- Ах ты, молокосос! Давно ли был ты свинопасом-то? Туда же, учить... Анна Семеновна, разлей, матушка, напиток-то, - говорил старый лакей, не давая подноса и обращаясь к ключнице.
      - Не тронь, Сеня, его, - говорила та и разлила вино.
      Спиридон Спиридоныч (так звали старика) с довольным лицом вынес шампанское в залу. Он шел очень модно, как следует старинному лакею.
      - Разве там других нет? - спросил Кураев, недовольный тем, что перед женихом явился лакей в замасленном сюртуке.
      - Извините, батюшка Владимир Андреич, - отвечал старик, - по собственному моему расположению я отнял у Семена: молоденек еще.
      - Это слуга моего отца, - сказал Кураев, обращаясь к Павлу, - и по сю пору большой охотник до всех церемоний. Батюшка жил барином.
      - Блаженной памяти Андрей Михайлыч, - отвечал старик, - изволили меня любить и имели всегда большие празднества: нас по трое за каретой ездило.
      - Довольно. Подавай, - проговорил Владимир Андреич.
      Начались поздравления. Первый поздравил жениха и невесту сам хозяин, потом Марья Ивановна, потом Наденька и, наконец, священник.
      - Осмелюсь, батюшка Владимир Андреич, - заговорил опять Спиридон, - и я проздравить от моей персоны.
      Все захохотали, даже Павел улыбнулся.
      - Ну, поздравь, - сказал Владимир Андреич, - да, знаешь, повысокопарнее, своим слогом...
      - По недоразумению моему готов: честь имею вас проздравить, батюшка Владимир Андреич, и честь имею вас проздравить, благодетельница наша Марья Ивановна. Проздравление мое приношу вам, Надежда Владимировна, - говорил он, подходя к руке барина, барыни и барышни, - а вам и выразить, не могу, отнесся он к невесте. - А вам осмеливаюсь только кланяться и возносить за вас молитвы к богу, - заключил он, обращаясь к жениху, и раскланялся перед ним, шаркнувши обеими ногами.
      - Позови же и других, - сказал Владимир Андреич, желая перед зятем похвастать количеством дворни.
      - Не молоденьки ли еще, батюшка Владимир Андреич? - заметил Спиридон, видно, не желавший, чтобы прочая прислуга удостоилась чести поздравления.
      - Нет, позови, - повторил Кураев. - Преуморительный старик! - продолжал он, когда Спиридон вышел. - Впрочем, довольно еще здоровый: больше делает у меня молодых-то.
      - Какое, папа, больше делает, ничего не может делать, - перебила блондинка.
      Владимир Андреич значительно посмотрел на дочь.
      - Он преусердный, престарательный, - заметила Марья Ивановна, вторя мужу.
      Между тем Спиридон Спиридоныч прошел в девичью.
      - Ступайте вы, егозы: проздравьте господ-то!
      - Да что, приказано, что ли? - спросила баба с сердитым лицом.
      - Приказано не приказано, а порядок такой. Эх вы, необразованные! Смотрите, хорошенько поцелуйте у всех руки.
      - Спиридон Спиридоныч, поучи-ко, как поздравить-то, - сказала с насмешкою молоденькая горничная, очень хорошенькая собой, так что в нее был, говорят, влюблен какой-то поручик.
      - Ну, как проздравлять! - отвечал Спиридон Спиридоныч, очень довольный тем, что у него просят советов. - Известно как: имею-де счастие обличить вам свое проздравление.
      Научивши таким образом, старый лакей прошел в лакейскую и там велел идти к поздравлению.
      В залу начала входить целая гурьба горничных, с различными лицами и талиями. Все начали подходить сначала к руке жениха и невесты, а потом к Владимиру Андреичу, Марье Ивановне и Наденьке. Молодые свои поздравления бормотали сквозь зубы и улыбались, но старые говорили ясно и с серьезными лицами. Спиридон Спиридоныч и в этот раз не утерпел, чтоб не поздравить еще: он подошел к жениху, говоря: "Честь имею еще раз кланяться!" - поцеловал руку и шепнул ему на ухо: "Я, батюшка, иду в приданое за Юлией Владимировной". Павел хотел было дать ему денег, а вместе с тем вспомнил, что и всем следовало бы дать; но денег с ним не было; это еще более его сконфузило.
      Наконец, поздравления кончились, и скоро сели за стол. Жениха и невесту поместили, как следует, рядом, но они в продолжение целого обеда не сказали друг другу ни слова. Юлия сидела с печальным лицом и закутавшись в шаль. Что же касается до Павла, то выражение лица его если не было смешно, то, ей-богу, было очень странно. Он несвязно и отрывисто отвечал Владимиру Андреичу, беспрестанно вызывавшему его на разговор, взглядывал иногда на невесту, в намерении заговорить с ней, но, видно, ни одна приличная фраза не приходила ему в голову. Блондинка нехотя рассказывала матери, что поутру их поваренок очень больно треснул чью-то чужую собаку, зашедшую в кухню ради ремонта, так что та, бедная, с полчаса бегала, поджавши хвост, кругом по двору, визжала и лизала, для уврачевания, расшибленный свой бок. Вообще всем как-то было неловка.
      После обеда Павел хотел ехать домой, но Владимир Андреич не отпустил. К вечеру невеста сделалась внимательнее к Павлу: она получила от папеньки выговор за то, что была неласкова с женихом, и обязана была впредь, особенно при посторонних людях, как можно больше обнаруживать чувства любви и не слишком хмуриться. Часу в восьмом съехались друзья Владимира Андреича: откупщик, председатель уголовной палаты, статский советник Коротаев, одним словом, тузы губернские. Пошли новые поздравления. Павел очень конфузился, невеста делала над собою видимое усилие, чтобы казаться веселою. Скоро гости уселись за карты. Юлия подошла, села около жениха и начала с ним разговор.
      - Вы не любите играть в карты?
      - Нет-с, не люблю.
      - А я так очень люблю... я умею даже в штос... Меня выучил один мой cousin*; он теперь, говорят, совсем проигрался.
      ______________
      * двоюродный брат (франц.).
      Павел ничего не отвечал; разговор прервался.
      - А вы где до сих пор жили? - заговорила опять Юлия.
      - Я жил в Москве.
      - Что ж вы там делали?
      - Я учился в университете.
      - Учились? Который же вам год?
      - Двадцать второй.
      - Зачем же вы так долго учились?
      - У нас велик курс: я был четыре года в гимназии да четыре в университете.
      - Сколько же вы времени учились?
      - Восемь лет.
      - Как долго!.. Вам, я думаю, очень наскучило. Я всего два года была в пансионе, и то каждый день плакала.
      - Я не скучал.
      Разговор опять прервался.
      - Я здесь не думал остаться, - начал Павел после продолжительного молчания.
      - Зачем же остались?
      Читатель, конечно, согласится, что на этот вопрос Павлу следовало бы отвечать таким образом: "Я остался потому, что встретил вас, что вы явились передо мною каким-то видением, которое сказало мне: останься, и я..." и проч., как сказал бы, конечно, всякий молодой человек, понимающий обращение с дамами. Но Павел если и чувствовал, что надобно было сказать нечто вроде этого, проговорил только:
      - Я остался по обстоятельствам.
      - Напрасно. В Москве, я думаю, веселей здешнего жить.
      И здесь опять следовало Павлу объяснить, что ему теперь в этом городе веселее, чем во всей вселенной; но он даже ничего не сказал и только в следующее затем довольно продолжительное молчание робко взглядывал на Юлию. Она вздохнула.
      - Вы так печальны! - едва слышным голосом проговорил Бешметев.
      - На моем месте каждая была бы грустна.
      - Отчего же?
      Невеста отвечала только горькою улыбкою.
      Вечер кончился. При прощании Юлия сказала жениху довольно громко, так что все слышали:
      - Жду вас завтра.
      Павел вышел от Кураевых в каком-то тревожном и полусознательном состоянии. Приехав домой, он с несоответственной ему быстротою вбежал, не снимая шинели, к матери и бросился обнимать старуху.
      - Матушка! Я женюсь, - повторял он несколько раз.
      Но больная не отвечала ничего на ласки сына и, кажется, ничего не понимала, хотя он и старался в продолжение получаса втолковать ей, что он нашел невесту, сговорился и теперь счастлив. Старуха ничего не отвечала и только крестила его, глядя на него каким-то грустным взором. Он вышел от матери и лег на постель. Но, видно, ему не спалось и, кажется, очень хотелось поделиться с кем-нибудь своими ощущениями, потому что он велел было закладывать себе лошадь, но, не дождавшись ее, пошел пешком к сестре. Пройдя несколько переулков, он задохнулся и принужден был остановиться.
      "Не спит ли сестра? Теперь уже поздно, - подумал он. - Конечно, спит. Досадно... ей-богу, досадно!.. Как бы мне хотелось ее видеть! Не обязаны же все не спать ночи, потому что нам не спится. Она, я думаю, никак не ожидает, что со мной случилось. Впрочем, я лучше завтра к ней пойду!"
      Проговоря это, Павел пошел обратно домой. Возвратившись к себе в комнату и снова улегшись на постель, он не утерпел и сказал раздевавшему его лакею:
      - Константин, ты слышал? Я женюсь.
      - Слышал-с. Хороша ли невеста-то, Павел Васильич?
      - Хороша.
      - И крестьяне есть?
      - Есть. Я и тебе невесту приведу, и ты женишься.
      - Коли ваша милость, Павел Васильич, будет, я не прочь.
      X
      ОПЯТЬ ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА
      На другой день Павел проснулся часу в двенадцатом, потому что с вечера раздумался и заснул только на утре. Различные мысли без всякого порядка приходили ему в голову в продолжение целой ночи; то представлялся ему добрый Владимир Андреич, так обласкавший его (Владимир Андреич показался Павлу очень добрым), то невеста - девушка, от которой он еще поутру был так далек, которой почти не надеялся никогда видеть, но вдруг не только видел ее, но сидел с нею, говорил: она невеста его, она, говорят, влюблена в него, и недели через две, как объявил уже Владимир Андреич, она сделается его женою. Не похоже ли все это на сон?
      Он с восторгом помышлял, что завтрашний день опять увидит брюнетку, будет видеть каждый день, может быть, найдет случай сказать ей, как он ее давно любит, может быть она сама ему признается в том. "Как-то она об этом скажет? Я думаю, вся вспыхнет, и как будет она хороша в эту минуту". Но нет, я решительно не в состоянии проследить все то, что Павел перемечтал о своей невесте, о ее возвышенных чувствах, о взаимной любви, одним словом, о всех тех наслаждениях, которые представляет человеку любовь и которых, впрочем, мой герой еще хорошо не знал, но смутно предполагал. Самая прекрасная будущность представлялась ему: вот он теперь женится, выпишет из Москвы книг, будет заниматься; выдержит экзамен, сделается профессором; весь погрузится в пауку. Боже мой! Что может быть лучше этого? - счастие в домашней жизни, слава в публике.
      Проснувшись, Павлу очень не хотелось вставать; ночные мечтания снова начали овладевать его воображением. Он лежал, повернувшись к стене, как вдруг почувствовал, что с него сдернули одеяло. Бешметев обернулся: перед ним стоял Масуров.
      - Здравия желаем, господин жених! - вскричал гость. - Разве так долго спят? Какую вы, батенька, выкинули штуку! Славно, право, славно... я сегодня только узнал. Вставайте да давайте шампанское пить!
      Павел, несколько сконфузившись, торопился надевать халат и спальные сапоги.
      - Фу ты, канальство, какая пышная фигура! - говорил Масуров.
      - Что сестра?
      - Чего сестра? Еще вчера ночью уехала в деревню. Такая досада, что ужас; ну, сами посудите, зачем теперь в деревню ехать?
      - Зачем же она уехала? - спросил Павел, удивленный и озабоченный этим известием.
      - Бог ее знает; вчера приступила, чтобы я не был знаком с Бахтиаровым. "Это, говорит, неприлично; я молодая женщина, в обществе могут перетолковать"; черт знает какая чушь пришла в голову! Очень мне нужно, что болтают там сороки.
      Павел очень хорошо понял причину нечаянного отъезда сестры: видно, она была у тетки, а та передала ей по-своему все сплетни.
      Вот теперь он один. Ему даже не с кем посоветоваться в столь важное для него время; но, размыслив, что это почти необходимо для Лизаветы Васильевны, потому что только этим одним могли прекратиться городские толки насчет ее отношений к Бахтиарову, он был рад ее отъезду.
      - Надолго ли же Лиза уехала? - спросил он.
      - Право, не знаю; и детей увезла, - скука смертная! Сегодня всю ночь не спал. Досадно, ей-богу, смерть досадно. Напишите, пожалуйста, братец, ей письмо; что это за глупости? Сегодня уж Перепетуе Петровне на нее жаловался. Ну, батюшка, как она на вас сердится! Так просто, я вам скажу, и не ходите лучше: высечет. От нее я и узнал, что ваша милость женится на Кураевой. Важнительно! Очаровательная, черт возьми, девушка. Тетка всех пушит: и вас, и Лизу, и Кураевых со всем их потрохом. С Феоктистой Саввишной, за сватанье, такую при мне пановщину сочинила, что я хотел послать за квартальным; ругательски разругались... Меня только хвалит: на днях денег хотела дать взаймы. Вы лучше не ходите; ей-богу, если не высечет, так непременно прибьет, "и на свадьбу, говорит, не поеду; знать их не буду, на нищей, говорит, женится, по миру пойдут". Когда у вас свадьба-то?
      - Скоро.
      - Меня в шафера возьмите.
      - Извольте.
      - Смотрите же. А я новый фрак себе шью: вчера пятьсот рублей выиграл у Бахтиарова. У вас есть ли деньги-то на свадьбу? А то я, пожалуй, дам взаймы. Какой славный малый Бахтиаров! Чудо просто, а не человек! От вас просто он в восторге. Напишите, пожалуйста, Лизе-то, чтобы приехала; меня-то она не послушает. Прощайте. Я сегодня вечером приеду к Кураеву; я, правда, с ним мало знаком, да ничего: так, мол, и так... честь имеют рекомендоваться. Влюблена в вас невеста?
      - Я не знаю.
      - Кто же знает? Славная вам будет теперь жизнь! Прощайте. Мне надобно еще к Бахтиарову. К матушке не заходить? Отчего она меня никогда не узнает?
      - Оттого, что вы редко бываете.
      - Некогда, братец, ей-богу, некогда; прощайте, напишите к Лизе-то; я нарочно за этим приезжал к вам. Прощайте, вечером увидимся.
      По отъезде Масурова Павел начал одеваться. Туалетом своим в этот раз он занимался еще более, чем перед поездкою в собрание; раз пять заставлял он цирюльника перевивать свои волосы, и все-таки остался недоволен. Фрак свой он назвал мерзейшим фраком, а про жилет и говорить нечего; даже самого себя Павел назвал неопрятным дураком, который в Москве не умел завестись порядочным платьем. Часу в двенадцатом он был готов; но доложили о приезде Владимира Андреича. Павел сконфузился: ему совестно было принять будущего тестя в своем доме, который, конечно, ни в каком отношении не мог равняться с аристократическим домом Кураевых, и поэтому он встретил гостя с озабоченным лицом. Что касается до Владимира Андреича, то он вошел, как надобно было ожидать, с прилично-важным видом. Сначала объявил, что он желал сам быть у него, с тем чтобы поклониться ему от всего своего семейства, и по преимуществу от невесты, которая будто бы уже ожидает его с восьми часов утра, а потом, спрося Павла о матери и услышав, что она заснула, умолял не беспокоить ее, а вслед за тем он заговорил и о других предметах, коснувшись слегка того, что у него дорогой зашалила необыкновенно злая в упряжке пристяжная, и незаметно перешел к дому Павла (у Бешметева был свой дом).
      - Теплый должен быть домик, - заметил Владимир Андреич, - впрочем, все-таки вам надобно сделать небольшие поправки. Вы извините меня: я, по праву будущего тестя, желал бы дать вам в этом отношении маленький совет.
      - Мне очень приятно, - отвечал Павел.
      - Иначе я и не думаю. Я советовал бы вам, так как уже теперь штукатурить некогда, попросту обить французскими обоями: это будет недорого и красиво.
      - Я сделаю.
      - Да... ну, уж и мебель надобно другую. После покойного Калинина продается отличнейшая мебель, решительно за безделицу: отдадут за какие-нибудь рублей девятьсот, на две комнаты - на спальную и гостиную. В первой вся мебель без дерева, обита малиновым бараканом, с черными стальными пуговицами: прелесть, просто прелесть! подушки все эластик, и эластик-то неимоверный; красного дерева трюмо с двумя бронзовыми бра, необыкновенного искусства; а для гостиной все орех, самой утонченной нежности в работе.
      И на этот совет Владимира Андреича Павел согласился и объявил, что готов купить, с большим даже удовольствием. Кураев также поинтересовался узнать, каковы у Павла экипажи, и так тонко довел разговор, что Бешметев сам пригласил будущего тестя в сарай и конюшню. Здесь Кураев учтиво раскритиковал пару карих лошадей, желтую коляску, дрожки с разбитыми колесами и даже двое городские сани, о которых с такою похвалою отзывалась Перепетуя Петровна. По его словам, у всякого порядочного человека должно быть не более трех экипажей, но только чтоб они были в своем виде, а именно, нужно всего только: парную карету для выезда жены по парадным визитам и на балы, пролетки собственно для себя и хорошенькие городские парные сани, да три лошади: две чтобы были съезжены парою у дышла, а одна ходила в одиночке. Павел с этим вполне согласился и объявил, что он готов бы все это сейчас купить, но только не знает где. Оказалось, что Владимир Андреич знает, где все это можно приобрести по самой умеренной цене: двуместная карета, например, продается у того же покойного Калинина, на венском ходу и с кузовом петербургской работы, и продается за какие-нибудь ничтожные полторы тысячи рублей. Лошадей он советовал купить на заводе у Киркина, у которого лошади, при чистоте во всех статях, необыкновенно добронравны и крепки в езде. Говоря таким образом, Кураев и Павел возвратились в комнаты.
      - Свадьба такое дело, - продолжал Владимир Андреич, - что тут каждый человек, начиная с самого себя, обновляется во всем, вступает некоторым образом в другую сферу и запасается уже на новую жизнь. Возьмите даже в пример мужика: и тот для свадьбы делает синий армяк; для этого случая даже занять не стыдно, потому случай экстренный. Даже у древних греков, как известно по описаниям, устроивались свадебные пиршества и празднования, потому что тут человек хочет показать себя обществу в самом приличном виде. Вот, с пустого взять, как семейная-то жизнь далеко не походит на жизнь холостого человека. Вот, например, взять с посуды, тарелок, мисок, плошек и тому подобной дряни... пустяки... а все деньги, всем надобно завестись; хорошо у кого много, а у другого молодого человека ничего этого нет. Вот у вас так, я думаю, после батюшки много этого хлама осталось?
      - У нас этого очень много, - отвечал Павел.
      - Я припоминаю, что у покойного Василья Петровича видел вазу серебряную, что ли, или поднос, или самовар, но только удивительно древней работы рококо.
      - Это, верно, вы стопку видели.
      - Нет, не стопку, а что-то такое вроде бокала, что ли? Решительно не помню. Сами посудите: может быть, тому уже несколько лет; помню только, что видел преинтересную большую серебряную вещь. У вас есть серебро?
      - Есть.
      - Перечислите, пожалуйста, покрупнее вещи: мне очень хочется припомнить.
      - Стопка серебряная.
      - Нет.
      - Поднос, кофейник, чайник.
      - Нет, не то.
      - Корзинка, два большие бокала. - Павел остановился.
      - Ну-с!
      - Все-с.
      - Все? Серебра больше нет?
      - Есть еще ложки и ножи.
      - Ну, да этих, я думаю, много у вас.
      - Я, право, и не знаю; ложек, кажется, дюжин с семь есть.
      - Ну так, стало быть, это я действительно корзинку видел.
      - Может быть.
      - Позвольте мне ее видеть. Признаться сказать, я очень люблю античные вещи.
      Павел хотел было идти за корзинкой; но Владимир Андреич был столько вежлив, что не позволил ему этого сделать и просил его просто подвести к шкафу, где хранилось серебро. Павел провел своего гостя в угольную комнату и представил ему на рассмотрение два огромные стеклянные шкафа с серебром, фарфором и хрусталем.
      Владимир Андреич, кажется, весьма остался доволен тем, что видел. Серебра было, с придачей ложек и ножей, по крайней мере с пуд; а про фарфор и хрусталь и говорить нечего. Возвратившись в гостиную, Владимир Андреич продолжал разговор с свойственною ему тонкостию; выспросил у Павла, в каком уезде у него имение, есть ли усадьба и чем занимаются мужики. Услышав, что мужики по большей части обручники и стекольщики и что они ходят по летам в Петербург и Москву, он очень справедливо заметил, что подобное имение, с одной стороны, спокойнее для хозяев, но зато менее выгодно, потому, что на чужой стороне народ балуется и привыкает пить чай и что от этого убывает народонаселение и значительно портится нравственность. Наконец он начал прощаться, изъявив предварительно искреннее свое сожаление о том, что не видал старушки, и поручил ей передать свое глубочайшее уважение, и потом, объявив Павлу, что его ожидают через полчаса, сел молодцевато на дрожки. Сердитая пристяжная варварски согнулась, а коренная с места же пошла крупной рысью.
      Когда Владимир Андреич уехал, Павел несколько минут думал об нем. "Какой он умный, практический человек! - говорил он сам с собою. - Он будет мне очень полезен своими советами. Боже мой! Думал ли я когда-нибудь об этаком счастии: женюсь на девушке, в которую страстно влюблен; вступаю в умное, образованное семейство? Как досадно, что нет теперь Лизы здесь? Как бы она порадовалась со мною! Чудная она женщина!" Когда Павел вспомнил о сестре, ему сделалось как-то грустно, и он с нетерпением начал поглядывать на часы: до назначенного Владимиром Андреичем срока оставалось еще с час... Тут Бешметеву пришло в голову, что до свадьбы осталось очень немного: нужно торопиться делать закупки и надобно скорее взять из приказа пять тысяч. Решившись исполнить это, он пришел к матери и начал ей толковать, что ему нужны деньги и чтобы она дала ему билет. Старуха опять, кажется, не вполне поняла, в чем дело, впрочем, подала сыну ключ, перекрестила его и поцеловала в лоб.
      Между тем Владимир Андреич заехал к Перепетуе Петровне, но хозяйки не было дома. Кураев велел к себе вызвать кого-нибудь поумнее из людей. На зов его явилась Пелагея.
      - Скажи, любезная, - начал Владимир Андреич, - Перепетуе Петровне, что приезжал Кураев, будущий ее родственник, и что-де очень сожалеет, что не застал их дома, и что на днях сам опять заедет и пришлет рекомендоваться все свое семейство, которое все ее очень уважает. Ну, прощай; не переври же!
      От Перепетуи Петровны Кураев поехал к Феоктисте Саввишне, которую застал дома.
      - Здравствуйте, моя любезнейшая Феоктиста Саввишна! Во-первых, позвольте поцеловать вашу ручку и передать вам низкий поклон от наших.
      Феоктиста Саввишна сильно переполошилась от приезда почтенного Владимира Андреича и его ласкового обращения; она выбежала в девичью, заказала в один раз "для дорогого гостя" чай, кофе и закуску, а потом, накинув на обнаженные спои плечи какой-то платок и вышед к Кураеву, начала перед ним извиняться, что она принимает его не так, как следует.
      Владимир Андреич говорил, что ничего, чтобы не беспокоилась, а потом объявил, что он был сейчас у Бешметева, в котором нашел прекраснейшего и благороднейшего человека, но что он, то есть Бешметев, еще немного молод и, как видно, в свадебных делах совершенно неопытен и даже вряд ли знает обычай дарить невесту вещами, материею на платье и тому подобными безделушками, но что ему самому, Владимиру Андреичу, говорить об этом было как-то неловко: пожалуй, еще покажется жадностию, а порядок справить для общества необходимо.
      Догадливая Феоктиста Саввишна тотчас поняла, в чем дело.
      - Что это, батюшка Владимир Андреич? Да я-то на что? Худа ли, хороша ли, все-таки сваха. В этом-то теперь и состоит мое дело, чтобы все было прилично: на родных-то нечего надеяться. Перепетуя Петровна вышла гадкая женщина, просто ехидная: я только говорить не хочу, а много я обид приняла за мое что называется расположение.
      - Так уж вы, пожалуйста, - начал Владимир Андреич, - знаете... эдак слегка замечайте ему: вот то-то, это-то необходимо. Вот, например, фермуар нужно подарить невесте, какие-нибудь браслеты, не для себя, знаете, а больше для общества: в обществе-то чтоб знали. Прощайте, матушка.
      - Почтеннейший Владимир Андреич! Да покушайте чего-нибудь, хоть бы кофейку или бы водочки выкушали: ведь свежо на дворе-то.
      - Не могу, ей-богу, не могу; вы ведь, я думаю, знаете: до обеда не пью, не ем. Прощайте.
      Павел ехал к Кураевым в этот раз с большим присутствием духа; он дал себе слово быть как можно разговорчивее с невестою и постараться с ней сблизиться. Он даже придумал, что с ней говорить; он расскажет ей, что видел сон, а именно: будто бы он живет в Москве, на такой-то улице, в таком-то доме, а против этого дома другой, большой желтый каменный дом; вот он смотрит на него; вдруг выходит девушка, чудная, прекрасная девушка; ему очень хотелось к ней подойти, но он не решался и только каждый день все смотрел на эту девушку; потом вдруг не стал ее видеть. Юлия, конечно, догадается, что эта девушка она сама; таким образом он даст ей знать, что он еще в Москве в нее был влюблен; все это думал Павел, ехав дорогой; но, войдя в гостиную, где сидели дамы, опять сконфузился.
      Марья Ивановна сказала ему, что они давно уже его ожидают, а невеста сухо поклонилась; Павел сел поодаль. Владимир Андреич был в кабинете; разговор не вязался, хотя Марья Ивановна несколько раз и начинала: спросила Павла о матери, заметила, что сыра погода и что поэтому у Юлии очень голова болит, да и у ней самой начинает разбаливаться. Юлия молчала. Наденька играла с собачкою. Павел, несмотря на свое желание заговорить, решительно не находился; ему очень хотелось сесть рядом с Юлией, но у него недоставало даже смелости глядеть ей в лицо, и он, потупя глаза, довольствовался только тем, что любовался ее стройною ножкой, кокетливо выглядывавшей из-под платья.
      Пришел Владимир Андреич.
      - Ах! Вы здесь, - сказал он, увидя Павла, и пожал ему руку; потом велел подавать горячее.
      - Ну что, где вы побывали? - продолжал он.
      - Я был в приказе, - отвечал Павел.
      - Это зачем?
      - Деньги получал.
      - А!.. - произнес протяжно Владимир Андреич. - А много ли получили?
      - Пять тысяч.
      - Славно... что ж, вы закупки думаете делать?
      - Да-с, но я не знаю, где и как...
      - Об этом хлопотать нечего; я сам, пожалуй, с вами поеду; вот после обеда же и поедем. Давайте скорее обедать! Вы уж, Юлия Владимировна, извините нас! Мы у вас опять жениха увезем, нельзя; бог даст, женитесь, так все будет сидеть около вас. Что, покраснела? Ну, поди, поцелуй же меня за это.
      Юлия молча и с несколько сердитым лицом подошла и поцеловала ласкового папеньку.
      За столом занимал всех разговорами, как и прежде, Владимир Андреич. Он рассказывал Павлу об одном богатом обеде, данном от дворянства какому-то важному человеку, и что он в означенном обеде, по его словам, был выбран главным распорядителем и исполнил свое дело очень недурно, так что важный человек после обеда расцеловал его. К концу стола Павлу подали письмо. Эта была записка от Феоктисты Саввишны, следующего содержания и уже известной ее орфографии:
      "Милъастивеющий Государь
      Павил Василич!
      Сичас я была у ваши маминке и ваз састат ни магла, вы, верна, нахотетес у сваи дарагии нивезты, и патаму рашъаюсь писать квам, у атнои знакомои моеи Аграфены Матъвевны Салъубиевой продаютца по самой дишовой цене расные дамъскии украшении, брислет, фармуар и два колъца, и неугодно ли вам повашим в сем опстоятельствам их купит для вашии Юли Владимировны, я могу их привестъти когда ежели назъначете, вождъании приятнава вашаго гли миня атвас отъвета остаюс
      пакорноя куслугам
      Фиктиста Панамарева".
      Вышед из-за стола, Павел написал Феоктисте Саввишне ответ, в котором благодарил ее за беспокойство и просил привезти к нему вещи на другой день, а потом тотчас же вместе с Владимиром Андреичем отправился делать покупки. Более достопримечательного в этот день ничего не случилось. Павел проездил с Владимиром Андреичем до девяти часов и, возвратившись, услышал, что у Юлии сильно болит голова, а потому она теперь лежит в постеле. Марья Ивановна вязала шерстяную косынку, а Наденька читала какой-то французский роман. Владимир Андреич, услышав о болезни дочери, прошел в комнату к барышням и, через несколько минут вернувшись, предложил Павлу, не угодно ли ему повидать невесту. Павел без сомнения согласился и с трепещущим сердцем пошел за Владимиром Андреичем по темному коридору, ведущему в комнату к барышням.
      Странное, обаятельное впечатление производит на нас, в пору молодости, комната всякой молоденькой девушки, и, особенно комната той, в которую мы влюблены. Доказательством тому может служить значительное число стихотворений, написанных собственно по этому предмету. Один модный когда-то поэт сказал, что воздух в комнате девушки напоен девственным дыханием. Когда Павел вошел в комнату, то почувствовал, кроме девственного дыхания, сильный запах л'о-де-колоном, которым Юлия примачивала голову. Боже мой! Нет, я откажусь... слабому перу моему не выразить того, что чувствовал Павел. Юлия лежала на постеле, в широкой блузе, приникнув повязанною головою к батист-декосовой подушке. Напротив самой постели стояло зеркало с комодом, на комоде стояли в футляре часы, две склянки с духами, маленький портфель для писем, колокольчик, гипсовый амур, грозящий пальчиком, и много еще различных кабинетных вещей; у окна стояли вольтеровские кресла и небольшой столик, оклеенный вырезным деревом, а у противоположной стены помещалась кровать Наденьки, покрытая шелковым одеялом и тоже с батист-декосовыми подушками. Чудно хорошо показалось все это Павлу.
      - Ну, вот тебе и Павел Васильич! - сказал Владимир Андреич, войдя в комнату дочери. - Посидимте-ка здесь, садитесь на вольтерово-то кресло, а я усядусь на кровать.
      - Вы больны? - проговорил Павел едва слышным голосом.
      - Да, у меня очень голова болит.
      У Бешметева было такое печальное лицо, что это даже заметил Владимир Андреич.
      - Посмотри, Джули, он чуть не плачет. Ничего, молодой человек, не теряйте присутствия духа; к свадьбе выздоровеет. Садитесь; что же вы не садитесь.
      Павел сел и молча продолжал глядеть на невесту.
      - Вы долго не приезжали, - проговорила Юлия, заметив, что папенька кидает на нее значительные взгляды.
      - Мы были во многих местах, - отвечал Павел.
      - Лучше скажите, что мы купили на две тысячи. Да-с, Юлия Владимировна, вот каковы мы! Вы только лежите, а мы, черт возьми, мужчины, народ деятельный.