ГЛАВА 14

Одной из главных трагедий старшего партнера местной медицинской практики было то, что его родители, мистер и миссис Роберт Джонсон из Ипсвича, назвали его Сэмюэлем[6]. Чуть меньшей трагедией было то, что он в самом нежном возрасте выразил твердое намерение стать врачом. Всю жизнь люди посмеивались, когда им представляли Сэмюэля Джонсона. Не было такой шутки или анекдота, связанного с именем Босуэлла[7], которую бы он не слышал десятки раз. Ему столько раз повторяли изречения знаменитого лексикографа о медиках и медицине, что ему уже казалось, будто он сам написал их.

В результате Сэмюэль Джонсон, доктор медицины, стал очень замкнутым человеком. И как ни странно (возможно, опытный психолог нашел бы этому объяснение), с годами даже сам он стал замечать, что все больше и больше напоминает всезнайку-лексикографа, который стал проклятием его жизни. Маленький, кругленький, с всклокоченными волосами, с застарелыми пятнами еды на одежде, он походил на него во всем — даже очки у него на носу были сдвинуты набок под таким же немыслимым углом.

Он также усвоил привычку смущать новых знакомых какой-нибудь резкостью: ему казалось, что, напустив на себя грозный вид, он сможет запугать наиболее робких, прежде чем те успеют отпустить какое-нибудь легкомысленное замечание о его фамилии. Правда, это не очень хорошо ему удавалось, поскольку в жизни он был ленивый дружелюбный человек и его попытки быть грубым производили скорее странное, нежели устрашающее впечатление.

Когда Флавия ворвалась в кабинет доктора Джонсона, решительно протянула ему руку и, энергично встряхнув протянутую в ответ ладонь, без приглашения села на стул для пациентов, все эти упредительные меры оказались напрасными по одной простой причине: Флавия никогда не слышала о Сэмюэле Джонсоне и понятия не имела, что доктор носит самые распространенные в Англии имя и фамилию.

Представившись и не узрев на лице посетительницы и тени улыбки, доктор Джонсон мгновенно проникся к ней симпатией. Девушка показалась ему до того прелестной и милой, что он приветствовал ее в самых изысканных выражениях на старый английский манер. Он так усердствовал, что превзошел своего тезку Джонсона. Любой из его знакомых или родственников испытал бы неловкость от подобной церемонности, однако Флавия была очарована и витиеватой речью, и тихим смехом, и старомодным пенсне. Он немного удивил ее, когда пролил чай на рубашку и рассеянно промокнул ее галстуком, однако это ничуть не повредило ему в глазах гостьи, поскольку Флавия никогда не считала эксцентричность недостатком. Проще говоря, они отлично поладили, и доктор Джонсон поймал себя на том, что пытается произвести впечатление на свою собеседницу.

Флавия пришла к доктору Джонсону от безысходности, питая слабую надежду, что хотя бы он сможет пролить свет на тайну отношений между Форстером и Вероникой Бомонт. Была в их отношениях какая-то странность: они познакомились в Италии, но не сошлись; потом, спустя двадцать лет, Форстер снова появился в жизни Вероники Бомонт, и она наняла его на работу, необходимость которой была весьма сомнительна, и, несмотря на стесненность в средствах, положила ему высокое жалованье. Для чего эта работа была нужна Форстеру, Флавия более или менее понимала — он мог использовать коллекцию Бомонтов как прикрытие для своих махинаций. Но для чего это понадобилось Веронике? Неужели она была настолько далека от реальной жизни, что ничего не замечала?

Проблема заключалась в том, что практически никто ничего не знал. Мэри Верней редко навещала сестру до того, как та перевела дом на ее имя. С другими родственниками Вероника предположительно не общалась, друзей не имела. Полицейские пытались расспросить викария, но тот оказался человеком крайне ненаблюдательным; кухарка тоже не смогла сообщить ничего полезного, поскольку проводила в доме всего несколько часов в день и практически не отлучалась от плиты.

Совсем отчаявшись, Флавия вспомнила, что Веронику консультировал врач, и поспешила нанести визит доктору медицины Сэмюэлю Джонсону. Иногда доктора знают даже больше, чем близкие родственники, но часто бывают слишком щепетильны в том, что касается врачебной тайны.

Румяный доктор Джонсон с пятнами яичницы на одежде, казалось, жаждал ей помочь.

— Да, — подтвердил он, — мисс Бомонт действительно была моей пациенткой. До меня ее пользовал мой предшественник, но пять лет назад он ушел на пенсию. Правда, мисс Бомонт была почти в полном порядке, поэтому не особенно нуждалась в моих услугах. Ее смерть явилась большой трагедией для меня, хотя я и не был сильно удивлен. Я, конечно, не психиатр, но…

— Она умерла от передозировки таблеток?

Он кивнул:

— Да, так было указано в заключении коронера, из этого не делали тайны. Она принимала таблетки от бессонницы и в один прекрасный день приняла их слишком много.

— Она сделала это намеренно?

Доктор Джонсон снял пенсне, выпростал из брюк рубашку, протер пенсне и снова водрузил его на нос. Рубашка так и осталась незаправленной.

— Официальная версия — несчастный случай. Насколько мне известно, следствие не обнаружило причин для самоубийства.

— А неофициальная версия?

— Видите ли, это лекарство при взаимодействии с алкоголем производит странный эффект. Мое личное мнение — а я знал ее много лет — Вероника не могла добровольно уйти из жизни. Она была неуравновешенной, но не до такой степени. Поэтому я склонен считать, что это был несчастный случай.

— Вы говорите — неуравновешенной? А Мэри Верней называла ее сумасшедшей.

— Нет-нет, — запротестовал доктор, — сумасшедшими бывают только бедняки. Некоторые члены семьи Бомонт позволяли себе чудачества, но и только. Я сам этого не застал, но слышал, что мать миссис Верней также обладала своенравным характером. В следующем поколении эту фамильную черту унаследовала бедняжка Вероника.

— А в чем выражалась ее неуравновешенность?

— Она испытывала различные страхи, иногда ее охватывала какая-нибудь навязчивая идея. Звучит как серьезный диагноз, но на самом деле это бывало очень редко. Несколько лет она могла быть совершенно нормальным человеком, потом, как это называли в семье, на нее «находило». Но семья всегда старалась все скрыть.

— А что именно они должны были скрывать? Доктор Джонсон предостерегающе поднял палец:

— Здесь мы подошли к тому, что называется врачебной тайной. Если вы хотите знать, вам лучше спросить у миссис Верней. Я не считаю возможным разглашать подобную информацию.

— Вы хотя бы намекните.

Доктор Джонсон разрывался между желанием угодить посетительнице и чувством долга.

— Она родилась в богатой семье, но с годами их капитал уменьшился. На мой взгляд, они все равно были очень состоятельными людьми, но они смотрели на это иначе. Вероника страдала оттого, что не могла позволить себе многого, что имела в более юные годы. Большей частью ей удавалось совладать с этим чувством, но временами… — он умолк, опасаясь сказать лишнее, — она была не в силах сдержать себя.

— Э-э…

— В своем стремлении получить желаемое она могла перейти все границы.

— Что?

— Простите, мисс, я и так сказал слишком много. Если вас интересуют подробности, спросите у кого-нибудь из членов семьи. Мисс Бомонт не доверяла мне свои тайны.

— Нет, подождите секундочку. Она страдала клептоманией? Я правильно поняла ваш намек?

Но доктор Джонсон был тверд. Типично докторским жестом он сцепил руки и заговорил официальным тоном:

— Это слишком широкое толкование моих слов. В действительности я очень сильно сомневаюсь, что подобное заболевание вообще существует. К тому же любое заболевание у разных людей имеет разные симптомы и по-разному протекает.

— За исключением клептомании.

Флавия так прямо сформулировала свою мысль, что доктор Джонсон смутился и закашлялся.

— Она воровала, правильно?

— Да, — неохотно признал он, оправившись от шока. — Там пару перчаток, там банку лосося… в некоторых лондонских магазинах ее уже знали в лицо. Во всяком случае, так говорила мне миссис Верней. Позже, опомнившись, мисс Вероника объездила все эти магазины и уговорила их не распространять информацию. Нет, больше я не вправе что-либо говорить. Я не психиатр и к тому же работал с ней только в последние годы. То, что я вам рассказываю, я узнал от членов семьи, и вам тоже лучше обратиться к ним. Естественно, они постарались сохранить все в тайне от посторонних.

— Понимаю, — сказала потрясенная Флавия. — Но я пришла поговорить о другом. Меня больше интересовали взаимоотношения мисс Бомонт и мистера Форстера.

Джонсон грозно насупился, и Флавия испугалась, что снова невольно затронула тему, являющуюся предметом врачебной тайны.

— Он оказывает на нее крайне отрицательное влияние, — ответил Джонсон. — Мисс Бомонт была слабой впечатлительной женщиной, и он бессовестно манипулировал ею. В своих собственных интересах, я полагаю.

— Он распродавал имущество Уэллер-Хауса?

— Подробностей я не знаю. Знаю только то, что он сумел втереться к ней в доверие, она давала ему все больше и больше поручений, и ни от одного из них не было никакого толку. Если бы миссис Верней не ограничила его влияние на кузину, дела сейчас обстояли бы еще хуже. Конечно, миссис Верней не могла кардинально изменить ситуацию. Кажется, перед самым концом у них с мисс Бомонт произошла серьезная ссора из-за мистера Форстера. После смерти кузины миссис Верней попыталась помочь людям, пострадавшим от деятельности Форстера, но без особого успеха.

— Вы имеете в виду коттедж Джорджа Бартона?

— Да, Форстер уговорил мисс Бомонт перевести остававшиеся в ее владении коттеджи в собственность строительной компании, которую сам же он и возглавлял. Он собирался отремонтировать и переоборудовать коттеджи, чтобы затем продать их, а прибыль якобы поделить пополам. Я полагаю, он хотел перевести на себя не только коттеджи — он говорил мисс Веронике, будто хочет уменьшить налоги, и тому подобную чепуху. К счастью, этого не случилось. Я лично сомневаюсь, что она получила бы от всего этого хоть пенни. Миссис Верней потратила много времени, пытаясь опротестовать законность сделки по продаже коттеджей, но у нее ничего не вышло. Джордж Бартон оказался на улице, и с этим уже ничего не поделаешь.

— Понятно. Что касается возможности самоубийства… в принципе были у нее причины желать смерти?

— Не было у нее никаких причин, но, когда речь идет о депрессии, никакие причины и не нужны. Другое дело — у нее были причины для депрессии. Она всегда страдала ипохондрической меланхолией, но в последний год, даже чуть больше, была действительно серьезно больна.

— Как так?

— Летом девяносто второго года она перенесла небольшой удар — он не угрожал ни ее жизни, ни дееспособности. Однако мисс Бомонт сильно напугалась. Она была не из тех, кто встречает несчастья с высоко поднятой головой. Она часто лежала в постели и старалась не отходить далеко от дома. Мое мнение — она была совсем не так плоха, как могло показаться, и физическая активность пошла бы ей только на пользу. Но она никогда не прислушивалась к моим советам.

— А перед смертью, она тоже находилась в депрессии? Я имею в виду: она чувствовала себя хуже, чем обычно?

Доктор Джонсон немного подумал.

— Возможно. Хотя когда я видел ее в последний раз, она была скорее рассержена, чем опечалена. Но в этом не было ничего необычного: она частенько возмущалась по разным поводам — из-за социалистов, грабителей, из-за тех, кого ей нравилось называть низшим классом, из-за налоговых инспекторов. Из-за чего она рассердилась в тот раз, я не знаю. Возможно, из-за Форстера. Но, как я уже говорил, сомневаюсь, чтобы это стало причиной ее смерти.

Флавия поднялась и еще раз пожала ему руку:

— Благодарю вас, доктор. Вы очень помогли мне.

Пока Флавия разбиралась с доктором Джонсоном, Аргайл бродил по Уэллер-Хаусу. Видя, что интерес Флавии к Форстеру сходит на нет, он решил посвятить несколько часов осмотру коллекции. Ему хотелось получше изучить ее и проверить, все ли картины на месте. Кроме того, у него еще теплилась надежда, что Форстер все-таки пропустил что-нибудь стоящее.

Итак, забыв о грабителях и убийцах, с двумя списками имущества в руках, Аргайл тихо перемещался по дому, пытаясь идентифицировать то, что видел на стенах, с тем, что значилось в документах.

Это оказалось на удивление легко: оба листка повторяли друг друга, к тому же полотна продолжали висеть на тех же местах, где висели еще пятнадцать лет назад, из чего Аргайл сделал вывод, что к ним не прикасались как минимум несколько десятилетий. Похоже, их даже не снимали, чтобы вытереть пыль. А может быть, их не трогали с того самого времени, когда купили, то есть с восемнадцатого или девятнадцатого века.

В списках значились семьдесят две картины, и беглый осмотр подтвердил наличие семидесяти двух картин на стенах Уэллер-Хауса. Пятьдесят три из них являлись семейными портретами — все они были такими грязными и темными, что Аргайл с трудом определил их жанр. Реставрация этих полотен обошлась бы дороже, чем их можно было продать. Особенно удручающее впечатление производила столовая: должно быть, когда-то планировалось, что великолепная дубовая обшивка стен будет идеально соответствовать звону хрусталя, паркету из красного дерева и негромким мягким шагам дворецкого. Теперь же окна громадной комнаты были зашторены, в воздухе стоял отчетливый запах плесени. Огромное зеркало над камином треснуло во всю ширину и было настолько грязным, что уже ничего не отражало. Да и отражать было нечего: освещение не работало. Аргайл попытался открыть ставни, но они оказались наглухо забитыми.

Портреты славных предков, которые должны были взирать на обедающих и напоминать им о древности рода, превратились в какие-то черные дыры на стенах, обрамленные в потускневшее золото. Аргайл долго вглядывался в них и сверялся со списками, пока наконец не выяснил, что это портреты семнадцатого века шести членов семьи из обедневшего аристократического рода Дунстанов. Чтобы спасти поместье, они были вынуждены выдать свою дочь Маргарет за безродного, но до неприличия богатого лондонского купца Бомонта. Именно портрет Маргарет Дунстан-Бомонт предположительно принадлежал кисти Неллера и был единственным в коллекции Уэллер-Хауса, за который можно было получить более или менее приличные деньги. К сожалению, он был настолько грязным, что Аргайл с трудом разобрал, кто на нем изображен. Он скорее угадал, чем увидел фигуру молодой женщины. Авторство тоже было весьма сомнительным, хотя, конечно, осмотр при свете спички нельзя назвать очень тщательным. И тем не менее Аргайлу не показалось, что это Неллер; оценщик из торгового дома, видимо, рассудил так же.

Опасаясь испортить зрение, Аргайл решил пока остановиться на этом. Семье Бомонт не помешал бы еще один богатый купец, подумал он. Если бы Мэйбл выполнила свой долг перед семьей и вышла замуж, ее дочери не пришлось бы сейчас продавать имущество.

Покинув столовую, он вернулся на чердак проверить наличие еще двух картин, указанных в списке. Они оказались на месте. В оценочной описи было сказано, что картины находятся в плохом состоянии и не представляют никакой ценности. Взглянув на них, Аргайл в который раз убедился в профессионализме экспертов, проводивших оценку. Он решил поискать в коробках с архивом бухгалтерские книги — они могли содержать сведения о том, когда и где были куплены картины. Иногда даже дата может подсказать, сколько стоит полотно.

В одной из коробок он обнаружил фотографии венчания Вероники и, содрогнувшись при виде немыслимых причесок, украшавших в то время головы дам, засунул их обратно. Он открыл еще одну коробку, потом следующую, прокручивая историю семьи вспять, пока не попал в эпоху, когда семья процветала и имела возможность приобретать живописные полотна. В пятой коробке он нашел старую книгу, содержавшую подробное описание свадьбы Маргарет Дунстан и Годфри Бомонта.

Вступая в брак с английским аристократом, никогда не знаешь, кто окажется у тебя в родне, подумал Аргайл, бросив беглый взгляд на список свадебных расходов, подарков и гостей. Например, у Дунстанов были хорошие связи: графы, рыцари, баронеты… всех их пригласили, чтобы они пожелали девушке счастья. На свадьбе присутствовали даже кое-кто из придворных и люди, приближенные к королю. Сам граф Арундель почтил торжество своим присутствием, хотя и поскупился, по своему обыкновению, на свадебный подарок. В то время как другие гости дарили невесте меха, гобелены и даже небольшие фермы, он прислал, как гласила сухая запись в книге, «анатомический рисунок из коллекции синьора Леони». Да уж! Готов спорить: жених праздновал всю ночь напролет, обнаружив такой подарок.

А может быть, и нет. Но возможно, и было что праздновать, подумал вдруг Аргайл, и у него перехватило дыхание.

Он откинулся на спинку стула, сделал глубокий вдох и застыл, словно пронзенный ударом молнии. До него вдруг дошел смысл двух фактов, когда он сопоставил их вместе. Граф Арундель умер в 1646 году, а Маргарет Дунстан вышла замуж несколько раньше.

Из закоулков его памяти всплыл один факт, имевший отношение к истории коллекционирования. Граф Арундель был одним из крупнейших коллекционеров Англии; безошибочное чутье всегда помогало ему отбирать наилучшие произведения. Но самое важное: у него были деловые отношения с человеком по имени Помпео Леони. А Помпео Леони продал ему знаменитую коллекцию рисунков Леонардо да Винчи. Семьсот, если уж быть точным.

Аргайл напряг память. Коллекция пропала во время Гражданской войны, но через сто пятьдесят лет шестьсот рисунков случайно обнаружили в одном старом сундуке в Виндзорском замке. Они находятся там и сейчас; но сто работ бесследно исчезли.

Он поразмыслил еще немного, сверяя то, что знал, с тем, что было написано в книге, и тем, что видел своими глазами. У него появилось ощущение, что на данный момент недостает уже только девяносто девяти рисунков. А сотый висит в сырой холодной спальне. Действительно анатомический рисунок. И настоящий свадебный подарок. Бог знает, сколько он стоит. А может быть, даже Бог не знает: ничего подобного не появлялось на рынке уже несколько десятилетий.

Аргайл почувствовал необходимость выйти на свежий воздух и пройтись. Такое открытие требовало осмысления.

ГЛАВА 15

Возвращение на работу оказалось не из приятных. Как и большинство людей, Боттандо считал реальностью только то, что видел своими глазами и слышал своими ушами; ему казалось, что в его отсутствие все люди впадают в спячку и ничего вокруг не происходит. Если он покидал офис в середине дня, то рассчитывал застать его в том же состоянии и вечером.

Однако его уверенность в этом значительно пошатнулась, когда, вернувшись вечером того же дня, он застал всех сотрудников в состоянии лихорадочной активности, чего не наблюдалось утром, когда он собирался уехать из Рима. Но еще хуже было то, что Арган, воспользовавшись его отсутствием, взял на себя руководство отделом.

— Пока вас не было, произошло ужасное ограбление в Неаполе, — поспешил известить его омерзительный тип. Войдя в кабинет, Боттандо обнаружил Аргана в своем собственном кресле.

— Да? — сухо произнес Боттандо, бесцеремонно выдворяя нахала со своего места.

— Да. В ваше отсутствие. Я взял руководство на себя. Надеюсь, вы не против.

Боттандо отмахнулся, как бы говоря: «Будьте моим гостем».

— А недалеко от Кремоны обчистили церковь.

— И вы снова взяли руководство на себя?

Арган кивнул:

— Я решил, так будет лучше. Раз уж вы заняты.

— Ага.

— Как ваши успехи? Удалось что-нибудь выяснить? — поинтересовался Арган, подмурлыкивая, словно кот, вышагивающий с пойманной птичкой в зубах.

— Это вы о чем?

— О «Джотто».

— Боже милостивый! А Ассизы в мое отсутствие никто не ограбил? Вы могли бы и там поруководить.

Арган хмыкнул:

— В некотором роде вы угадали. Сегодня днем я беседовал с инспектором относительно нашего бюджета.

— Вот как? Надеюсь, вы хорошо провели время.

— Между прочим, разговор был крайне неприятным. Он очень озабочен, как и другие члены бюджетной комиссии, соотношением расходов и эффективности вашего управления.

— То есть они полагают, что мы должны ловить больше преступников. Не могу не согласиться.

— Хорошо. Но вы знаете, я уловил в его голосе оттенок враждебности.

«Хотелось бы знать, кто вложил в него этот оттенок», — подумал Боттандо.

— В любом случае вы знаете: лояльность — мой принцип. Вот мне и пришла в голову блестящая мысль, как заставить их слезть с нашей шеи.

«С нашей шеи?»

— Конечно, я должен был посоветоваться с вами. Но поскольку вы отсутствовали…

— Вы взяли руководство на себя.

— Точно. Надеюсь, вы не против.

Боттандо вздохнул.

— Поэтому я сказал ему, что предположение, будто управление работает неэффективно, в корне неверно. И еще сказал, что как раз в эту минуту генерал занимается очень важным делом, которое принесет необыкновенные плоды. Я рассказал им немного о Форстере — просто чтобы они получили представление, как много времени и сил вы потратили на поиски этого человека.

— Вы рассказали им?

— Да, после чего они попросили меня организовать встречу на высшем уровне с вашим участием. Как насчет завтра? Часа в четыре?

— Даже так?

— Да, они просто жаждут услышать, как вы выслеживали этого человека; сам министр намерен разделить ваш триумф.

— Буду с нетерпением ждать нашей встречи.

— Я тоже, — сказал Арган. — Мне будет полезно послушать, как работают настоящие профессионалы. Я думаю, это всем будет интересно.

От доктора Джонсона Флавия направилась в полицию, где снова и снова проверяла и перепроверяла все факты, а Джонатан тем временем пытался восстановить душевное равновесие под целительными лучами солнца. Ему нужно было многое обдумать, и, как поступают все люди в таком состоянии, он бесцельно бродил, погрузившись в свои мысли.

Его голова была занята Леонардо. Как подступиться к Мэри Верней? У него даже возникла мысль ничего не рассказывать ей, а просто выкупить рисунок фунтов за пятьдесят под тем предлогом, что он ему страшно понравился. Конечно, пятьдесят фунтов — это ничто, но…

Аргайл уныло отбросил этот вариант. Все равно он так не сделает и будет всю жизнь презирать себя, если хотя бы попытается сделать Мэри подобное предложение. Ничего не оставалось, кроме как сказать ей правду и надеяться, что она выплатит ему комиссионные от продажи. Вырученных денег ей хватит, чтобы полностью расплатиться с долгами и отремонтировать дом. Еще он, конечно, расскажет Флавии. По крайней мере им будет что отпраздновать, когда они вернутся в Италию, с треском провалив возложенную на них миссию.

Придя к этому решению, он, однако, не повернул обратно, а пошел дальше в направлении церкви. Аргайл подумал, что длительная прогулка на холодном ветру поможет ему избавиться от мучительных сожалений по поводу своей чрезмерной щепетильности. Посещение церкви как ничто другое утешает в подобных обстоятельствах, поэтому он решительно открыл калитку и вошел во двор. У доски объявлений он ненадолго задержался. Там висели список дежурств церковных старост — «Джордж Бартон — первое воскресенье месяца, Генри Джонс — второе, молодой Уизерспун — третье и старый Уизерспун — четвертое»; объявление пятимесячной давности о собрании паствы, напоминание о ежегодном празднике, который по традиции должен был состояться во вторую субботу июля (строчку, где было написано, что праздник откроет миссис Мэри Верней, кто-то зачеркнул и вместо нее вписал имя викария), а также рекомендация не пользоваться шлангами из-за продолжительной засухи.

Он внимательно прочитал объявления и мгновенно забыл о них. Во дворе он походил между могил, читая надписи на надгробных плитах. Кое-где лежали свежие полевые цветы. «Джоан Бартон — возлюбленной жене Джорджа и матери Луизы и Алисы», — прочитал он на одном из могильных камней. Рядом с ней был похоронен Гарри Бартон — возлюбленный брат Джорджа и муж Анны. Родился в 1935-м, умер в 1967-м. Совсем молодой, бедняга. Недолго они живут, эти Бартоны.

Вид могильных камней вызвал у него легкую светлую грусть, и Аргайл продолжил свое путешествие, минуя черные мраморные плиты двадцатого века, к простым табличкам из местного камня девятнадцатого столетия, затем к надгробиям шестнадцатого и семнадцатого веков с замысловатой резьбой. Одни могилы украшали цветники, другие имели совершенно заброшенный вид. Некоторые фамилии попадались ему многократно — он встретил бесчисленное количество Бартонов и Браунов. Он даже нашел могилу мужа Вероники Бомонт. Надпись на ней гласила: «Незабвенному Генри Финси-Гроату — нежно любимому мужу, трагически утонувшему в 1966 году». Аргайлу показалась правдивой только дата; что же касалось остального, то более уместной смотрелась бы надпись «нелепо утонувшему»; а слова «незабвенный» и «нежно любимый» абсолютно не вязались с неухоженной могилой.

Аргайл вошел в церковь, где продолжил изучение мемориальных досок и монументов, установленных в память членов семьи Бомонт. Их оказалось немало. Первой ему бросилась в глаза доска в память о Маргарет Дунстан-Бомонт — той, чей портрет написал Неллер и которой на свадьбу подарили рисунок Леонардо. Он прочитал, что она умерла в 1680 году в возрасте шестидесяти лет, о чем горько скорбела вся ее семья. Маргарет была благочестивой женой, преданной матерью пятнадцати детей и каждый год щедро жертвовала в пользу бедняков восемь шиллингов.

Интересно, что напишут на доске Джеффри Форстера, подумал Джонатан. Как бы сочинители мемориальных надписей ни приукрашивали действительность, вряд ли кому-то придет в голову написать, что о нем кто-то горько скорбит. За исключением его жены, разумеется, — единственного человека, у которого нашлись для него добрые слова. Вопрос только, насколько искренние.

Надгробная плита Маргарет Дунстан-Бомонт находилась на западной стене северного нефа. Вокруг нее лежали кипы старых церковных книг, которые содержали упоминания о всех мало-мальски значительных событиях в жизни паствы.

Аргайл пролистал кое-какие из них, везде было одно и то же: лотереи, праздники, сборы пожертвований и фестивали урожая. Все происходило по раз и навсегда заведенной схеме: «… с первыми петухами… погода… впечатляющая речь мисс Бомонт на открытии праздника…» Весь этот сельский колорит кажется интересным, только когда наблюдаешь его со стороны.

Он продолжил изучение надгробий. В основном здесь был представлен восемнадцатый век с его броской роскошью, увлечением латинской поэзией и падающими в обморок девицами. Захоронения во дворе выглядели значительно скромнее. Открытую всем ветрам могилу Джоан Бартон венчала лишь скромная каменная табличка с надписью — останки Бомонтов покоились в сухой церкви в окружении гирлянд, херувимов и хвалебных песен. Зато у Джоан Бартон были свежие полевые цветы; эти же надгробия являлись предметом мимолетного интереса случайных туристов.

Джонатан Аргайл, турист, размышлял о жизни и смерти, о картинах, когда в голове у него без всякой связи вспыхнуло воспоминание, что Годфри Неллер приехал в Англию в 70-х годах семнадцатого века. А Маргарет Дунстан-Бомонт вышла замуж до 1646 года, следовательно, она могла получить изящный набросок Леонардо от Арунделя. Аргайл не успел осознать, почему этот факт так важен, — за маленькой дверью на противоположном конце церкви, которая вела в ризницу, послышались голоса. Один из них он узнал.