— Послушайте, я уже понял, что вы зациклились на этом Бернини. Но вся остальная картина вполне ясна. На тот момент, когда Барклай решил повидать Морзби, последний был еще жив. А через пять минут его убили. Все совпадает. Чего вам еще надо?

— Завершенности, только и всего. Сердцем чувствую, здесь что-то не так. Много неясных моментов. Надо объяснить.

— Ничто на свете нельзя объяснить до конца, — произнес он. — По опыту знаю, мы редко заходим столь далеко в своих расследованиях. Удивлен, что вас не удовлетворяет то, чего нам уже удалось достичь.

Ничего удивительного в том нет, подумала Флавия и отправилась в музей в надежде найти там Аргайла. Он исчез чуть раньше, сказал, что у него в музее какое-то дело. С обоюдного согласия, в основном лишь потому, что никто другой не вызвался заняться этим неприятным делом, Аргайла назначили ответственным за похороны Гектора ди Соузы. Он должен был организовать отправку праха покойного в Италию; к тому же сотрудники музея беззастенчиво воспользовались моментом и поручили ему доставить туда же три ящика со скульптурой.

После довольно долгих поисков Флавия нашла Аргайла в хранилище, в подвальной части здания, где он суетился вокруг ящиков.

— Вообще-то у меня возникло желание оставить все здесь, — сказал он. — За перевозку заломят несусветную сумму. Не хочется, конечно, обижать беднягу Гектора, но доставить его в Италию — это одно дело. Священный долг, чего нельзя сказать об этих ящиках. Да стоимость перевозки праха сожрет все мои комиссионные от продажи Тициана. Что, как ты понимаешь, затруднит пребывание в Риме.

— Но ведь ди Соузу можно похоронить и здесь.

Аргайл застонал от отвращения при мысли о таком кощунстве.

— Думаешь, я не рассматривал этот вариант? Нет, если я похороню его здесь, неприкаянная душа Гектора будет преследовать меня всю жизнь. Ладно, довольно об этом. Как ты считаешь, этот ящик подойдет? — И он указал на ящик огромных размеров. — Он все равно пустой.

Флавия изумленно воззрилась на него.

— Но трупы нельзя перевозить в простых упаковочных ящиках, — заметила она.

— Да это не для Гектора, для его греко-римских поделок. Музей решил, что деревянная скульптура им не нужна. Тейнет сказал, что Лангтону не следовало ее привозить. Он считает, что это мусор.

Аргайл поднял руку от какой-то фигуры и показал ей.

— Если честно, он прав. Лично я удивляюсь, что они вообще удостоили все эти поделки взглядом.

— Я тоже. Как и твоего Тициана.

— А вот этого не надо! — обиженно воскликнул он. — С ним все в порядке.

— Если не считать того, что это единственный образчик венецианской живописи во всем музее. Со всей остальной коллекцией совершенно не сочетается.

Аргайл немного поворчал о том, что есть истинно хорошая картина, потом сменил тему:

— Ну как насчет ящика?

— Почему бы нет. Разве что он предназначен для чего-то другого.

Флавия склонилась над ящиком рассмотреть листок бумаги, прикрепленный пластиком к внутренней стороне стенки.

— Это ящик, в котором прибыл Бернини, — произнесла она. — Его брать не стоит. Следует посоветоваться с полицией, может, он им еще понадобится.

Аргайл огляделся по сторонам в поисках пригодной тары для резьбы, но, кроме нескольких картонных коробок, в комнате ничего не было, а они явно не подходили.

— Да… — протянул он, подошел и склонился над большим ящиком. — Вот этот был бы в самый раз. Нужного размера, крепкий, даже прокладка внутри сохранилась. Слушай, лично мне непонятно, почему его нельзя использовать. Если это вещественное доказательство, то почему же полиция его не забрала? — Тут он, видимо, решился. — А ну, помоги-ка мне. — Аргайл ухватил ящик и потянул. — Черт, ну и тяжеленный. Толкай! Да толкай же сильнее!

Вдвоем они с трудом передвинули деревянный ящик по бетонному полу футов на десять, затем, отдуваясь, остановились передохнуть.

— Ты до сих пор уверен, что это хорошая идея? — спросила Флавия. — Перевозка этого ящика в Италию обойдется в целое состояние. Он невероятно тяжел.

— Здесь они все такие, — ответил Аргайл. — Просто не хотят рисковать. Упаковывают, распаковывают, снова переупаковывают, так уж у них заведено. Попробовала бы ты поднять ящик, в который они поместили в аэропорту моего маленького Тициана. Погоди-ка. Давай лучше снимем этот ярлычок с Бернини, чтобы потом, не дай Бог, не перепутали.

Он потянулся и сорвал старую перевозочную наклейку, скатал ее в шарик и зашвырнул куда-то в угол.

После секундного раздумья Флавия подобрала комок бумаги, бережно расправила его.

— Джонатан! — воскликнула она. — Что?

— Как думаешь, сколько весит эта штука?

— Хоть убей, не знаю. Тонн пять, да?

— Нет, серьезно.

— Да не знаю я. Около центнера? Что-то в этом роде.

— А как считаешь, сколько весит бюст?

Аргайл пожал плечами:

— Фунтов семьдесят? Может, больше.

— Но на этой бирке написано, что вес ящика составляет сто двадцать фунтов. Выходит, теперь ящик весит ровно столько же, как тогда, когда переходил через таможню с Бернини?

— Гм…

— Это означает, что бюст из кабинета Тейнета никто не крал. Это, в свою очередь, означает…

— Что?

— Да то, что тебе придется искать другой ящик для переправки останков ди Соузы. А мистер Лангтон должен нам кое-что объяснить.

В тот же день у Флавии состоялся еще один серьезный разговор, с Дэвидом Барклаем, которого она нашла в его офисе. Шикарное заведение — повсюду толстые ковры, секретарши, разные чудеса современных высоких технологий. И все, как водится, исключительно в белых тонах; странно, что местное население не приветствует этот цвет в своих домашних интерьерах.

Флавия изо всех сил пыталась внушить себе, что личная антипатия никак не может служить основанием для обвинений. Но такие мужчины, как Барклай, внушали ей стойкое отвращение. Было в его прическе нечто такое, что приводило в бешенство, заставляло предположить, что характер и мнения этого человека столь же тщательно разглаживались, нивелировались на протяжении многих лет, поэтому перестали существовать вовсе.

Сама обходительность и вкрадчивость, столь же безлик, как и белый диван, на котором сидит, адаптирован к любым обстоятельствам и не желает оскорбить кого бы то ни было.

Впрочем, оскорбительным ей казался вовсе не тот факт, что Барклай потратил целое состояние на свои костюмы и стрижки, туфли и золотые запонки; ведь Флавия, в конце концов, была родом из Италии. Итальянские мужчины всегда отличались тщеславием и суетностью, любили блеск мишуры. Одевались, чтобы произвести впечатление на самих себя, часто преуспевали в этом, и их мало заботило мнение других людей. Но тщеславие в случае с Барклаем отступало на второй план; он создавал себя с целью производить впечатление, прежде всего на других. И старался не выдавать при этом своего истинного «я».

Вести с ним беседу было трудно. Развязать ему язык было можно, лишь упомянув, что с учетом \всех обстоятельств ему крупно повезло, и он пока что еще не попал за решетку. Но говорить этого Флавия просто не имела права, и она страшно нервничала, опасаясь ляпнуть что-нибудь лишнее. Она решила начать с общего, стала расспрашивать об убийстве.

— Ничем не могу помочь. Даже абстрагируясь от действительности, не вижу, не понимаю, кому было выгодно убивать Морзби.

Просто удивительно, подумала Флавия, как порой люди отказываются видеть собственную заинтересованность в деле. Анна Морзби наследует миллиарды; Барклай вполне может рассчитывать на свою долю; Лангтон хочет занять место Тейнета, сам Тейнет копает под Стритера; Морзби-младший обижен, что ему не досталось ни гроша. Все эти люди страшно нервничали и переживали, зная, как старик собирается распорядиться деньгами. И Барклай, адвокат, законник, не видит и не понимает, кому это могло быть выгодно. Просто поразительно!

— Что же касается бюста, могу сказать лишь следующее: я дал добро на перевод денег на счет в швейцарском банке, чтобы заплатить за него.

— И больше никакого участия вы в его приобретении не принимали?

— Помимо этого, нет. Я впервые услышал о бюсте, когда мне позвонил Морзби и велел поспешить с оплатой. Покупки предметов искусства — это не мой бизнес. Я лишь оплачиваю их. Вернее, оплачивал.

— Вы не заметили здесь ничего необычного? Ничего, что показалось бы вам странным?

— Нет.

— Таким образом, вы перевели два миллиона долларов именно в тот день, когда бюст был украден? Или четыре миллиона? Люди часто ошибаются в счете.

Барклай медлил с ответом. Флавия уловила перемену в его настроении и удивилась. Ведь вопрос был задан самый обычный, практически не имевший отношения к делу. Ничего не значащее предположение, дававшее ей возможность обдумать следующий ход. Она никак не ожидала такой реакции.

Но теперь Флавия видела: Барклай явно встревожен. Что ж, самый удобный момент продолжить допрос, заставить его раскрыться, возможно, даже намекнуть, что, представ перед судом, он будет выглядеть не слишком замечательно. Лучше всего сделать это прямо сейчас, неофициальным путем, и посмотреть, каков будет результат.

— Интересно, как это вам удалось обнаружить, — произнес он.

— Гм, — хмыкнула Флавия, не в силах придумать более подходящего ответа.

— Оба, разумеется.

— Простите?..

— Оба.

Флавия ничего не понимала, но помрачневшее лицо Барклая свидетельствовало о том, что он придает этой проблеме большое значение. Она закивала, как бы давая понять, что именно эта незначительная деталь ее и интересовала.

— Понимаю, — медленно протянула она, — понимаю…

И тогда Барклай, откинувшись на спинку кресла и глядя в потолок, принялся развивать тему, пока Флавия судорожно пыталась сообразить, о чем это он, черт возьми, ей толкует.

— Это продолжалось много лет, — сказал он. — Мне не следовало соглашаться, но Морзби не тот человек, которому можно было говорить «нет». Теперь я понимаю: то был только вопрос времени. Очевидно, что рано или поздно некий человек начнет проверять все эти колонки цифр, складывать и умножать, и увидит, что везде стояла моя подпись как человека, дающего санкцию на выплату. Ну и Тейнета, разумеется.

— Тейнета?

— Да, конечно. Ведь без него я работать не мог. Он проводил все оценки, подтверждал, что данные предметы стоят тех денег, которые был готов выложить за них Морзби. Сначала я думал, что Морзби принимает все на веру. К примеру, он говорил, что готов выложить такую-то сумму, а Тейнет объявлял во всеуслышание, что Морзби пожертвовал вещь стоимостью в эту сумму. Я думал, что старик ничего не подозревал. Я и сам долго ничего не подозревал, просто делал то, что мне говорили.

Барклай откашлялся, помолчал, затем продолжил:

— Разумеется, Тейнет считал, что старик часто переплачивает, но то была исключительно его прерогатива. Однажды он заметил, что эти долбаные европейцы просто дурачат его, и я начал вникать. Но было уже слишком поздно. Я так и видел эту картину. Приходит к нам инспектор налоговой полиции и говорит: «Мистер Морзби на протяжении многих лет избегал уплаты налогов. Утверждал, что платил за то или иное приобретение в два-три раза больше, чем на самом деле. И вы утверждаете, что ничего об этом не знали? Конечно, они бы ни за что и никогда не поверили в это. Оба мы были наивными людьми, слишком цеплялись за свое драгоценное место. И вот я продолжал переводить деньги, часть из них пристраивая на счет, а Тейнет делал приписки в оценочных документах, чтобы было что продемонстрировать налоговикам.

Наконец-то Флавия поняла, в чем дело. Но, чтобы убедиться уже окончательно, спросила:

— Значит, вы перевели в Европу четыре миллиона? Два из них пошли на оплату бюста, два других осели где-то на счетах у Морзби, верно?

Барклай кивнул:

— Именно. Процедура всегда была одна и та же. Морзби представил бы счет, свидетельствовавший, что бюст стоил четыре миллиона долларов. Тейнет тоже подтвердил бы, что он стоит четыре миллиона, а я заполнил бы все соответствующие бумаги, дающие Морзби право на снижение налогов. В результате получалось, что бюст обходился ему почти бесплатно.

— Ну а куда же девались те два миллиона, которые были реально выплачены за бюст?

— Автоматический трансферт владельцу со счета Морзби в Швейцарии.

— Да, но кто он? Скажите, а не могло так получиться, что деньги оседали на банковском счете Лангтона?

Барклай покачал головой и еле заметно улыбнулся:

— О нет. Одной из наиболее характерных черт Морзби была недоверчивость. Да и мир искусства его не слишком волновал. Он со своих служащих глаз не спускал. Я проверял, деньги к Лангтону не ушли. А в полиции мне сказала, что и к ди Соузе — тоже.

И, насколько понимала Флавия, ни к кому другому. Странно все же.

— Ведь все это было немного незаконно, верно?

Барклай кивнул.

— Ну и чему тогда равнялись общие накопления?

— Как раз сегодня утром подсчитал. Он потратил сорок девять миллионов, а заявил, что восемьдесят семь. Точно сказать сложно, но, по примерным прикидкам, ему удалось избежать налогов на общую сумму примерно в пятнадцать миллионов долларов.

— За какое время? Последние лет пять или около того?

Барклай окинул Флавию удивленным взглядом.

— О нет, что вы! За последние полтора года. И дальше дело пошло бы еще быстрее, поскольку его так грела идея создания Большого Музея.

Цифры впечатляли, о таких тратах не мог мечтать ни один итальянский музей. Но Барклая, похоже, занимали совсем другие проблемы.

— На взгляд налогового управления США, дело совершенно незаконное… Они там страшно мстительны. Терпеть не могу эту контору. Только законченные мерзавцы идут туда работать следователями.

Барклай невольно передернулся от страха и отвращения, а Флавия заметила:

— Но кто об этом знает? Полагаю, такие вещи всегда держатся в строжайшей тайне, ведь так?

Он кивнул:

— Да, конечно. Но думаю, множество людей подозревали неладное. Анна Морзби — уж определенно. Она даже просила меня передать материалы, уличающие Тейнета. Я, разумеется, отказался, потому что они уличили бы и меня. Но кажется, она их все-таки раздобыла. Не знаю, как. Лангтон тоже мог догадываться о происходящем. Но точно знали лишь Тейнет, я и Морзби. Вот почему из-за Коллинза разгорелся такой переполох.

— Из-за кого?

— Из-за Коллинза. Куратор, которого привез Лангтон. Он сказал, что сомневается в подлинности одного Халса, которого приобрел Морзби. Тут-то все и запаниковали, решили, что начнется расследование, и всплывут реальная ценность и цена этой картины. И тогда поняли, что от этого человека надо избавиться, и быстро. Пришел Тейнет, обвинил его в некомпетентности и выставил вон. В музее по этому поводу развернулось настоящее сражение; всплыла на поверхность давнишняя вражда между Тейнетом и Лангтоном.

Флавия снова кивнула. Везде и всюду в центре событий стоял Морзби. Внезапно она поняла, что ничего не знает об этом человеке. Множество мнений, почти все негативные, но ни единого факта, хоть как-то объяснявшего, что же им двигало. Почему, к примеру, такой богатый человек из кожи лез вон, чтобы обмануть налоговые службы, выкраивая на этом не так уж, по его меркам, и много?

Барклай, по выражению лица Флавии догадавшийся о ходе ее рассуждений, почесал подбородок и попытался выдать объяснение:

— Такой уж он был. Скупец. Нет, не в классическом понимании этого слова. Морзби не жил в трущобах, не прятал сокровища под матрацем, но обладал психологией скупца. Он знал цену деньгам, и был готов на все, лишь бы удержать принадлежащее ему. Своего рода религия. Готовность работать до седьмого пота, чтобы сэкономить как доллар, так и миллион. Или целый миллиард. Сумма значения не имела, все упиралось в принцип. Морзби был человеком принципа. Любой, посягнувший на его деньги, тут же превращался во врага, и он шел на все, лишь бы остановить этого человека. К числу своих заклятых врагов Морзби причислял и налоговые службы.

Барклай помолчал немного, затем продолжил:

— Но это вовсе не означает, что он был жаден. Нет. Когда хотел, он мог быть очень щедрым. Но всегда решал сам. А не кто-то другой. Не знаю, показались ли вам мои доводы убедительными?

Наверное, подумала Флавия. Она никогда не встречала в жизни подобного человека, так что пришлось принять на веру.

— А Морзби был мстителен?

— В каком смысле?

— Ну, если кто-нибудь обманывал его у всех на глазах? Он имел против него зуб?

Барклай откинул голову и расхохотался:

— Имел против него зуб? Ха! Да, пожалуй. Если кто-нибудь наступал Морзби на любимую мозоль, он мог всю жизнь преследовать этого человека, чтобы отомстить.

— Даже сорок лет?

— Сорок, и еще столько же, и полстолька же. Если считал нужным.

— Таким образом, — медленно произнесла Флавия, готовясь нанести решающий удар, — тому, кто завел роман с его женой, было желательно упредить события и убить старика первым. Из боязни последствий.

Адвокат замер с разинутым ртом.

— Я бы, пожалуй… — И тут же умолк.

Рискуя потерять свое психологическое преимущество, Флавия не сдержалась. Вскинула руку и спросила:

— Вы бы что?

— Простите?

— Вы сказали «я бы», а продолжать не стоит.

Барклай нахмурился, сообразив, что она имела в виду. А потом коротко объяснил, что сам имел в виду под этой фразой. Флавия постаралась запомнить. И тут же решила, что ей пора идти. Осталось лишь передать адвокату небольшое сообщение. Она от души надеялась, что оно прозвучит убедительно.

— К сожалению, дело почти закрыто, так что через день-два я могу вернуться домой. Хотя мне здесь очень нравится, но пора и честь знать. Жду не дождусь, когда увижу свою Италию, — весело и как бы между прочим добавила Флавия.

Барклай смотрел подозрительно.

— Что вы хотите этим сказать?

— Убийство. Все было записано на пленку.

— Но, насколько я понял, все камеры были выключены?

— Да, это так. Но Стритер установил в кабинете Тейнета жучок. Стритер — еще один человек, подозревавший, что по части финансов в музее не все чисто. Он считает, будто записал все, что там произошло. Ну типа того, что кто-то говорит: «Умри, Морзби!» — а затем раздается звук падающего на пол тела. Собирается передать эту запись полиции, они должны заехать к нему домой.