руками, и всем телом проделала, головой по-особенному мотнула, глазами сначала под лоб завела, потом кругом повела и завыговаривала:
      -- Ах, ах, ах! Надобно мне-ка материи на платье! И самой модной-размодной! Чтобы ни у кого не было модней мого! Чтобы была сама распоследня мода!
      Приказчик кренделем изогнулся, руки фертом растопырил, ноги колесом закрутил и тоже в нос да с завы ванием залопотал под стать моднице:
      -- Да-с, у нас для вас есть в аккурат то, что вам же лательно-с!
      Дернул приказчик с верхней полки кусок материи, весь пыльной, о прилавок шлепнул -- пыль тучей поднялась. А приказчик развернул материю, моднице опомниться не дает:
      -- Вот-с, как раз для вас, пожалте-с, сорт особенной поол-коо-тьер-с!
      Модница от пыли платочком заотмахивалась, даже нос заткнула, на материю и прямо и сбоку поглядела, руками пощупала, ей и не очень нравится, а коли модная материя, то что будешь делать? -- А отчего эки пятна на материи? -- Это цвет ле-жаа-нтьин-с! К вашей личности особенно очень подходящий. Извольте примерить, к себе приставить. Ах, как пристало! Даже убирать неохота, так к вам подошло!
      Модница очень довольна, что сыскала особенну модну материю.
      -- А кака отделка к этому поол-коо-тьеру цвета ле-жаа-нтьин?
      Приказчик вытащил из-за прилавка обрывки старых кружев, которыми пыль вытирали. Голос выгнул так, что и сам поверил своему уменью говорить на иностранный манер: -- Для этой материи и только для вас, другим и не показывам, вот-с, извольте-с, отделка-с, проо-ваас-дуу-р! И что бы вы думали?
      Купила-таки модница материю полкотер цвета ле-жантин с отделкой про вас, дур...
      СЛАДКО ЖИТЬЕ
      Посереди зимы это было. И снег, и мороз, и сугробы -- все на своем месте. Мороз не так, чтобы большой, не на сто градусов, врать не буду, а всего на пятьдесят. Я лесом брел. От жоны ушел. Моя жона говорлива, к ней постоянно гости с разговорами, с новостями, с пересудами -- я и ушел в лес, от бабьего гомону голову проветрить.
      Иду, снегом поскрипываю, а мороз по лесу посту киват. Гляжу -- пчелы!
      Ох ты -- пчелы? И живы, и летают! Покажется это пчелка, холоду хватит да в туман и спрячет себя.
      Кабы я от кума шел, ну, тогда дело просто -- с пива хмельного в глазах всяка удивительность место находит. Кабы я из полицейской кутузки был выпущен, тогда бы и память, и пониманье были бы отшиблены. А я в настоящем полном своем виде, во всем порядке.
      Я к ним, к пчелкам, и шагнул. В туман стукнулся. От тумана на меня сладким теплом пахнуло-дохнуло. Нюхнул -- пахнет медом, пряниками, лампасьем хорошим.
      Я шагнул в туман, а он подается, а не раздается, в себя не пущат. Хотел напролом проскочить, напором взять, а туман тугой -- держится тихо-тихо, а вытолкнул меня вобратно на холод.
      А пчелки трудящи шмыгают в тумане, похоже, зовут к себе в гости. Надо, думаю, пчелкам слово сказать, а туман
      сладостью конфетной мне рот набил. Я прожевал -- оченно даже приятно. К чаю это подходяще. Стал топором туман рубить.
      Прорубил ход в сладком тумане, протолкал себя на ту сторону. И попал на сладки воды, на те самы, которы в нашей холодности хранили себя.
      Стою в ласковом тепле. Вижу, озерко лежит в зеленой травке, на травке цветочки разны покачиваются, леденцовыми колокольчиками позванивают.
      Берег озерка усыпан разноцветным лампасьем. Озерко гладку волну вздымет на берег, новы пригоршни лам-пасья кинет, у берега пена спенится, сахаром на берегу останется.
      Пчелки кругами носятся, золоты узоры ткут, на воду чуть присядут и с медовым грузом к берегу. На берегу мед ровными стопками. Кажна стопка тройке воз, если мерить на увоз.
      Хлебнул воду для испытания. Вода теплая, сладкая. И все место из-за тумана никакому полицейскому не пронюхать. Спрятано хорошо.
      А кругом дела делаются. От моего прихода тепла прибавилось. Мед на берегу заподтаивал и потек на воду, с сахарной пеной тестом замесился и готовым пряником двинулся.
      Я посторонился, туман раздвинулся. Пряники широ-чащи, длиннящи двинулись по моим следам. Пчелки трудящи, работящи на пряниках медом-сахаром письменно-печатно узорочье вывели. Лампасье под пряники для колесного ходу рассыпалось и к нам в деревню, к моему двору, вместях с пряниками прикатилось.
      Надо сладко добро от захватчиков спрятать и по дороге прикрыть. Я туман прихватил за край и растянул занавеской на весь путь пряникам, прикрыл и с той и с другой стороны. Через туман не видно пряников самоидущих, скрозь туман без особой сноровки не проскочишь. Дело хороше, большо и никому не известно.
      Будь пряники ростом с воротину, просто бы их по поветям под навесами, по амбарам спрятать от жадных глаз, от грабительских лап. Пряники шириной с улицу!
      А пряники идут и идут. Мы их на ребро да к дому. Пряники во всю стену. Мы домы пряниками обставили, Крыши пряниками накрыли. В пряниках окошки прорубили. У пряничных домов углы, обоконники и крыши лампасьем леденцовым разноцветным облепили. Даже издали глядеть сладко.
      Туман по показанной ему дороге тянется от сладкого озера и у нас на задворках вьется, в сладки кучи скла-дыватся.
      Пряники без устали самоходно себя месят, пекут, к нам себя катят, кучами складываются.
      Народ у нас артельный, на помощь пришли, пряники к себе растащили. Дома, сидя за чаем, угощаются, потчуются.
      К нам коли хороший человек поколотится, мы пряничны ворота отворим, с поклоном принимам, угощам, пряниками накормим, с собой запас дадим.
      Поколотится урядник, поп, чиновник, мы скрозь окошки кричим:
      -- Милости просим, заходите, гостите, для вас самовар ставим, на стол собирам, рюмки наливам, только ворота пряничны не отворяются. Уж не стесняйте себя церемонией, поешьте пряники, проешьте дыру в меру своей вышины, ширины и в избу зайдите, гостями будете.
      Поп, урядник, чиновник на пряничны ворота набрасывались, животы набивали пряниками, пряники ломали, в карманы клали, а к нам ходу ни прожрать, ни проломать не могли. Без них у нас и стало сладко житье.
      ПРЯНИКИ
      Пряники беспрерывно прибавляются. У нас в Уйме места уйма, а от пряников тесно стало. Надо в город везти, хорошему простому народу в угощенье, а остальным в продажу.
      По зимней ровной дороге мы крупного лампасья насыпали, на лампасье пряник на пряник поставили вышиной на аршин выше домов, шириной только с полулицы -- для проходу половину улицы оставили. Для сохранности пряники туманом накрыли.
      На что полицмейстер, кажется, страшно его не было никого, а и тот от пряничного ходу со всей своей тройкой свернул в переулок узенькой и до конца торгового дня из переулка вывернуться не мог.
      О своем товаре мы не кричали, не объявляли, и так всем ведомо стало: пряничной дух всех с места скинул, все на рынок за пряниками прибежали.
      Простому хорошему народу мы пряники так давали, кто сколько мог на себе унести. Чиновничьему люду пряники продавали. Цена нашим пряникам та же, что и лавочным, только мера друга. В лавках цена за фунт, а у нас за ту же цену бери махову сажень. Махова сажень два аршина с лишним, а то и три. Бери сажень в вышину и в ширину.
      По первости чиновники фыркали:
      -- Много навезено, задешево продавают, значит, нестоящий товар! Нам угодно того, чего мало али вовсе нету, и что втридорога стоит, и нам за полцены давают.
      Носом повертели, не утерпели, поели, попробовали -отстать не могут. Пряники -- еда заманчива! Все ели одинаково, а действие было разно. Простой народ ел, сытел, в тело входил, голову подымал, на ногах крепче стоял. Чиновники, полицейски, попы, богатей едят с жадностью, их корежит, распират. Не по нутру им пришлись пряники, а народ хвалит, облизывается.
      Хорошему народу мы давали пряники со всей узор-ностыо, со всей печатностыо -- и в этом-то и вся сытость пряников была.
      Остальным от тех же пряников и больши куски отворачивали, а на них пусто место али точка.
      Полицейским не спится, на месте не сидится, надо им вызнать, с чего повелось, откуда завелось.
      Полицейски тихим обходом дело начали, ко мне тонкими лисами подъехали:
      -- Малина, ты мун^ик справной, хорошо живешь, помалу не пьешь. Скажи на милость, откудова в Уйме пряников така уйма?
      Спрашивают особым секретным голосом. Я им в том же виде отвечаю:
      -- Ежели скажу да покажу, то ваше начальство и у нас, мужиков, и у вас, полицейских, все себе отберет. Я покажу только вам по секрету, приходите ко мне в сутемки -- сыты будете.
      Были у меня бочки сорокаведерны припасены для медового запасу. Бочки я толсто медом смазал.
      В потемень полицейски заявились. Я их со всей настоящей обходительностью угощал пряниками, накормил до раздутья. И по одному к бочкам подводил. Бочки без днищ да на боку в потемках очень схожи с потаенным ходом.
      Полицейски в бочки сунулись, в мед влипли, я днища заколотил, для воздуха в бочках дырки просверлил. На бочках надпись вывел: "Перевертывать". Кто идет, тот и пнет. За околицу выпинали скоро. На дороге бочки не застаивались: всегда было кому пнуть, перевернуть. От полицейских всем миром избавились! По большим дорогам больше начальство ехало. Бочки поперек дороги выкатились.
      Начальство увидало, медвежьей болезнью заболело, так уж положено было большому начальству той болезнью болеть.
      -- Ой-ой, бонба! Кати ее под гору, кати на реку! В деревне и в городу теперь у нас тишина, спокой. Никто в морду не бьет, никого не грабят, никого в кутузку не тянут.
      Губернатор и полицмейстер приказами кричат: -- Это беспорядок -- во всем городе порядок!
      ЦАРЬ В ПОХОД СОБРАЛСЯ
      А пряников у нас горы. По всей деревне задворки пряниками загружены.
      Мы едим, надо дать и другим. Стали посылать по железной дороге в разны города. Пряники грузили на платформы, туманом легонько прикрывали их для сохран ности. Узорность и письменность на пряниках тех туманом скрывали от полицейских глаз.
      Покатили наши пряники писаны-печатаны по селам, деревням, по городишкам, городам. Дошла весть о пря никах до чиновников, до важных начальников, до ми иистеров, до царской подворотни и до самого царя.
      Все перепугались, даже пьянствовать остановились. Царь выкрикиват:
      -- Как так, из голодной губернии в урожайно место сытость идет? Запретить, прекратить! Царица заверещала:
      -- Дайте мне пряника самоходного, я таких в глаза не видала, на зубах не жевала. Ни жить, ни быть не могу -- давайте пряника скореича! Министеры духу-смелости набрали и прокричали: -- Ваше царьско, пряники-то печатны! -- Как так печатны? Кто дозволил? Царь заскакал, всем министерам, генералам по зубам
      надавал. Власть свою показал. Утишился и всем по царской награде привесил. Дух перевел и заговорил:
      -- Я своим царьским словом приказал: учить -- обучайте, а понимать не дозволяйте. Я грамоту дозволяю -- понимать запрещаю!
      -- Ваше царьско, по твоему указу в тот край политиков ссылали. Кабы их на тройках прокатили, оно бы ничего, а они пешком шли и каждым шагом народу пониманье несли.
      Царь схватил бутылку с казенной водкой, о донышко ладошкой хлопнул, пробку умеючи вышиб, одним духом водку выпил и царско слово сказал:
      -- Заботясь неизменно о благе своем, приказываю пряники писаны-печатны опечатать и впредь запретить! Министеры разными голосами рапортуют: -- Ваше царьско, дозвольте доложить, архангельскому народу нельзя запретить -- из веков своевольны. Дойдут пряники писаны-печатны до глухих углов, тогда трудно будет нам. Надо особых людей послать для уничтожения сладкого житья и теплых вод, а народ к голоду повернуть. С сытым народом да с грамотным нам не справиться.
      Царь ногами дрыгнул, кулаком по короне стукнул: -- Я умне всех! Сам в Уйму поеду, сам распорядок наведу, сам хорошо житье прикончу!
      Царь распетушился, на цыпочки вызнялся, чтобы показать свое высочайшество, да не вышло. Ни росту, ни дородства не хватало.
      Два усердных солдата от всего старанья царя штыками за опояску подцепили и вызняли высоко, показали далеко. И... крик поднялся!
      Вопят, голосят царица с царевятами, министеры с генералами.
      -- Что вы, полоумны, делаете? Разве можно всему цароду показывать настоящу царску видимость! Народу
      показывать можно только золоту корону, что под короной, то не показывается, про то не говорится! Царь в поход собрался.
      -- Еду! -- кричит,-- в Уйму, вот моя царьска воля! Вытащили трон запасной, поставили на розвальни, дровни узки оказались. Трон веревками привязали.
      Стали царя обряжать, одевать, надо царску видимость сделать. На царя навертели, накрутили всяко хламье-старье -под низом не видно, а вид солидно. Поверх тряпья ватный пиджак с царскими знаками натянули, на ноги ватны штаны с лампасами, валенки со шпорами. Сапоги с калошами рядом поставили.
      Трудно было на царя корону надеть. Корона велика, голова мала.
      На голову волчью шапку с лисьим хвостом напялили, пуховым платком обвязали и корону нахлобучили. Чтобы корону ветром не сдуло, ее золотыми веревками к царю привязали.
      Под троном печку устроили для тепла и для варки обеда. Царю без еды, без выпивки часу не прожить.
      Трубу от печки в обе стороны вывели для пуска дыма и искр из-под царя для всенародного устрашения. Царь, мол, с жаром!
      Все снарядили. В розвальни тройку запрягли. По царскому указу в упряжку еще паровоз прибавили. На паровоз погонялыцика верхом посадили. Все в полной парадности -- едет сам царь! В колокола зазвонили, в трубы затрубили. Народ палками согнали, плетками били. Народ от боли орет. Царь думат -- его чествуют.
      На трон царь вскарабкался, корону залихватски сдвинул набекрень, печать для царских указов в валенки сунул, шубу на плечи накинул второпях левой стороной кверху. Царица со страху руками плеснула, в снег ухнулась
      и ногами дрыгат. Министеры и все царски прихвостни от испугу закричали:
      -- Ай, царь шубу падел шиворот-навыворот, задом наперед! Быть царю биту!
      От крику кони сбесились, кабы не паровоз, унесли бы царя и с печкой, и с троном, и с привязанной короной. Паровоз крику не боится -- сам не пошел и коней не пустил.
      Вышел один министер, откашлянулся и таки слова сказал:
      -- Ваше царьско, не езди в Уйму, я ее знаю: деревня длинновата, река широковата, берега крутоваты, народ с начальством грубоват, и впрямь побьют!
      Царь с трона слез, сел на снегу рядом с царицей и говорит:
      -- Собрать мою царьску силу, отборных полицейских, и послать во все места, где народишко от писаных-печатных пряников сытым стал. Мой царьской приказ: повернуть сытых в голодных! И подписал: быть по сему.
      К нам приехала царска сила -- полицейски. Таких страшилищ мы и во снах не видывали. Под шапками кирпичны морды, пасти зубасты -- смотреть страшно.
      Страшны, сильны, а на сладкости попались. Увидали пряники и с разбегу, с полного ходу вцепились зубами в пряничны углы домов. Жрут, животы набивают. А нам любо: ведь на каждом пряничном углу пусто место али точка, для полицейских -- для царской силы та точка.
      Много полицейски ели, сопели, потели, а дальше углов не пошли, нутра не хватило, и вышла им точка! Их расперло, ладно -- дело было зимой, летом их бы разорвало.
      Объелись полицейски, руками, ногами шевелить не могут. Мы у них пистолеты отобрали, в кобуры другого наклали, туши катнули, ногами пнули. И покатилась от нас царска сила.
      Царь в город записку послал, спрашивал, как евонна сила действует? Записка в подходящи руки попала и ответ был даден:
      "Полицейски от нас выкатились. Царьску силу мы выпинали. Того же почету вам и всем царям желам".
      . КАК Я ЧИНОВНИКОВ ПОТЕШИЛ
      Городско начальство стало примечать: изо всех де ревень, и ближних и дальних, мужики, жонки приезжа ют сердиты, а из Уймы все с ухмылочкой.
      Что за оказия така? Все деревни одинаково под полицейскими стонут, а уемски все с гунушками, а то и смехом рассыплются, будто спомнят что.
      Дозналось начальство. Да наши сами рассказали -- не велик секрет, не наложен запрет.
      Дело, говорят, просто: наш Малина веселы сказки плетет, песни поет, порой мы не знам, где правду ска-лыват, где врать начинат -- нам весело, мы смехом и обиду прогоням, и усталь изживам.
      Дошло это до большого начальства. Больше начальство затопорщилось.
      -- Как так смешно да весело мужикам, а не нам? Подать сюда Малину, и во всей скорости!
      Набрал я всякой еды запас на две недели, пришагал в город к дому присутственных мест, стал по переду, дух вобрал да гаркнул полным голосом:
      -- Я, Малина, явился! Кому нужон, кто меня требовал, кто меня спрашивал?
      Да так хорошо гаркнулось, что в окнах не только стекла -рамы вылетели, в присутственных палатах столы, стулья, шкапы с бумагами подбросило, чиновников перекувырнуло и мягким местом об пол припечатало! Худо бы мне было от начальства за начало тако, да губернатора на месте не было, он по заведенному по
      ложению поздне всех выкатился. Поглядел губернатор на чиновников, как те ушибленные места почесывают а встать-подняться не могут.
      Губернатор под мой окрик не попал, а на других глядеть ему весело, он и захохотал.
      Чиновникам и больно, и обидно, а надо губернатору вторить. Они и захихикали мелким смехом.
      Губернатор головы не повернул, а мимо носу, через плечо, наотмашь стал слова бросать:
      -- Вот за этим самым делом, Малина, я тебя призвал, чтобы ты меня и других чинов важных уважил -- смешил. Сичас ты меня рассмешил. Ты, сиволапый, долго ли можешь нас, больших людей, смешить? -- Да доколе прикажете!
      -- Ну-ну! Мы над мужиком смеяться, потешаться устали не знам, нам это дело привычно. Потешай, пока у тебя силы хватит. Загодя скажу -- ты скоре устанешь, чем мы смеяться перестанем.
      Для хорошего народу сказки говорю спокойно, где надо, смеху подсыплю -- народ заулыбается, рассмеется и дальше опять в спокое слушат. В меру смех -- в работе подмога и с едой пользителен. А чиновников что беречь?!
      Сердитость свою я убрал, чтобы началу не мешала, сделал тихо лицо, тако мимоходно. Начал тихо, а помалу да помалу стал голосу прибавлять, а смех-то сыпал с перцем, да с крупнотолченым, несуразицей подпирал, себя разогнал, ну, и накрутил.
      Губернатор взвизгиват, животом трясет, чиновников скололо, руками отмахиваются, значит, передышки просят.
      Я смотрю, чтобы смех не унимался, чтобы смех не убывал. Завернул я большой смех часа на три, а сам в ту пору сел, поел, питья да выпивки велел из трактира принести и на губернаторский счет записать.
      Три часа проходят, я еще слов пять сказал -- как пару поддал, и опять чиновники от смеху в круги-переверты да в покаточку.
      Мне что? Больше смеются -- больше смешить стал Я чиновников-издевальщиков крепко крутонул, а сам по городу пошел -- разны дела делал, порученья деревенски справлял.
      Время к вечеру пришло. Мне спать пора, я тако загнул, что губернатор всю ночь глоткой ухал, а чиновники тонким визгом завились.
      Ну другой день я всю сердитость накопленну в ход пустил. И не только словами смешил, потешал, а и руками и ногами всяки кренделя выделывал -- это словам на подмогу, как гармонь к песне. Из присутственных мест из разных палат смех да хохот громом летел по городу!
      Городска беднота только ежилась. -- Опять на нас каку-то напасть выдумывают, опять шкуру с нас драть ладятся. Экой упряг времени хохочут,
      Чиновники остановиться смеяться не могут. Глянут друг на дружку -- их как ременкой подстегнут на новый смех. Через столы переваливаются, по полу катаются. Каждому смешно, что не он один в тако дело попал. И до того досмеялись, что мелки чиновники только ножками дрыгали, да икали, а губернатор только булькал да пузыри пускал.
      Чиновники народ был хилый, мундирами держались, а смеяться насмехаться над мужиками да над простым народом были сильны. Неделю смеху выдержали и только второй недели недотянули извелись. А губернатор лопнул!
      ЛУННЫ БАБЫ
      Доняла меня баба руганью: и не пей, и не пой, и работай молчком. Ну, как это не петь, как молчать? У меня и рот зарастет. Работа с песней скорей идет, а разговором от иного дела и отговориться можно.
      Тут скочила мне в память стара говоря: попал дедка в рай, бабка в ад--и рады оба, что не вместе.
      Ну, куда ни на есть, да надо от бабы подальше. И придумал убежать на луну. Оттуда и за домом и за бабой присматривать буду.
      Для проезда на луну думал баню приспособить, да велика. Обернуться не во что было.
      А лететь-то надо паром. Я самовар пару к себе приладил: один спереду, другой сзаду. Взял запас уголья, взял запас хлеба, другого прочего, чего надо.
      Взял бабкину ватну юбку -- широченна така, к подолу юбки парусину пришил. Верх у юбки накрепко связал и перевернул. В юбке дыру проделал, в дыру банно окошко вставил. Окошко взял у старой бани, нову портить посовестился.
      В ватной юбке сижу, парусиной накрылся, самовары наставил. Самовары закипели. Паром юбка да парусина надулись и вызнялись. И понесло меня изо дня в день, изо дня в день, да скрозь ночь полетел!
      Стукнулся на луну, в мягко место попал и не разбился. Угодил в деревню обликом на манер нашей Уймы. Из ватной юбки не вылезаю, только в окошко гляжу, как на луне живут? Гляжу да место для своего жилья выбираю.
      Вижу из белого дому на белой двор зелена баба лунна выскочила, морда у бабы злюшша, зубы острюшши. Гонит баба мужика, что-то ругательно кричит, мужика колошматит то с маху, то наотмашь!
      И скорехонько измочалила, видать, дело привышно Хватила зеленая гребень редкой, вычесала мужика буди
      лен. За пряжу села, опосля и за тканье взялась -- соткала лоскутну помене фартука и на зад нацепила -- мужниной памятью утешаться и для обозначения, что, мол, вдова и взамуж охоча.
      Я тихим шагом -- в юбке да с двумя самоварами не порато заторопишься! -- да так тихим шагом по луне пошел житье да бытье глядеть. Холодно там, все бело, только бабы лунны от злости зелены, да это и отсюдова видать.
      Смотрю, бабы на мужиках землю пашут: на мужиках сидят да хворостиной подгоняют. Дошел до гумна, а там хлеб молотят -- и опять-таки мужиками. Держит баба мужика за руки али за голову, над своей головой размахнет да как цепом и вдарит. Бабы норовят молотить мягким местом, а мужики норовят пятками стукнуть.
      Худо мужиково житье на луне! Правов у мужиков никаких нету. Жонки над ними выхаживаются, как придумают. Мужиков в щепы щиплют, из мужиков веретено точат. С мужиков лыко дерут. Лунны бабы лыкову трубу плетут. Уж длинную выплели, хотят еще длинней выплести, а для этого виновных мужиков надо извести. Как выплетут до большого конца, так на землю нашим бабам прокричать хотят лунны жонки, как над мужиками верх взять, мужиков в смирность привести и чтобы по бабьей указке все делали и по бабьей дудке плясали.
      Я решил, что для нас это не подходяще, и на луне я жить расхотел.
      Гляжу -- лунны жонки гулянкой идут, и у всякой на заду да напереду навешаны лоскутины, из мужиков тканные, да не по одному -- по пять да по десять висит. Жонкам и тепло, и нарядно, а каково мужикам?
      Увидали меня лунны бабы зелены и заподскакивали, и завывертывались. То круглы, как месяц полнолунной, то тонехоньки обернутся, как месяц на ущербе. Это меня подманивают, то толстостыо.то тонкостью пондравиться
      хотят. А меня от них в оторопь бросат, лихорадкой трясет.
      Я маленькими шажками ушагиваю от лунных баб подале, из самоварных труб искрами сыплю, подступу не даю.
      Вижу, лунны жонки, зелены рожи, каку-то машину ко мне прут. Жернова в разны стороны поворачиваются. К жерновам мельничьи розмахи прилажены. Розмахи как руки, размахались, меня зацепить норовят.
      Кабы не самовары, тут и конец бы мой пришел. Молодцы самовары! Как раз впору закипели. Я самоварной кран из юбки высунул, на лунных баб кипятком прыснул. Да круто повернулся, меня на землю в обратный ход понесло.
      Только успел заприметить, что зеленые жонки от теплой воды осели и присели. Видел, как лунны мужики на лунных баб уздечки накинули, сели да поехали поле пахать да всяку первоочередну работу справлять.
      Меня несет, меня несет! Из ночи в ночь, из ночи в ночь! Домой прилетел как раз поутру.
      Тут меня ждут. Чиновники думают, не привез ли золота,-руки ловчат отнять. Поп ждет, чтобы узнать, на котором я небе был? И ему все обсказал, пока помню. Ждут полицейски урядники, чтобы арестовать да оштрафовать.
      Ждут, на дороге и место налажено, приманкой стакан водки да огурец с селедкой положены. Моя жона окошки в избе настежь отворила, мне на лету и видно, что она напекла, наварила, а водки четвертна на столе.
      Народушку сбежалось меня глядеть множество, от народу темно кругом, глядят во все глаза. Как увернуться? А увернуться беспременно надобно. Меня затолкают, из ума вышибут, от полицейского допросу, от поповского расспросу, коли жив останусь, то в суд поведут, под штраф подведут.
      Я самоварной кран из юбки выставил, горячу воду пустил, а сам верчусь, кручусь, разбрызгиваюсь.
      Народ, кто успел, в сторону шарахнулся, кто не успел, те подолами да пинжаками накрылись, полицейски в шинельки завернулись.
      Я той порой от дороги в сторону, на огород за баню. Чтобы не стукнуться, самоваров не примять да кипятком не ошпариться, у меня к ногам раздвижна тренога прицеплена, мне ее для этого дела дал проезжий сымалыцик фотограф. Я треногу вытянул, в землю ткнулся. Ноги одна в одну, одна в одну -- и стоп!
      Я на землю. Из юбки выпростался, самовары трубами в разны стороны поставил, в самоварах мешаю, искры пущаю. Народ, как от окрика, осадил.
      Я так возврату на землю обрадел, что с жоной наскоро обнялся. Жона меня лопухами прикрыла, еды да питья принесла. Я за землю держусь крепко, ем да запиваю, выпиваю да закусываю, промеж лопухов смотрю, что творится около да в избе.
      Моя баба самовары долила, на стол поставила, юбку ватну да парусины на другой стол положила. Сама баба моя плачет, заливатся и причет ведет:
      Ох, соседушки, сватьи, кумушки! Вы мово слова послушайте, Да совет мне посоветуйте, Как теперь зватися мне -- Вдовой али мумней жоной? Муженек мой разлюбезной, ягодиночка, Спела ягодка малиночка, Остался на холодной луне одинешенек! Скоро ль ночка настанет, С неба мужнин глазок ласково глянет! Век прожила -- с тучами не спорила. Теперича тучи будут разлучницами! Закроют от меня ясной месяц, Муженька любимого! Уж вы, жоночки, подруженьки, Скажите-ко тучам, тем, Пусть закроют от меня белой день, Пусть оставят мне ясну ноченьку!
      Не обнять мне мужа милого, Дак погляжу на луну Мужу в ясны оченьки! Как остатной привет, Послал мне муж юбку, Ватну юбку теплую, Не согреет меня сам Мой сокол летный!
      Столь ласково, столь жалостливо жона песней-причетом льется, что я носом фыркнул, пирог с морошкой доел и заревел. Реву, что один без жоны остался на луне. От жениного плачу и я поверил, что там на луне сижу, позабыл, что на огороде под лопухами водку заедаю шаньгами.
      Гляжу, а поп Сиволдай с урядником секретной разговор произвели, ватну юбку объявили юбкой с первого неба, юбку на палку нацепили, лентами обвязали, цветами облепили и по деревне понесли.
      Народ в те поры вовсе глупой был, попу да уряднику денег полны карманы наклали. Поп с урядником и по другим деревням юбочной ход сделали.
      Городски попы это дело вызвали, архиерею рассказали. Архиерей говорит:
      -- Деревенски глупы, городски не умней: что тем, что другим -- было бы погромче да почудней! Деньги сыпать станут -только карман растопыривай!
      Ты вот думашь -- я все вру, а впрямь тако время было! Что со мной сделали? Да ковды дело дошло до доходу, про меня позабыли!
      БАБЫ РАЗГОВАРИВАЮТ
      До чего бабы за разговором время теряют. Теперь-то всяка делом занята, дело подгонят, а в прежню пору у них времени для пустого разговору много было. Разговор
      начинали чинно, медленными словами) а как разгонятся -ну, и затараторят, от слов брякоток пойдет, бывало.
      Перед моей избой столкнулись попадья Сиволдаиха и модница из городу. Им бы идти куда ни на есть -- ну, к той же попадье, да там за самоваром и говорили бы, сколько хотели. Но обе, вишь ты, торопились. Остановились на два слова, начали чинно, и обе в один голос и как одно длинно слово протянули: -Здравствуйте-как-поживаете-благодарю-вас-ничего! И всякое другое для разминания языка. Вскорости заговорили громче, громче и затрещали, будто зайцев загоняют.
      Я час терпел, думаю умом: наговорятся, разойдутся. Второй час прошел. Я ничего делать не могу, в ушах шум, гул. Повязал голову жониной кофтой ватерован-ной, закутал фартуком.
      А под окном громче заговорили, в спор вошли, на крик перешли.
      Я на чердак вылез с ушатом воды и из чердачного окошка стал водой поливать.
      Бабы зонтик растопырили и еще громче заголосили. Хватил я лопату -- да песком, что на чердаке над потолком был. Лопатой сгреб -- да в окошко, да на Си-волдаиху и на городску модницу! Сыпал, сыпал! Слышу -- стихло: ушли, значит.
      Я умаялся, прилег отдохнуть. И только разоспался по-хорошему -- слышу шум-звон. Что тако?
      А это поп Сиволдай в колокол звонит, попадью ищет Из города прибежали -- модницу ищут. Ко мне урядник колотится, ругается, велит кучу песку с улицы убрать.
      Глянул я на улицу, а перед домом моим поперек улицы на самой дороге большая куча песку.
      -- Мне како дело до улицы? Кабы во дворе, я убрал бы, а тут место обчественно, пусть обчеством и убирают!
      Куча-то проезду мешала. Стали песок разгребать, дорогу очищать. Я со всеми тоже работал. Песок разрыли, а там под зонтиком Сиволдаиха с модницей одна другой в космы вцепились, ревмя ревут, криком кричат. У них спор вышел о новом модном наряде: куда бант прицепить, спереди али сзади?
      Это дело тако важно, что бабы со всей Уймы в спор вступились, проезжающи городски тоже прицепились.
      Полторы сутки спорили, кричали, нас обедом не кормили, чаем не поили.
      Полицейско начальство глупому делу не мешало. Мы уж своей волей вольнопожарной командой в баб воду пустили и то едва по домам разогнали!