Брюки восемнадцать верст длины

Выспался я во всю силу. Проснулся, ногами в поветь уперся и потянулся легкой потяготой. До города вытянулся – до города не сколь далеко, всего восемнадцать верст. Вытянулся по городу до рынка, до красного ряда, где всякима материями торгуют.

Купцы лавки отворили. Чиновники да полицейски в лавки шмыгнуть хотели, взять с купцов по взятке – это для почину, кому сколько по чину.

Я руки разминаю после хорошего спанья, чиновников по болотам, по трясинам кинаю. Полицейски подступиться боятся.

Модницы-чиновницы пришли деньги транжирить мужья не трудом наживали, жонам нетрудно проживать. Я топтать себя разрешения не дал – модницам до лавок ходу нет.

Купцы ко мне с поклоном и с вежливым разговором:

– Ах, как оченно замечательно хорошо, Малина, что ты чиновников и полицейских по болотам распределил. Они хоть нам и помогают, да умеют и с нас шкуру сдирать. А без модниц мы за выручкой сидим без выручки. Сколько хочешь отступного за освобождение прохода?

– До денег я не порато падок, сшейте мне штаны на теперешный мой рост. Рубаху с вас не прошу – домотканну ношу. Мера штанам, пока дальше не вытянулся, восемнадцать верст, прибавьте на рост пять верст.

У купцов брюха подтянулись, рожи вытянулись, рожи покраснели, глаза побелели. Купцы и рады бы полицейских позвать, да те далеко, до болота не ближней конец!

Материю собрали, штаны сшили восемнадцативерстовые с пятиверстовым запасом. Я рынок освободил: вызнялся у себя на повети. Брюки упали матерчатой горой, всю деревню завалили. На мой рост один аршин с малым прибавком надо.

По жониному зову все хозяйки сбежались с ножницами, с иголками и принялись кроить, резать, шить, петли метать, пуговицы пришивать. В одночасье все мужики, старики и робята в новы брюки оделись, всем достало. У нас с тех пор ни один мужик, ни один старик без брюк не ходит. Приезжайте, поглядите.

Купцы с нас во все времена Тянули, сколько их силы было. Довелось и мне потянуться и с купцов стянуть штаны на всю деревню.

Медведь от поповского нашествия избавил

Потянулся я да в лес.

А утром ранним да при первом солнышке всяко место праздником живет. И дерева, и кустики, и травка расправляются, улыбаются, здороваются. Птицы и всяка живность празднуют всяк по-своему.

Я бы, может, и долго на праздник утрешний глядел (ведь всяк день по-новому), да увидел наших хозяек домовитых, деловитых, по грибы, по ягоды торопят себя, заветными дорожками кривуляют, одна другу обгоняют. Кажна норовит вперед заскочить и ягодны, грибны места захватить.

Мне ихны места не подо что, я свои найду. Потянулся я за болотны топи-трясины, куда ни ногой не пройдешь, ни лодкой не проедешь. Грибов там! Место не тревожено, грибница не рвана, не порчена. Грибы живут большущими артелями, кучами с деревню. Я рукой махнул – и разом на две двурушных корзины сгреб.

Рукой помахиваю с грибного места в деревню, всем хозяйкам к дому, к самому порогу по этакой охапке грибов поставил, ну, и своей жоне столько же и с прибавком.

Повернулся на ягодны места.

На нетоптаных местах, на неломаных кустах ягод-то, ягод! Видимо-невидимо!

Я вытянутой рукой, пригоршней чуть шевельнул и собрал – ежели на пуды, то, пожалуй, с два, да что с два, прямо скажу – пять пудов ягод в одну горсть собрал!

Я без торопливости, чтобы ягоды не мять, стал их пригоршнями собирать и всем хозяйкам к дому по горсти пятипудовой насыпал. И своей хозяйке тоже.

Сел на повети, у меня и устали нет, ногами не топал, а руками помахал, только поразмялся.

Грибницы, ягодницы домой шли усталы, сердиты, переругивались, а как увидали грибы да ягоды у евоих изб – все заулыбались, голоса ласково зазвенели, будто песни запели, и с мужиками не ругались.

На всю деревню одна попадья своего Сиволдая всяко ругала, что без ягод, без грибов осталась. Нам-то чужо дело и вроде как забавно.

Поп Сиволдай в большом недовольствии был. Как так! Вся деревня в согласии, вся деревня с ягодами, с грибами, а он, поп, с руганью?

Свернулся, скрутился поп Сиволдай и в город уехал, а жалиться не на что. И стал Сиволдай чужим добром хвастать. Всем протопопам, попам стал рассказывать, каки около Уймы места ягодны да грибны. Ягод, грибов брать не обрать, да еще останется. Весь поповский народ в один голос пропел:

А я после ягод да грибов, потягиваясь, повернулся по лесу, высмотрел медведей в логовах-берлогах. К медведям телефоны провел. Коли на охоту идтить, так сперва справиться, дома ли, чтобы занапрасно время не терять и самому не уставать.

С ближним медведем я часто разговаривал. С повети позвоню, а медведь один, некому за него отговориться, что дома нету, ну, и мырчит: – М-м-м?

– Мишенька, это я говорю, Малина. – М-м. Это значит: слушат. Медведь слушат хорошо, ежели разговор с «мы» начнешь. Перво дело он сам «мы» – медведь, а второ дело «мы» – малина, мед, масло – это медведю первеюще угощенье, ну, и други «мы» – мясо, молоко – медведь хорошо слушат.

С ближним медведем у меня больше согласие было, он наших коров не трогал, был вроде пастуха, а мы его шаньгами угощали по праздникам. Медведь не любил, ежели к нему приходили, спать ему мешали, мне он люб уменьем сказки слушать. Я на повети сижу, како-либо дело справляю и по телефону медведю сказку плету – без слушателя сказка не складыватся. Медведь слушат, а у меня сказки накапливаются. Медведь-то нас от поповского нашествия избавил. Собрались городски попы к нам по ягоды, по грибы. От поповского ходу дорога стемнела, столько их шло. Пришли с вечера, утром до свету на наши места заповедны двинулись темной тучей ползучей.

Я медведю по телефону позвонил – медведь сытый был, спал еще, спросонок добрым голосом ответил: – М-м-м?

– Мишенька, толстолапонька, пугни-ка поповску ораву, в наш лес по грибы пошли, хотят всю малину обрать, тебе ягодки не оставят.

Медведь, слышу, живот сытый чешет, лень медведю выходить: – М-м-м…

– Мишенька, толстомясонька, попы идут, дьяконов ведут, все ягоды соберут, много сожрут, больше того притопчут. – М-м… м-м…

Покряхтел медведь у телефона и еще гукнул: м-м. И трубку повесил. Слышу: взревел медведь на весь лес, на все болота, на всю округу – нагнал страху-оторопи на всех Сиволдаевых гостей. Бросилось все черно стадо из лесу, за кочки запинаются, за кусты цепляются, длинны подолы обрывают, в мокры места просаживаются, в сухих хвойниках перевертываются.

Медведь только пятерым-десятерым легонько лапой по заду цапнул, и то играючи – медведь-то сытый был. А что крику поднялось! Страсть!

Попы на меня судье жалобу подали, да пожалели, поскупились к жалобе добавленье масляное али денежное сделать. Судья на них осердился, едва читат, едва слушат.

Меня в город вытребовали. Мне что: зовут – пришел, не я жалобу подавал, не мне взятку давать. Судья меня сердито спрашиват:

– Ты медведя по лесу гонял, медведем попов пугал?

Мой ответ прост и короток:

– В ту пору нога моя из повети не выходила, кого хошь спроси – все одно скажут.

Судья к попам:

– Верно ли говорит Малина, что нога евонна с повети не выходила?

Главный протопоп руками махнул, и все запели:

– Это верно, это верно. – Эээто вееернооо!

Судья в окончательность осердился, попам допеть не дал, книгой хлопнул, печатью пристукнул.

– Коли это верно, то в чужи места не суйтесь, на чужо добро не зарьтесь. Хотели попы судью обругать, да штрафа побоялись.

В реке порядок навел

Хорошо в утрешну пору потянуться – косточки вытягиваются, силушка прибавляется. Ногами на повети уперся, а сам потянулся в реку посмотреть, как там жизнь идет. В водяной прохладности большой беспорядок оказался. Щуки зубасты, горласты, мелку рыбу из конца в конец гоняют, жрут, глотают, настоящи водяны полицейски. И други больши рыбы за той же мелкотой охотятся. Я руки раскинул и первым делом давай щук из воды к себе на двор выкидывать, крупну семгу, стерлядь тоже не обходил – ловил.

Зубастых рыб стало меньше – мелкой рыбе легче. Рыбья мелкота обрадела, круг меня кружатся, своим рыбьим круженьем благодаренье мне высказывают, а сами веселятся без опаски, плавают, ныряют без оглядки.

Решил я им, мелким рыбешкам, еще удовольствие сделать. С берега малиновых кустов достал и в воду на речно дно посадил. Эта обнова рыбешкам очень по нраву пришлась: кусты – защита от рыб-прожор, ягоды – для еды. С той поры мелка рыба нам в промысле помогать стала: выйдем на рыбну ловлю, мелка рыба показыват, куда сети закидывать.

Уловы у нас пошли больши, прибыльны. Полицейски чиновники до чужого добра падки и тут не прозевали. Приехали к нам рыбу ловить. Невода закинули во всю реку, рыбу ловят в нашей воде, а мы слова не скажи.

Рыбья мелкота собралась скопом да артельным делом всякого хламу со дна в невода натолкала: и камней, и пней, и кокор, и грязи, и всего, что только лишне было. Дно вычистили, будто для праздничной гулянки.

Полицейски чиновники с большой натугой невода выволокли, хлам на берег вытряхнули, а не отступились, вдругорядь сети закинули.

Мелка рыбешка артелью сильна. И другой раз изготовилась: малиновы кусты за листики, за тонки веточки ухватила и ко дну пригнула, а колючи ветки кверху выгнула.

Потащили полицейски чиновники невода по дну, об колючки зацепили, прирвали и вытащили одно клочье от неводов. И сделали постановление:

– В этом пустопорожнем месте дозволяется ловить рыбу беспрепятственно.

Нам то и надо. В прочищенной воде рыбы много пошло. Малиновы кусты на речном дне совсем другомя заросли, нежели на сухой земле, их рыбы обиходили.

Придет время ягодам поспевать – со дна реки, от кустов малиновых, наливка заподымается. Черпать надо поутру. Солнышко чуть осветит, чуть теплом дыхнет над рекой туман везде спокойной, а в одном месте забурлит самоварным кипятком, тут вот и малинова наливка.

Мы к тому месту подъезжали с чанами, с бочками, малинову наливку черпали порочками.

Малиновой наливки полны бочки сорокаведерны к каждому дому прикатывали, в ушатах добавочный запас делали. На малиновой наливке кисели варили, квасы разводили, малиновой наливкой малых робят поили, а для себя хмелю подбавляли, и делалась настояща винопитейна настойка. С похмелья голова не болела и ум не отшибало.

Вот кака хорошесть да ладность от согласного житья. Я мелким рыбешкам жизнь устроил, а они мне втрое. Купаться пойду, нырну – ни на какой камешок не стукнусь: все мешающи камни в полицейских неводах вытащены.

Ветер про запас

Утром потянулся да вверх. У нас в Уйме тишь светлая, безветрая. Потянулся я до второго неба. А там ветряна гулянка, ветряны перегонки. Один ветер, молодой подросток, засвистал, бросился на меня – напугать хотел. Я руки раскинул, потянулся, охватил ветер охапкой, сжал в горсть, в комок и за пазуху сунул. Сунул бы в карман, да я в исподнем был, а на исподнем белье карманов не ношу.

Други шалуны-ветры на меня по два, по три налетали, силились с ног свалить. А как меня свалишь, коли ноги у меня на повети уперты!

Я молодых ветров, игровых, ласковых, много наловил. Ветры в лете, в размахе широки, а возьмешь, сожмешь и места занимают всего ничего.

Стары ветры заворчали, заворочались, выручать молодых двинулись и на меня бросились один за одним. Я и их за пазуху склал. Староста ветряной громом раскатился, в меня штормом ударился, я и шторм смял. Наловил всяких разных ветров: суховейных, мокропогодных, супротивных, попутных. Ветрами полну пазуху набил. Ветры согрелись, разговаривать стали, которы поуркивают, которы посвистывают. Я ворот у рубахи застегнул, пояс подтянул, ветрам велел тихо сидеть, громко не сказываться. Сказал, что без дела никоторого не оставлю.

На поветь воротился – на мне рубаха раздулась: кабы не домоткана была рубаха, лопнула бы. Жона оглядела меня, кругом обошла, руками развела.

– Чем ты ек разъелся, поперек шире стал?

– Не разъелся, а ветром подбился.

Вытряс я ветры в холодну баню, на замок запер. Двери палкой припер. Это мой ветряной запас. Коли в море засобираюсь сам али соседи, я к судну свой ветер прилаживаю. Со своим ветром, всегда попутным, мы ходили скорее всяких пароходов. В тиху погоду ветер к мельничным размахам привязывали, ветром белье сушили, ветром улицу чистили и к другим разным домашностям приспособляли. У нас ветер малых робят в люльках качал, про это и в песне поют:

Прибежал поп Сиволдай, чуть выговариват:

– Чем ты, Малина, дела устраивать, без расходу имешь много доходу? Дакосе мне этого самого приспособления.

У меня в руках был ветряной обрывок, собирался горницу пахать, я этот обрывок сунул Сиволдаю: на!

Попа ветром подхватило, на мачту для флюгарки закинуло. Сиволдай за конец мачты зацепился. Ветер озорник попался, не отстает, широку одежу поповску раздул и кружит. Сиволдай что-то трещит по-флюгарошному. Долго поп над деревней крутился, нас потешал. Только с той поры поповска трескотня на нас действо потеряла, мимо нас на ветер пошла, мы слушать разучились.

На Уйме кругом света

Взбрело на ум моей бабе свет поглядеть. Ежеденно мне твердит:

– Хочу круг света объехать, поглядеть на людско житье и где что есть. Да так объехать, чтобы здешних новостей не терять, чтобы тамошно видеть и про здешно знать: кто на ком женится, кто взамуж идет, у кого нова обнова, у кого пироги пекут.

– Баба, ты в город поедешь на полден – уемских новостей короба накопятся. Тебе все на особицу надобно – и тут, и там все знать! Как так?

– Как сказала – так и делай, от свого не отступлюсь!

Я уж давно вызнал: с моей бабой спорить – время терять и себе одно расстройство.

Запасны ветры сгодились для дела. Я под Уймой в разных местах дыр навертел, а в дыры ветров натолкал. Уйму ветрами вызняло высоко над землей. С высоты широко видать.

Бабы забегали, заспорили, которой конец деревни носовой, которой кормовой? Остроносы кричат, что ихно место на носу, с носу перьвы все высмотрят, все всем расскажут.

Попадья со сватьей Перепилихой в большой спор взялись, чуть не в драку, которой кормой быть? Попадья кричит:

– Толще меня нет никого, про меня все говорят: шире масленицы. Я и буду кормой.

Перепилиха не отступает, на весь свет кричит:

– Я шире всех, на мне больше всех насдевано, я буду кормой, я буду Уймой в лете править!

Чтобы баб угомонить, я под Уйму с разных концов сунул встречны ветры, они и держат деревню на одном месте. У деревни все стороны носовы-кормовы, со всех сторон вперед гляди.

Уйма на ветрах на месте стала, а земля свой ход не менят, под нами поворачивается.

У нас и день прошел чередом, и вечер череду отвел, и ночь стемнела, и обутрело, и опять до полден. А земля под нами полным ходом идет, и на ней всю пору полдень, все время обеденно. Земля нам разны места показыват в полной ясности.

На ветряном держанье, с места не сходя, мы весь свет объехали. Сверху высмотрели житье-бытье в других краях. Сверху больше видать, все понятно.

Много стран оглядели, а жить нигде не захотели, окромя нашей Уймы. Наш край и в старо время был самолучшим, кабы не полицейски да чиновники. С попом Сиволдаем и с урядником особо дело вышло, они ничем-ничего не видали, ничего не понимающими и остались.

Сиволдай услыхал, что Уйма колыхнулась и шевелиться стала, от страху в колодец скочил и сел на дно. Воду из колодца на тот час всю на огороды вычерпали, как по заказу. На месте колодца осталось одно ничего, мокреть, а на ней поп Сиволдай сидит, от страху дыхнуть боится. Урядник, по примеру поповскому, в другой колодец полез, а колодец-то с водой, урядник чуть-чуть не утоп, шашкой в стенку колодца воткнулся, ногами растопырился – этак много верст продержался. Дно у колодца было тонко – поддонна земля осталась на земле. Где-то над чужой стороной вода из колодца выпала, урядника выплеснуло.

Завсегда говорят: не плачь – потерял, не радуйся – нашел. Мы потеряли и не оглянулись, куда урядника выкинуло, от нас далеко – нам и любо. Обрадовались ли там, где нашли, об этом до нас вести не дошли. Мы сутки не спали, во все глаза глядели. Видели разны всяки страны, видели разных народов. У всякого народа своя жизнь. Над всякими народами свой царь либо король сидит и над народом всячески изгиляется, измывается. Народным хлебом цари-короли объедаются, на народну силу опираются да той же силой народной народ гнетут. А чтобы народ в разум не пришел, чтобы своих истязателей умными и сильными почитал, цари-короли полицейских откармливают и на народ науськивают. Разномастных попов развели, попы звоном-гомоном ум отбивают.

Тетка Бутеня пойло свиньям месила и не стерпела, в одного царя злого, обжористого шваркнула всем корытом и с пойлом. Корыто вдребезги, и царь вдребезги. Сбежались царьски прихвостни и разобрать не могут, которо царь, которо свинска еда?

Други бабы не отстатчицы, с приговором: хорошо дело не опозднано, давай в королей, царей палить всем худым, даже таким, о чем громким словом и не говорят.

Учены собирали все, что в царей попадало, обсуждали и в книгу писали: из чего небо состоит. Нашу Уйму за небесну твердь посчитали. Те учены про небо всяки небылицы плели и настоящей сути небесной не знали.

С той самой поры наша деревня понимающей стала. И начальство полицейско-поповско нам нипочем и ни к чему стало. От урядника мы избавились, а Сиволдая просто без внимания оставили.

Перепилиха с попадьей во все стороны глядели, а ругаться не переставали. Попадья ругалась-крутилась, подолом пыль подняла – силилась всем попадьям чужестранным пыль в нос пустить.

Перепилиха заверещала голосом пронзительным, на целом месте дыру вертеть стала. Мелкой крошеной землей да крупной руганью отборной царских, королевских чиновников здорово обсыпала.

Пропилила Перепилиха сквозну дыру. Обе ругательницы зараз и провалились.

Это было в остатнем пути земельного поворота. Перепилиха и попадья упали в наш город, в рынок, в саму середину.

В рынке тесно стало. Торговки удивились, устрашились, замолчали. До этого разу молчаливых торговок мы не видывали. Котора торговка язык остановить не могла, та руками рот захлопнула.

Прилетны гостьи, как говорильны газеты, вперебой стали рассказывать, каки страны, каких народов видели, где во что одеваются, где что едят. А потом, как путевы, заговорили про царей-королей. Рассказали, какой они силой держатся. И коли народ за ум возьмется, вместях соединится, то всех живодеров-обдиралов в один счет с себя стряхнет.

Рыночны полицейски от страху присели, у них ноги отнялись, языки прилипли. Их испугала темна длинна туча. Из тучи мелкий песок падал, прошла она в сторону Уймы.

В то само время, как суткам быть, Уйма на свое место села. И потеперя на том месте. Можете проверить – сходить поглядеть. Мы полдничать сели, к тому череду поспели. По дороге пыль поднялась – больше да шире, больше да ближе. До деревни пыль докатилась – это чиновники из городу после Перепилихиной да попадьевой трескотни прибежали, бумагами машут, печатями стращают, требуют штраф, налог, а и сами не знают, за что про что.

Мы уж понимали, что чиновники только мундиром да пуговицами страшны. Мы всей деревней на них гаркнули. Чиновники подобрали мундиришки, бумагами прикрылись, печатями припечатались, мигом улепетнули. В городу губернатору докладывали:

– Деревня Уйма сбунтовалась! Ни за что ни про что денег платить не хочет, на нас, чиновников, непочтительно гаркнула, кабы мы не припечатались – из нас дух бы вылетел! Ваше губернаторство, можете проверить – от Уймы до городу наши следы остались.

Губернатор свежих чиновников собрал, полицейских согнал, к нам в коляске припылил. Из коляски не вылезат, за кучера-полицейского держится, сам трепещется и петухом кричит:

– Бунтовщики, деньги несите, налоги двойны платите, деньги соберу, арестовывать начну!

Вытащил я штормовой ветрище. Мужики помогли раздернуть. Раздернули да дернули! Ветер штормовой так рванул губернатора с коляской, с чиновниками, с полицейскими – как их и век не бывало!

Опосля того начальство научилось около нас на цыпочках ходить, тихо говорить. Да мы ихны тихи подходы хорошо знали. Штормовы ветры у нас наготове были – и пригодились.

Из-за блохи

В наших местах болота больши, топки, а ягодны. За болотами ягод больше того, и грибов там! Кабы дорога проезжа была – возами возили бы.

Одна болотина верст на пятьдесят будет. По болотине досточки настелены концом на конец, досточка на досточку. На эти досточки ступать надо с опаской, а я, чтобы других опередить да по ту сторону болота первому быть, безо всякой бережности скочил на перву досточку.

Как доска-то выгалила! Да не одна, а все пятьдесят верст вызнялись стойком над болотиной-трясиной. Что тут делать?

Тонуть в болоте нет охоты, полез вверх, избоченился на манер крюка и иду.

Вылез наверх. Вот просторно! И видать ясно, не в пример ясно, чем внизу на земле.

Смотрю – мой дом стоит, как на ладошке видать. А вниз пятьдесят верст, да по земле пять.

Да, дом стоит. На крыльце кот сидит дремлет, у кота на носу блоха. До чего явственно все видно!

Сидит блоха и левой лапой в носу ковырят, а правой бок почесыват. Меня зло взяло, я блохе пальцем погрозил, чтобы сон коту не сбивала. А блоха подмигнула да ухмыльнулась, дескать, достань. Вот не знал, что блохи подмигивать и ухмыляться умеют.

Тут кот чихнул.

Блоха стукнулась теменем об крыльцо, чувствий лишилась. Наскочили блохи, больну унесли.

А пока я охал да руками махал, доски-то раскачались, да шибко порато.

«Ахти, – думаю, – из-за блохи в болоте топнуть обидно». А уцепиться не за что.

Мимо туча шла и близко над головой, близко а рукой не достать.

Схватил веревку – у меня завсегда веревка про запас, – петлю сделал да на тучу накинул. Притянул к себе. На тучу уселся и поехал. Мягко сидеть, хорошо! Туча до деревни дошла, над деревней пошла. Мне слезать пора. Ехал мимо бани, а у самой бани черемуха росла. Свободным концом веревки за черемуху зацепил. Подтянулся. Тучу на веревке держу. Один край тучи в котел смял на горячу воду, другой край – в кадку для холодной воды, окачиваться, а остатну тучу отпустил с благодарением, за доставку к дому.

Туча хорошо обхожденье понимат. Далеко не пошла, над моим огородом раскинулась и пала теплым дождичком.

Лётно пиво

Ну, и урожай был на моем огороде! Столько назрело да выросло, что из огорода выперло. Которо в поле, то ничего, а одна репина на дорогу выбоченилась – ни проехать ни пройти.

Дак мы всей деревней два дня в репе ход прорубали. Кто сколько вырубит, столько и домой везет. Старательно рубили. Дорогу вырубили в репе таку, что два воза с сеном в ряд ехали.

А капуста выросла така, что я одним листом дом от дождя закрывал. Учены всяки приезжали, мне диплом посулили. У меня и рама для него готова – как пошлют, так вставлю.

На том же огороде, из которого репа выперла на дорогу, хмель вырос-вызнялся. Да какой! Кажну хмелеву ягоду охапкой домой перли. А котора хмелева ягода больша, ту катили с «Дубинушкой»!

Стали пиво варить с новоурожайным хмелем. Пиво сварено, бродит.

А поп у нас был. Сиволдаем мы его звали: отец Сиволдай да отец Сиволдай. Настояще имя позабыли, подходяще и это было.

Терпежа нет у Сиволдая дождать, ковды пиво выбродит.

– Я, – говорит, – братия, для пива готов, значит, и пиво для меня готово!

Нам что. Брюхо не наше – пей. Назудился Сиволдай пива. Вот в ем пиво-то и забродило, заурчало. Сиволдая горой разнесло.

Мы с диву только пятимся – долго ли до греха! А Сиволдай на месте пораскачался, да и заподымался, да и полетел. И вопит:

– Людие, киньте веревку, а то далеко улечу!

А мы от удивленья рты разинули и закрыть забыли. Куды тут веревка.

Сиволдая отнесло в надполье. Поп летит и перекувыркивается через голову. Потом объяснил, что это он земны поклоны клал. Видно, большого лишку выпил поп – его как прорвало!

Дак хошь верь, хошь не верь – через семь деревень радугой!

Воротился Сиволдай без вредимости. Упал на кучу сена, свежекошено было.

Теперича летать нипочем. Примус разведут, приладятся и летят. А в старо время только наша деревня летала.

В больши праздники, в гулянки мы летно пиво особливо варили.

Как которы пьяны забуянят – сейчас мы этого пива летного чашку али ковш поднесем.

– Выпей-ко, сватушко!

Пьяной что понимат? Вылакат – его и выздынет над деревней. За ногу веревку привяжем, чтобы далеко не улетел, да прицепим к огороду али к мельнице. Спервоначалу в одно место привязывали, дак пьяны-то драку учиняли в небе. Ну, за веревку их живым манером растаскивали жоны; своих мужиков кажна к своему дому на веревке, как змеёк бумажной на бечевке, волокут. Мужики пьяны в небе руками машут, жон колотить хотят, а жоны с земли мужиков отругивают во всю охотку. Мужики протрезвятся в вольном воздухе скоро, как раз к тому времени, как бабы ругаться устанут. Тут жоны веревки укоротят, ну мужья и дома.

Сахарна редька

Заболели у меня зубы от редьки. И то сказать – редька больно сахарна выросла в то лето. Уж мы и принялись ее ись.

Ели редьку кусками, редьку ломтями, редьку с солью, редьку голью, редьку с квасом, редьку с маслом, редьку мочену, редьку сушену, редьку с хлебом, редьку с кашей, редьку с блинами, редьку терту, редьку с маком, редьку так! Из редьки кисель варили, с редькой чай пили.

Вот приехала к нам городска кума Рукавичка, она привередлива была, важничала: чаю не пила, только кофей, и первы восемнадцать чашек без сахару! А как редьку попробовала, дак и первы восемнадцать, и вторы восемнадцать, и дальше – все с редькой.

Я не оговариваю, пускай ее пьет в полну сытость, этим хозяев славит.

А я до того навалился на сахарну редьку, что от сладкого зубы заболели, и так заболели, что свету невзвидел!

По людскому совету на стену лез, вызнялся до второго этажа, в горнице по полу катался. Не помогло.

Побежал к железной дороге на станцию. Поезд отходить собирался. Я за второй вагон с конца веревку привязал, а другой конец прицепил к зубу больному. Хотел, привязаться к последнему вагону, да там кондухтор стоял.

Поезд все свистки проделал и пошел. И я пошел. Поезд шибче, я – бегом. Поезд полным ходом. Я упал, за землю ухватился. И знаешь что? Два вагона оторвало!

«Ох, – думаю, – оштрафуют, да еще засудят». В старо-то время нашему брату хошь прав, хоть неправ – плати.

Я разбежался, в вагоны толконулся да так поддал, что вагоны догонили-таки поезд, и у той самой станции, где им отцепляться надобно.

Покеда бегал, вагоны толкал, зубна боль у меня из ума выпала, зубы болеть перестали.

Домой воротился, а кума Рукавичка с жоной все еще кофей с редькой пьют.

Держал на уме спросить: «Кольку чашку, кумушка, пьешь да куды в тебя лезет?» А язык в другу сторону оборотился, я и выговорил:

– Я от конпании не отстатчик, наливай-ко, жона, и мне.

Белуха

Сидел я у моря, ждал белуху. Она быть не сулилась, да я и ждал не в гости, а ради корысти. Белуху мы на сало промышлям.

Да ты, гостюшко, не думай, что я рыбу белугу дожидался, – нет, другу белуху, котора зверь и с рыбиной и не в родстве. Может стать, через каку-нибудь куму-канбалу и в свойстве.

Так вот сижу, жду. По моим догадкам, пора быть белухину ходу. Меня товарищи артель караулить послали. Как заподымаются белы спины, я должен артели знать дать.