А которы тоже додумались: саблишки выташшили и машут.
      Да коли не вырубить топором написанного пером, то уж саблишкой куды тут размахивать! Позвали пожарну команду и водой смыли писанье мое и подпись мою. Так и не вызнали, кто писал, кто писаньем чиновников приколотил.
      Потом говорили, что в Петербурге до подписи тоже не дочитали и письмо мое за городом всенародно расстреляли.
      ДЕВКИ В НЕБЕ ПЛЯШУТ
      Перед самой японской войной придумали наши девки да парни гулянку в небе устроить.
      Вот вызнялись девки в гал. Все разнаряжены в штофниках, в парчовых коротеньках, в золотых, жемчужных повязках на головах, ленты да шелковы шали трепещутся, наотмашь летят.
      Все наряды растопырились, девки расшеперились.
      В синем небе как цветы зацвели!
      За девками парни о землю каблуками пристукнули и тоже вылетели в хоровод.
      Гармонисты на земле гармони растягивают ходову плясову.
      Девки, парни в небе в пляс!
      В небе песни зазвенели!
      А моя баба тогда молодой была, плясать мастерица, в алом штофнике с золотыми позументами выше всех выскочила да вприсядку в небесном кругу пошла.
      И на земле кто остался, тоже в пляс, тоже с песней. Не отступали, ногами по-хорошему кренделя выделывали, колена всяки выкидывали.
      И разом остановка произошла!
      Урядник прискакал с объявлением войны японской!
      Распушился урядник!
      - По какому, - кричит -- полному праву в небе пляску устроили ? Есть ли у вас на то начальственно разрешение?
      Перевел дух да пуще заорал:
      - Может, это вы военны секреты сверху высматриваете!
      Ну, мы урядника ублаготворили досыта. Летного пива в его утробу ведро вылили.
      Жаден был урядник до всякого угощенья, управшивать не надо, только подноси.
      Урядника расперло, вызняло и невесть куда унесло.
      Нам искать было не под нужду. Рады, что не стало.
      МОБИЛИЗАЦИЯ
      Было это в японску войну.
      Мобилизацию у нас объявили. Парней всех наметили на войну гнать. Бабы заохали, девки пуще того. У каждой, почитай, девки свой парень есть. Уж како тако дерево, что птицы не садятся, кака така девка, что за ней парни не вьются?
      Одначе девки вскорости охать перестали, с ухмылкой запохаживали. "Что,-- думаю,-- за втора така?"
      А у каждой девки на рубахе, на юбке по подолу мужички понавышиваны. Старухи не раз унимали:
      -- Ой, девоньки, бесперечь быть войне, естолько мужичков в сподольях вышито!
      Девки по деревне пошли, подолами трясли, вышитых стрясли, а взаболыпны парни у подолов остались.
      Вышиты робята выстроились как заправдашны рекруты.
      Девки в котомки шапок наклали.
      От начальства приказ был дан: запасны шапки брать, чтобы было чем японцев закидывать, ружей, мол, на всех яе хватит.
      Начальники прискакали, загрохотали на всю деревню:
      -- И так не так и эдак не так! Давайте лошадей, новобранцев в город везти!
      Была у нас старушонка, по прозвищу Сухариха. Вот она всех новобранцев собрала, веревкой связала, на спину
      закинула да в город двинулась. В вышитых -- сам по
      нимашь тяжесть не сколь велика. Увидали начальники, что одна старушонка таку силу показала, думают: "А ежели весь народ свою силу покажет?"
      Начальники скочили на коней и прочь от нас А мы тому и рады. Наутро за мной пришли. Моя-то баба не выторопилась вышивку сделать да заместо меня в солдатчину сдать. Явился, куда указано. Доктор спрашиват: -- Здоров?
      -- Никак нет, болен! -- Чем болен?
      Помалу ись не могу! Повели меня на кухню. Почали кормить. Съел два
      ушата штей, два ушата каши, пять ковриг хлеба, вы
      пил ушат квасу
      Сыт? спрашивает дохтур. Никак нет, ваше дохтурово, только в еду вхожу
      дозвольте сызнова начать. Что ты, кричит дохтур, лопнутие живота про
      изойти могит! -- Не сумлевайтесь, говорю,-- лишь бы в брюхо по
      пало, а там оно само знат, что куда направить. Начальство совет держало промеж себя и написало
      постановление: "По неграмотности и невежеству родителей с детства
      приучен много ись, и для армии будет обременителен" Отпустили меня. Пошел по городу брюхо протрясать. Иду мимо наряд
      ного дома. Окошки полы стоят.
      Вижу -- начальство пировать наладилось, рюмки нали ты, рюмками стукнулись и ко рту поднесли.
      Я потянул в себя воздух -- все вино мне в рот. Начальство заоглядывалось.
      "Ну,-- думаю,-- коли меня заприметят, то не ви дать мне своей бабы".
      Чтобы от греха убраться, хотел почтой доставиться, да почта долго идет. Я на телеграфну проволоку скочил, телеграммой домой покатил. Оно скоро по телеграфу ехать, да на стаканчиках подбрасыват.весь зад отшиб. Мало время прошло, стретил меня-поп Сиволдай. --- Малина, да ты жив? А народ говорит, что живот свой положил за кашу! Я без ухмылки отвечаю: -- Выхолонул я, живу наново!
      Вот и ладно, я тебя в город справлю, в солдаты сдам, скажу, чтобы тебе живот *гуже стягивали, ись будешь в меру.
      -- Ну что ж, справь да за руку веревку привяжи, будто дезелтира приведешь, награду получишь.
      Сиволдай привязал веревку к моей руке, другой конец к своей руке.
      Я на лыжи стал, припустил ходу по дороге. Поп вприпрыжку, поп вскачь! Поп живуч, в городу отдышался.
      По уговору сдал меня не как Малину, а как Виш ню,-- это за то, что я дозволил вскачь бежать, а не волоком тащил.
      Отправили меня на Дальний Восток. Как ись охота придет, открою двери теплушки, понюхаю, где вареным-печеным пахнет. С той стороны воздух в себя потяну, из офицерских вагонов да из рестораций все съедобно ко мне летит. Мы с товарищами двери задвинем и едим. Приехали.
      Пошел я по вагонам провианту искать. Какой вагон ни открою -- все иконки да душеполь
      зительны книжки и заместо провианту, и заместо снаря дов боевых.
      Почали бой. Японцы в нас снарядами да бонбами, снарядами да бонбами! А мы в них иконками, иконками!
      Кабы японцы нашу веру понимали, их бы всех укокошило. Да у их своя вера, и наша пальба дело посторонне.
      Взялись за нас японцы, ну, куда короб, куда ми лостыня!
      Стоял я на карауле у склада вещевого. У ворот столб был с надписью: "Посторонним вход воспрещен" Как трахнет снаряд! Да прямо в склад, все начисто снесло! Остался столб с надписью: "Вход посторонним воспрещен", а кругом чисто поле, узнай тут, в каку сторону вход воспрещен.
      Одначе стою. Дали мне медаль за храбрость да с банным поездом домой отправили.
      NАПОЛЕОН
      Это что за война? Вот ковды я с Наполеоном воевал! С Наполеоном?
      Ну, с Наполеоном. Да я его тихим манером вы пер из Москвы. Наполеона-то я сразу не признал. Ви жу -- идет по Москве офицеришко плюгавенькой, иззяб весь. Я его зазвал в извощичий трактир. Угощаю сбит нем с калачами, музыку заказал. Орган валами заворочал и затрещал: "Не белы-то снеги". Слышу, кто-то кричит:
      -- Гляди, робята! Малина с Наполеонтием прия тельствует.
      Оглядел я своего гостя и впрямь Наполеон. Генералы евонны одевались с большим блеском, а он тихонечко одет, только глазами сверлит. Звал меня к себе отгащивать. Говорю я ему. Наполеону-то:
      -- Куды в чужу избу зовешь? Я к тебе в Париж твой приду. А теперь, ваше Наполеонство, видишь кулак? Присмотрись хорошенько, чтобы впредки не налететь. Это из города Архангельского, из деревни Уймы. Не заставь размахивать. Одно, конечно, скажу: "Марш из Москвы, да без оглядки".
      Понял Наполеон, что Малина не шутит,-- ушел. Мне для памяти табакерку подарил. Вся золота, с каменьем. Сичас покажу. Стой, дай спомню, куда я ее запропастил. Не то на повети, не то на полатях? Вспомнил -- покажу, там и надпись есть: "На уважительну память Малине от Наполеона".
      -- Малина, да ты подумай, что говоришь, при Наполеоне тебя и на свете не было.
      -- Подумай? Да коли подумать, то я и при татарах жил, при самом Мамае.
      МАМАЙ
      Видишь ножик, которым лучину щиплют? Я его из Мамаевой шашки сам перековал.
      Эх, был у меня бубен из Мамаевой кожи. Совсем особенный: как в него заколотишь, так и травы, и хлеба бегом в рост пустятся.
      Коли погода тепла да солнышко, да утречком в Мамаев бубен колотить станешь, вот тут начнут расти и хлеба, и травы. К полдню поспеют -- и жни, молоти, вечером хлеб свежой пеки. А с утра заново выращивай, вечером опять новый хлеб. И так каждый теплый день. Только анбары набивай да кому надо уделяй.
      А ты говоришь -- не жил в то время! Лучше слушай, что расскажу, сам поймешь: не видавши не придумать. Мамай, известно дело, басурманин был, и жон у него цельно стадо было, все жоны как бы двоюродны, а настояща одна Мамаиха. Мне она по ндраву пришлась: пела больно хорошо. Бывало, лежим это на полатях, особенны по моему указанию в Мамаихином шатру были построены. Лежим это, семечки щелкам и песню затянем. Запели жалостну, протяжну. Смотрю, а собака Кудя... Вишь, имя запомнил, а ты не веришь! Так сидит эта собака Кудя и горько плачет от жалостной песни, лапами слезы утират. Мы с Мамаихой передохнули, раз-веселу завели. Кудя встряхнулась и плясом пошла.
      Птицы мимо летели, остановились, сердечны, к нашему пенью прибавились голосами. Даже Мамайка -- это я Ма-мая так звал -сказывал не однажды:
      -- И молодец ты, Малина, песни тянуть. Я вот никакой силе не покорюсь, а песням твоим покорен стал.
      Надо тебе про Мамая сказать, какой он был, чтобы убедить тебя, что в ту пору я жил. Я тако скажу, что ни в каких книгах не написано, только у меня в памяти.
      К примеру, вид Мамаев: толстой-претолстой, живот на подпорках, а подпорки на колесиках. Мамай ногами брыкнет, подпорки на колесиках покатят, будто лисапед особого манеру.
      Ну кто тебе скажет про Мамаевы штаны? А таки были штаны, что одной штаниной две деревни закрыть МО.ЖНО было.
      Вот раз утресь увидал я с полатей: идет на Мамая флот турецкой, Мамай всполошился. Я ему и говорю: -- Стой, Мамай, пужаться! С турками я справлюсь. Вытащил я пароходишко, с собой был прихвачен на всякой случай. И пароходишко немудрящий -буксириш-ко, что лес по Двине тащит.
      Ну, ладно. Пары развел, колесом кручу, из трубы дым пустил с огнем. Да как засвищу, да на турок!
      Турки от страху паруса переставили и домой без оглядки!
      Я ход сбавил .и тихо по морю еду с Мамаихой. Ры бы в переполох взялись. Они, известно, тварь бессловесна, а нашли-таки говорящу рыбу Выстала говоряща рыба и спрашиват:
      -- По какому такому полному праву ты. Малина, пароход пустил, когда пароходы еще не придуманы?
      Я объяснил честь честью, что из нашего уемского времени с собой прихватил. Успокоил, что вскорости домой ухожу.
      Прискучило мне Мамая терпеть. Я ему и говорю: -- Давай, кто кого перечихнет. Я буду чихать первый. Согласился Мамай, а на чих он здоров был. Как-то гроза собралась. Тучи заготовку сделали. Большущи, темня-щи. Вот сейчас катавасию начнут.
      А Мамай как понатужился, да полно брюхо духу набрал, да как чихнет! Тучи котора куды. И про гром и про молнию позабыли.
      Ну, ладно, наладился я чихать, а Мамай с ордой собрался в одно место. Я чихнул в обе ноздри земля треснула. Мамай со всем войском провалился.
      Мне на пустом месте что сидеть. Одна головня в печке тухнет, а две в поле шают.
      Пароходишко завел да прямиком до Уймы. Городов в тогдашне время мало было, а коли деревня попадалась, подбрасывало малость.
      Остался у меня на память платок Мамаихин, из его сколько рубах я износил, а жона моя сколько сарафанов истрепала.
      Да ты, гостюшко, домой не торопись, погости. Моя баба и тебе рубаху сошьет из Мамаихинова платка. Носи да встряхивай -и стирать не надо, и износу не будет, и мне верить будешь.
      МИНИСТЕР НА ОХОТЕ
      Пошел я на охоту, еды всякой взял на две недели. По дороге присел да в одну выть все и съел. Проверил боевы припасы -- а всего один заряд в ружье. Про одно помнил -- про еду, а про друго позабыл -- про стрельбу.
      Ну, как мне, первостатейному охотнику, домой ни с чем идтить? Переждал в лесу до утра.
      Утром глухари токовать почали, сидят это рядком. Я приладился -- да стрелил.
      И знашь, сколько? Пятнадцать глухарей да двух зайцев одной пулей! Да еще пуля дальше летела да в медведя: он к малиннику пробирался.
      Медведя, однако, не убило, он с испугу присел и медвежью болезнь не успел проделать -- чувства потерял! Я его хворостинками прикрыл, стало похоже на муравейник и вроде берлоги.
      Глухарей да зайцев в город свез, на рынке продал. А в город министер приехал. Охота ему на медведя сделать охоту.
      Одиновы министер уже охотился. Сидел министер в вагоне, у окошка за стенку прятался. Медведя к вагону приволокли, стреножили, намордник надели. Ружье на подпорку приладили. Министер-охотник за шнурочек из вагона дернул да со страху на пол повалился. А потом сымался с медведем убитым. В городу евонну карточку видел.
      Министер вроде человека был и пудов на двенадцать. Как раз для салотопенного завода.
      Вот этому "медвежатнику" я медведя и посватал. Обсказал, что уже убит и лежит в лесу.
      Ну, всех фотографов и с рынку и из городу согнали, неустрашимость министеровску сымать. К медведю прикатили на тройках. Министер в троешный тарантас один едва вперся. Вот вытащился "охотник"! А наши мужики чуть бородами не подавились -- рот затыкали, чтобы хохотом не треснуть. Взгромоздился министер на медведя и кричит: -- Сымайте!
      А я медведя скипидаром мазнул по тому самому месту. Медведь как взревет, да как скочит!
      Министера в муравьину кучу головой ткнуло. Со страху у министера медвежья болезнь приключилась. Тут и мы, мужики, и фотографы городски, и прихвостни министеровски -- все впокаточку от хохоту, и ведь цельны сутки так перевертывались: чуть передохнем, да как взглянем -- и сызнова впокаточку!
      А медведь от скипидару да от реву министерсково, да от нашего хохоту так перепугался, что долго наш край стороной обходил.
      А на карточках тако снято, что и сказывать не стану. Только с той поры как рукой сняло: перестали министе-ры к нам на охоту приезжать.
      ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ ПЕРВОПУТОК
      Еще скажу, как я в первой раз поехал по железной дороге.
      Было это в девяносто... В том самом году, в кольком старосты Онисима жопа пятерню принесла, и все парней, и имя им дала всем на одну букву -- на "мы" Митрий, Миколай, Микифор, Микита да Митрофан. Опос-ля, как выросли, разом пять в солдаты пошли. А опосля солдатчины староста Онисим пять свадеб одним похмельем справил.
      Так вот в том самом году строили железну дорогу из Архангельска в Вологду.
      А наши места, сам знашь,-- топь да болото с провалами. Это теперь обсушили да засыпали.
      Анженеры в городу в трахтирах -- вдребезги да без просыпу. В те поры анженеры мастера были свои карманы набивать да пить, ну, не все таки были, да другим-то мало почету было.
      По болотной трясине-то видимость дороги сладили и паровоз пустили. Машинист был мой кум, взял меня с собой.
      Сам знашь, всякому интересно по железному первопутку прокатить. Свистнули -- поехали!
      Только паровоз на болотну топь ступил, под нами за-оседало, да тпрукнуло, да над головами булькнуло!
      И летим это мы скрозь болота и скрозь всю землю. Кругом тьма земельна, из паровоза искорки сосвечива-ют да тухнут в потемни земельной, да верстовы столбы мимо проскакивают.
      И летим это мы скрозь болота и скрозь всю землю. Спереди свет замельтешил. "Что тако?" -- думаем.
      А там Америка! Мы землю-то паровозным разбегом наскрозь проткнули да и выперли в самой главной город американской. А там на нас уже расчет какой-то заимели. Выстроили ворота для нас со флагами да со всякими прибасами. И надписано на воротах:
      "Милости просим гостей из Архангельского, от вас к нам ближе, чем до Вологды". Музыка зажариват.
      Гляжу, а у ворот американски полицейски. Я по своим знал, что это тако. По сегодень спина да бока чешутся.
      Слова никому не сказал. Выскочил, стрелку перевернул, да тем же манером, скорым ходом,-- в обратный путь.
      А железну дорогу, с которой провалились, по которой ехали, веревкой прицепил к паровозу, чтобы аме
      риканцы к нам непоказанным путем не повадились ездить. Выскочили на болото. Угодили на кочку. Паровоз размахался -бежать ему надобно. Мы его живым манером на дыбы подняли. А на двух-то задних недалеко уйдешь, коли с малолетства приучен на четырех бегать.
      Строительно начальство нам по ведру водки в награду дало, а себе по три взяло.
      Паровоз вылез -- весь землей улеплен, живого места нет. Да что паровоз! Мы-то сами так землей обтяпались, что на вид стали как черны идолы.
      Счистил я с себя землю, в горшок склал для памяти о скрозьземном путешествии. В землю лимонно зернышко сунул. Пусть, думаю, земля не даром стоит.
      А зернышко расти-порасти да деревцом выросло. Цвести взялось, пахло густо.
      Я кажинной день запах лимонной обдирал, в туесье складывал. По деревне раздавал на квас. В городу ли монной дух продавал на конфетну фабрику и в Москву отправлял,-выписывали. Вагоны к самому моему дому подходили, я из окошка лимонной дух лопатой нагружал да на вагонах адрес надписывал: разны фабрики выписы вали-то.
      Года три цвел цветок лимонной. Подумай на ми лость, сколь долго один цветок держаться может! Прошло время -- поспел лимон, да всего один. Стал я чай пить с лимоном. Лимон не рву. Ведро поставлю, сок выжму, и пьем с чаем всей семьей.
      Так вот и пили бы до самой сей поры. И всего неделя кака прошла, как моя баба лимон-то сорвала.
      У жониной троюродной тетки, у сватьи племянницына подруженька взамуж выдавалась, а до лимонов она страсть охоча. Дак моя-то жона безо всякого спросу
      у меня сорвала лимон', она как присвоя свадебничала, на приносном прянике и поднесла невесте.
      Видел, в горнице у окошка стоит лимонно деревцо? Оно само и есть. Давай сделаем уговор такой: как зацветет мой лимон, я тебе, гостюшко, лимонного запаху ушат пошлю. ДРОВА
      Памяти вот мало стало
      Друго и нужно дело, а из головы выраниваю. Да вот поехал я за дровами в лес. Верст эдак пят надцать проехал, хватился -- а топора-то нет! Хоть порожняком домой ворочайся,-- веревка одна. Ну, старый конь борозды не портит. А я-то что? И без топора не обойдусь?
      Лес сухостойник был. Я выбрал лесину, кинул веревку на вершину да дернул рывком. Выдернул лесину Пока лесина падала, сухи ветки обломились. Кучу надергал, на сани навалил, сказал Карьку:
      Вези к старухе да ворочайся, а я здесь подзаго-товлю!
      Карька головой мотнул и пошел.
      А я лег поудобней. Лежу да на лесины веревку накидываю. И так, лежа да отдыхаючи, много лесу на валил.
      Карька до потемни возил С последним возом и я домой пришел.
      Баба то моя с ног сбилась, дрова сваливала да уклады вала. А я выотдыхался.
      Баба захлопотала, и самовар скорей согрела, и еду на стол поставила. Меня, как гостя, угощат за то, что много дров заготовил.
      С того разу я за дровами завсегда без топора езжу Только табаком запасаюсь, без табаку день валяться трудно.
      УГОЛЬНО ЖЕЛЕЗО
      Запонадобилось моей бабе уголье, и чтобы не по купно, а своежжено. Я было попытал словом оттолк нуться.
      -- Не робята у нас, хватит с нас, робята будут сами добудут.
      Баба взъерошилась. На всяки лады, на всяки манеры меня изругала.
      -- Семеро на лавке, пять на печи, ему все еще мало! Я от шума, от жониной ругани подальше. Из избы выбрался, сел, подумал о работе и разом устал. Отдох нул, про работу вспомнил -- опять устал. Так до пол ден от несделанной работы отдыхал. Время обеденно, жона меня кличет' -- Старик, уголье нажег? -Нажгу ужо!
      За подходящим материалом надо в лес идти, а мне неохота. Я осиннику наломал -- тут под рукой рос, кучу наклал, зажег. Горит, чернет, а не краснет. Како тако дело? Водой плеснул -созвенело, в руки взял -- железо. Я из осинника всяких штук хозяйственных настругал самоварну трубу, и кочергу, и вьюшки, заслонки, и чугун ки, и ведра, лопату, ухваты. Ну всяку полезность обжег жоне принес, думал будет сыта. А жона обновки уголь но-железны заперебирала, языком залопотала'
      Поди скоро, старик, нажги, принеси щипцы, граб ли да вилы, железной поднос, на крышу узорный обнос сковородки, листы да гвоздей не забудь, новы скобы к избя ным и к банным дверям, да флюгарку с трещоткой, обручи на ушат, рукомойник, лоханку, пуговицы к сарафа ну, пряжки к кафтану. Я отдохну, снова придумывать начну. Иди, жги, поворачивайся!
      Я свернулся поскоре, пока баба не надумала чего несу разного. Все по бабьему говоренью нажег, к избе приволок. Все очень железно и очень угольно. 85
      Кабы тещина деревня была на этом берегу, ушел бы, там чаю напился бы, блинов, пирогов, колобов наелся бы. И так всего, о чем подумал, захотел, что придумал мост через реку построить и к теще в гости идти.
      Обжег большущу осину со столб ростом. Столб этот в берег вбил, начало мосту сделал. Сел около, соображаю: какой меры, какого вида штуки для моста обжигать?
      Анжинер царской налетел на меня, криком пыль поднял.
      По какому полному праву зачал мост строить, ковды я, анжинер казенный царской, плана еще не составил и денег на постройку не пропил? Строить перестать, столб убрать! Я ему в ответ:
      Не туго запряжено, можно и вобратно повернуть, а столб дергать мне неохота.
      Столб-то хошь и из осины, да железной, его не срубишь, нижний конец в земле корни пустил, его не выдернешь. Бились-бились, отступились. Весной столб Уйму спас.
      Вот как дело было. Вода заподымалась, берег за подмывало. Гляжу -- дело опасно. Уйму смоет н на друго место унесет. На новом необсиженном месте ловко ли си деть будет? Я Уйму веревкой обхватил, к столбу прихватил накрепко.
      Наша Уйма вся была в одном месте, дома кругом стояли. Из окошек в окошки все было видать, у кого что делают, кто что стряпат, варит. Бывало, кричат через улицу: "Марья, щи кипят, оттащи от огня" Друга кричит: "Дарья, тащи пироги, смотри -пригорят!" Согласно жили. Все у всех на виду. Водой Уйму подмыло и с места сдернуло! Веревка деревню удержала, по берегу вытянула. Так и теперь стоит. Не веришь -- сходи проверь. Пока с одного конца до другого дойдешь, не раз ись захошь.
      С ПРОМЫСЛОМ мимо чиновников
      В старопрежно время над нами, малограмотными, всячески измывались да грабили. К примеру скажу приходили мы с промысла и чуть к берегу причалива ли чиновники да полицейски уж статьи выписывали и сосчитывали, сколько взять:
      Приходно. Проходно. Причально. Привально. Грузово. Весово.
      Это окромя всяких сборов, поборов, налогов да взяток. И мы свои извороты выдумывали.
      Раз акулу добыли. Страшенна, матеруща, увязалась за нами. Акула в море, что щука в реке, что урядник в деревне. Щуку ловим на крючок и акулу на крючок. На щуку крючок с вершок, а на акулу крючище сладили аршин десять, для крепости с якорем запустили.
      Акула дожидалась, разом хапнула и попалась! Сала настригли полнехонек пароход, все трюмы на били и на палубе вровень с трубой навалили. Шкуру акулью за борт пустили.
      Налетел шторм. Ревет, шумит, море выворачиват! А мы шкурой от бури загородились, нас и не качат. Едем, чай пьем, песни распевам, как в гостях сидим.
      К городу заподходили. Жалко стало промысел в чи новничью ненасытну утробу отдавать.
      Мы шкурой акульей пароход накрыли и перевернули кверху килем. Едем, как аварийны, переоболоклись во все нежелобно, староношено. Лица кислы скорчили, видать, что в бурю весь живот потеряли. Ну, мы-то мы, про нас неча и говорить, а пароход-то,
      пароход-то, подумай-косе! Ведь как смыслящий, тоже затих, машину пустил втихомолку.
      Нам страховку выдали и вспомоществование посулили. Посулить-то посулили, да не дали, да мы не порато и ждали.
      Проехали с промыслом мимо чиновников -- само опасно это место было. Пароход перевернули, он и заработал в полный голос, и винтом шум поднял, и засвистел во все завертки!
      Сало той акулы страсть како скусно было. Мы из того сала колобы пекли и таки ли сытны колобы, что мы стали впрок наедаться. И так ведь было: колоб съешь -- два месяца сыт!
      У нас парень один -- гармонист Смола -- наелся на год разом. И показывался ездил по ярманкам. Сделали ему ящик стеклянный с дырочкой для воздуху.
      Смолу смотрели, деньги платили, а он на гармони нажаривал. И все без еды, и ись не просит, и из ящика не просится. Учены всяки наблюдения делали: и как дышит, и как пышет.
      Попы Смолу святым хотели сделать и доход обещались пополам делить, да Смола поповского духу стеснялся.
      Год попоказывался, полну пазуху денег накопил и устал. Сам посуди, как не устать: глядят да глядят, до кого хошь доводись -- устанет.
      Мне эти колобы силу давали. Жона стряпат да печет, а я ем да ем. Жона только приговариват:
      -- Не в частом виданьи еки колобы, да в сытом еданьи. Ешь, ешь, муженек, я сала натоплю, да еще напеку!
      Наелся я досыта. И така сила стала у меня, что пошел на железну дорогу вагоны переставлять, работал по составу составов. Вагоны одной рукой подымаю и куды хошь несу. Составы одноминутно составлял.
      Раз слышу: губернатор с чиновниками идет и слова выкидыват таки:
      -- Потому это я ехать хочу, что с кажной версты получу прогоны за двенадцать лошадей, доходно дело мне ездить, еда и проезд готовы.
      "Ох, ты,-- думаю,-- прогоны получит, а деньги с кого? Деньги с нас, с мужиков да с рабочих".
      Стал свору губернаторских чиновников считать и в уме держу, что всякому прогоны выплатят.
      Слышу пенье-завыванье. Заголосили голоса пронзительны, а за ними толсты зарявкали. Я аж присел и повернулся.
      К поезду архиерей идет, его монашки подпирают и визжат скрозь уши. За монашками дьякона-басищи, отворят ротищи, духу наберут, ревом рыгнут -- так земля стрясется.
      Монашки все кругленьки, да поклонненьки, буди куры-наседки, идут, да клюют, и без устали поют. Чиновники индюками завыступали перед монашками. А я все счет веду: архиерею опять за двенадцать лошадей, монашки да дьякона тоже взять не опоздают.
      Вот дождал, ковды все в вагон залезли. Хватил тот вагон да в лес, в болото снес с губернатором, с архиереем и со всей ихней сворой.
      Сам скоре домой, чаю горячего с белыми калачами напился, и сила пропала. От чаю да от калачей белых человек слабнет. Для того это сделал, чтобы по силе меня не разыскали.
      Губернатор да архиерей с сопровожатыми из вагона вылезли, в болоте перемазались, в частом лесу одежу оборвали. До дому добрались в таком виде, что друг на дружку не оглядывались. В тот раз и за прогонами не поехали.
      СВОЯ РАДУГА
      Ты спрашивать, люблю ли я песни? -- Песни? Без песни, коли хошь знать, внутрях у нас потемки. Песней мы свое нутро проветривам, песней мы себя, как ланпой, освещам.
      Смолоду я был песенным мастером, стихи плел. Девки в песенны плетенки всяку ягоду собирали.
      Песни люблю, рассказы хороши люблю, вранье не терплю! Сам знать, что ни говорю -- верно, да таково, что верней и искать негде.
      Раз ввечеру повалился спать на повети и чую: сон и явь из-за меня друг дружке косье мнут. Кому я достанусь? Сон норовит облапить всего, а явь уперлась и пыжится на ноги поставить.
      Мне что? Пущай в себе проминаются. Я тихим манером да в сторону, в ту, где девки песни поют.
      Мимо песня текла широка, гладка. Как тут устоишь? Сел на песню, и понесло, и вызняло меня в далекой вынос.
      Девки петь перестали, по домам разошлись, а меня несет выше и выше. Куды, думаю, меня вынесет? Как домой буду добираться? В небе ни дороги, ни транвая. Долго ли в пустом месте себя потерять. Смотрю, а впереди радуга. Я на радугу скочил, в радугу вцепился, уселся покрепче и поехал вниз.
      Еду, не тороплюсь, не в частом быванье ехать в радужном сверканье. Еду, песню пою -- это от удовольствия: очень разноцветно вокруг меня. Радугу под собой сгинаю да конец в нашу Уйму правлю, к своему дому да в окошко. И с песней на радуге в избу и вкатился!
      Моя баба плакать собралась, черно платье достала, причитанье в умесоставлят. Ей соседки насказали:
      -- Твоего Малину невесть куда унесло, его, поди, и в живности нет, ты уж, поди, вдова!
      Как изба-то светом налилась, да как песню мою жона услыхала, разом на обрадованье повернула. Самовар согрела, горячих опекишей на стол выставила.
      В тот раз чай пили без ругани. И весь вечер меня жона "светиком" звала.
      На улице уже потемень, а у нас в избе светлехонько. Мы и в толк не берем отчего да и не думам. Только я шевельнусь, свет по избе разныма цветами заиграт!
      Дело-то просто. Я об радугу натерся. Сам знашь, протерты штаны завсегда хорошо светятся, а тут тер-то об радугу! Спать пора и нам, и другим.
      Свет из наших окошек на всю деревню, все и не спят. Снял рубаху, стащил штаны, в сундук спрятал, темно стало.
      В потемки заместо ланпы мы рубаху или штаны вешам. И столь приятственный свет, что не только наши уемски, а из дальних деревень стали просить на свадьбы для нарядного освещенья.
      Эх, показать сейчас нельзя. Портки на Глинник увезли, а рубаху на Верхно-Ладино. Там свадьбы идут, так над столами мою одежу повесили, как лимонацию. Да ты, гостюшко, впредь гости, на спутье захаживай. Будут портки али рубаха дома -полюбуешься, сколь хорошо своя радуга в дому.
      РЫБЫ В РАЖ ВОШЛИ
      Весновал я на Мурмане, рыбу в артели ловил. Тра лов в ту пору в знати не было, ловили на поддев, ловили ярусами -- по рыбе на крючок. Так это мешкотно было, что терпенья не стало глядеть.
      А рыбины в воде вперегонки одна за другой: столько рыбы, что вода кипит.
      Надумал я ловить на подман. Прицепил на крючок наживку да в воде наживкой мимо рыбьих носов и вожу Рыбы в раж вошли, норовят наживку слопать. А я ловчусь, кручу да мимо продергиваю.
      Рыбы всяку свою опаску бросили, так их разобрало. И треска, и пикша, и палтусина, и сайда -- все заодно. Хвостами по воде бьют, шумят:
      -- Отдай нам. Малина, наживку, аппетиту нашего не дразни!
      Я ногами уперся да приослабил крючок с наживкой. Рыбы кинулись все разом. За крючок одна ухватилась, а друга за ее, а там одна за другу!
      Вот тут надо не зевать. Я натужился, чуть живот не оборвал, махнул удилищем да выкинул рыбу из воды. Да с самого с Мурмана перекинул в нашу Уйму!