Как Уйма выстроилась

Был я в лесу в саму ранну рань, день чуть зачинался. Дождик веселый при солнышке цветным блеском раскинулся.

Это друг-приятель мой, дождь урожайный, хорошего утра проспать не хотел.

Дождик урожайный, а мне посадить нечего, у меня только топор с собой. Ткнул я топор топорищем в землю. И-и, как выхвостнулся топор!

Топорище тонкой лесинкой высоко вверх выкинулось. Ветерком лесинку-топорище во все стороны гнет. А топор – парень к работе напористой.

Почал топор дерева рубить, обтесывать, хозяйственно обделывать, время понапрасну не терят.

Я от удивленья только руками развел, а передо мной по лесной дороге избы новосрублены рядами выставают. Избы с резными крылечками, с поветями. У каждой избы для колодца сруб, и у каждой избы своя баня. Бани двери прихлопнули: приучаются тепло беречь.

Я под избяны углы кругляши подсунул, избы легонько толконул и с места сдвинул.

Домов-обнов длинный черед покатился к деревне. Деревня наша до той поры мала была – домишков ряд коротенькой – и звалась не по-теперешнему.

Как новы дома заподкатывались! Народ без лишних разговоров дома по угору над рекой поставил рядом длинным на многоверстье.

С того часу деревню нашу и стали звать Уймой. Только вот мы, живя в ближности друг с дружкой, привыкли гоститься. В старой деревне мы с конца в конец перекликались, в гости зазывали и сами скоро отзывались. У нас не как в других местах, где на первый зов кланяются, на второй благодарят, после третьего зову одеваются.

В новой деревне из конца в конец не то что не докричишься, а в день и до конца не дойдешь. Мы уж хотели железну дорогу по деревне прокладывать – в гости ездить (транвая в те поры еще не знали). Для железной дороги у нас железа мало было. Мы для скорости движенья на обоих концах Уймы длинны пружины в землю концом воткнули. За верхний конец уцепимся, пружину пригнем. Пружина в обратный ход выпрямится. Тут только отцепись и лети, куда себя нацелил: до середины деревни али до самого конца.

Мы себе подушки подвязывали, чтобы мягко садиться было. Наши уемски для гостьбы на подъем легки.

Уйма выстроилась, выставилась. Окнами на реку и на заречье любуется. Стоит красуется, сама себя показыват.

А топор работает без устали, у меня так приучен был. Новы овины поставил, мельницу выстроил. Я ему, топору-то, новый заказ дал: через речки мосты починить, по болотам дощаты переходы перекинуть.

Да как завсегда в старо время, хорошему делу чиновники мешали.

Проезжали лесом полицейской с чиновником, проезжали в том месте, где топор хозяйствовал. Топор по ним размахнулся, да промахнулся.

Ох, в каку ярость вошли и полицейский и чиновник! Лесинку-топорище сломали, на куски приломали и спохватились!

– Ахти да ахти! Мы поторопились, не досмотрели, с чего началось, от кого повелось, не доглядели кого штрафовать и сколько взять.

Много жалели о промахе своем чиновник и полицейской.

Топор тоже жалел, что промахнулся, к ихней увертливости не приладился.

Так чиновник и полицейской до самого последнего своего времени и остались неотесанными.

Яблоней цвел

Хорошо дружить с ветром, хорошо и с дождем дружбу вести.

Раз вот я работал на огороде, это было перед утром. Солнышко чуть спорыдало.

Высоко в небе что-то запело переливчато. Приеду шалея. Песня звонче птичьей. Песня ближе, громче, а это дождик урожайный мне здравствуй кричит. Я дождику во встречу руки раскинул и свое слово сказал:

– Любимый дружок, сегодня я никаку деревянность в рост пускать не буду, а сам расти хочу.

Дождик перестал по сторонам разливаться, а весь на меня, и не то что брызгал аль обдавал, а всего меня обнял, пригладил, буди в обнову одел. Я от ласки такой весь согрелся внутрях, а сверху в прохладной свежести себя чувствую.

Стал я на огороде с краю да у дорожного краю босыми ногами в мягку землю. Чую, в рост пошел! Ноги корнями, руки ветвями. Вверх не очень подаюсь, что за охота – с колокольней ростом гоняться.

Стою, силу набираю да придумываю, чем расти, чем цвести? Ежели малиной, дак этого от моего имени по всей округе много. Придумал стать яблоней. Задумано – сделано. На мне ветки кружевятся, листики развертываются. Я плечами повел и зацвел. Цветом яблонным.

Я подбоченился, а на мне яблоки спеют, наливаются, румянятся. От спелых яблоков яблонный дух разнесся, вся деревня зарадовалась.

Моя жона перва увидала яблоню на огороде – это меня-то! За цветущей нарядностью меня не приметила. Рот растворила, крик распустила:

– И где это Малина запропастился, как его надо, так его нету! У нас тут заместо репы да гороху на огороде яблоня стоит! Да как на это начальство поглядит?

Моя жона словами кричит сердито, а личиком улыбается. И я ей улыбку сделал, да по-своему. Ветками чуть тряхнул и вырядил жону в невиданну обнову.

Платье из зеленых листиков, оподолье цветом густо усыпано, а по оплечью спелы яблоки румянятся. Моя баба приосанилась, свои телеса в стройность привела. На месте повернулась павой, по деревне поплыла лебедью.

Вся деревня просто ахнула! Парни гармони растянули, песню грянули:

Круг моей жоны хоровод сплели. Жона в полном удовольствии.

Цветами дорогу устилат, яблоками всех одариват. Ноженькой притопнула и звонким голосом запела:

Тако званье два раза сказывать не надо. Ко мне девки, бабы идут, улыбаются, да так хорошо, что теплый день еще больше потеплел. Все, что росло, что зеленело кое-как – все полной мерой в рост пошло. Дерева вызнялись, кусты расширились, травки встрепенулись, цветочками запестрели. Вся деревня садом стала. Дома как на именинах сидят.

Девки, жонки на меня дивуются да поахивают. Коли что людям на пользу – мне того не жалко. Я всех девок и баб-молодух одел яблонями. За ними старухи: котора выступками кожаными ширкат, котора шлепанцами матерчатыми шлепат, котора палкой выстукиват. А тоже стары кости расправили, на меня глядя улыбаются. И от старух весело коли старухи веселы. Я и старух обрядил и цветами, и яблоками. Старухи помолодели. Старики увидали – только крякнули, бороды расправили, волосы пригладили, себя одернули, козырем пошли за старухами.

Наша Уйма вся в зеленях, вся в цветах, а по улице – фруктовый хоровод.

Яблочно благорастворенье во все стороны понеслось и до городу дошло.

Чиновники носами повели – завынюхивали.

– Приятственно пахнет, а не жареным, не пареным, не разобрать, много ли доходу можно взять.

К нам в Уйму саранчой налетели. Высмотрели, вынюхали. И на чиновничьем собрании порешили:

– В деревне воздух приятно, жить легче, на том месте больше согласье, а посему всему обсказанному – перенести город в деревню, а деревню перебросить на городско место.

Ведь так и сделали бы! Чиновникам чем диче, тем ловче. Остановка вышла из-за купцов: им тяжело было свои туши с места подымать.

У чиновников сила в чинах да в печатях: припечатывать, опечатывать, запечатывать. У купцов сила была в капиталах ихних, в местах больших с лавками, лабазами, с домами каменными. Купцы пузами в прилавки уперлись, из утроб, как в трубы, затрубили:

– Не хотим с места шевелить себя. Мы деревню и отсюда хорошо обирам. Мы отступного дать не отступимся, а что касательно хорошего духу в деревне, то коли его в город нельзя перевезти – надо извести.

Чиновникам без купцов не житье, а нас, мужиков, они и во всех деревнях грабить доставали.

Чиновницы, полицейщицы тоже запах яблонный услыхали:

– Ах, каки приятственны духи! Ах, надобно нам такими духами намазаться!

К нам барыни-чиновницы, полицейщицы заторопились, которы на извозчиках, которы пешком заявились. Увидали наших девок, жонок, у всех ведь оподолье в цветах, оплечье в спелых яблоках. Барыни от зависти, от злости позеленели и зашипели:

– И совсем не пристало деревенским так наряжаться! Это только для нас подходяще. И где таки нарядности давают, почем продавают, с которого конца в очередь становиться? А мы и без очереди, по нашей образованности и по нашей важности!

А мы живем в саду, в ладу, у нас ни злости, ни сердитости. При нашем согласье печки сами топятся, обеды сами варятся, пироги, шаньги, хлебы сами пекутся.

В ответ чиновницам старухи прошамкали, жонки проговорили, а девки песней вывели:

Барыни и дослушивать не стали. С толкотней, с перебранкой ко мне прибежали, зубы щерят, глаза щурят, губы в ниточку жмут.

На них посмотреть – отвернуться хочется. Я ногами-корнями двинул, ветвями-руками махнул и всю крапиву с Уймы собрал, весь репейник выдергал. На злыдень городских налепил. Они с важностью себя встряхивают, носы вверх задирают, друг на дружку не глядят, друг от дружки отодвигаются, чтобы себя не примять, чтобы до городу в сохранности свой вид донести.

Прибежали попадьи с большущими саквояжами. Сначала яблоками саквояжи туго набили, а потом передо мной стали тумбами да копнами.

Охота попадьям яблонями стать и боятся: а дозволено ли оно, а показано ли? Нет ли тут силы нечистой? У своих попов не спросили, не сдогадались спросить у Сиволдая, да к нему с пустыми руками не пойдешь.

От раздумчивости у поповских жен рожи стали похожи на булки недопечены, глаза изюминками, а рты разинуты печными отдушинами, из этих отдушин пар со страхом вперемежку так и вылетал.

У меня ни крапивы, ни репейника. Собрал я лопухи, собрал чертополох и облепил одну попадью за другой. Попадьи искоса глянули на себя, видят – широко, значит, ладно.

В город поплыли зелеными кучами. И полицейщицы и чиновницы со всей церемонностью в город заявились. Идут, будто в расписну стеклянну посуду одеты и боятся разбиться. Сердито на всех фыркают. Почему-де никто не ахат, руками не всплескиват, и почему малы робята яблочков не просят?

К знакомым подходят, об ручку здороваться, а знакомы от крапивы и репейника в сторону отскакивают.

По домам барыни разошлись, перед мужьями вертятся, себя показывают, мужей и колют и жгут. В ихних домах ругань да визготня поднялась, да для них это дело завсегдашно, лишь бы не на людях.

Приплыли в город попадьи, а были они многомясы, телом сыты – на них лопухи во всю силу выросли. Шли попадьи, каждая шириной во всю улицу. К домам подошли, а ни в калитку, ни в ворота влезть не могут.

Хоть и конфузно было при народе раздеваться, а верхни платья с себя сняли, в домы заскочили. Попадьи отдышались и пошли по городу трезвонить!

– И вовсе нет ничего хорошего в Уйме. Ихно согласное, ладное житье от глупости да от непониманья чинопочитанья. То ли дело мы: перекоримся, переругаемся – и делом заняты, и друг про дружку все вызнали! И скуки не знам.

Чиновницы заместо телефона из форточки в форточку кричали – попадьям вторили.

Чиновницы с попадьями о лопухах говорили с хихиканьем.

А попадьи чиновниц крапивным семенем обозвали. Это значит – повели благородный разговор. Теперича-то городски жители и не знают, каково раньше жилось в городу. Нынче всюду и цветы, и дерева. Дух вольготный, жить легко.

Ужо, повремени малость, мы нашу Уйму яблонями обсадим, только уж всамделишными.

Инстервенты

Ты, гость разлюбезный, про инстервентов спрашивашь. Не охоч я вспоминать про них, да уж расскажу.

Ну вот, было тако время, понаехали к нам инстервенты, да и инстервенток привели с собой – тьфу!

Понимали, видать, что заскочили на одночасье, и почали воровать вперегонки.

Как наши бабы стирано белье развесят для просыху, вышиты рубахи, юбки с вышитым оподольем, тою же минутой инстервенты сопрут – и перечить не моги.

По разным делам расстервенились инстервенты на нашу деревню и всех коней угнали. Хоть дохни без коней! Сам понимать, как без коня землю обработать? Тракторов в те поры не было, да и были бы, так и трактора угнали бы инстервенты. Меня зло взяло: коня нет, а сила есть. Хватил телегу и почал кнутом огревать! Телега долго крепилась, да не стерпела, брыкнула задними колесами и понесла!

Я на ходу соху прицепил, потом борону. Спахал всю землю, некогда было разбирать, котора моя, котора соседа, котора свата али кума – всю под одно обработал да засеял, и все в один упряг. Да еще огороды справил. Телегу я смазал досыта и поставил для передыху.

Вдруг инстервенты набежали, от горячки словами давятся, от злости на месте крутятся. Наши робята в хохот, на них глядя.

Инстервенты из себя лезут вон, истошными голосами кричат:

– Кто землю разных хозяв под одну спахал? Что это за намеки? Подать сюда этого агитатора!

Мы телегу вытащили.

– Вот она виновата, ейна проделка.

Инстервенты к телеге бросились, а я телегу по заднему колесу хлопнул: знай, мол, что надо делать!

Телега лягнула, оглоблями размахнула, инстервентов которых в болото, которых за реку махнула. Сама вскачь в город побежала ответ держать!

Я за телегой. Как ее одну оставить? Телега разошлась, моего голосу не слышит, сама бежит, себя подгонят.

В городу начальство инстервентско на Соборной площади собралось, все в голос кричат:

– Арестовать! Колеса снять! Расстрелять!

Телега без раздумья да с полного маху оглоблями размахнулась на все стороны. Инстервенты – на землю, а кои не успели опрокинуться, у тех скулы трещат. Работала телега за всю Уйму!

Инстервенты сабли достали, из пистолетов палят, да куды им супротив оглобель!

Я за угол дома спрятался и все вижу. И увидал: волокут пушки большущи, в телегу палить ладят. Я закричал из-за угла:

– Телега! Ты нам нужна, как мы без тебя? Телега, телега, выворачивайся как-нибудь!

Телега услыхала, оглоблями пуще замахала, а сама к берегу, к воде пятится.

Пароходы, что за реку в деревни бегают, да буксиры – народ наш, рабочий брат – увидали, что телега в эком опасном положении, на выручку заторопились. Пароходы по воде вскачь!

К месту происшествия прибежали, кормы приподняли, винтами воду на берег пустили. Инстервентов и их пушки водой залили, пушки и палить не могут. С инстервентов форс смыло, и такой у них вид стал, что срам смотреть.

Пароходы телегу на мачты подхватили. Я успел, на телегу сел. Пароходы свистками марш завысвистывали и привезли телегу домой целехоньку.

Мы телегу в другой двор поставили для сбережения от инстервентов. У телег отлика не велика – поди распознай, котора воевала?

А тебе скажу по дружбе, котора телега. Как в Уйму придешь, считай четырнадцатый дом от краю, у повети стоит телега – та сама.

Стерлядь

Ко мне в избу генерал инстервентский заскочил. От ярости трепещется, криком исходится. Подай ему живу стерлядь!

У меня только что поймана была, не сколь велика – аршина три с гаком. Спрятать не успел, держу рыбину под мышкой, а сам трясусь, коленки сгибаю, оторопь проделываю, быдто уж очень я пужлив, а сам стерлядь тихонечко науськиваю.

Стерлядь, ты сам знашь, с головы остриста, со спины костиста.

Вот инстервент пасть разинул, чтобы дыху набрать да криком всю Уйму напугать.

Я стерлядь ему в пасть! Стерлядь скочила и насквозь проткнула. Головой по ногам колотит, а хвостом по морде хлещет!

Генерал инстервентский ни дыхнуть, ни пыхнуть не может. Стерлядь его по деревне погнала, солдаты фрунт делали да кричали:

– Здравья желам!

От крику стерлядь пуще лупила инстервента, он шибче бежал.

Стерлядь в воду – и пошла мимо городу, инстервент лапами всема четырьмя по воде хлопат, воду выкидыват, как машина кака.

В городу думали, что нова подводна лодка идет. Флагами да свистками честь отдавали и все спорили, какой нации новый водяной аппарат!

А как распознать инстервентов? Все на одну колодку. Тетка моей жоны, старуха Рукавичка, сказывала:

– Не вызнать даже, кто из них гаже!

А стерлядь мимо Маймаксы да в море вышла. По морю к нам еще инстервентски военны пароходы шли и тоже нас грабить. Увидали в подозрительну трубу стерлядь с генералом, думали – мина диковинна на них идет, закричали:

– Гляньте-ко – русски каку-то смертоубийственну машину придумали!

В большом страхе заворотились в обратну дорогу, да порато круто заворотились: друг дружке боки проткнули и ко дну пошли. Одной напастью меньше!

Зелена баня

Запонадобилась мне нова баня: у старой зад выпал да пол провалился. За сосновым али еловым лесом ехать далеко. А тут у нас наотмашь за деревней, на сыром месте ивы росли. Я их и срубил, четыре столба сваями под углы вбил, поставил баню всю ивову. Да в свежу, нову мыться пошел. Баню жарко натопил. Вот моюсь да окачиваюсь, а про веник позабыл.

– Охти мнеченьки, как же париться без веника!

Отворил дверь из бани, глянул – а я высоко над деревней!

Умом раскинул и в разуменье пришел: ивовы столбы от теплой воды проросли да и выросли деревами и вызняли меня в поднебесну, да и вся баня зеленью взялась. Я от стен да от косяков дверных ивовых веток свежих наломал, веник связал. И так это я в полну меру напарился!

Из бани вышел, жона догадалась лесенку приставить. А банный пар из бани тучей выпер, поостыл да дождиком теплым и пал. Это дело я стал в уме держать.

Вот стало время жарко-прежарко, а без дождя. Хлеба да травы почали гореть.

Вижу – поп Сиволдай с конца деревни обход начинат, кадилом машет и вопит во всю глотку:

– Жертвуйте мне больше, я вам дождь вымолю!

Я забежал с другого конца деревни и тоже заорал:

– Не давайте Сиволдаю ни копейки, ни грота! Я вам дождь через баню достану, приходите, кому париться охота!

Баню натопил самосильно. Старики да старухи у банной лесенки стабунились, дожидают моего зову в баню карабкаться. Я велел им стать чередом парами и здыматься по две пары париться.

А я парю-хвощу да пар поддаю. Старье только покрехтыват от полного удовольствия.

Как отпарю две пары, на веревке вниз спущу. Двери банны настежь отворю, пар стариковский толстой тучей выпрет. А родня стариков, что парились, подхватит тучу вилами да граблями и волочет на свое поле. Там туча поостынет и дождем теплым падет.

Столько в тот год у нас наросло, что сами были сыты и всю округу прокормили.

Оглушительно ружье

Сказывал кум Ферапонт – мы его Ферочкой звали, – сказывал про свое ружье. Ствол, мол, широченной, калибру номер четыре.

Это что четыре! У меня вот ружье, тоже своедельно – ствол калибру номер два!

Кабы еще чуть пошире, я бы в ствол спать ложился. А так в ем, в стволе ружейном калибру номер два, я сапоги сушил, провиант носил.

Опосля охоты, опосля пальбы ствол до большой горячности нагревался, и жар в ем долго держался.

В зимни морозы, в осенню стужу это было часто очень к месту и ко времени. От устали отдыхать али зверя дожидать на теплом стволе хорошо! Приляжешь и поспишь часок другой-третий, как на лежанке.

Чтобы тепло попусту не тратилось, я к стволу крышку сделал. Выпалю для тепла, крышкой захлопну и ладно.

Бывало, сплю на теплом ружье, на горячем стволе, а Розка, собачонка, около сторожем бегат. Как какой непорядок: полицейского, волка или другого какого зверя почует, ставень от ствола оттолкнет в сторону, меня холодом разбудит. Ну, я с ружьем своим от всякого оборону имею. Мое ружье не убивало, а только оглушало, тако оглушительно было.

Раз я дров нарубил, устал, на ружье, на теплом стволе спать повалился.

Лесничий с полицейским заподкрадывались. Рубил-то я в казенном лесу. Розка тихомолком ставень откинула, меня холодом разбудило. Кабы малость дольше спал, меня бы сцапали и с дровами и с ружьем.

Я вскочил, стряхнулся, выпалил да так хорошо оглушил лесничего с полицейским, что у них отшибло и память и всяко пониманье, а движенье осталось. Я на лесничем, на полицейском, как на заправской паре дрова из лесу вывез. Оглушенных в деревне на улице оставил, сам в лес воротился. Мне и ответ держать не надо.

С этим оглушительным ружьем я на уток охотился. В саму утрешну рань нашел озерко, на ем утки плавают, в туманной прохладности покрякивают, меня не слышат.

Ружье-то утки видят, таку махину не всегда спрячешь. Видят утки ружье, да в своем утином соображении ствол калибру номер два и за ружье не признают. Это мне даже сквозь туман явственно понятно.

Утки оглушительно ружье за пароходну трубу сосчитали: думали, труба в отпуску и прогуливат себя по лесу. Не все ей по воде носиться, а захотела по горе походить. Утки таким манером раздумывают, по воде разводье ведут, плясом кружатся. Туман тоньшать стал, утки в мою сторону запоглядывали. Я пальнул. Разом все утки кверху лапками перевернулись и стихли.

Надо уток достать, надо в воду залезать, а мне неохота, вода холодна. Кабы Розка, собака, была, она бы живо всех уток вытащила. Да Розка дома осталась.

Жона шаньги житны пекла. Об эту пору у Розки большое дело – попа Сиволдая к дому не допускать. А поп по деревне бродил, носом поводил, выискивал, чем поживиться.

Розка – умна животна: пока все не съедено, пока со стола не убрано, ни попа, ни урядника полицейского, ни чиновника (не к ночи будь помянуто, чтобы во снах не привиделся) и близко не подпустит. Коли свой человек идет: кум, сват, брат, Розка хвостом вилят, мордой двери отворят.

Сижу, про собаку раздумываю, трубку покуриваю, про уток позабыл.

К уткам понятие и все ихны чувства воротились. Утки зашевелились, в порядок привелись, крылами замахали и вызнялись. «Вот, – думаю, – достанется мне от жоны за эко упущенье».

Утки вызнялись, тесно сбились, совещание ведут. Я опять пальнул. Уток оглушило, они на раскинутых крыльях не падают, не летят, на месте держатся.

Тут-то взять дело просто. Я веревку накинул и всю стаю к дому потащил.

Дождь набежал. Я под уток стал и иду, будто под зонтиком. Меня вода не мочит, меня дождь не берет. Дождь пробежал, солнышко припекло, я под утками иду – меня жаром не печет.

Дома утки отжились, ко двору пришлись. Для уток у меня во дворе пруд для купанья, двор да задворки для гулянья. Как замечу уткински сборы к полету-отлету, я оглушительно ружье покажу, утки хвосты прижмут, домашностью займутся. Яйца несут, утят выводят.

Вскорости у всех уемских хозяек утки развелись. Всем веселы хлопоты, всем сыто.

Поп Сиволдай выбрал время, когда собаки Розки дома не было, пришел ко мне и замурлыкал таки речи:

– Я, Малина, не как други прочи, я не прошу у тебя ни уток, ни утят, дай ты мне ружья твоего, я сам на охоту пойду, скоро всех больше всех разбогатею.

От попа скоро не отвяжешься – дал ему ружье. Сиволдай с вечера на охоту пошел. Ружье ему не под силу нести, он ружье то в охапке, то волоком тащил. А к месту притащился вовремя и в пору.

На озере уток много, больше чем я словил. Поп Сиволдай ружьем поцелил и курок нажал, да ружье-то перевернулось, выпалило и оглушило.

Очень хорошо оглушило, только не уток, а Сиволдая! Попа подкинуло да на воду на спину бросило. Поп не потоп, весь день по озеру плавал вверх животом. Эко чудо увидали старухи-грибницы, ягодницы. Увидали и запричитали:

С того дня стали озеро святым звать. Рыба в озере перевелась, утки на озеро садиться перестали. Озер у нас много. Мы на других охотимся, на других рыбу ловим. А Сиволдай на воде отлежался, из озера выкарабкался. На охоту ходить потерял охоту.

Терпенье лопнуло

Наше крестьянско терпенье было долго, а и его не на всяк час хватало. Из терпенья-то мы выходили, да голыми руками не много наделашь. Начальство нас надоумило, само того не думая, оружье сделать. Надоумило на свою шею.

Богатей да полицейски у нас в Уйме кирпичной завод поставили. Пока планы заводили, построение производили, нам заработки коробами сулили.

А нам лишь бы от начальства бывалошного подальше, заработки мы сами сыскать умели. Но начальству перечить не стали, да нашего согласья не порато и спрашивали.

Мы на планы смотрели с видом непонимающим, а что надобно нам – усмотрели. Для виду мы за заработками погнались.

Взялись мы всей Уймой трубу заводску смастерить. Сделали.

По виду труба – какой и быть надо, а по сущей сути это было ружье оглушительно, далекострельно. Ствол калибром не номер четыре, как у кума Митрия, не номер два, как у меня, а больше номера первого. Коли не знать, что под крышей есть, дак очень даже настояща заводска труба, и дым пущала.

Завод в ход пошел. Мы спины гнули, начальство да богатей карманы набивали, нас обдували.

Мы большим долгим терпеньем долго держались. Да не стерпели, лопнуло наше терпенье.

И дело-то произошло из-за никудышности – из-за репы, из-за брюквы пареной.

Наши хозяйки во все годы в рынке парену брюкву, репу продавали. В рынке не то что теперь – грязь была малопролазна. Для сбереженья товаров и самих себя мы в грязь поперечины бросили, доски постелили, горшки, шайки с пареным товаром расставили и торгуем. Кому на грош, кому на полторы копейки.

Вдруг полицыместер на паре лошадей налетел. Полицейски с чиновниками с нас за все про все содрать успели. Для полицыместера у нас ничего не осталось. Мы и за карманы не беремся.

Увидал полицыместер, что мы не торопимся ему взятку собирать, и крик поднял. От егонной ругани ветер пошел – хошь овес вей.

Полицыместер раскипятился, зафыркал и скочил на доски, на самы концы. И забегал по доскам, запритоптывал.

Доски одна за одной концами вскидывают, горшки, шайки выкидывают. Пареной брюквой, пареной репой палить взялись, будто заправскими снарядами.

Наперьво полицыместеру и полицейским отворены глотки заткнуло, глаза захвостало-улепило. Вторым делом тем же ладом чиновникам прилетело, влетело. Горшки, шайки в окнах правлений рамы вышибли и ни одного ни чиновника, ни чиновничишка не обошли.

Простого народу не тронуло, зато в губернатора цельна шайка влипла.

Губернатор брюкву, репу прожевал, от брюквы, репы прочихался, духу вобрал и истошно закричал:

– Непочтительность! Взяток не дают! Не ту еду подают, каку мы хотим! Бунт!

И скорой минутой царю депешу послал, бегом бежать заставил.

У царских генералов ума палата, у царя самого больше того. Царь в ответ приказ строгий отписал: «Арестовывать, расстреливать, ссылать. Усмирить в одночасье». Это за брюкву-то, за репу-то!

Тут вот наша труба-ружье оглушительно нам и понадобилось. Повернули мы в городску сторону, ружейну часть примкнули. Всей деревней зарядили. Всей деревней выпалили.

Всех чиновников до одного, всех полицейских – начисто всех оглушило. Всякого на месте, как был, припечатало: что делал – за тем делом и оставило людям добрым напоказ, в поученье.

Мы в городу собрались гулянкой по этому случаю. Робят взяли зверинец из чиновников поглядеть.

И увидали мы, нагляделись, насмотрелись на чиновничьи дела, на ихну царску службу.

Оглушенные чиновники деревянными стояли, их хошь прямо смотри, хошь кругом обходи.

Ловко чиновники лапу в казну запускали, видать, – дело давно знакомо. Друг дружки в карманы залезали, друг дружки ножку подставляли. Умеючи взятки брали, с бедняков последню рубаху снимали. Насмотрелись мы на чиновников, кляузы строчащих и на нас ехидны бумаги сочиняющих. Заглянули мы в бумаги, а там для нас и силки, и капканы, и волчьи ямы, и всяки рогатки, всяки ловушки наготовлены.

Подумать только – на что чиновники ум свой тратили!

Дух от чиновников хуже крысиного. Мы окошки, двери настежь отворили для проветриванья.

Все награбленное добро отобрали, голодному люду роздали. Отобрали все из рук, из карманов, из столов, из шкапов. Добра, денег было много, и все чужо – не чиновничье.

Крючкотворными делами все печки во всем городе истопили.

Малы робята и те поняли, како тако у чиновников царских «законно основанье». Малы робята и те заговорили:

– Как так долго царска сила держится, коли законно основанье у ней воровство да полутовство?

Робята на выдумку мастера. Чиновников казенными печатями к месту, который где застат, припечатали. Мы свое дело сделали, домой ушли. Чиновники в себя пришли, увидели, что их секреты известны всему свету. Пробовали на нас снова шуметь. Да в нас уж страху нисколько не осталось, а кулаки-то сжались.

Гуси

Моя жона картошку копала. Крупну в погреб сыпала, мелку в избу таскала в корм телятам. Копала – торопилась, таскала – торопилась и от поля до избы мелкой картошки насыпала дорожку.