Идеальный обман

Аргайл нашел по Интернету номер телефона американского университета, владеющего виллой Стоунхауса, и позвонил. Там оказались очаровательные люди. Да, у них имеются бумаги Стоунхауса, с ними можно ознакомиться, если понадобится. Они будут рады предоставить их в его распоряжение на сутки. Эх, если бы всегда все было так просто! Через полчаса Аргайл уже собирал дорожную сумку, чтобы завтра без промедлений одним из самых первых поездов отправиться во Флоренцию, а оттуда — на бывшую виллу Стоунхауса.

5

Стажер Коррадо выполнил задание на образцовом уровне. Он не только раскопал, кто из живущих в Италии когда-либо был замешан в кражах произведений искусства, сопоставив их с теми, кто интересовался приобретением таких произведений. Затем составил другой список, куда включил тех, кто связан с организованной преступностью, и разбил их на категории по регионам, полагая, что большинство преступников ленивы и не станут ездить далеко «на работу». Отчет на сорока пяти страницах Коррадо проиллюстрировал красивыми таблицами, правда, большей частью имеющими декоративный характер, и отпечатал в двадцати экземплярах. Документ выглядел впечатляющим — ссылки на каждое дело, обширный список использованной литературы и прочее, но Флавия приняла его весьма сдержанно.

— Неплохо. — Она положила отчет на стол. — А теперь расскажите, какие открытия вам удалось сделать?

— Ни одного, — ответил Коррадо с откровенностью, достойной похвалы.

— Неужели?

— Я не нашел ни одного дела нужного нам профиля, то есть такого, где фигурировал бы преступник, в одиночку совершивший похожее ограбление. Предположение, что он мог действовать под чужой фамилией, тоже не дало результатов. Правда, просмотреть все дела мне не удалось…

— Почему? — придирчиво спросила Флавия. — Полнота в таких делах крайне необходима. Без нее…

— Потому что несколько дел отсутствовали, — быстро проговорил Коррадо, выбивая у нее из-под ног почву.

Флавия стиснула зубы. Ничто не раздражало ее больше, чем небрежность некоторых сотрудников. Главным образом потому, что в свое время она сама не отличалась аккуратностью. Заняв кабинет Боттандо, она сразу издала несколько грозных распоряжений, предписывающих непременно все дела класть на место и не ставить на них чашки с кофе. В архиве навели относительный порядок.

Но нарушения выявлялись почти ежедневно. Даже в тех редких случаях, когда папки с делами возвращались в архив, их ставили либо не в тот год, либо не в ту категорию. Иногда по коридорам отдела прокатывалось эхо негодующих возгласов, когда кто-нибудь не обнаруживал папки, которая могла разрешить его проблемы.

— Просмотрите все дела, какие остались, — велела Флавия. — Найдите их. Они где-то в отделе.

— Очевидно. Но одного нет точно.

— Откуда вы знаете?

— Библиотекарша сказала, что оно в Европейской комиссии у генерала Боттандо. Он затребовал его вчера.

— В таком случае займитесь остальными. Флавия понимала, что испортила ему настроение.

Бедный парень надеялся, что его старания будут оценены, и он вернется в группу Паоло.

— Просмотрите эти дела и будете свободны, — добавила Флавия, когда он выходил из кабинета.

Она откинулась на спинку кресла. Опять затошнило. Надо бы сходить к врачу, но Флавия боялась, что он обнаружит у нее что-нибудь плохое. Например, язву или что похуже. Об этом не хотелось даже думать.

Зазвонил телефон. Наконец-то потребовали выкуп. Ну что ж, давно пора.

Прием грабитель использовал настолько избитый, что это даже вызвало у нее подозрения. Он просто взял и позвонил в музей. Чтобы доказать свою подлинность, — поскольку серьезно разговаривать с ним поначалу не соглашались, — бедняге пришлось назвать ключевое слово — «шоколадные конфеты». Что было правильно, ведь о похищении мог знать лишь тот, кто знал о конфетах. Требование — три миллиона долларов в смешанной европейской валюте — тоже звучало странно. Для любого бандита намного проще получить весь выкуп в евро. Условия передачи выкупа он пообещал объявить завтра.

Маккиоли закончил рассказ, помолчал пару секунд и нерешительно промолвил:

— Думаю, вам следует подъехать сюда.

— Зачем? Ведь больше никакой информации нет.

— Тут на ваше имя прибыла коробка.

— Какая коробка?

— Та, которая стоит в моем кабинете. На ней написано, что она адресована вам.

— Что за чушь! — Флавия тряхнула головой.

— Коробку принес пять минут назад курьер. Откуда — не сообщил. Адресована вам, под ответственность музея.

— Не понимаю, зачем кому-то вздумалось присылать для меня посылку в музей?

Маккиоли ничего не ответил.

— Ладно. Я выезжаю. Прошу вас к моему приезду подготовить пленку с записью телефонного разговора с грабителем.

— Какую пленку?

— Вы забыли, что мы установили у вас специальное оборудование? На случай, если он позвонит. Нужно было только включить магнитофон.

— Что-то такое припоминаю, — равнодушно произнес Маккиоли.

От расстройства на лбу у Флавии выступили капельки пота.

И не зря. Телефонистка, невероятно тучная женщина, которая каждое утро должна была включать записывающее устройство, сделала это лишь в первый день. Она вовсе не оправдывалась, наоборот, ворчала:

— Неужели люди не понимают, что невозможно сидеть тут целый день, отвечать на звонки да еще следить за этим магнитофоном. Включать, выключать, менять пленки… В конце концов, не так уж много мне здесь платят. Сколько раз говорила директору, что на коммутаторе должны работать по крайней мере две телефонистки, но он меня даже не выслушал…

Флавия обнаружила, что тоже не слушает ее. Она кивнула и направилась обратно в кабинет Маккиоли.

— Записи нет? — спросил он.

— Нет.

Маккиоли улыбнулся своей извиняющейся дурацкой улыбкой, и Флавия с трудом подавила желание швырнуть в него чем-нибудь.

— Еще есть новости?

— Нашлась рама этой картины.

— Где?

— В кабинете хранителя музея. В суматохе мы забыли, что за день до ограбления картину вынули из рамы, чтобы протереть пыль.

— Понимаю. — Она помолчала. — Я, пожалуй, сейчас позвоню премьер-министру. Сообщу о выкупе.

— Я уже сделал это.

— Когда?

— Сразу после разговора с грабителем.

— И когда это было?

Маккиоли взглянул на часы.

— Пару часов назад. — Он улыбнулся. — Надо же, как быстро летит время.

Разумеется, Флавия восприняла это как личное оскорбление. Хотя в принципе никакой разницы не было, позвонил бы Маккиоли вначале ей, а она — премьеру или наоборот.

— Прекрасно… прекрасно. Так где же посылка?

Маккиоли указал на стоящую в углу большую коробку, завернутую в коричневую бумагу. Флавия внимательно ее осмотрела. Бомбы ей прежде никогда не присылали, но все случается в первый раз. В данном случае он же должен стать и последним. Но почему сюда? Она подняла коробку, которая оказалась тяжелой, словно там лежали книги, слегка встряхнула. Затем, пожав плечами, попросила у Маккиоли ножницы.

Внутри находились деньги. Много денег. Огромное количество. Просто невообразимое. Флавия быстро захлопнула крышку. Странно, но она без труда могла назвать точную сумму. Три миллиона долларов. И материализовались они в результате звонка Маккиоли премьер-министру.

— И что же там? — поинтересовался директор музея.

— Подарок ко дню рождения, который был у меня на прошлой неделе. Мой приятель — оригинал. Решил, наверное, что если я занимаюсь раскрытием краж произведений искусства, то лучше подарок прислать сюда. Придется подогнать машину прямо к двери. — Она посмотрела на Маккиоли. — Я еще хотела, чтобы вы рассказали мне историю о Кефале и Прокриде.

— Не понял?

— Ну персонажи на картине Клода Лоррена.

— А… Впервые о них упоминает Овидий, но более широко они стали известны в семнадцатом веке из пьесы Никколо да Корреджо. История запутанная. Проделки богов. Диана дарит Кефалу волшебное копье, которое всегда попадает точно в цель. Однажды на охоте он видит оленя и кидает копье. Но каким-то образом ошибается, и погибает Прокрида. Затем Диана возвращает ее к жизни. Так что конец там счастливый. А почему вы спросили?

— Из любопытства. Никогда об этом не слышала.

— Неужели? — удивился Маккиоли. — Во времена моей молодости это входило в школьную программу.

— Что?

— Мифология. Предмет особого интереса Муссолини. Поэтому ее усердно вбивали нам в головы.

— Ну я-то училась в семидесятые, а тогда все было иначе.

— Да, тогда все было иначе, — согласился Маккиоли, явно не соглашаясь, что все изменилось к лучшему. — Вы еще молоды. А вот те, кто ближе к пятидесяти, с мифологией знакомы хорошо.

— Значит, грабителя нужно искать среди пожилых, — сказала Флавия. — Хотя, полагаю, сюжет картины вряд ли имеет большое значение.

6

До Флоренции из Рима добираться очень просто. Нужно отправиться на вокзал, сесть в поезд, а потом смотреть в окно на пейзаж, который с каждым часом становится все симпатичнее. Неплохо, конечно, ехать в полном одиночестве, но эта мечта невыполнима. Аргайл пребывал уже в том возрасте, когда человек испытывает смутную тоску по старым добрым временам. Вот, например, зеленые вагоны. Да, грохотали они громче, там было не так просторно, но зато уютнее. Не то что теперешние быстрые, дорогие, сияющие скорые поезда, предлагающие сомнительный комфорт воздушных авиалайнеров.

Аргайл вздохнул. Правда, путь стал намного короче. Он едва успел прочитать газету, как поезд начал тормозить перед Флоренцией. И вскоре мстительно вернулись прежние времена, когда все было проще. Непостижимо, но автобусное сообщение Флоренции никакие современные новации не затронули.

Целых сорок пять минут Аргайл без толку обходил несколько десятков автобусных остановок у вокзала, прежде чем нашел нужную. Но и на этом беды не закончились. Водитель порекомендовал сойти где-то в самой глуши, на пересечении шоссе с проселочной дорогой. Отсюда, мол, рукой подать. Только куда подать? Нигде никаких указателей, спросить не у кого. Одна отрада — свежий воздух и дивный весенний пейзаж, который еще не успело поджарить ужасное тосканское лето.

О том, каким тонизирующим может быть воздух, узнаешь, когда покидаешь Рим. Аргайл любил Рим, но все же нельзя отрицать, что запахи порой там витали отвратительные. А постоянный шум? О его существовании узнаешь, только когда он наконец прекращается. То же самое и пение птиц, которых здесь, кажется, еще не всех истребили.

Все это очень мило, но одним свежим сельским воздухом, как говорится, сыт не будешь. Аргайл мог пойти в двух направлениях: по шоссе или проселочной дороге, сворачивающей направо. Интуиция подсказывала ему выбрать проселок, но в таких делах она его обычно обманывала. Поэтому он пошел по шоссе. Миновав примерно полмили, остановился передохнуть. Оттягивала руку сумка, да и солнышко припекало. Хорошо, хоть весеннее. Ведь Аргайл, как всякий англичанин, тут же начинал плавиться, если температура воздуха становилась чуть выше умеренной.

Однако, местность по-прежнему была безлюдная. Что делать? Возвращаться глупо, идти вперед бессмысленно. А мобильным телефоном он по непонятным причинам до сих пор не обзавелся. Пришлось шагать дальше.

Аргайл дотащился до поворота, где обнаружил спасителя в облике высокого пожилого мужчины в костюме-тройке из ткани в тонкую полоску, он стоял у старого «фольксвагена», недоуменно заглядывая под передний капот.

Аргайл заговорил с ним по-итальянски.

— Ничего не понимаю, — задумчиво произнес тот по-английски, не оборачиваясь.

— Что вы сказали?

— Да вот, этот чертов автомобиль. Негодяи. Видите? Кто-то спер двигатель. Остановился всего на минутку, прихожу, а его нет. Неудивительно, что машина не хочет ехать.

Аргайл подошел. Действительно, двигателя не было.

— А может, он сзади?

— Что?

— Сзади. Там, где обычно.

Незнакомец перестал пялиться на капот, пригладил редкие седые волосы и повернулся к Аргайлу:

— Вы автомеханик?

— Нет. Но мою версию можно легко проверить.

Ошеломленный незнакомец обошел автомобиль и поднял задний капот.

— Боже! Поразительно! Да, да… — Он посмотрел на Аргайла. — Мне повезло встретить специалиста. В таком случае будьте добры, сделайте так, чтобы он поехал.

— Я не специалист.

— Но вы явно разбираетесь в подобных вещах.

— Едва ли…

— Ну хотя бы попробуйте.

Аргайл поступил так, как всегда, когда автомобиль отказывался двигаться дальше. Проверил наличие бензина, подергал проводки, убедился, не отсоединился ли какой. Все оказалось в порядке. Он включил зажигание, и двигатель послушно завелся с первой попытки, укрепив его репутацию крупного специалиста.

Владелец машины восхищенно смотрел, раскрыв рот.

— Я не буду спрашивать, как вам это удалось. Все равно ничего не пойму. Однако большое спасибо.

Аргайл вылез из машины.

— Мне нужна вилла «Буонатерра». Может, знаете, в какую сторону идти? Водитель автобуса говорил, что отсюда недалеко.

Владелец «фольксвагена» неожиданно помрачнел.

— Да, всего двести метров. Налево. — Он резко развернулся, сел в автомобиль и отъехал, не сказав больше ни слова. Через несколько секунд вдруг остановился и, дав задний ход, вернулся на прежнее место. Выглянул из окна. — Простите мою нелюбезность. Если вы вечером свободны, приходите в гости. Мой маленький коттедж всего в миле отсюда. Перед въездом в деревню.

До ворот действительно оказалось недалеко, но к самому зданию пришлось топать по подъездной дорожке еще полчаса. Впрочем, Аргайл уже был готов к испытаниям.

Усталый, он наконец остановился в прохладной тени между колоннами у дверей великолепного образца архитектуры эпохи Возрождения. Дернул дверной колокольчик. С обеих сторон гравиевую подъездную дорожку окаймляли покрытые лишайником статуи. Справа виднелся парк, разбитый в смешанном англо-итальянском стиле. Правильные геометрические формы, однако без намека на унылую строгость. Шелест листьев доносился даже сюда. Поистине «Буонатерра», подумал Аргайл, то есть хорошая земля. Если бы у него было много денег, он бы поселился именно в таком месте. И наполнил бы дом приятнейшими вещами, какие только можно найти. Впрочем, деньги потребовались бы огромные. В двадцатые годы, когда Стоунхаус покупал виллу, его соперниками были несколько музеев и горстка чудаков, таких же, как и он, готовых выложить приличные деньги за «мадонн» пятнадцатого века и прочее. Теперь на этом поприще конкурируют миллиардеры и международные корпорации. Трудно сказать, сколько предметов из коллекции Стоунхауса, когда-то находившихся в этих стенах, теперь спрятаны в темных банковских сейфах. Наверняка приличное количество.

А этот особняк, построенный для флорентийской знати, по странному капризу судьбы теперь принадлежал студентам, которые по вечерам на этих лужайках, наверное, бросают друг другу пластиковые диски.

Дверь отворилась, и меланхоличные размышления Аргайла прервал приятный голос с мягким выговором американского юга. Через полчаса, устроившись и приняв душ, Аргайл снова встретился со своим гостеприимным хозяином-южанином. Его звали Джеймс Кершо.

— И сколько сейчас у вас здесь студентов? — спросил Джонатан, с любопытством оглядывая пустые коридоры.

Внутри ничто не напоминало учреждение. Он представлял, что его встретят шум голосов и запахи пищи. На дверях и стенах, окрашенных в обязательный голубовато-серый цвет, должны были красоваться многочисленные таблички. Ничего похожего.

— Пока ни одного, — ответил Кершо. — Перспектива провести несколько месяцев в тосканской глубинке наших студентов не привлекает. Почему — точно не знаю, но догадываюсь. Видимо, университетские преподаватели, приезжающие сюда каждый год, делают все возможное, чтобы отговорить студентов от поездки. Первоначальный замысел, — продолжил он, направляясь с Аргайлом на веранду в задней части особняка, где был накрыт стол, — как всегда, провалился в какую-то административную черную дыру. Виллу купил для университета один крупный меценат. Продать ее невозможно, такова воля дарителя. Объем курсов на кафедре итальянской культуры в последние годы сильно сократился, и теперь сюда приезжают только студенты, владеющие итальянским. Это выпускники, которых всего полдюжины в год. Да и те еще не прибыли.

— Значит, большую часть года вы живете, как мелкопоместный дворянин эпохи Возрождения.

— Именно так. Конечно, рано или поздно этому придет конец, но я намерен наслаждаться, сколько возможно. Хотите шампанского? Разумеется, оно не настоящее. Если мы начнем пить шампанское хотя бы раз в неделю (а нас здесь восемь человек), то определенно обратим на себя внимание.

Аргайл согласился, что в данных обстоятельствах сдержанность необходима.

— Рад, что познакомился с вами, — сказал Кершо. — Приятно поговорить со свежим человеком. Что вас конкретно интересует?

— Я пишу статью и в качестве центрального пункта намерен использовать коллекцию Стоунхауса. Конкретно меня интересует одна картина. У вас ведь есть все материалы относительно коллекции?

— Да. Но вы первый, кто о них спрашивает. У историков искусства коллекции двадцатого века, кажется, не являются самой горячей темой. Во всяком случае, пока. И о какой картине идет речь?

— «Мадонна». Мотив непорочного зачатия.

— Чья?

— Не знаю. Она была в коллекции виллы «Буонатерра».

— Понятно, понятно… Вы продаете картины?

Вопрос провокационный. Ученые и арт-дилеры уважают друг друга в одинаковой степени. Они вежливо кивают друг другу, улыбаются, но за всем этим скрывается презрение. Ученые убеждены, будто арт-дилеров интересуют лишь деньги, а дилеры считают ученых беспомощными чудаками. И это заблуждение непоколебимо.

— Ну что вы! — торопливо возразил Аргайл. — Я профессор университета в Риме. Кафедра истории искусств.

— Вы думаете, это неизвестный шедевр Джотто?

— Нет-нет. Картина, только фрагмент. Это статья для научно-популярного журнала. Взгляд на художественное коллекционирование как на своего рода искусство. Понимаете, коллекции создаются, распадаются, создаются вновь, все это имеет определенную эстетическую форму. Начать хотя бы с того, что Сулла присоединил к Риму Афины. Константин передал большую часть Римской империи Византии. Затем венецианцы захватили Византию, Наполеон захватил Венецию, а немцы Париж. Все это время художественные коллекции различным образом перераспределялись. А после войны огромное количество произведений искусства ушло в Америку. При этом постоянно менялась и ценность работ. В общем, что-то в этом роде.

Кершо усмехнулся. Его диссертация была посвящена «Характерным формам и наличию взаимосвязи между смысловыми каркасами в венецианских фресках позднего Возрождения».

— Но на данный моменту меня мало материала, — признался Аргайл. — Надеюсь, накопаю что-нибудь здесь.

— Давайте вначале закончим обед, — предложил Кершо. — Потом вы отдохнете, мы попьем на балконе кофе и примемся за работу. У вас есть какие-нибудь планы на вечер?

— Вообще-то меня пригласил выпить один старикашка, я помог ему завести машину. По выговору вроде англичанин. Мне показалось, он отставной военный. Слегка чокнутый.

— Старый «фольксваген»?

— Да. Вы его знаете?

— Это Роберт Стоунхаус.

Аргайл вскинул брови.

— После продажи виллы, — объяснил Кершо, — он поселился неподалеку в неплохом коттедже. С миллионерскими замашками ему пришлось расстаться, но денег у него по-прежнему больше, чем вы и я когда-либо видели в своей жизни. Нас он недолюбливает. Приглашение поступило до или после того, как он выяснил, куда вы направляетесь?

— После.

— Видимо, вы ему чем-то приглянулись. Обычно одного упоминания о вилле достаточно, чтобы испортить Стоунхаусу настроение. Он до сих пор не примирился с разорением. Кстати, расспросите его об этой картине. Наверняка он что-нибудь знает.

7

Как только стало известно, что Боттандо начал что-то вынюхивать, узнав от Флавии об ограблении музея, она поняла: он собрался выступить со своим коронным номером. «Мы, конечно, старики, но и наш опыт может иногда пригодиться». Если бы все было как обычно, она бы побаловала его. Подождала, пока генерал что-нибудь раскопает, а затем зайдет к ней с довольным видом и, как фокусник, вытащит подарок из шляпы. Она бы сделала вид, будто очень удивлена и бесконечно благодарна. Но сейчас приходилось спешить. Уж больно тухлым казалось дело.

Флавия ему позвонила:

— Зачем вы взяли из архива досье?

Она ожидала услышать веселый, бодрый голос, однако Боттандо был чем-то расстроен.

— Хотел сделать тебе сюрприз, — ответил он. — Не получилось. Приезжай, пообедаем вместе. Я подготовил тебе кое-какую информацию для размышления.

Обедать совсем не хотелось — желудок по-прежнему вел себя неспокойно, — но Флавия сознавала, что для Боттандо этот процесс имеет большое значение, и согласилась. В конце концов, с салатом и минеральной водой она справится.

— Все решили шоколадные конфеты, — сказал Боттандо, когда они устроились за столиком и сделали заказ. — Сколько тебе лет, дорогая?

Флавия насупилась. Старик, как обычно, начинает издалека. Впрочем, ладно. Если он выдаст что-нибудь полезное, с этим можно примириться.

— Тридцать шесть.

— Неужели? Да-да, я знал, просто запамятовал. Извини. Да и не в том дело.

Флавия нахмурилась. Тон у Боттандо был таким же, как у ее матери. Порой это раздражало. Кроме того, часы тикали, время шло.

— Я уверена, — проговорила она со вздохом, — что дело не в том.

Боттандо откашлялся и поспешно добавил:

— Мне просто хотелось выяснить, насколько хорошо ты помнишь семидесятые годы.

Да, это будет долгая песня.

— Наверное, достаточно хорошо. И что?

— Маурицио Саббатини. Как? Зазвенел колокольчик?

— Нет.

— Правильно. Он никогда не был широко известен, потому что его дела ни разу не дошли до суда. И тем не менее этот человек в те времена являлся активным участником движения левых экстремистов и участвовал в террористических акциях, направленных на свержение капитализма. Ты, несомненно, помнишь те дела.

Флавия терпеливо кивнула. Принесли еду. Боттандо начал с аппетитом есть. Флавия ткнула пару раз вилкой. Через несколько минут не выдержала, спросила:

— Ну и что дальше?

— Конечно, конечно, — отозвался Боттандо, вытирая с губ следы трюфельного соуса. — В октябре тысяча девятьсот семьдесят девятого года — я недавно читал досье, потому указываю точную дату — он совершает ограбление банка в Турине. Один. Потому что, кажется, никогда никому не доверяет. Ограбление весьма необычное. Он в маске, размахивая пистолетом, кладет людей на пол, заставляет выдать деньги. А затем эффектно разбрасывает их по залу, декламирует стихи о грядущей революции и угощает всех шоколадными конфетами. После чего раскланивается и уходит.

Боттандо замолчал, пока официантка убирала тарелки. Потом наполнил бокалы.

— Шоколадные конфеты, — подала голос Флавия.

— И маска. Тогда папы римского. Парень не лишен чувства юмора. В полиции его номинально числили террористом, но в акциях самых опасных группировок он участия не принимал. Знал всех, но находил их пафосную одержимость скучной. Они, в свою очередь, считали его слишком эксцентричным, капризным. В общем, не заслуживающим доверия. Но в любом случае подобные выходки едва ли могли быть оставлены без внимания. Однако перед судом он так ни разу не предстал.

— Странно.

— Да. Но в досье об этом ни слова.

— И вскоре он становится музейным грабителем со слабостью к итальянским пейзажистам семнадцатого века?

— Нет. Он становится художником. Авангардистом. Создает перформансы.

Пренебрежительный тон Боттандо не удивил Флавию. Таковы его художественные вкусы. Если похищали какую-нибудь картину, написанную после 1850 года, он обычно восклицал: «Туда ей и дорога»

— Особенно успешным Саббатини не стал, — продолжил генерал. — Тяжеловесный, жесткий стиль с уклоном в социальную критику в наши циничные времена воспринимается немного фальшивым. В галереи его пустили скорее из ностальгии, чем из-за серьезного отношения к тому, что он делал. Чудак, не более. Те, кто тратил на него деньги, были одного с ним поколения. И покровительствовать террористу, пусть даже не первой молодости, у нас по-прежнему в некоторых кругах считается престижным. Так вот, досье на него неполное, ведь ко всем серьезным акциям он имел косвенное отношение. Но типаж для твоего фигуранта подходящий. Работает один, эксцентричен, любитель создавать пародии на преступления, надевает маски великих и, наконец, шоколадные конфеты. Плюс не очень удачная карьера художника и возможность получить большие деньги.

Флавия кивнула. Несомненно, информация ценная.

— Я собирался копать дальше, а потом преподнести тебе на тарелочке, — произнес Боттандо почему-то с досадой. — Думал, это будет моей лебединой песней. И поверь, даже и не помышлял, чтобы приписать себе какие-то заслуги. Финальный бросок перед уходом в отставку. Но к сожалению… в общем, я решил позвонить премьеру. Сказал, что беру всю ответственность на себя. Хотел оградить тебя от неприятностей, но Сабауда был непреклонен. Я убеждал его, что я… вернее, мы… если хоть чуть-чуть повезет, вполне способны вернуть картину без всякого выкупа. В ответ он строго предписал и мне, и тебе не вести никакого расследования. Заплатите деньги, получите картину и забудьте. Сабауда дал ясно понять, что любая самодеятельность будет наказана. Я думаю, он как огня боится огласки.

— Хм-м…

— Вот именно, — согласился Боттандо.

— Саббатини, разумеется, скрылся.

— А как же. Вряд ли ты его застанешь дома.

— Но почему вы мне сразу не рассказали?

Боттандо опустил голову.

— Ты права, дорогая. Мне, конечно, следовало тебе все рассказать. Хотя разве это имеет значение?

Флавия грустно усмехнулась:

— Наверное, нет. Просто в последнее время получается так, что я обо всем узнаю позднее всех.

— Теперь нам остается лишь найти деньги и выкупить картину.

Она тяжело вздохнула и поведала генералу о том, что произошло утром.

— Значит, у тебя в кабинете стоит чемодан с тремя миллионами долларов?

— В сейфе. И не чемодан, а картонная коробка.

— Чьи это деньги?

— Неизвестно. Очевидно, их прислал кто-то близкий к премьер-министру. Больше никаких версий у меня нет.

— Когда обмен?

— Думаю, через пару дней.

— Этим займусь я.

Она хотела возразить, но генерал твердо заявил:

— Флавия, так будет лучше. В случае неудачи обвинят не тебя, а меня. Обмен назначай на пятницу.

— Почему на пятницу?

— В пятницу я официально ухожу в отставку. Осторожность не помешает. Даже если дело провалится, отобрать у меня пенсию они не смогут.

8

Тем временем Аргайл наслаждался жизнью на природе, в благодатной атмосфере Тосканы.

Отдохнув, он нехотя направился в библиотеку, где очень квалифицированная служащая уже приготовила для него материалы по Стоунхаусу. Занял стол у раскрытой двери и начал читать.

В такой обстановке, когда в нагретом воздухе лениво жужжат ранние пчелы и щебечут птички, это оказалось непросто. Много легче было бы откинуться на спинку кресла и наблюдать за ними. А мысли пусть неторопливо плывут, как пушистые облака по небу. Аргайл постоянно отвлекался, следя за облаками, уделяя им больше внимания, чем они заслуживали. Но потом заставлял себя углубляться в скучное содержание желтовато-коричневой папки. Материала для статьи оказалось достаточно. Спасибо библиотекарше и ее копировальной машине. Кое-что удалось узнать и о картине.

Действительно, «Непорочное зачатие». Конец пятнадцатого века, масло по дереву. Предыстория неизвестна. Внезапно появилась в Лондоне, куда Стоунхаус вернулся в сороковом году, в начале войны. Он купил ее. Фамилия дилера не указана. Скудность информации не удивляла Аргайла. Только некоторые знаменитые картины имеют историю, простирающуюся в глубь веков. Ситуация осложнялась тем, что аукционеры не были склонны что-либо прояснять.

В итоге Стоунхаус купил картину за сорок гиней. Даже тогда это были скромные деньги. Пришло время, и он перевез ее на свою виллу в Тоскане. Привел в порядок — прилагался чек на сто двадцать пять лир, — и поместил в спальне на втором этаже, где она провисела до шестьдесят шестого года. Затем уже младший Стоунхаус, разорившись, отправил ее в Лондон и выставил на продажу вместе с остальными картинами. Продажу сопровождал небольшой скандал, что пошло на пользу. Скандалы всегда повышают цену. Газетные вырезки свидетельствовали, что на аукцион была выставлена самая большая в новейшей истории Италии коллекция, вывезенная контрабандой.

Одно дело — вывезти из страны без разрешения одну картину и совсем другое — сто двадцать четыре. Младший Стоунхаус настаивал (вполне справедливо), что почти все картины были куплены в Лондоне, и он просто вернул их обратно. Итальянцы, в свою очередь, настаивали (также вполне справедливо), что это картины итальянских художников, и потому необходимо разрешение на вывоз. Конфликт улаживали шесть месяцев, в папке: хранилось множество документов, которые, к счастью, Аргайла совершенно не интересовали.

К сожалению, пока у него создавалось впечатление, что эту картину к шедеврам причислить не удастся, несмотря на то, что написана она в пятнадцатом веке. Он был разочарован, но не удивлен. В реестре коллекции Стоунхауса ее данные были такими же, как в аукционном каталоге. В прежние времена она не выставлялась вместе со всеми картинами, а висела в небольшой спальне в компании с еще двумя полотнами. Пастельным портретом бабушки коллекционера работы одного малоизвестного, забытого сейчас шотландского художника эпохи Эдуарда (слева) и гравюрой времен Французской революции, изображавшей казнь Марии Антуанетты (справа). Что из этого следовало? Видимо, Стоунхаус представлял свою бабушку частично как деву Марию, а частично — как королеву Франции.