Взрослость тяготит

      — В деревне городские вещи горят, как штаны на пьющем мужике!
      — Как это?
      — А вот не живут городские вещи в деревне. Гляди: купили мы десять лет тому назад со свекром и свекровой по одинаковой стенке. Они в пятиэтажке живут, в пригородном поселке, а мы в своем доме, в деревне, подальше от города. Вы не подумайте, что дом у нас плохой, у нас газ, газовые батареи. Всегда тепло! И все равно — у свекровы стенка, как новая, стоит, а у меня уже облупилась вся, расшаталась. На полировке пятна. Где объяснение? Обратно телевизоры: любой хороший более пяти лет в деревне не работает, то рябью идет, а то и ломается. Директор говорит, у нас напряжение не такое, как в городе. Ну, другое электричество. Правда ли?
      Так говорила мне Валентина Богданова, домохозяйка, добрый гений своего приусадебного участка, живая и наблюдательная сорокапятилетняя женщина, живущая в селе Елань под Тобольском.
      Правда. Другое электричество разлито в деревенском воздухе, и напряжение жизни другое. Природа повседневности иная.
      — В городе понарошку можно жить, вчерне, а в деревне все всерьез, — говорит Валентина, обдумывая жизненную пропасть, разделяющую Елань и Тюмень (пропасть эта чувствуется ею и осознается как нравственное превосходство деревни). — У меня мама про тех, кто в город уезжал, так говорила: «Расти не хочет!»
      — Но ведь в городе именно что растут. Профессионально, например. Имущественный рост наблюдается.
      — Растут, да не вырастают. В городе что? Жена надоела — другую нашел. С работой что-то не сложилось — другую нашел. Соседям ты не пришелся по душе — да и ладно, подумаешь! Другие друзья найдутся. А в деревне живешь набело: раз ошибешься, нипочем потом не исправишь. Если люди подумали о тебе плохо, нипочем хорошо уже думать не будут.
      Валентина Богданова считает городскую жизнь ребяческой, инфантильной. Только в деревне, по ее мнению, сохранилось взрослое, ответственное отношение к жизни. В городах культ юности, в деревнях старшинство до сих пор признается безусловным преимуществом. В городах все пользуются покупной идеологией, а в деревнях она самодельная.
      А что плохо многие деревни живут — что ж, взрослость тяготит.
      Самые взрослые люди страны, по мнению Богдановой, — деревенские женщины. Уж они-то стоят на последнем рубеже. Им отступать некуда, позади дети.
      Богдановой вторит Анна Андреевна Кузьмина (колхоз «Красный дуб-борец» Середкинского района Псковской области): «А ребенок появится… ребенок — это петля на шее матери. Мужику што, он газету взял, сидит, а ты как хошь. Сколько им доказывала: если ты, мужик, если бы ты был баба, родил бы ты, кормил бы ты, сидел бы до ночи недосыпал, что бы ты стал делать? Как бы ты стал жить-то? Ну, был бы женщиной. Перевернулся бы, я тебя переворачиваю сейчас? А они говорят: а никак. Я бы все бросил и ушел бы».
      «Дети на тебя смотрят. Я прямо не могу, когда на меня дети смотрят. Они же жалкие — им хочется, а сами не могут взять, вырастить, заработать. И там уж все равно, хлеба просят или туфель новых, все одно жалко». А это Нина Васильевна Крупевич (село Край Смоленской области).
      И Нина Васильевна, и Валентина Богданова, и Анна Андреевна Кузьмина живут в деревнях и селах, и это их голоса уже почти не слышны в общем умственном потоке современной нам жизни. Треть населения России живет в «сельской местности»; 20 миллионов 287 тысяч женщин (при желании) могут называть себя русскими крестьянками ХХI века. Однако интерес к деревенской жизни катастрофически низок. Ни в газете, ни в куплете не отыщешь русской крестьянки — а между тем Л. Н. Денисова, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, путем многолетних исследований доказала, что именно деревенская женщина (причем возраста зрелости, предпенсионного и пенсионного) кормит сейчас страну. «В современной России основное влияние на аграрный бюджет оказывает личное подсобное (женское с привлечением мужского труда) хозяйство. 53,8 % всей сельскохозяйственной продукции производят около 16 миллионов семей, имеющих приусадебные участки средней площадью 0,4 га, и 19 миллионов коллективных и индивидуальных садово-огородных участков средней площадью 0,9 га. А значит, с 2003 года основная доля сельскохозяйственной продукции (кроме зерновых) произведена на личных подсобных хозяйствах женскими руками».
      Какая же она сейчас, кормилица России? Воспользуюсь собственными записями и материалами блестящего российско-британского социологического проекта под руководством профессора Теодора Шанина.

Испанка благородная

      Журналистка Габриэль де Лила вознамерилась написать очерк о русских селянках. И ясным воскресным утром вылезла из поселкового автобуса в селе Красный Бор Костромской области. Уже в полдень она звонила мне в совершеннейшем недоумении: как же так, попала в самую настоящую русскую деревню, но не нашла там русских крестьянок. Рынок, церковь и поселковая площадь — вот где, по опыту Габриэль, встречаются в воскресенье деревенские жительницы. Это понятно; торговая площадь, соборная площадь и ратуша — три центра средневекового европейского города (а это значит, и современной европейской деревни), бытие которого из века в век определяется тремя силами: Божьей властью, светским правлением и деньгами, по-разному значимыми в разное время. Но всегда это центры достаточно обособленные и независимые друг от друга. Где кончается в России светская власть и начинается церковная или власть денег, толком никогда не было понятно, центры у нас сдвинуты, смещены. Испанка застыла в недоумении: церковь была пуста; на площади, возле магазина, сидели мужчины; рынка же в деревне не оказалось. «Я не понимаю, — озабоченно говорила эта опытнейшая аграрная журналистка, — деревенские женщины ничего не покупают друг у друга? В нашей деревне рынок — это клуб, нет, это сельскохозяйственная выставка, крестьянки немного хвастаются тем, что удалось вырастить или приготовить; это очень важная коммуникационная точка! Но где же тогда проводят время крестьянки, где общаются?»
      Перекресток. Колодец. Дом соседки. Река, забор, лавка. Вот древние коммуникационные точки русской деревни. Вот там и решается судьба села.
      «Именно женщины задают тон трудовой и общественной жизни в своем селе и создают авторитет своей деревни в округе, — пишет Денисова. — Для мужчин интереснее собираться своей компанией в центре деревни, в закусочной, кафе, столовой, около магазина. Темы их разговоров носят абстрактный характер: сельское хозяйство, политика, погода. Женщины встречаются у колодца, у реки, в магазине, у садовых заборов. Беседы сводятся к семейным заботам, домашним делам, мужьям, детям, женитьбам, разводам, обсуждению всех и вся. Пересуды, слухи и сплетни — неиссякаемый источник неформального влияния. Даются характеристики семьям, создаются и рушатся репутации».
      Разговор мужчин — «высокий», но бездеятельный. Женский разговор — «низкий», но действенный. Это суд. Совет. Совещание. Реальная сила общественного мнения, определяющая политику в деревне. А значит, идеология деревни — это женская работа, женское дело.
      Из чего строится идеология? Из определения самых простых позиций. Что такое хорошо и что такое плохо. Какова главная жизненная награда и каким образом можно награды этой добиваться, а каким не следует. Кому можно и нужно завидовать. О чем мечтать полезно, а о чем бессмысленно. Какие добродетели наиболее ценны. С какой песней веселее жить и строить.
      Именно эти вопросы и решают крестьянки.

Чтоб он сдох, твой майонез!

      Все вопросы легко группируются по темам.
       1. Богач — бедняк.Анна Андреевна Кузьмина: «Вот Валя работала на ферме, и там завезли много домиков. Там теперь у их ферма, свинки, овцы, скот крупный рогатый. Значит, им туда людей надо. А я так думаю, ничего не получится. Потому что хорошие люди все равно на месте живут. А алкашей-то бестолково брать. Они ведь только берут. Сколько комбикорму у них взяли, зерна. Не будешь ведь ночью стоять на посту. Хоть бы этот самый фермер. Он днем работает, ночью спит. Он спит, а здесь воруют».
      Анна Матвеевна Ганцевич (село Злотниково Новосибирского района): «Мы все с продажи жили. Усадьба у нас всего четыре сотки. Я садила все овощи и два урожая снимала. Сначала редиску или рассаду. Это снимала. Потом сею помидоры. Помидор снимала до ста ведер. И еще обживались с ягоды. Когда Степан был на инвалидности, мы с ним ездили под Томск, брали ягоды и продавали, это было выгодно. Вот и теперь завидуют, злятся. Говорят: „Не своим трудом нажили. За зарплату не купишь машину!“ Но это неправда».
      «Совхоз нынче не посеял капустной рассады. И представляете — негде украсть рассаду. Они ж (работники совхоза. — Е. П.) сами ее никогда не садили. Они растерялись. Всей деревней без капусты остались».
      Ольга Семеновна Калинова (хутор Дамановка, Волгоградская область): «Сейчас которые руководители, те и богатые. Зоотехники, бухгалтера. Они ж в государственных домах живут, и им бесплатно все, считай, обходится. У них если чего и поломалось, так им по дешевой цене все выпишут. А то и сами возьмут. Вот и считай: он вроде бедный, а на деле-то богатый! Ведь каждый стремится богатеть, но уж тут как судьба позволяет. А стремится каждый! Как говорят: „Бедный на гору, а его тянут за ногу!“ Я считаю, значит, кто богато жил, те счастливые люди. И чтоб своим трудом это нажить! Вот это я люблю. А если побочным, чужим, темным…»
      Ах, как сказано: побочный, чужой, темный труд!
       2. Конфликты, обычаи, совесть.Ольга Семеновна Калинова: «Сейчас вон как? Не работает человек, ленится. И как будто так и надо. А раньше тому, кто не работал, в праздник не флаг на ворота вешали, а рогожку на палке. И еще напишут на заборе: „Лодырь“».
      Нина Васильевна Крупевич: «У нас в деревне американца пожгли, двоих мужиков посадили. Был бы просто фермер, не американец, не посадили бы. Вот глупость человеческая — не посмотреть, кого жжешь-то!»
      «Земля общая. На ней все равны. Я считаю, выживать нужно вместе, а не поодиночке, как птица Сфинекс. Ну, председатель совхоза — на него даже не сердятся, что он богатеет. Говорят, жребий у Алешки такой».
      Анна Андреевна Кузьмина: «Подходит моя подруга и говорит: слушай-ка, я поеду туда на деревню! Зачем тебе туда надо ехать? Я найду ту бл*дь и разобью ее, с которой мой Иван там живет. Я говорю: ты вот приедешь в деревню, люди там. И будешь искать бл*дь. А тебя спросят: а ты кто такая? Честная?»
      Мария Ивановна Шилкина (село Покрово-Алексино Тамбовской области): «Справедливость, она какая? Меня свекровь в юности не обижала, и я ее не обижаю. Бывало, меня спрашивают девки на работе, чем я кормлю свекровь, что она у меня такая белая и пышная: „Идет вся такая, вся блестить“. — „Да, — говорю, — ничем особенным. Она у меня все подряд может есть“».
      «Но я же мяса у рабочих не воровала. Они и потом, когда я не работала в столовой, меня встречали и здоровались: как здоровье, Марь Ивановна, как живешь? А если бы обижались, разве бы стали так здороваться? Нет, я мясо другим путем добывала. Привезут тушу на сто двадцать килограмм, взвесят, а запишут на сто килограмм».
      «А Наташка говорила, что она взяла себе сервиз на двести всяких тарелок. В столовую привезли его. А он такой красивый, что на стол поставишь тарелки, они и без мяса смеются. Она по дешевке и взяла себе. Ну, она же главный повар в столовой».
      Валентина Богданова: «Кто владеет водкой в селе, тот может все».
       3. Культура, гламур.Нина Васильевна Крупевич: «Иди в дом, кура озимая, там твой Дима Баклан поет!»
      Валентина Богданова: «Я пришла к соседке, а она телевизор смотрит. Увидит рекламу порошка и говорит: „Да чтоб он сдох, твой порошок!“ Потом майонеза, и опять: „Да чтоб он сдох, твой майонез!“ Ивановна, говорю, ты чего это? А она мне говорит: „Это я в шутку!“»
      Алевтина Ивановна Простова (село Григорьевка Смоленской области): «Как раньше ходили в юбках-то без ничего. Идешь, а в жопе снег. Вспомнить страшно. А внучка сейчас такие трусы надевает, что я ей говорю: мы по бедности, а ты по достатку жопой снег жуешь!»
      Ольга Семеновна Калинова: «Мы в детстве кукол из тряпок делали — и головы, и руки. Из тряпок платье сошьем, оденем. Шапку сделаем. И сиськи приделаем ей, тоже из тряпок. И жениха ей сделаем. И койку им зробим. Все это из тряпок, из деревяшек».
      Последнее свидетельство меня потрясло. Самодельная кукла Барби! В тиши, под сенью дубрав, летом 1932 года дети хутора Дамановка изобрели предмет, ставший одним из символов гламурного потребления. Барби — это же социальный конструктор. Из самых простых кубиков можно построить мост, дорогу, дом, замок, страну. А из самой дорогой Барби со всеми ее домами и машинами можно построить только соседскую семью. И кто это пишет, что Барби дает детям недоступные модели поведения, недостижимую мечту? Наоборот, примиряет, смиряет с некоторой пустотой грядущего.

Подвиг

      В селе Верхнее Воронежской области случилось чрезвычайное происшествие. Одна из жительниц села, сорока лет от роду, нашла на своем огороде старую немецкую мину. Позвонила в город. Приехали саперы, милиция, деревенская администрация заглянула. И с ужасом собравшиеся увидели чисто вымытую мину, лежавшую на белом полотенце. Хозяйка объяснилась: «Стыдно со своего подворья грязную вещь отдавать. Никогда я себе такого не позволяла. Перед людьми неловко. Я зажмурилась, Богу помолилась и вымыла».
      Наша героиня, совершив с риском для жизни беспримерный подвиг, доказала верность самостоятельно изобретенным ценностям: искренней, горячей зависимости от мнения окружающих и важности репутации.
      Готовность довольствоваться своим жребием, ответственность, чрезвычайная значимость не богатства, а «доброй молвы», «приличного положения в обществе», — викторианские добродетели. Прибавьте к ним русскую жалостливость и легкую снисходительность к своим и чужим порокам, рожденную столетием средневековых испытаний, возвративших в обиход средневековую нравственность. Вот и портрет селянки ХХI века.
      На огороде стоит русская крестьянка. Она знает вкус власти — хотя бы уже потому, что нет большей власти, чем власть женщины над ребенком. Но эта власть равна любви, и оттого отступать ей некуда. Бесконечно долго, сто лет подряд, она копает картошку. Позади голодные рты, большие города, населенные жадными, бесконечно жалкими детьми.

 

I.

      Какое у Веры Ивановны родство! Что за история у ее семьи! Василий Васильевич Прохоров, совершенно набоковский персонаж, взял в жены девицу Верочку Зимину из известной орехово-зуевскойтекстильной династии, и состояние его достигло размеров эпических. Близкий приятель артиста Качалова, поклонник Московского Художественного театра, он летал на спектакли из своего подмосковного имения на собственном аэроплане. Пионер русской авиации. Анисья Николаевна Прохорова вышла замуж за Александра Ивановича Алехина, известного земского деятеля. Их сын — шахматист Алехин. А сколько в семье известных благотворителей. Константин Константинович Прохоров женился на Прасковье Герасимовне Хлудовой, наследнице знаменитой миткалевой династии из Егорьевска. Вместе они построили в Сыромятниках дом призрения бедных, начальное училище и женское ремесленное училище. Елена Прохорова вышла за Семена Ивановича Лямина, пайщика Товарищества Покровской мануфактуры, и основала в Москве детскую Иверскую больницу. Ближе к сегодняшнему дню? Пожалуйста. Мама Веры Ивановны — дочь московского головы Гучкова, крупнейшего общественного деятеля. В родне матушки — Боткины, Зилоти. Двоюродная сестра, Милица Сергеевна, была замужем за пианистом Нейгаузом. Словом, разветвленная, просвещенная, богатая семья. От которой мало что осталось. Осталась чужая Трехгорная мануфактура, осталась несгибаемая Вера Ивановна, остался Институт иностранных языков, в котором она проработала всю жизнь. А ей сейчас 89 лет.
      — Я недавно видела телевизионную передачу, нечто вроде исследования образа жизни богатых людей, — говорит Вера Ивановна. — Героям, людям действительно далеко не бедным, задавались вопросы: какие у вас жизненные цели, как думаете распорядиться богатством. Ответы меня поразили: богатство — это цель, быть богатым модно. Герои говорили: почему бы нам не жить хорошо; мы всего добились сами; бедные просто завидуют. Одна из дам сказала: спонсорством мы не занимаемся, это не модно.
      И что ж это они сами о себе говорят с такой непобедимой серьезностью, подумала я, — богатство да богатство? Почему бы не сказать попроще: «Я человек со средствами». И сразу многое станет понятно: богатство не цель, это средство. В том числе и средство помочь. Откуда такое себялюбие, такое отчуждение? Ну, стоите вы на более высокой ступени иерархической лестницы, однако это же не значит, что для вас смерти нет. Все смертны, все подвержены болезням и страданиям, сочувствие — суть жизни, а не мода.
      Василий Иванович Прохоров, крестьянин (впрочем, переехав в город, он записался мещанином Дмитровской слободы), родоначальник текстильного производства, очевидно, был предприимчивый и крайне сообразительный человек. В 1771 году он завел свое дело. У него было модное (теперь уже можно сказать — всегда модное) предприятие: пивоварня. И была жена, простая женщина Екатерина Никифоровна Мокеева. А Екатерину Никифоровну удручало, что не может она молиться за успех мужнина дела, так как через него разоряется и спивается простой народ. В итоге Василий Иванович согласился с женой, в пятьдесят лет бросил пивоваренный торг и занялся новым для него и рискованным текстильным делом. И я все думаю: что же было в этих людях, чего совершенно нет в нынешних богачах. Они не менее сегодняшних желали благополучия себе и своим детям. Видимо, страхи разные. У них страх Божий, а сейчас самый главный страх неуспеха. Я видела портрет Екатерины Никифоровны, платочек по-крестьянски завязан. Дама, которая считает, что спонсорство не в моде, наверное, сочла бы, что выглядит она решительно негламурно.
      Гламур — жуткое слово. Это для меня что-то вроде Вия. Внешний блеск, пышность, признание публики — и это все, чего следует желать в жизни?
      — Вера Ивановна, — спрашиваю я, — а нынешний миллионер Прохоров не из ваших?
      — Упаси Господь, нет. У них у всех какие-то случайные деньги. Впрочем, я знавала Березовского в его бытность юношей, он работал вместе с одним из моих племянников; так, пожалуй, в нем можно было отыскать качества, которые предопределили его дальнейшую судьбу.
      — Какие же?
      — Он был способный юноша с очень хорошим аппетитом.
      — А как же духовная сила?
      — Сила желания наличествовала. Помню, как он кожаными стенами и креслами, набитыми гагачьим пухом, восхищался, — на какой-то они были высокой конференции.
      Нынешние богачи — материалисты, они отрицают Высшую силу, но верят в высшую силу вещей. У них есть специальное ругательное слово: лох. Это такой дурак, который не понимает, зачем богатому человеку десять яхт. Можно подумать, что человечество разделилось на две цивилизации, бедных и богатых, и уже никто никогда не поймет друг друга. Нет, Прохоровы были не такие.
 

II.

      Вера Ивановна сурова, как нить, тянущаяся из прошлого. Через пропасть лет старое богатство смотрит на новое, залитое ослепительным светом моды. «О эти честные старые деньги, растущие двести лет, — писал Скотт Фицджеральд, — они скорее, чем титул, облагораживают семьи. Если бы не было старых денег, новые состояния развратили бы Америку. Если бы не было великих чикагских боен, черных огненных питсбургских заводов, конвейеров, от которых тянет старым злом и старым добром, мы бы точно были уверены, что деньги растут из воздуха и даются в наказание за грехи». В России нет старых денег, зато есть Вера Ивановна Прохорова, которая знает, как они взращивались. Они росли «в условиях взаимосвязи между общественным и личным богатством».
      Трехгорка — безусловно, памятник социальной архитектуры. Не в том смысле, что вот были построены для рабочих дом отдыха и театр и выглядели достаточно привлекательно, со всей поэзией модного тогда красного фабричного кирпича, а в том смысле, что у социума есть своя архитектоника, и выстроено общественное здание мануфактуры было на диво грамотно.
      — Мой отец Иван Николаевич Прохоров, — продолжает Вера Ивановна, — после революции был самими же рабочими выбран красным управляющим национализированной фабрики; а в восемнадцатом году его арестовали. За отсутствием денег отец выдал рабочим зарплату товаром, тканями. После недолгого допроса его приговорили к расстрелу. Приговор был любопытно сформулирован. Что-то такое: «Хищник-капиталист пытался ограбить рабочий класс; буржуй разграбил добро, буржуй подлежит расстрелу… всегда будем приговаривать к высшей мере тех, кто протягивает свои когти к народному добру». Отца формулировка позабавила; он написал на приговоре: «Прочел с удовольствием».
      Однако рабочие Трехгорной мануфактуры хорошо учились в фабричной школе и соображали в политике. Они в тот же день организовали собрание, выбрали делегатов в ЧК, среди которых были коммунисты, и отстояли отца. После этого случая он консультировал мануфактурные артели, которые уже начали проявляться в преддверии нэпа. Но с рабочими связи не терял, равно как и они с ним. Мы жили под Москвой, в местечке Царицыно-дачное. По воскресеньям приезжали в гости рабочие в выходных костюмах, я их запомнила как дядю Лешу, тетю Фиму, дядю Петю. Папа делал крюшон, устраивались танцы.
      Отец был прекрасным, любимым рабочими человеком. Но мне кажется, что и заслуги деда придали этой любви некоторую глубину. Каким блестящим финансистом был дед, каким обаянием был наделен! Какое счастье, что он умер в пятнадцатом году и не дожил до революции.
      Первым приезжал он на фабрику и уезжал последним — а люди всегда уважают и понимают труд. Он не разрешал без своей визы ни увольнять рабочих, ни накладывать на них штрафы.
      — Не слишком ли идиллическая картина? Возможно ли, чтоб между владельцем Трехгорки и рабочими не было некоторого конфликта интересов?
      — Ну разумеется, все было. Был и девятьсот пятый год. Некоторые рабочие, знаете ли, получили настолько хорошее образование, что стали интересоваться революционным движением, посещать кружки. После неудачи пресненского восстания дед был приглашен в суд, где разбирались дела некоторых рабочих мануфактуры, ставших впоследствии крупными революционерами. Дед говорил на заседании: «Я ничего не знаю о факультативной деятельности этих людей, но они отличные рабочие!» Когда иные из них были осуждены (и не к расстрелу, надо сказать), дед принял их детей в заводской приют. Приютских детей каждое воскресенье привозили к нему на дачу. В наши дни, когда деда наконец перестали публично проклинать, в одной из газет появилась статья старого рабочего, девяностолетнего Ивана Крылова. Он был воспитанником приюта, вспоминал о том, как дети жили. Их обучали не только техническим навыкам, но и литературе, музыке. Летом у каждого в огороде была своя грядка. Каждый месяц возили в театр, они и сами играли в домашних спектаклях. Еще до войны дедушка получил орден Почетного легиона — именно за свое отношение к рабочим. Французская делегация была потрясена разнообразием форм социальной деятельности на фабрике. Пожалуй, в отношениях с рабочими моя семья проповедовала глубинное равенство. Девизом многих представителей прогрессивного купечества было слово «делиться». Это тогда было модно — делиться. Делились и дедушка, и отец, — но, возможно, для них было более важно понятие «причастность». В 1927 году, когда мой отец умер, рабочие несли его от церкви до кладбища на руках. Несли мимо фабрики. На ленте венка написали: «С тобою хороним частицу свою, слезою омоем дорогу твою». Они понимали, что такое целое и что такое часть, знали цену причастности.
      А потом три года кормили нас с мамой. Помню, приезжали ночью, привозили муку, сахар. Три года мы жили на средства рабочих. Как только мама поступила на службу, она поблагодарила их и просила больше ничего не приносить: нэп уже кончался, рабочие могли пострадать за поддержку семьи капиталиста. Будущее показало, что мама была права. В 1937 году за отцом пришли.
      — Как так?
      — Очень просто. Вошли товарищи. «Нам нужен Иван Николаевич Прохоров!» Мама говорит: «Его нет!» Всполошились: «Как нет?! И где же он живет?» И тут мама с бесконечным злорадством ответила: «На Ваганьковском кладбище!»
      Арестованы были многие из семьи Прохоровых, арестовали в конце концов и Веру Ивановну.
 

III.

      — 17 августа 1950 года (я была в отпуске) мне неожиданно позвонили из института: вас ищут из Совета министров! Вероятно, им срочно нужен человек с хорошим английским. И точно, ищут. «Давайте встретимся, познакомимся, хорошие условия, интересная работа, Совет министров…» — «Слушайте, — говорю я, — осталось всего полмесяца до начала занятий, нельзя ли отложить встречу?» — «Речь идет лишь о знакомстве, нам срочно, прекрасные условия…» Пришлось соглашаться. «Хорошо, только ненадолго. Сегодня я занята, очень тороплюсь».
      Я никого не предупредила, что ухожу; только оставила сестре записку: «Скоро вернусь». На встречу пришел молодой человек, штатский, вполне вежливый. Садимся мы в троллейбус, едем мимо «Националя», мимо Дома союзов вверх, к Лубянке. «Вот же Совет министров! Отчего мы не вышли?» — «Нам дальше!» Дальше останавливается троллейбус возле прекрасного дома на площади. «Нам здесь выходить». — «Это же НКВД! Почему вы мне раньше не сказали?» — «Да какая же вам разница?» Имеется в виду: какая разница, где работать, — ведь мне предложили вести курсы английского языка. Разница очень большая, однако объяснить истинную причину (нежелание иметь какое-либо дело именно с этой организацией) я не могу. Говорю первое, что приходит в голову: «У вас крайне секретная работа. Я не готова в полной мере соответствовать этому высокому уровню закрытости. Я могу потерять бумаги, например. Потом, у меня нет с собой паспорта». — «Ничего, я вас проведу».
      Идем по центральной лестнице — ковры, цветы, пятый этаж. Кабинет. Дверь мне открывает опять же штатский и вежливый человек. Сопровождающий мой исчезает. Завязывается светская, даже элегантная беседа: трудно ли учить английский, тяжело ли добиться правильного произношения, какие учебники хороши? Время идет, два часа пролетели; мне пора домой. Говорю: «Вы знаете, я, наверное, все же не смогу здесь работать». Веселое удивление моего лощеного собеседника: «Как не сможете?» Между тем я ничего еще не подозреваю, ни о чем не догадываюсь. Вновь принимаюсь за объяснения. «У меня, как вы прекрасно знаете, происхождение, потом мой характер: все теряю». — «Ну что вы, Вера Ивановна, при чем тут происхождение! У нас условия очень хорошие, вам понравится! Прошу вас подумать. Мы вам позвоним». Смотрит на часы, встает, пожимает мне руку. Я беспокоюсь по поводу паспорта. Выпустят ли внизу? «Наш дядя Вася все устроит», — сказал мой собеседник с веселым смехом. И тут мне впервые стало как-то неприятно.
      Появляется дядя Вася, угрюмый, лысый, и ведет меня вниз по другой, не парадной уже лестнице. Я бегу-спешу. А он мне, усмехнувшись: «Чего торопишься?» Внутри все растет неприятное чувство: происходит что-то не то. Но я абсолютно еще не понимаю, что уже арестована. Мне следователь потом говорил: «А вы вообще лишний месяц прогуляли. Ордер еще в июле был выписан». Наконец я вижу перед собой дверь, дергаю ручку и оказываюсь в ярко освещенной электричеством комнате. Это каптерка, казенное помещение для охраны, солдаты играют в домино. Увидели меня, окружили. Началась процедура ареста.
 

IV.

      Легко понять, почему Вере Ивановне так помнится эта сцена. Как в неприятном сне: вместо ожидаемой улицы, выхода — залитая беспощадным электричеством казенная комната, каморка, вход.
      Сам арест необъяснимо театрален.
      — Два часа чистого театра, причем абсолютно бесполезного, потому что по сути дела я уже СИДЕЛА, — говорит Вера Ивановна. — Впрочем, мой следователь и потом обнаруживал если не артистизм, то чувство юмора. Например, когда мы с ним в первый раз встретились уже с разъясненными ролями, он спросил: «Ну, как вам, Вера Ивановна, камера?» Я ответила: «Ничего».