В некотором месте королешко был старой, утлой, только тем поддярживался, что у его в секрете вода была живая. Каждо лето на эти воды ездил, да от воды наследники не родятся. Люди натакали знающую старуху. Старуха деньги взяла вперед и велела королевы нахлебаться щучьей ухи. Щуку купили, сварили, ушки поела королева и ейна кухарка. И с этой ухи обрюхатели. Стара королиха принесла одного Федьку-королька, а у молоденькой кухарки родилось два сына, два белых сыра – Данилко да Митька, по матери Девичи.
      Время идет, Данило рос, как на опары кис, Митька не отставал, а королек все как котенок. Он с мала вралина был, рева и ябеда. Братья много из-за него деры схватили. И в училище Данило впереди учителя идет, а Федька по четыре года в каждом классе.
      Вот пришли молодцы в совершенны лета. Данило Девич красавец и богатырь; высок – под полати не входит. И Митька в пару. А Федька-королек – чиста облизьяна. Отчишко оногды спьяна розмяк, своей шипучей воды сыну полрюмки накапал, да росточку-то уж не набавил.
      А хоть сморчок – да королю сын. Куда поедет – на мягких подушках развалится, а Данило – красавец, да на облучке сидит.
      Вот однажды Федькин отчишко прилетел с рынку, тычет наследника тросью:
      – Ставай, дармоедина! Счастье свое просыпаш. Соседка наша Ненила Богатырка, из походу воротивши, замуж засобиралась. Женихи-ти идут и едут. Из ейной державы мужики наехали, дак сказывают. А добычи-то военной, добра-то пароходами притянула! Деветь неверных губерен под свою руку привела. Небось не спала!!
      – Я, папенька, воевать боюсь.
      – Где тебе воевать, обсечек короткой! Тебе чужо царство за женой надо взять… Ох, не мои бы годы!… Ненилка-то – красавица и молода, а сама себя хранит как стеклянну посуду. А работница! Бают, жать подет, дак двенадцать суслонов на упряг. А сенокосу-то у ей, пашни-то! Страм будет, ежели Ненилину отчину, соседню, саму ближню, чужи люди схватят.
      – Папенька, мне бы экой богатыркой ожениться. Люблю больших да толстых, только боюсь их, издали все смотрю.
      – Ты-то любишь, да сам-от не порато кус лакомой. Ей, по сказкам-то, матерого да умного надо. Испытанья каки-те назначат, физическу силу испытыват. Однако поезжай.
      – Я Данилку возьму.
      – Да ведь засмеют. Ты ему до пупа!
      – Адиеты! Кто же будет ровнеть мужика с королями.
      Все же к Федькиным новым сапогам набавили каблуки вершка на четыре. А у Данила каблуки отрубили. Дале – Федьке под сертук наложили ватны плечи и сверьху золоты эполеты, также у живота для самовнушения. Подорожников напекли и проводили на пристань. Плыли ночь. Утре в Ненилином городе. Чайку на пристани попили и к девети часам пошли на прием к королевы. Дворец пондравился – большой, двоепередой, крашеной, с подбоями, с выходами. Думали, впереди всех явятся, а в приемной уж не мене десятка женихов и сватовей. Королек спрашиват секретаря:
      – Королева принимают?
      – Сичас коров подоят, и прием откроитсе. А публика на Данила уставилась:
      – Это какой державы богатырь? Федьке завидно, командует на парня:
      – Марш в сени!
      А министры Федьку оприметили, докладывают Ненилы:
      – Осударына, суседского Федьку испытывайте вне всяких очередей и со снисхождением. Ихна держава с нашей – двор возле двор. Теперь вам только руку протянуть да взять.
      – Ладно, подождет. Открывайте присутствие, а я молоко разолью да сарафанишко сменю.
      Погодя и она вышла в приемну залу. Поклонилась:
      – Простите, гости любящи, задержалась. Скота обряжала да печь затопляла.
      Федька на богатырку глянул, папироса из роту выпала. Девка – как Волга: бела, румяна, грудь высока, косы долги, а сама полна, мягка, ступит – дак половица гнется, по шкапам посуда говорит. Федька и оробел. Королевна тоже на его смотрит: «Вот дак жених – табачна шишка, лепунок…» И говорит:
      – Твоя рабоча сила нать спробовать, сударь. У меня в дому печи дров любят много. Бежи, сруби вон лишну елку, чтобы окна не загораживала.
      Федька затосковал, – ель выше колоколен, охвата в три. Однако нашелся:
      – Стоит ли костюм патрать из-за пустяка. Это и мой кучер осилит.
      У Данилы топор поет, щепа летит. Ненила в окно зглянула, замерла:
      – Откуль экой Бова-королевич?! Где экого архандела взели?
      Королек сморщился:
      – Я сказал, что мой кучер.
      Зашумело, ель повалилась. Ненила пилу со стены сдернула:
      – Побежу погреюсь. Роспилю чурку-другу.
      Одночасно Данило да Ненила печатну сажень поставили, хотя не на дрова, а друг на друга глядели. Да с погляденья сыт не будешь.
      Утром королек торопит:
      – Сударына, когда же свадьба?
      – Добро дело не опоздано. Нам еще к венцу-то не на чем ехать. Зимой дядя от меня у подряду дрова возил, дак топере кони-ти на волю спушшены. Дома один жеребеночек, в упряжи не бывал. Ты бы объездил.
      Федька сунулся в конюшну, пробкой вылетел. Конь – богатырю ездить – прикован, цепи звенят.
      – Таких ли, – Федька говорит, – я дома рысаков усмиряю, а этого одра мой Данилко объездит.
      Данило не отказался, спросил бычью кожу, выкроил три ремня, свил плеть в руку толщиной, пал на коня. Видели – богатырь на коне сидит, а не видели повадки богатырские. Только видят: выше елей курева стоит, камни, пыль летят.
      Королек от такого страху давно в избу убрался и дверь на крюк заложил. Одна Ненила середи двора любуется потехой богатырскою. Двор был гладок, укатан, как паркет, конь и всадник его что плугом выбрали. Теперь на жеребца хоть ребенка сади.
      Назавтра и Федька, разнаредясь, верхом проехаться насмелился. Конешно, Девич повода держал.
      Советники к Ненилы накоротки заприступали:
      – Как хотите, сударыня, а Федькины земельны угодья опустить нельзя. Дозвольте всесторонне осветить по карты. Вот ихна держава, вот наша. Вот этта у их еловы леса, этта деревья кедровы…
      – Мне спать не с деревом кедровым и еловым, а с мужиком! Дня три поманите.
      Ненила грубо советникам отрезала, а сердце девичье плачет.
      Веселилась, да прираздумалась, радовалась, да приуныла, пела, да закручинилась. Полюбила Даниловы кудри золотые, завитые.
      День кое-как, а ночью – соболино одеяло в ногах да потонула подушка в слезах:
      – Данилушко, я твой лик скоро не позабуду! И во сне уста сами собою именуют:
      – Данилушко!
      Данилушко не дурак, это заметил. Тоже сам не свой заходил. Ненила где дак бойка, а тут не знает, как быть. И сроку не то что дни, часы осталися считанные.
      Данило пошел на заре коня поить, Ненила навстречу. Мешкать некогда. Он выговорил:
      – Неужели, госпожа, ты моя да моя?!
      – Уж и вправду, господине, твоя да твоя!!
      И любуют друг друга светлым видом и сладким смехом.
      Федька это вышпионил, сенаторам наскулил. Сенаторы опять поют:
      – Ох, государыня… Конечно, Федька против Данилы – раз плюнуть, но ведь за Федькой-то земельных угодьев у-ю-ю!
      Ненила заплакала:
      – Ах вы, бессовестные хари! Я на двенадцати войнах была, разве мало земли добыла?!
      Сенаторы Ненилу зажалели, отступились уговаривать. Корольку сказали:
      – Наша Ненила досюль была спяща красавица. Данило ее разбудил. Пущай она дичат, как знат.
      Федька взял да купил знающу личность по медицине. Личность дала травы сбрунец, от которой память отымается. Федька подсыпал сбрунца Нениле в чай. Она выпила две чашки и сделалась без понятия. Федька забегал по дворцу:
      – Сию минуту сряжать королевну под венец!!
      Фрейлины испугались, что Ненила молчит, однако живо обрядили, к венцу повезли. Тут Девич налетел, растолкал свадебников, схватил Ненилу за руку:
      – Госпожа! Ты помнишь ли?
      Она долго на него смотрела:
      – Ваша личность мне кабыть знакома…
      Он заплакал навзрыд. Ушел к морю. На обрученье Ненила только одно слово выговорила:
      – Данилушко, ты у меня слезами полит, тоскою покрыт!
      Ей ни к чему, что возле-то Федька.
      Сенаторы и народ засморкались, слезы заутирали. И как венчать стали, невеста второ слово высказала:
      – Венчается Данило Нениле, а маленька собачка Федька не знай зачем рядом стоит.
      Тут весь народ и с попами по домам полетели:
      – Это свадьба не в свадьбу и брак не в брак!
      Личность, у которой королек траву купил, тоже спокаялась, отыскала Девича, шепчет ему:
      – Не реви! Этот угар у королевны к утру пройдет. Мы обманули Федьку. Он на месяц дурману просил, а мы дали на сутки.
      А Федька скорехонько погрузил Ненилу на пароход. Она в каюте уснула как убита. Плыть всю ночь. Данило вахту дежурит. По морю лед идет весенний, по молодецкому лицу – слезы.
      И королек свое дело правит. Подкрался да оглушил Девича шкворнем. Тело срыл в море.
      Утром берег стал всплывать и город.
      Федька ходит козырем:
      – Ненилка месяц будет не в уме. Я ее выучу по одной половице ходить.
      Повернулся на каблуке, а Ненила сзади стоит, здорова и в памяти, только брови, как медведи, лежат:
      – Я как сюда попала?
      У Федьки живот схватило:
      – Вы, значит, со мною обвенчавши. И плывете, значит, в наши родные палестины-с!
      Ненила вдруг на палубу упала, руки заломила:
      – Что со мной стряслось? На войне я была удала и горазда, а тут…
      Она вдруг сделалась страшна, грозна:
      – Где Данило Девич?!
      – Данило накачался на свадьбе как свинья; не свалился ли в воду с пьяных глаз…
      Но тут пароход к пристани заподоходил. Музыка, встреча, отчишко с министрами, народ. В пристанском буфете сряжен банкет. Все в одну минуту напосудились без памяти. Явился Митька пытать о брате. Королек насильно налил Митьку вином, с отцом пошушукался и под шумок стянули они пьяного в лодку. Отчишко уплавил тело к морю, валил на пески, ножом вывертел сонному глаза и угреб обратно.
      А Федька, как за стол-то воротился, думает: ничего никто не приметил. Глядь, Ненила подходит:
      – Кого куда в лодке повезли?
      – Митьку, Данилкинова брата, папаша вытрезвлять поехал.
      Мать Данилы да Митрия тут привелась, заревела медведицей:
      – Убивать повезли моего детища! И Данилу убили!!
      На дворе тишина стала. Ненила, как туча грозова, приступила к Федьке:
      – Где Данило?!
      Королек завертелся собакой:
      – С пароходу пьяной упал, на моих глазах захлебнулся.
      Матка опять во весь двор:
      – Врешь ты, щучий сын! Не пьет мой Данилушко, в рот не берет. Где они?! Где мои рожоны дети?!
      Ненила королька за плечо прижала, ажно он посинел:
      – Сказывай, вор, где ейны дети?! Федька вырвался, по полу закатался, заверещал свиным голосом:
      – Эй, слуги верны-ы! Хватайте мою жену Ненилку, недостойную королевского ложа! Я Данилку ейного своеручно в море спихнул, как комара, а ее, суку, на воротах расстреляю! Вяжите ее! Каждого жалую чином и деньгами!
      Середи двора телега привелась ломовая, оглобли дубовы велики. Ненила Богатырка вывернула эку семисаженну снасть да как свистнет, свистнет наокруг: по двору пыль свилась с каменьем, из окошек стекла посыпались. Брызнул народишко кто куда, полезли под дом, под онбары, на чердак, на сенник, в канаву. Сутки так и хранились, как мертвы. Старой королешко ухватил с собой десяток мужиков поудалее, да на двух телегах и удрал неведомо куда.
      Воля во всем стала Ненилина.
      Перво дело она послала людей к морю искать Данила и Митрия, да от себя подала во все концы телеграммы. Посыльны бродили неделю, принесли голубой Данилов поясок:
      – Не иначе, рыбы съели братанов. По берегу есть костья лежит.
      Ненила убрала в сундук цветны сарафаны, наложила на голову черной плат. Ни с кем боле не пошутит, не рассмехнется. День на управленье да при хозяйстве, а после закатимого сядет одинехонька у окошка, голубу Данилову опояску к сердцу прижмет и запричитат:
 
Птичкой бы я была воронкой,
Во все бы я стороны слетала,
Под кажду бы лесинку заглянула,
Своего бы дружочка отыскала.
 
 
Месяц мой светлый,
Почто рано погиб?!
Цвет мой прекрасный,
Почто рано увял?!
 
      Народ-от мимо идут, дак заслушаются. А Федьке королевна объявила:
      – Не знаю, что скажет осень, а нонешно лето будь ты пастух коровий в Митькино место.
      Он и пасет, вечером домой гонит. Ненила с подойником у хлева ждет и считает, все ли коровы. Пересчитат и велит корольку последню под хвост поцеловать. Эта корова так уж и знат. Дойдет до конюшны, остановится и хвост подымет.
      А Данило не утонул, с парохода упал. Примерз рукавом к льдине. Утром прикачало к берегу. А встать не может – ноги умерли с морозу. Федьки боится, в лес на коленцах бежит, ноги, как кряжи, волокет. И вдруг слышно – лес трещит впереди. Не медведь ли? И закричал:
      – Зверь али человек?!
      И увидел слепого брата. Поплакали, посидели, рассказали друг другу.
      – Помрем лучше, братец, – говорит слепой, – кто нам рад, эким-то?
      – По миру будем ходить, коли работать не заможем, – утешит безногой. – У тебя ноги остались, у меня глаза. Посадишь меня на плечи, целой человек и станет. А теперь затянемся в тайболу, переждем, не обойдецце ли Федькино сердце.
      Зашагал слепой под север, на себе несет брата, тот командует:
      – Право!… Лево!… Прямо!…
      У глухого озера нашли избушку – от ветру, дождя схорониться. Связали из вичья морды-ловушки, рыбку промышляют.
      Ненилины послы далеко заходили, а глухого озера половины не дошли.
      Живут братья, быват, и месяц.
      Оборвались, в саже умарались. Данило и сказыват:
      – Вот что, Митя, зима этта пострашне будет Федьки. Топора нет, ножа нет, соли нет, спичек нет. Надо выходить на люди. Я надумал вот чего попытать. Отсюда под юг должна быть трактова дорога. Я смала езжал. По дороге, все под юг идти, Федькиного отчишка летней дом с садом. В саду гора, в горы две дыры вьюшками закрыты. Одна дыра – шипучих минеральных вод, друга дыра – огнедышаща, подземну лаву выкидыват. Шипуча-та вода прежде всем хромым, слепым пользу подавала. Про это заграбучий Федькин папенька пронюхал, сад и гору каменьем обнес, никому ходу не стало. Только сам летом окатываться да пить наезжат. К этой воды станем-ко подвигаться.
      У озера отмылись, вяленой рыбки увязали, сел хромой слепому на плечи, командует:
      – Право!… Лево!… Прямо!…
      Подойдут да полежат у ручейка либо где ягод побольше. Нашли трактову дорогу, по дороге в сутки добрались до королевской дачи. Кругом горки и сада высоченна ограда. Рядом деревнюшка. В деревню бедны странники и зашли. Кресьяне забоялись эких великанов, на постой не пускают. Что делать? Сели у колодца, рыбки пожевали, напились. И пришла по воду девица, тоненька, беленька, личушко как яичушко, одета пряжей по-деревенски. Данило и заговорил:
      – Голубушка, не бойся нас, убогих людей, мы случаем жили в лесу, оборвались, обносились. Приволоклись сюда по добру живу воду.
      Девица покачала головой:
      – Напрасно трудились, бедняжки. Единой капли не добудете. Видите, коль ограда высока. А теперь королешко приехал, дак и близко ходить не велено.
      – Старик приехал? Когда?
      – Да уж около месяца. Прикатили на двух телегах, кони в мыле… Не стряслось ли чего в городе?
      Данило весь стрепенулся – не моя ли там желанна воюет? Да поглядел на свои ноги, приуныл: кому я, увечной, надо?… Дале говорит:
      – Голубушка, обидно ни с чем уходить. Охота здесь вздохнуть хотя недельку. Не слыхала ли баньки, кухонки порозной? У нас цепи есть серебряны, мы бы хлебы и постой оплатили.
      Девица на братьев посмотрела: хоть рваны, убоги, а люди отмениты, приятны, красивы, обходительны.
      – У меня горница свободна. Я одна живу сирота. За постой ничего не надо. Я портниха, зарабатываю.
      Девицу звали Агнея. Братья тут и стали на постое.
      Данило на хозяюшку все любуется, свою зазнобу вспоминат, а Митя разговору не наслушался бы. Настолько Агнея приветлива, разумна, рассудительна. Данило и спрашивает:
      – Скажи-ко, Агнея, старик-от в деревню показывается ли?
      – Навеку не бывал. Только и видим – в усадьбу едет да оттуда.
      – О, горе наше, горе! Чашечку бы, ложечку этой доброй водички – стали бы целы. Помрем лучше, Митька!
      Агнея слушат, зашиват ихну одежду, свою думу думат. Назавтра принесла деревенски вести:
      – Королешко-то сторожа в деревню гонял, нет ли бабы для веселья… Жалею я вас, молодцы, может, ради водички схожу туда?
      – Брось, Агнея! Слушать негодно! Вечером она срядилась по-праздничному:
      – Я, братцы, к девушкам на игрище.
      Вот и отемнало, люди отужинали, ей все нету.
      Митрий пошел к соседям:
      – Сегодня игрище где?
      – В страду что за игрища?! Братья заплакали:
      – Она туда ушла! Ушла ради нас! А она и идет:
      – Не убивайтесь, каки вы эки мужики! Никто меня не задел. Уверилась только, что воды ни за каки услуги старичонко не даст. Добром никак не взять, надо насильно.
      Митька перебил:
      – Ты, Агнея, с краю сказывай.
      – Я даве, нарядна-то, прохаживаюсь возле ворот, меня король и оприметил. Сторожа выслал. «Пожалуйте в сад». Зашла, трясусь, а королешко возле ездит, припадат, лижет. Я будто глупенька – зачем гора, и зачем вода, и кто сторожит? Он вилял, вилял, дале рассказал. Перва от ограды труба и есть минеральная, дальня огненна. Крышки у труб замкнуты и ключи затаены. Вам придется ломать. Вся дворня спит в дому. У ворот один сторож. Вот, братаны, завтра у нас либо грудь в крестах, либо голова в кустах.
      Сегодня я отдулась, завтра ночевать посулилась. Вы к ночи-то, будто пьяны, валяйтесь там у ворот. Я караульного напою и вас запущу.
      – Благодарствуем, Агнеюшка, целы уйдем – в долгу у тебя не останемся.
      На другой день, на закате, Агнея опять приоделась, в зеркало погляделась – лицо бумаги беле. Нарумянилась и брови написала, в узелок литровку увязала, простилась, ушла. Как вовсе смерклось, и хромой со слепым полезли туда же. Один ломом железным подпирается вместо клюки, другой на короушках ползет, видно, что оба пьяне вина. Дальше стены пути не осилили. Тут запнулись, тут захрапели.
      И Агнея свое дело правит. Позвонилась, со сторожем пошутила, бутылку ему выпоила. Короля по саду до тех пор водила, пока дворня спать не легла. Как огни в дому погасли, и Агнея на отдых сторопилась. Кавалера в спальню завела, сапоги с него сдернула, раздела, укутала, себе косы расплела, да и заохала:
      – О, живот схватило!
      Вылетела из дому – в сторожке храпят. Ключ схватила, ворота размахнула, а хромой уж оседлал слепого. Она Митрия за руки и – в сад:
      – Ближну трубу ломайте с одного удару. Лишний гром наделаете, тревога подымется, умыться не поспеете. Я побежу, старик хватился.
      Старик в самом деле на лестнице ждет:
      – Что долго?
      – Сударь, пожалуйте в горницу! Ночь холодна. Вдруг грохнуло где-то, окно пожаром осветило. Старик всполошился:
      – Что это?
      – Луна выкатилась больша, красна. А стукнуло – охотники в лесу стреляли.
      Сама плешь ему одеялом кутат, обнимат, балует. В саду опять гременуло, люди забегали.
      Старик соврал Агнее, что с живой водой ближний колодец, соврал не без умысла. Данило подполз на коленях к первой трубе, ахнул ломом по чугунной крыше, оттуда лава огнедышащая. На счастье, братьям опалило только волосы и одежду, а огнем осветило в стороне другой колодец. Данило бросился туда ползунком, – лом вместо костыля, да опять как грянет в чугунные затворы… Замки, краны отлетели, чохнула вода ледяна, игриста. Данило пал под поток, зовет:
      – Митя, Митя!
      А слепой уж тут, глаза полощет.
      От доброй воды живой срослися кости с костями, вошли суставы в суставы. Данило вскочил на ноги, и Митька во все глаза смотрит – стал видеть. А радоваться некогда. Дворня бежит с топорами, с саблями. Ну, теперь-то Данило да Митрий богатыри, целы да здоровы – никого не испугаются. Как туча с громом, налетели на королевску челядь, у Данила лом в руках, у Митьки столб оградной, только воевать не с кем. Кто лежит, кто за версту бежит.
      Агнею нашли, весело поздравились. Лакей – из тех, что со старичонком приехал, – выложил все новости.
      Королевство под Ненилой, а под Федькой – коровы. А королевна Ненила каждый вечер Данила оплакиват – за версту слыхать.
      Данило боле не терпит:
      – Сегодня же в город! Митрий добавлят:
      – Агнея с нами. Она за меня замуж согласилась.
      Покатили с колокольчиком. Дорогой коней три раза кормили. В городе Митя с Агнеей на постоялом стали, Данило попозже задней улицей подошел ко дворцу. Слышит, скот мычит, Федька коров гонит. До того Данило думал – встречу, изуродую. А тут жалко стало. Спрятался за навозны вороты и видит – Ненила, в черном платке, с подойником вышла и прислонилась у конюшни. Стали коровы заходить, а последня остановилась и хвост призняла, и Федька ей целует… Этого Данило не стерпел. Налетел как орел, схватил коровенку за хвост, ажно шкура долой. И Ненилу за косу да о землю:
      – Как ты можешь над мужиком эдак изгиляться??!
      Ненила как с ног слетела, так и не встала. Обняла парня за праву ножечку, плачет да смеется:
      – Бей меня, трепли, убивай! Ведь я твоя, твоя, Данилушко! Изгасла по тебе!
      Как дорожны-ти люди в себя пришли, села Ненила с Данилом рука об руку – неделю с ним проговорила:
      – Отступиться хочу здешнего осьего гнезда. Этта все не мое и сердце ни к чему на радет. А дома короушки, осударственно управление, огороды, мельница – все на людей кинуто. Поедем ко мне, Данилушко, вместях будем королевствовать. У нас место обширно – пашня тут и сенокос тут. Агнею с Митей утенем за собой. Агнюшка нас с мели сдернула.
      Вот и уехали, увезли свое счастье Данило и Ненила, Агнея и Митька. Матерь-та при них же.
      А Федька с отчишком и остались на бубях.
 

***