял самую темную ложу в бенуаре.
      ______________
      * Хорошо! (франц.).
      Толпа замаскированных все больше и больше прибывала, и, между прочим, вошли целых пять мужских масок: две впереди под руку и сзади, тоже под руку, три. Маски эти, должно быть, были все народ здоровый, не совсем благовоспитанный и заметно выпивший.
      - Что ж, они здесь? - спросила одна из передних масок.
      - Здесь! Я уж справлялся. Он сегодня в костюме трубочиста.
      - А, в костюме трубочиста! Ха-ха-ха!.. - говорил и смеялся спрашивающий.
      Задняя тройка шла молча и как-то неуклюже шагая. В передней паре один одет был разбойником, с огромным кинжалом за поясом, а другой - кучером с арапником. Задние же все наряжены были в потасканные грубые костюмы капуцинов, с огромными четками в руках. Проходя мимо того бенуара, в котором поместился Николя со своей маской, разбойник кивнул головой своему товарищу и проговорил несколько взволнованным голосом:
      - Смотри, вот они где сидят.
      - Ага!.. И отлично! - повторил опять другой и снова захохотал. Ребятам-то надобно дать еще выпить! - присовокупил он, когда они прошли в ложу.
      - Дадим! Пойдемте, господа, вонзимте! - проговорил разбойник, обращаясь к задней тройке.
      - Вонзим, вонзим! - отозвалась одна из масок, и все они с видимым удовольствием последовали за разбойником, который провел их в буфет, где и предложил им целый графин водки в их распоряжение. Все три капуцина сейчас же выпили по рюмке и потом, не закусивши даже, по другой, а разбойник и кучер угостили себя по стаканчику лисабонского.
      - Теперь-с, - начал первый из них толковать прочим товарищам, - как они тронутся, мы на тройке за ними; девка уже подкуплена, на звонок отворит нам, мы войдем и сделаем свое дело...
      - Чтобы тоже кто из соседей не услыхал: пожалуй, и полицию притащат! заметил один из капуцинов, вероятно, более благоразумный.
      - Да никто, черт ты этакий, не услышит, - возразил ему с досадой разбойник, - совершенно отдельный флигель и ход даже с улицы: я приезжал туда, бывало, какой пьяный, пел и орал, чертям тошно, - никто никогда ничего не слыхал!
      - Да ведь, наконец, брат, коли взялся, так отнекиваться нечего! подхватил кучер, обращаясь к капуцину.
      - Коли деньги взял, так действуй, как велят! - подхватил другой капуцин.
      - Да, это точно что... - согласился невеселым голосом первый капуцин.
      В это время Николя и Петицкая (читатель, вероятно, догадался, кто была эта маска) продолжали сидеть в своем бенуаре и разговаривали между собой. Г-жа Петицкая была на этот раз более чем грустна. Пользуясь тем, что она сидела в совершенно почти темном углу ложи, маску свою она сняла и, совершенно опустив в землю глаза, нетерпеливой рукой, сама, кажется, не замечая того, вертела свое домино до того, что изорвала даже его. М-r Николя тоже был в каком-то раздраженно-воспаленном состоянии. Он перед тем только спросил бутылку шампанского, которую хотел было распить вместе с г-жой Петицкой, что и делал всегда обыкновенно в прежние маскарады; но та решительно отказалась, так что он всю бутылку принужден был выпить один.
      - Этому решительно не должно продолжаться, - говорила г-жа Петицкая.
      - Но почему же? - спрашивал Николя удивленным и испуганным голосом.
      - Потому что завтра или послезавтра должна приехать моя сестра ко мне, и я не хочу, чтобы она была свидетельницей моего позора.
      У г-жи Петицкой ни на какую сестру в целом мире намека не было.
      - Но что ж сестра?.. Мы можем видаться не у вас, а в гостиницах! как-то шлепал больше Николя своим толстым языком.
      - Что?.. Что?.. - воскликнула г-жа Петицкая. - Это уже глупо, наконец, так говорить! - проговорила она как бы и раздраженным голосом.
      Николя сильно сконфузился таким замечанием.
      - Вы принимаете меня, я не знаю, за какую женщину... - продолжала г-жа Петицкая.
      - Нисколько я не принимаю!.. И думать никогда ничего подобного не смел!.. Я люблю только пламенно вас, - говорил Николя.
      Петицкая захохотала самым обидным, саркастическим смехом.
      - Чему же вы смеетесь? - спросил ее Николя, в свою очередь, тоже обиженным и опечаленным тоном.
      - Ах, боже мой, боже мой, - произнесла на это, как бы больше сама с собой, г-жа Петицкая. - Если бы вы действительно любили меня пламенно, обратилась она к Николя, - так не стали бы спрашивать, чему я смеюсь, а сами бы поняли это.
      - Но как же мне понять? Ей-богу, я не знаю, научите меня, - je vous supplie*.
      ______________
      * я вас умоляю (франц.).
      - Подобным вещам не учат-с, а мужчины, любя, сами знают их!
      Николя на это пожал только плечами. Он в самом деле был поставлен в довольно затруднительное положение: по своему уму-разуму и по опытам своей жизни он полагал, что если любимая женщина грустит, капризничает, недовольна вами, то стоит только дать ей денег, и она сейчас успокоится; но в г-же Петицкой он встретил совершенно противуположное явление: сблизясь с ней довольно скоро после их первого знакомства, он, видя ее небогатую жизнь, предложил было ей пятьсот рублей, но она отвергнула это с негодованием. Потом он и после того несколько раз умолял ее принять от него или деньги, или хоть подарок какой-нибудь; на все это г-жа Петицкая только грустно усмехалась и отрицательно качала головой. Она в этом случае имела совершенно иные виды: слывя между всеми своими знакомыми, конечно, немножко за кокетку, но в то же время за женщину весьма хорошей нравственности, тем не менее однако, г-жа Петицкая, при муже и во вдовстве, постоянно имела обожателей, но только она умела это делать как-то необыкновенно скрытно: видалась с ними по большей части не дома, а если и дома, то всегда подбирала прислугу очень глупую и ничего не понимающую. Самой живой и сильною страстью ее в последнее время был Архангелов; он сильно пленил ее красотой своей; но на розах любви, если только под ними не подложено обеспеченного состояния, как известно, нельзя долго почить. Г-жа Петицкая увидала, что ей скоро кушать будет нечего, потому что Архангелов только опивал и объедал ее, да еще денег у нее брал взаймы; само благоразумие заставило ее не пренебречь ухаживанием m-r Николя, и, рассчитывая на его недалекость и чувственный темперамент, г-жа Петицкая надеялась даже женить его на себе; для этого она предположила сначала сблизиться с ним, показать ему весь рай утех, и вдруг все это прервать, объяснив ему, что рай сей он может возвратить только путем брака. Настоящее свидание было последнее, на котором она и предназначила объявить ему свое решение.
      - Что ж, мы отсюда к вам поедем? - проговорил Николя каким-то уж робким голосом.
      Петицкая некоторое время недоумевала: сказать ли ему свое решение в маскараде и потом самой уехать, оставя Николя одного?.. Но как в этом случае можно было понадеяться на мужчину: пожалуй, он тут же пойдет, увлечется какой-нибудь маской и сейчас же забудет ее! Гораздо было вернее зазвать его в свой уединенный уголок, увлечь его там и тогда сказать ему: finita la commedia!*
      ______________
      * представление окончено! (итал.).
      - Поедемте, если уж вы так желаете этого, - отвечала она ему грустным тоном.
      Николя был в восторге и предложил сейчас же уехать из маскарада.
      - Хорошо, - отвечала Петицкая и на это грустным тоном.
      Через несколько минут они в карете Николя уже неслись в скромный проулок жилища г-жи Петицкой. Вскоре за ними, этим же путем, проехала и ухарская извозчичья тройка с несколькими седоками.
      По возвращении домой, Петицкая не позволила Николя войти прямо за собой в спальню и объявила ему, что она еще переодеться хочет, потому что ей будто бы страшно неловко было в маскарадном платье, и когда, наконец, он был допущен, то увидел ее сидящею в восхитительной блузе.
      Николя даже совестно сделалось, что сам он одет был трубочистом. Он тяжело опустился в кресло и начал глядеть на свою собеседницу. От выпитого шампанского и от волновавшей его страсти у него глаза даже выперло вперед.
      - Подите сюда, я вас поцелую! - произнес он каким-то задыхающимся голосом.
      - Нет!.. Нельзя! - отвечала на это г-жа Петицкая, отрицательно качнув головой и не трогаясь с своего места.
      - Отчего же нельзя? - спросил Николя уже с испугом и удивлением.
      - Оттого же!.. - отвечала протяжно Петицкая. - Что посидите еще у меня немного, и adieu навсегда.
      - Не может быть, вы шутите?.. - говорил Николя: у него на глазах почти были слезы.
      - Нисколько!.. Я долго себе позволяла безрассудно увлекаться; пора же и опомниться!
      - Но почему же безрассудно? - бормотал Николя.
      - Почему безрассудно?.. Странный вопрос! - отвечала г-жа Петицкая грустно-насмешливым голосом. - Словом, - присовокупила она решительным тоном, - любовницей я ничьей больше быть не желаю, но женой вашей с величайшим восторгом буду!
      Николя опять выпучил глаза, и неизвестно, что бы он отвечал, но в это время раздался сильный звонок.
      Петицкая вздрогнула и не успела крикнуть горничной, чтобы та не отворяла дверей, как услыхала, что та уж прибежала и отворила их.
      В переднюю вошли несколько замаскированных людей; это были знакомые нам разбойник, кучер и капуцины. Горничная как бы от испугу вскрикнула и затем, убежав в кухню, спряталась там. Разбойник повел своих товарищей хорошо, как видно, знакомым ему путем. Они вошли сначала в залу, а потом через маленькую дверь прямо очутились в спальной.
      - А, вот они! - вскрикнул разбойник, вынув свой кинжал и махнув им.
      - Боже мой! - вскрикнула Петицкая. Она, кажется, узнала вошедших, или, по крайней мере, одного из них.
      Николя с испуганным и удивленным лицом хлопал пока только глазами.
      - Распоряжайтесь с этим барином хорошенько! - крикнул разбойник, показывая на него товарищам.
      Те сейчас же бросились на Николя, и, как тот ни отбивался, они повергли его на пол и принялись его хлестать - кучер плетью, а капуцины четками.
      - Боже мой! Боже мой! - стонала между тем Петицкая, ломая руки.
      Перед ней стоял разбойник с поднятым кинжалом. Николя первоначально продолжал, ругаясь, отбиваться и старался высвободиться; наконец, начал орать во все горло и кричать:
      - Караул!
      - О, не кричите так!.. Вы меня совсем погубите! - упрашивала его Петицкая.
      Николя начал уж восклицать:
      - Умираю! Умираю!
      - Ну, бросьте его! - разрешил, наконец, разбойник.
      Капуцины поотпустили Николя, который мгновенно же поднялся на ноги и бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках, вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой.
      - Ну, теперь вас, madame, - обратился разбойник к Петицкой.
      - Серж, умоляю тебя, я невинна! - взмолилась к нему она.
      - Знаю я вас, как вы невинны! - воскликнул разбойник.
      Здесь, впрочем, автор находит более удобным накинуть завесу на последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только:
      О, родина моя!
      Когда смягчишься в нравах ты!
      X
      На другой день после описанного нами горестного события княгиня получила от Петицкой записку, которую та прислала к ней со своей горничной, очень безобразной из себя. Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела рожу наподобие пряничной формы и при этом какой-то огромный, глупый нос, которым она вдобавок еще постоянно храпела и сопела; но в то же время она очень искусно успела уверить барыню, что во вчерашнем происшествии будто бы сама очень испугалась и поэтому ничего не слыхала, что происходило в спальне. В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил. Г-жа Петицкая не упускала ни одного случая, чтобы занять у княгини хоть маленькую сумму, которую она, разумеется, никогда и не возвращала. Добрая княгиня очень встревожилась этим известием и сама вышла к горничной.
      - Что такое с твоей барыней? - спросила она.
      - Оне нездоровы очень-с! - отвечала с храпом горничная и вместе с тем улыбаясь всем своим ртом.
      - Но чем именно?
      - Спинка, должно быть, болит-с! - произнесла горничная и вместе с тем, как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату.
      - Но чему же ты смеешься, моя милая? - спросила княгиня, несколько уже рассердившись на нее.
      - Да я всегда такая-с! - отвечала горничная, втягивая в себя с храпом воздух: ей главным образом смешно было вспомнить, что именно болит у ее госпожи.
      Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой. Тот, конечно, не смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.
      Дверь с крыльца в переднюю оставалась еще со вчерашнего вечера незапертою. Елпидифор Мартыныч вошел в нее, прошел потом залу, гостиную и затем очутился в спальне г-жи Петицкой. Та в это время лежала в постели и плакала.
      - Это что, о чем такие слезы? - воскликнул Елпидифор Мартыныч.
      Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини.
      - Ах, боже мой, Елпидифор Мартыныч! - воскликнула она, в свою очередь, стараясь поправить несколько свое неглиже.
      - Я-с, я-с это - к-ха! - отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить!
      - Merci! - проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице.
      - Что же у вас такое болит-с? - спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько наклоняясь к ней.
      - Все болит! - отвечала Петицкая.
      - Как все? Что-нибудь да не болит же ведь!.. - возразил Елпидифор Мартыныч.
      - Все! - повторила г-жа Петицкая настойчиво.
      Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс.
      - Пульс нервный только, - произнес он. - Видно, только раздражение нервное. Что вы, не рассердились ли на что-нибудь, не опечалились ли чем-нибудь, не испугались ли чего?
      - Ах, я очень испугалась! - воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись последнему вопросу Иллионского. - Вообразите, я ехала на извозчике; он меня выпрокинул, платье и салоп мой за что-то зацепились в санях; лошадь между тем побежала и протащила меня по замерзшей улице!
      - А, скверно это, скверно... Что же, переломов нет ли где в руке, в ноге?
      - Переломов нет.
      - Ушибы, значит, только?
      - Да, ушибы.
      - Г-м! - произнес глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. - Посмотреть надобно-с, взглянуть! - присовокупил он.
      - Ни за что на свете, ни за что! - воскликнула г-жа Петицкая.
      - А вот это так предрассудок, совершенный предрассудок! - возразил ей Иллионский. - Стыдливость тут ни к чему-с не ведет.
      - Ну, как вы там хотите, а я не могу.
      - Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно.
      - Пожалуй! - протянула г-жа Петицкая.
      Елпидифор Мартыныч вышел прописать рецепт и только было уселся в маленькой гостиной за круглый стол, надел очки и закинул голову несколько вправо, чтобы сообразить, что собственно прописать, как вдруг поражен был неописанным удивлением: на одном из ближайших стульев он увидел стоявшую, или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он дал Николя Оглоблину для маскарада. Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: "Какая это такая у ней шляпа?", но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: "К-ха!", так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила сама с собой:
      - Господи! Как он кашляет ужасно...
      Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт, продолжая искоса посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к г-же Петицкой.
      - Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? - крикнул он своей пациентке, как бы для соображения при писании рецепта, а в сущности для объяснения обстоятельств по случаю шляпы.
      - Вчера! - отвечала ему больная из своей комнаты.
      - Вчера!.. - повторил протяжно доктор: вчера он именно и дал шляпу Николя.
      Для Елпидифора Мартыныча не оставалось более никакого сомнения в том, что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.
      - Стало быть, у извозчика лошадь была очень бойкая, если он так долго не мог остановить ее? - крикнул он ей опять.
      - Очень бойкая! - отвечала ему та.
      - Бойкая!.. - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч и сам с собой окончательно решил, что она вовсе ехала не на извозчике, а, вероятно, на бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада.
      - А рано ли вы это ехали? - попытался он еще спросить ее.
      - Очень поздно, из маскарада ехала! - отвечала г-жа Петицкая.
      Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся.
      - Эврика! - произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его с приличным наставлением г-же Петицкой, расшаркался перед нею моднее обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал.
      Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее.
      От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к княгине с тем, чтобы донести ей о том, что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к тому удобный разговор, то и рассказать ей о том, что успел он наблюсти у г-жи Петицкой. Елпидифор Мартыныч, опять-таки по своей многолетней опытности, очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна с другой женщиной, всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую женщину, особенно если этот скандал касается сердечной стороны. Услыхав о приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу.
      - Что такое с Петицкой? - спрашивала она, когда Елпидифор Мартыныч только что успел показаться в зале.
      - Да нехорошо-с, нехорошо-с! - отвечал доктор. - А пожалуй, и хорошо! присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою.
      - Как, нехорошо и хорошо? - спросила княгиня, немножко испуганная и с удивлением.
      - Это я так, пошутил, - отвечал Елпидифор Мартыныч, лукаво потупляя перед ней глаза свои.
      - Но чем же собственно она больна? - приставала княгиня.
      - Испугом, кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и немножко потащилась.
      - Господи боже мой! - воскликнула княгиня окончательно испуганным голосом. - Но откуда же это она ехала?
      - Из маскарада... ночью и, кажется, не одна!.. - отвечал Иллионский с расстановкой (он в это время вместе с княгиней входил в гостиную, где и уселся сейчас же в кресло). - Между нами сказать, - прибавил он, мотнув головой и приподнимая свои густые брови, - тут кроется что-то таинственное.
      - Но что такое тут может быть таинственного? - спросила княгиня.
      Елпидифор Мартыныч сначала усмехнулся немного, а потом рассказал подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной.
      - Ту самую, которую вы отдали Николя? - спросила его княгиня.
      - Ту самую! - отвечал Иллионский.
      Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько времени замечала, что у Петицкой что-то такое происходит с Николя Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины.
      - Зачем же могла быть у нее его шляпа?
      - Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!..
      На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение.
      - Я, однако, все-таки тут ничего не понимаю! - произнесла княгиня досадливым голосом. - А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа?
      - Господи помилуй! Разве о подобных вещах спрашивают дам? - возразил Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки.
      - А я так спрошу ее непременно, - говорила княгиня.
      - Нет, уж и вы, пожалуйста, не спрашивайте - к-ха!.. Я сказал вам по преданности моей, а вы меня и выдадите - к-ха!.. - начал было упрашивать Елпидифор Мартыныч.
      - Я вас не буду выдавать - нисколько!.. - возразила ему княгиня.
      - Да как же не выдавать, - от кого же вы узнали про это? - продолжал Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом.
      - Ну, уж я знаю, от кого узнала! - почти прикрикнула на него княгиня.
      Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
      Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин.
      - Ах, проси! - воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.
      По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть.
      Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.
      - Пожалуйте-ка сюда, - пожалуйте! - сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом.
      Николя от одного этого уже немного сконфузился.
      - Что такое, что такое? - зашлепал он своим толстым языком.
      - А где вы вчера вечером были? - спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд.
      Николя просто обмер.
      - Дома был-с! - отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать.
      - А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? - продолжала княгиня.
      - Какой шляпы-с? - спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.
      - А такой, в которой вечером вы были в маскараде.
      Николя при этом покраснел, как рак вареный.
      - Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, - проговорил он.
      - Нет, не Иллионский! - возразила ему княгиня. - Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.
      Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.
      - Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. - произнес он, надувшись.
      - Дело потому, что вы мне родня...
      - Много у меня этакой-то родни по Москве! - бухнул Николя.
      Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.
      - Как это мило так выражаться! - сказала она, немножко уж рассердясь на него.
      - Что выражаться-то? Вы сами начали... - продолжал Николя.
      Княгиня окончательно на него рассердилась.
      - Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! - проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.
      Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым" чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, - значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. "А где ж они видаются?" - спросил тогда ее Николя. - "В доме у княгини... Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет", - отвечала Петицкая. - "Значит, они в гостиной у них и видаются?" - продолжал допрашивать Николя. "Вероятно, в гостиной", - отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека... Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? "А что если, придумал Николя, - написать князю анонимное письмо?" Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:
      - Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.
      Камердинер последовал за ним.
      - Вот видишь, - начал Николя своим неречистым языком: - видишь, мне надобно послать письмо.
      - Слушаю-с! - протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.
      - Перепиши мне, пожалуйста! - заключил Николя.
      Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.
      - Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, произнес он.
      - Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. - упрашивал его Николя.
      Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.
      - Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? - сказал он.
      - Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.
      Камердинер отрицательно покачал головой.
      - Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?
      - Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! - успокоивал его Николя.