Я оглянулся. Льдина так надежно держится, гулко падают успокаивающие капли.
      Один из спутников выстрелил. От сотрясения воздуха льдина дрогнула и осела. Урок хороший! Я больше не проходил под такими висящими льдинами.
      Пришли к месту охоты. Шкура с оленя снята. Старик гарпунер сидит довольнехонек. Выпил две кружки горячей крови: усы, борода -- все в крови. -- Вот теперь не дам промаху!
      Поставили мишень -- какую-то щепку. Старик стрелял пуля в пулю. Что это -- самовнушение или, действи тельно, горячая кровь оленя помогла?
      Вскоре после этого был случай, когда с нашей шлюпки и шлюпки с норвежского судна одновременно бросили гарпуны в моржа. Как доказать, чей гарпун попал первым?
      Старик гарпунер по душевному складу был добродушнейшим существом. Но его взлохмаченная голова, большая с проседью борода, громкий голос и уменье дико таращить глаза производили устрашающее впечатление. Недаром дали ему прозвище -- Черт.
      Черт вскочил, вытаращил глаза да как заорет на норвежцев, бросая разом и русские и норвежские ругательства... Норвежцы отступились.
      И было из-за чего шуметь: зверина был больше чем в тонну весом.
      во ЛЬДАХ
      Ехал я с экспедицией по установке радиосвязи на Югорском Шаре, Вайгаче и Маре-Сале.
      Пароход не был приспособлен к плаванию во льдах -простой полугрузовик. Ехали "на авось". На этот раз "авось" вывезло. Но были близки к гибели.
      За Колгуевым нас встретили льды. Мимо плыли льдины причудливых форм. Сначала как цветы -- большие, белые. Зеленеющие подводные части льдин усиливали сходство с растениями. Лед все прибывал и, словно стадо, стал обступать кругом.
      Замедлили ход, но двигались. Думали, авось выйдем из полосы льдов. Но натолкнулись на ледяные поля длиною в километры. Мы счастливо попали в озеро среди льдов. Если бы лед сдвинулся, пароход раздавило бы. Опасность была велика. А кругом так светло, так нарядно среди белых синеющих льдов с зелеными озерками пресной воды на них, что об опасности не думалось. Со льдин добавили запасы воды.
      Часть спутников (не северяне) все же напугалась и пыталась добраться до берега. Взяли лодку, всякого груза (провизии, дров, ружье и т.д.) набрали свыше сил и потащились. Через несколько дней пришли обратно -- измученные, чуть живые от усталости.
      Прошло 28 дней. Зашуршали льды, двинулись... Мы были свободны.
      Много разных льдин встречалось, иногда -- источенные водой, как кружевные. Красивые льдины!
      А раз океан рассказал жуткую повесть. У берега остановилась льдина, на ней что-то темнело. Я подошел ближе посмотреть, что это. В льдину вмерз руль.
      Льдина давняя, руль вмерз довольно глубоко. Где судно? Спасся ли кто-нибудь из бывших на нем?.. Кругом тихо, золотисто-радужный свет наполнял все. А на берегу, близко к воде, ко льдам, цветут ромашки с ярко-оранжевыми серединами и крупные незабудки -- голубые и розовые.
      БЕСПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК вз прошлого города Архангельска
      В восьмидесятых-девяностых годах прошлого века весь город знал Куликовского Александра Павловича. Рабочий в колбасной, Куликовский причинял много хлопот начальствующим лицам. При видимой благонадежности Куликовский был бунтарем...
      Семья у Александра Павловича была большая, ребят -десять. Жили голодно.
      Восстанавливая в памяти Куликовского и его "дела", я обратился к людям старше меня годами. Спросил у Марьи Яковлевны, помнит ли Куликовского.
      -- Как не помнить! И было тоне сколь давно. Будто вчера или позавчера (Марье Яковлевне за восемьдесят, и восьмидесятые и девяностые годы для нее -- недавнее вчера).--Трезвый Александр Павлович,--продолжала рассказ Марья Яковлевна,-- шел всегда прямо. В костях широк. Когда здоровался, волосами весело встряхивал. Волосы темные, курчавились. Росту был обыкновенного, значит, среднего. Ходил в шляпе, только в большие морозы надевал шапку. Ему в провинность ставили и шляпу -- "Будто господин какой!" Не могли подобрать закона для запрета шляпы. Народ Куликовского уважал, а что пил -- то ему не очень в вину ставили: он и пьяный с пониманием вел себя.
      Тогдашние начальники всячески донимали Александра Павловича. Каждый из них знал свои дела и боялся, что узнает про то Александр Павлович и в каком-нибудь виде на свет выставит. Даже архиерей говаривал:
      -- У него, у Куликовского, и почтение-то какое-то непочтительное, и указать не на что, и сказать нечего. Меня он не затрагивает, а оглядываюсь на него с опаской и себя проверяю.
      Из дел или проделок Куликовского особенно прошумела история с царской телеграммой.
      В 1888 году пришло известие о крушении царского поезда и о спасений царской семьи. Спасение объявили "чудесным проявлением вышней заботы о царской семье". Куликовский только что получил свою зарплату и решил опередить господина губернатора и других начальствующих особ. Написал телеграмму царю, царице и всему царскому семейству. Про себя решил Александр Павлович: "Бьют крепким словом, можно попробовать почтительным что-либо выколотить. Эх, была не была!"
      И на все полученные деньги послал хорошо сплетенную телеграмму. Расчет оправдался. Пришел ответ. Весь город облетела весть:
      -- Куликовскому телеграмма от царицы! От самой царицы! И адрес полностью проставлен, и имя, и отчество, и фамилия. И подписано: "Мария!"
      Содержание телеграммы все время менялось, всяк по-своему говорил. Одновременно в Архангельске был получен запрос -- кто такой господин Куликовский! В каких чинах, каких капиталах, какое место занимает эта предостойная особа? Проявляется ли в должной мере заботливость к господину Куликовскому?
      На улице, где проживал Куликовский, сейчас же навели порядок: починили мостки для пешеходов, у ворот Дома поставили столб с фонарем -- один на всю улицу. На окраинных улицах из ламп в фонарях часто выливали керосин. Из "фонаря Куликовского" керосин не брали, это была особая дань уважения. Телеграмму доставили только на другое утро. По двору прошагал франтоватый околоточный. Он не стал стучать в дверь -- звонка не было,-толкнул ее и в темных сенях стукнулся лбом о притолоку. Надо было пятак приложить, чтобы шишка на лбу была меньше, да не до того -- мешала телеграмма, надо ее скорее сдать. Околоточный чиркнул спичкой, огляделся -- нет ли умысла? Нет, постройка такая или дом осел. Если бы не царская телеграмма, околоточный сумел бы и виновного сыскать, и с виновного взыскать.
      Не хотелось околоточному наклонять голову, и он решил присесть, входя. Вошел. Выпрямился. Прокричал: -- Александр Куликовский! Тебе телеграмма от царицы, получай, расписку дай -- и на чай!
      Куликовский вскочил, оглянулся. Околоточный оторопел: самое большое начальство не могло быть таким грозным. Околоточный пролепетал:
      -- Что ты медвежьим солнышком смотришь? Если нет чем за доставку заплатить, потом отдашь, я получить не забуду.
      Куликовский ногой топнул и так закричал, что во всем домишке отдалось. На улице было слышно:
      -- Да как ты посмел прийти с высочайшей грамотой?! Ведь это не простая телеграмма, это вы-со-чай-шая грамота! От ее им-пе-ра-тор-ско-го ве-ли-чес-тва! Должен самый старший по чину и положению принести и вручить мне. Должен его превосходительство господин губернатор в полной парадной форме, при всех регалиях и чтобы со свитой полагающейся. Он явится представителем вы-со-чай-ших особ! А ты-- вон убирайся, пока я не составил протокол за непочтительное отношение к их им-пе-ра-тор-ским ве-личе-ствам!
      Околоточный сжал кулаки, побагровел, но повернулся с заученной ловкостью и выскочил из комнаты, в дверях согнулся и, не разгибаясь, выбежал на улицу. Куликовский долго смеялся:
      -- У дурака слова "высочайших величеств" ум отшибли!
      На улице, на глазах любопытных, околоточный выпрямился, отдышался, принял осанку, по чину положенную. Фуражку пришлось сдвинуть далеко на затылок: знак от притолоки был виден всем прохожим, рассматривающим его без всякой почтительности. Некогда было цыкнуть-- околоточный чуть не бегом понесся по улице. Наблюдающие говорили: -- Здорово, знать, влетело -здорово летит! Долго обсуждали, как Александр Павлович расправился с околоточным -- палкой или кулаком? Наотмашь или ткнул в лоб? Спросить у околоточного не решались.
      В квартире Куликовского пошла спешная уборка, приборка, чистка, мытье. Из комнаты вытащили кровати, столы, стулья. Надо было освободить место для всех господ начальников. Садиться им не обязательно! Постоят в квартире Куликовского -- и того довольно им, лишь бы места хватило для всех.
      Тряпками вытерли стены и потолок, благо до него рукой подать. Пол вышаркали голиками с дресвой. Жена Куликовского принесла половики из распоротых мешков. Куликовский велел убрать.
      -- Без ковров. Пол вымыли, и ладно. Чисто -- не чисто, было бы мыто.
      На стене прицепили булавками ярко раскрашенные лубочные портреты царя, царицы, наследника. В закопченной комнате яркие олеографии назойливо лезли в глаза.
      Жена Куликовского протестовала: -- Откуда у тебя, Александр, почтение к царям взялось?
      -- Молчи, жена, ни тебе ни мне портреты не нужны, а тем, кто сейчас приедут, портреты помогают на ногах держаться, над нами измываться. Уедут "гости", портреты опять под кровать сунем.
      Перед иконой затеплили лампадку. Ребят утолкали в кухню, настрого наказав не шуметь. Едва успели справиться со всеми делами, явились гости. Во двор разом втолкнулись шесть полицейских. Два вытянулись у калитки, два встали у крыльца и два остановились по дороге от ворот к дому -- домишко стоял в глубине двора. Франт околоточный занял пост в сенях, у притолоки ему знакомой: он приготовился почтительно предупреждать их превосходительств и их высокоблагородий наклонять голову.
      Улица, всегда безлюдная, ожила. Народ сбежался поглядеть, как будет и что будет.
      Во двор вступил губернатор, за ним бригадный генерал и другие чины. Выступали с важной медлительностью и как будто боялись провалиться.
      Остановились у входа: не было приличной прихожей с приличествующей вешалкой. Маленькие сенцы и дверь в комнату. Где оставить шинели? Для передачи царской телеграммы нельзя входить в шинелях. Если приехали, то надо явить себя во всем начальственном виде.
      Околоточный кивнул головой полицейским. Два от ворот, два, стоящих на полпути от ворот до домишка, подскочили к двум, стоящим у крыльца, вытянулись выполнять приказания... Замерли в ожидании. На руки полицейских господа сбросили шинели, плащ губернатора ловко подхватил околоточный.
      Дорога во двор оказалась свободной, любопытные столпились у всех окон. Полицейские не могли помешать, с шинелями на руках они были прикованы к месту, не могли бежать, выгонять, взять на окрик тоже нельзя: господа начальники близко, полицейским более привычно действовать "действием". А надо стоять и не замечать любопытных у окон.
      Кто-то виноват во всем этом, и нет времени искать виновного. А все царица с ответной телеграммой... кабы ей!
      У дверей околоточный докладывал о притолоке. Губернатор остановился. Короткий разговор: -- Не могли вырубить? -- Так что, ваше пре... -- Болван!
      -- Так что, ваше превосходительство, извольте сильнее наклониться.
      Губернатор и все чины приготовились повергнуть в трепет своим великолепием, своей начальственной осанкой! Устрашить и заставить согнуться в поклоне! А надо наклоняться, входить с опущенной головой. Особенно трудно было губернатору: высокий воротник мундира подпирал голову, а корсет, стягивающий довольно тучный живя^ для придания стройности фигуре, не позволял наклоняться. Стройности в фигуре губернатора давно уже не было, осталась одна выпяченная важность.
      Если бы на телеграмме не был указан адрес Куликовского, то можно было бы вызвать, даже коляску послать за ним, заставить подождать в приемной часа два-три и допустить до себя, вручить телеграмму, сохраняя собственное достоинство. И этот телеграфный запрос: "В достаточной ли мере оказывается уважение и внимание господину Куликовскому? "
      Губернатор подогнул колени. Так он никогда никуда еще не входил.
      Случилось и еще нечто, не бывшее в жизни его превосходительства: треуголка мешает! Нет места красиво согнуть и слегка отогнуть левую руку, поддерживающую треуголку, и шпага, как нарочно, подвернулась неловко, подняла фалды мундира. Так и пришлось войти с поднятым хвостом! И вприсядку! За окном кто-то крикнул: "Губернатор петухом идет!.." Приходилось бывать на больших приемах и самому делать приемы, но такого глупого положения не было.
      Входили, расправлялись. А картинность торжественного, грозного входа уже пропала. Вошли. Вытянулись истуканами.
      Торжественным и даже строгим стоял хозяин. Он одним общим взглядом убедился в наличии парадных мундиров и регалий, не дал времени здороваться. Обернулся к иконам лицом, воздел руки и начал молиться. Пришлось и гостям молиться.
      Громко поминая имя царя. Куликовский сделал земной поклон и обернулся на гостей.
      Гости вытянулись, окаменели:-- "Этого еще недоставало!".
      Первым торнулся из окаменелости губернатор, достал носовой платок, бросил на пол, еще не просохший, -- губернатор берег свои белые брюки.
      Гости по-своему делали земные поклоны: опускались на одно колено. Тугие воротники мундиров мешали наклонять голову, вместо поклона чуть подтягивали подбородок и опускали глаза.
      С этим Александр Павлович мирился: если, по понятиям "чинов", так подобает -- вместо поклона подмаргивать иконе,-пусть так поупражняются. Кто из них решится за царя не молиться при всем честном народе?
      Поднялся Куликовский, возгласил моление за царицу и снова бухнулся на колени, и снова обернулся на гостей. Гости все стояли на коленях. При упоминании имени царицы гостей заметно передернуло. Некоторые волками оглядывались на портрет царицы. Чувствовалось, что все ругательства и проклятия по ее адресу кипят в "молящихся" .
      Пришлось вставать на колени и за наследника, и за всю царскую семью. Да не один раз! Куликовскому этого было мало. Запел полным голосом молитву за царя, обернулся и бросил: -Пойте!
      Запели. От злости голоса хрипят, зубы скалятся, кулаки зуботычины готовят, а поют!
      -- Хор -- хуже не придумать, а поют громко. Стараются один перед другим доказать усердие в молитве за весь царствующий дом.
      Во все окна народ глядит, слушает. Послушали за окнами, шапки сняли и тоже запели. Получилось всенародное пение за царя, и получился беспорядок. И запретить нельзя!
      Один Куликовский находил, что так и быть должно. Подражая регенту, размахивая руками, запел еще громче! Больше часу продолжалась молитвенная гимнастика и пение. Очень походило на издевательство над высочайшими особами. Куликовский с усмешкой поглядывал на портреты и оглядывался на поющих важных господ, усердствующих один перед другим. Устал Александр Павлович или надоело ему разыгрывать комедию,-- громко возгласил:
      -- Аминь! -- Обернулся к гостям с видом, милостиво подпускающим к себе.
      Губернатор откашлялся и, с трудом сдерживая бешенство, начал: -- Господин Куликовский! Куликовский подсказал: -Александр Павлович.
      Чиновники остолбенели от такой дерзости: осмелиться поправить самого губернатора! Губернатор овладел собой:
      -- Уважаемый Александр Павлович! Ее императорскому величеству благоугодно было... Куликовский поднял руку:
      -- Всемилостивейшей государыне императрице... Губернатор скрипнул зубами, сдерживая желание раскричаться, расшуметься и, может быть, дать волю кулакам. Осмелиться дважды остановить его превосходительство -- неслыханная дерзость! Но Куликовский защищает титулование императрицы, ее честь...
      Губернатор оттянул рукой тугой воротник мундира, глотнул воздух. Ждали какого-либо припадка, но важная особа справилась с собой и продолжала медленно, выделяя каждое слово.
      -- Глубокоуважаемый Александр Павлович! Ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне императрице благоугодно было в ответ на ваше всеподданнейшее поздравление с чудесным спасением августейшей семьи послать вам высочайшую грамоту в виде телеграммы, кою я имею высокую честь вручить вам, принося свое поздравление с монаршей милостью и с пожеланием вам доброго здоровья на многие годы!
      Куликовский протянул руку губернатору, позволяя пожать. Позволил и другим чинам высказать поздравления, позволил пожать руку Расшаркивались, улыбались -- улыбки получались кривые, зубы скалились, а слова были самые изысканные, из слов кружева плелись.
      Злоба переполняла гостей. Злились и на Куликовского, а больше на царицу: дернуло ее послать ответ! С этой телеграммой пришлось ехать к черту на кулички, чуть не на свалку, и на потеху любопытным молиться и распевать! А народ -- будто у всех свободное время -- устроил гулянье.
      Расшаркались гости, заулыбались, прощаясь, в дверях гнули головы и плечи.
      Надевая шинели, начальствующие почувствовали возвращение в значительность своих чинов и положений. Оглянулись: толпа любопытных, невозбранно проникших в неохраняемые ворота, заполнила двор. Любопытные не выражали восторга, не выкликали слов привета, но и ничего иного, никакой непочтительности не проявляли: просто уставились.
      Губернатор изобразил улыбку милостливо-снисходи-тельную и в меру строгую. Этой улыбкой его превосходительство старался показать и убедить: "Все было так, как надо, как должно быть!" Все чины тоже сделали улыбки.
      Вслед начальству кто-то сказал:
      -- Ишь, намолились, напелись -- будто напились, наелись, лицом довольны, нутром злостью исходят...
      Отметил Куликовский белые перчатки у всех гостей и у полицейских. Купил себе белые перчатки и с телеграммой в руках появился на рынке. Белые перчатки, неторопливая поступь делали Куликовского важным. Полицейские вытягивались, козыряли, провожали глазами.
      Все знали и о "гостях" Куликовского, и о молении, и о пении. Всем хотелось видеть телеграмму, "т
      Из лавок зазывали, кричали не по фамилии, как обычно, а по имени, отчеству.
      -- Александр Павлович, сделай милость, зайди, покажи телеграмму! -- Пять целковых за прочтение. -- Что очень дорожишься?
      -- Надо деньги вернуть: когда я телеграмму посылал -- без мала месячный заработок ухлопал. Деньги гони вперед, да один читай.
      -- Ну уж это, как подобает. За свои собственные деньги я хочу в своих собственных руках держать царскую телеграмму и собственными глазами единолично читать. Держи деньги.
      Желающих было много. Подходили с бумажными пятирублевиками или с золотыми пятирублевиками. Серебряными рублями Куликовский не брал: карман оттягивают. Из соседних лавок торопили желающие "единолично и собственными глазами читать царскую телеграмму".
      К вечеру цена за прочтение снизилась до трех рублей. На другой день брал по рублю, и даже по полтиннику...
      Объявили праздничный "царский" день. В соборе -торжественная служба.
      За час до звона Куликовский был в соборе. Прихватил с собой ребят. Установил ребят на колени и сам занялся усердной молитвой.
      Гулко отдались по собору шаги полицейской команды, молодцевато отпечатывающей шаг.
      Бедноту, забравшуюся посмотреть торжественную службу, послушать архиерейский хор, быстро вытеснили,-- места освободили для "чистой публики". Хотели убрать и Куликовского. Полицмейстер приказал не беспокоить.
      В разных местах собора в стойке "смирно" зайерли отборные, рослые полицейские, строго распределяй публику (молящихся) по чинам и по одежде.
      Отзвонили колокола. Забренчали бубенчики на архиерейском облачении. Духовенство собралось со всего города.
      Явились все начальствующие особы. Покосились на Куликовского, но не решились помешать его молитве.
      Служба шла своим чередом. Протодьякон вобрал полную грудь воздуха, растворил рот и рявкнул многолетие.
      Куликовский, преисполненный молитвенным усердием, тоже запел многолетие во всю силу. Его пение неслось отдельно от хора. Напрасно регент делал знаки, прося или не петь, или вступить в пенье с хором. Начальствующие переглядывались. Полицмейстер ждал сигнала принять меры.
      Служба кончилась. Куликовский подошел к губернатору, поздравил, протянул руку. Лицо у губернатора передернулось. Губернатор овладел собой, и лицо его любезнейше заулыбалось.
      Спектакль продолжался. Пришлось губернатору пожать ручонки маленьким Куликовским. Ребятишки звонко проговорили заученные слова поздравления.
      Таким же чередом были поздравлены и другие в чине генерала и полковника. Остальным Куликовский милостиво кивнул головой. Громко высказал радость о чудесном спасении, повторяя на разные лады сказанное.
      Губернатор слышал в словах Куликовского, напыщенных и нарочито громких, издевательство над высочайшими особами, но счел более спокойным для себя не замечать этого.
      Куликовский с губернатором вышел на Соборную площадь. Появление Куликовского среди начальства никого не удивило. С утра говорили в народе: -- Куликовский будет парад принимать!
      Слушая рапорт, хотя и не к нему обращенный, Александр Павлович, как и окружающие, козырял рукой д
      белой перчатке. Со стороны было похоже: Куликовский принимает парад. Разговоры в толпе продолжались:
      -- Куликовский-то во всем новом, и ребята в обновках. Деньги-то впрок пошли.
      -- Александр-то Павлыч наш в таку пошел гору, что в гости звать впору.
      Сказанное оправдалось. После парада многие стали звать Куликовского в гости. Кто звал обедать, кто кофею откушать.
      Александр Павлович с поклоном благодарил: -- В другое время -- ваши гости, а сегодня дома праздную, сегодня мой праздник. Жена и в церковь не пошла, пироги печет, меня с ребятами ждет. Не обессудьте! Соблазняли выпивкой:
      -- Пойдем, Александр Павлыч, выпьем по одной-другой и все по единой.
      Куликовский показал на уходящее начальство: -- Сегодня их очередь выпивать, обиду заливать. Сегодня мне и без вина весело.
      Вечером была иллюминация. На главной улице, на Троицком проспекте, в окнах были поставлены зажженные лампы, свечи. В окнах присутственных мест и в окнах губернаторского дома были деревянные подставки, и на них свечи стояли елочкой.
      В дни иллюминаций народ медленно идущей толпой гулял по Троицкому проспекту.
      В этот день гулянье было мимо жилья Куликовского. На улице светил один фонарь у ворот дома Куликовского. Но нашлось много желающих помочь "иллюминации в честь Александра Павловича": на улице, к великому удовольствию мальчишек, загорелись плошки.
      Иллюминация на этой улице была первый раз. Улица полна народом, гуляющие двигались медленно, не было ни выкриков, ни громких разговоров, была торжественная чинность. Гуляли в честь Куликовского.
      Обитатели улицы праздновали, в каждом домике -- гости. Праздновали по уговору без выпивки, гостям объясняли: "Ежели Александр Павлович не пьет сегодня, так и мы не будем -- мы с ним одному и тому же радуемся"
      НА СОЛОВЕЦКОМ ПОДВОРЬЕ
      Из дальних концов России шли богомольцы в Соловецкий монастырь. Пешком шли тысячи километров. Ветхая одежда от солнца, дождя, от ветра у всех одинаково пыльно-серого цвета. Лица обветренные, покорные, тоже казались серыми. Горели глаза, будто идущие ждали чуда, которое освободит их от беспросветной нужды, бесправия.
      С котомками за плечами, запасными лаптями у пояса брели богомольцы по городу. Останавливались перед памятником Ломоносова, снимали шапки, крестились и кланялись. Не спрашивали, какой святой, сами решали: кто-либо из соловецких чудотворцев -- сподобились поклониться. Перед богомольцами за небольшой зеленой оградой на высокой каменной подставке стоял голый человек, тело покрыто простыней, в руках человек держал лиру, перед ним ангел на одно колено стал и поддерживает лиру. По углам зеленой оградки стояли четыре столба и на каждом столбе по пять фонарей. Богомольцы решили: значит, святой высокочтимый.
      Не понравилось это начальству. Памятник стоял перед присутственными местами. И вид бедноты, шествующей по главной улице, вызывал беспокойство. Богомольцев стали направлять по набережной.
      Добирались богомольцы до Соловецкого подворья в Соломбале. Дальше дорога шла морем. Среди богомольцев часто были неимущие, без денег на билет. Иногда брали на пароход и безбилетных, знали монахи, что в лохмотьях богомольцев зашиты деньги, посланные в монастырь родными и знакомыми. Часто безденежные богомольцы жили, сколько позволяла полиция, и шли обратной длинной дорогой.
      В жаркий летний день на подворье толпа безденежных богомольцев ждала выхода архимандрита.
      Богомольцы сбились кучей перед крыльцом, с надеждой: "Авось смилостивится, сдобрится, примет на пароход". И увидят они монастырь, среди моря стоящий, и над ним солнечный свет и днем и ночью все лето. Увидят чаек, устраивающих свои гнезда на папертях церквей и по дорогам, где проходят богомольцы. Увидят морские камешки с морской травой, кустами на них растущей. Увидят много чудесного, о чем рассказывали побывавшие в монастыре, и сами будут рассказывать, украшая виденное придуманными красотами. Только бы взяли на пароход!
      На этом пароходе возвращался в монастырь архимандрит, ехали важные и именитые гости из Архангельска. Все каюты первого и второго классов заняты. И в третьем классе, в трюме и на палубе все места будут заняты пассажирами, купившими билеты. Для бесплатных пассажиров места нет.
      Распахнулись двери. Монастырские послушники вынесли на крыльцо и развернули большой ковер во всю ширину крыльца. Медлительной поступью вышел, будто выплыл, архимандрит. Весь )он лоснился, светился, сиял и сверкал! Лоснилось моложавое лицо, обрамленное пышной русой бородой, лоснились волосы, слегка подвитые. Светились сытые глазки, при солнце светилась шелковая ряса. Блестел отполированный посох с серебряным набалдашником. Сверкали янтарные четки, сверкал золотой наперсный крест с драгоценными камнями.
      Архимандрит красивым, хорошо разученным взмахом руки благословил богомольцев. На крыльцо вынесли большое мягкое кресло и осторожно придвинули к архимандриту. Поддерживаемый дюжими монахами-телохранителями архимандрит колыхнулся и погрузился в кресло. Весь вид архимандрита полон благостыни и милосердия, от него несся легкий аромат розового масла и запах росного ладана. Архимандрит одной рукой перебирал четки, другой рукой слегка передвигал золотой крест на груди. Было похоже, что он непрестанно молится. На самом деле крест холодил -- так казалось архимандриту. Под шелковой рясой была пуховая подушечка, к кресту приделана тонкая кипарисовая дощечка, а холод чувствовался мучительно. Доктора прописали ежедневные морские ванны (запас морской воды для сего был на пароходе). Архимандрит не переносил горячей воды и боялся холодной, для него делали "летнюю воду".
      После такой ванны и после обеда благорасположение ко всем и ко всему помогало выслушивать слезные просьбы безденежных богомольцев.
      У Соловецкого подворья была пристань для пароходов, бегающих между городом и Соломбалой. С парохода сошел Куликовский. Он торопился по каким-то делам, но увидал монахов, высящихся на крыльце, и, забыв о своих делах, стал всматриваться и вслушиваться.
      Архимандрит не утомлял себя, говорил не очень громко, но четко, всеми хорошо слышимо. Говорил о монашеском бытии, о непосильных трудах, о неустанном молитвенном бдении, об изнурительных постах, особо строго соблюдаемых. Говорил так убедительно, что и сам верил своим словам; в его голосе слышалась настоящая скорбь о всей монашеской братии.
      Куликовский оглядел монахов, как на подбор откормленных. Есть же в монастыре не поддающиеся полноте при всем обилии яств -- таких не нашел. Справа и слева кресла стояли два образца "постников": ремни не сходились на их животах. Один монах опоясался ремнем выше вал на пароход по трапу, устланному ковровой дорожкой, которая свертывалась следом за архимандритом.
      На звоннице у часовни забрякали колокола, пароход дал третий свисток и тронулся от стенки.
      Куликовский был доволен своей победой, снял шляпу и поклонился архимандриту глубоким, почти монашеским поклоном, оказывая свое "почтение".
      Архимандрит счет уместным ответить на поклон поклоном. Тяжелый живот не позволял ему делать обычный поклон, и архимандрит приспособился слегка приседать и наклонять голову -- похоже на поклон и картинно. Старухи говорили: "Умилительно кланяется".
      Ответив умилительным (и примирительным) поклоном, архимандрит послал благословение Куликовскому и второе -- всем оставшимся на берегу. Богомольцы с парохода кричали Куликовскому: -- Спасибо, заступник, век помнить будем!
      ХВАЛЕНКИ
      Село Веркола на реке Пинеге. 1905 год. Заканчиваю этюд старого дома. Подходит старуха. Оглядела меня внимательно: -Здорово посиживаешь! -- Здорово похаживаешь! Этим мы поздоровались.
      - Чей? -- Из Архангельска.
      - Мм... Женат?
      Старуха поглядела на мою работу. -- Скажи на милость, чего ради сымашь дом, старо которого нет? Наизгиль али понасердки?
      -- Нет, бабушка, не издеваюсь, не изгиляюсь я над хозяином и на сердце против него не несу ничего. Сымаю
      жавота и пухлые ручки уместил на сей возвышенности; другой опоясался ниже живота,-- казалось, у него над ремнем или бочка, или туго стянутая перина.
      Архимандрит закончил свое "слово" особенно проникновенно и ласково и -- отказал взять на пароход безбилетных.
      Куликовскому хотелось тряхнуть сытых монахов, заставить услышать голодных, хотелось ударить монахов если не кулаком, то хотя бы словом. Он вскинул голову, готовясь что-то громко крикнуть, и остановился. Все, что могло быть последствием, одним взмахом пронеслось в голове: у монахов и власть и сила, его. Куликовского, привлекут за оскорбление монашествующих и припишут еще ряд статей. Александр Павлович рванул с головы шляпу -- это можно счесть за почтение к монашествующим,-забежал в часовню, схватил евангелие и с евангелием, высоко поднятым над головой, подбежал к архимандриту. Не сдерживая себя, крикнул на все подворье:
      -- Помнишь ли, что здесь сказано: "Приходящих ко мне -- не отрину!"
      На какую-то часть минуты архимандрит рассвирепел, но, вспомнив наставление доктора не волноваться, беречь сердце, овладел собой, вернул себе благостный вид, взял из рук Куликовского евангелие, приложился, благословил безденежных богомольцев и разрешил им погружаться на пароход.