6

Подобно Колумбу, Уильям всегда скрывал от остальных путешественников, сколько километров они прошли. И, подобно Ганнибалу, всегда обещал спутникам, что цель их похода – за ближайшим холмом. Кого он хотел обмануть? Мнение носильщиков в расчет не принималось. Маркус и Пепе были его подчиненными. К тому же на самом деле не он, а Ричард решал, где и когда им остановиться. В армии он занимался передвижением войск, а поскольку во время службы изучил основы минералогии, ему было поручено искать алмазные жилы. Но поиски не приносили результата.

Ричард был в отчаянии, а Уильям – в ярости. Иногда оба испытывали и то и другое. Уильям орал, а Ричард плакал и орал. Бедственное положение экспедиции усугублялось еще по одной причине: в поисках воображаемых сокровищ они настолько углубились в девственные джунгли, что уже не встречали на своем пути поселков, и им некем было пополнять ряды носильщиков. Их окружали только деревья, лианы и звуки, издаваемые животными. Но они шли и шли вперед, движимые упорством смельчаков или сумасшедших.

Те люди, которые сами и создали трудности, требовали найти их виновника. И кричали громче всех. Уильям и Ричард обменивались взаимными упреками. Никогда еще сельва не слышала таких ужасных проклятий.

Маркус заметил, что Пепе всегда старался удалиться от братьев на почтительное расстояние и шел в самом конце отряда. Однажды Гарвей присоединился к нему:

– Почему ты всегда идешь последним, Пепе?

– Уильям и Ричард – два слона. Один побольше, а у другого бивни поострее, – ответил негр. – А я-то знаю, кому достается, когда дерутся два слона.

– Правда? И кому же?

– Муравьям.

Маркус не помнил, в какой точно день экспедиция дошла до следующей прогалины, потому что потерял счет дням и ночам. Все участники похода изменились, особенно братья Краверы.

Они уже не были теми игрушечными следопытами. Сельва стерла с них прежний лоск. Их одежда, купленная в самых дорогих магазинах Лондона, истрепалась и выгорела. Под мышками, на спине и на груди расплылись огромные пятна пота. Ни один стеклянный предмет, за исключением бутылок шампанского, не пережил похода. Именно тогда колонна вышла на прогалину, на ту самую прогалину.

Слышен приказ остановиться. Носильщики, совершенно обессилевшие, падают на землю. Маркус садится на какой-то камень. Вдалеке Уильям и Ричард ведут ожесточенный спор. Один из братьев наступает на другого, и тот вынужден отойти, не желая слушать упреки. Однако потом какое-то крепкое словцо вызывает в нем прилив ярости, и он бросается на обидчика, заставляя его отступить. Кто бы мог такое вообразить: два благородных англичанина ругаются, как итальянские рыночные торговки. В любой момент они могли схватиться за пистолеты и застрелить друг друга.

Эта прогалина была гораздо больше всех остальных, как поле овальной формы для регби. Земля мягкая, среди зеленой травы тут и там виднеются залысины красной африканской земли, которая рассыпается пылью куда более мелкой, чем песок тропических пляжей. Погруженный в свои мысли, Маркус вытягивается на земле и смотрит в небо, то самое небо, которое им удавалось видеть лишь изредка, когда экспедиция выходила на прогалины. Он переводит взгляд на землю и совершенно случайно замечает какую-то зеленую травинку. Похоже на спаржу. Гарвей спрашивает себя: в Конго растет спаржа? Он протягивает руку, и у самого основания побега вдруг вспыхивает желтая искра, которая ранит его глаза.

Маркус перебил братоубийственную междоусобицу Краверов. Он протянул раскрытую ладонь и сказал:

– Этот камешек здорово блестит.

Слова подействовали на них так же, как на двух человек, обсуждающих пропажу кошелька, появление третьего, который заявляет, что только что нашел его на тротуаре. Маркус протянул золотистое зернышко Ричарду.

– Откуда ты его взял? – спросил Ричард после беглого осмотра.

Маркус сделал неопределенный жест рукой и безразлично сказал:

– Вон там, на прогалине.

Если бы носильщики не испытывали смертельной усталости, то, наверное, посмеялись бы над своими белыми хозяевами. Они дошли до самого конца света и даже дальше, а теперь вдруг стали расхаживать по прогалине, пригибаясь к земле, словно куры, которые ищут червяков.

– Нашел! – кричит Уильям.

– Нашел! – вторит ему Ричард.

– И я тоже! – ликует Маркус.

Даже Пепе находит золотую горошинку и, зажав двумя пальцами, подносит к глазам жестом старого часовщика. Потом вытягивает руку с зернышком над головой и заключает:

– Это желтый камешек. Таких здесь полно.

Через несколько дней на прогалине уже был разбит постоянный лагерь. Поскольку большая часть событий, о которых рассказал мне Гарвей, произошла на этой необычной поляне, нам следует посвятить несколько строчек ее описанию.

Прогалина, как я уже упоминал, имела овальную форму. В самом ее центре теперь образовалась яма, которая с каждым днем становилась все глубже: это и был собственно прииск. Неграм приказали просто копать и копать, и ни о чем другом не заботиться. Когда яма стала достаточно глубокой и широкой, Уильям распорядился освободить их от цепей.

Теперь в них не было никакой надобности: с этого дня рудокопы должны были спать прямо в яме. Туда вела лестница, сделанная из толстого ствола с прибитыми поперек него перекладинами, напоминавшая рыбий хребет. Днем негры трудились под прицелом винтовок, а на ночь лестницу вынимали из ямы. Выход с прииска превращался просто в дырку на потолке. Шахта одновременно служила и превосходной тюрьмой.

Краверы, а за ними Маркус и Пепе, скоро стали называть прииск «муравейником». Множество ног утаптывали землю вокруг отверстия, которое служило входом, и постепенно копи снаружи приобрели коническую форму и стали похожи на крошечный вулкан. Или на гигантский муравейник.

Внутри полость имела форму тыквы. Пространство с каждым днем расширялось; для того чтобы «потолок» не рухнул, его подпирали вертикальными сваями. На некоторых сваях подвесили масляные лампы. Они излучали холодный свет, от которого багровые стены прииска казались еще краснее. Внутри царила странная липкая жара. И отвратительная вонь, напоминающая запах пригоревшего сыра.

Все работники были разделены на три группы, которые по очереди выполняли разные виды работ. Самый многочисленный отряд долбил стены короткими палками. Кирки им не полагались: покорность негров казалась безграничной, но Уильям и Ричард все равно им не доверяли.

Почва была пористой, и копать не составляло труда. Второй отряд, числом поменьше, наполнял плетеные корзины землей. Эти люди получали разрешение вылезать на поверхность по лестнице, соблюдая очередность. И, наконец, последняя группа, самая малочисленная, выбирала золотые зерна из земли. Этим счастливчикам завидовали остальные (потому что они могли выйти на свежий воздух).

Ричард соорудил некое подобие ванны из досок у подножия прииска и тщательно законопатил щели. В ней промывали породу, добывая из нее золотые крупинки. Неподалеку от поляны, в джунглях, струился небольшой ручеек. Ричард выдолбил при помощи мачете древесину нескольких стволов и соединил их друг с другом, подобно черепице на крыше. Получился водопровод, по которому вода бежала к ванне, а оттуда возвращалась в русло ручейка; таким образом, поляну не могло затопить.

В любом случае следует заметить, что для негров начало работы на прииске принесло гораздо больше выгод, чем неприятностей.

Краверы оказались в тех широтах, куда не заходили даже туземцы. Если бы негры умерли, кем они бы их заменили? Благодаря этому обстоятельству братья, думая исключительно о собственной выгоде, стали обращаться с работниками более благосклонно. Работать на прииске было легче, чем таскать на плечах тяжелый груз, а еда стала обильнее благодаря тем дарам, которые подносила им сельва. У братьев Краверов стало больше свободного времени, и они посвящали его охоте. Маркус из мяса невиданных животных готовил весьма питательные блюда.

Через две недели Уильям занялся точными расчетами, чтобы определить, какой доход давал прииск. Каждый день им удавалось добывать от шестидесяти до шестидесяти пяти граммов чистейшего золота. Это означало, что ежедневная прибыль составляла около двухсот фунтов стерлингов. И, что немаловажно, с нее не надо было платить налогов.

Раньше вся нагрузка падала на ноги негров, когда они шли с тяжелой ношей на спине, а сейчас в ход пошли их руки, которые весьма пригодились на прииске. Никто не удосужился посчитать, скольких смертей стоил успех их похода.

Бывают дни, когда, еще не встав с постели, мы чувствуем, что день пойдет наперекосяк. То воскресенье началось именно так. Я опаздывал. Мне уже давно было пора стоять у дверей кабинета адвоката с копией моего произведения, а я еще не успел ни умыться, ни одеться. В коридоре меня подстерегала черепаха Мария Антуанетта, притаившись возле ванной, и это едва не стоило мне вывихнутой лодыжки, как уже случалось раньше.

Я разозлился и отвесил такой пинок, что мерзкое существо взлетело в воздух, как мяч для регби. Такой удар может кому-то показаться слишком жестоким для черепахи без панциря, но она заслуживала такого обращения. В пансионе госпожи Пинкертон были непреложны две истины: во-первых, что его хозяйка была старухой еще при Тутанхамоне, а во-вторых, что ее черепаха ненавидела меня лютой ненавистью. И еще один факт у меня не вызывал сомнения: Мария Антуанетта обладала сверхъестественной силой. Примером тому мог служить ее полет из конца в конец коридора после моего пинка. Любая другая черепаха сжалась бы внутри своего домика, но только не она. Поскольку панциря это животное давно лишилось, то приобрело кошачью способность приземляться на все четыре лапы.

Мария Антуанетта, крайне возмущенная, развернулась, ища обидчика. Наконец, она увидела меня, прицелилась и пошла в атаку. На физиономии у нее была написана ярость. Пасть черепахи вообще особой красотой не отличается, но у этой казалась особенно неприглядной: настоящий вороний клюв.

Наверное, вам трудно поверить в то, что черепахи могут идти в настоящую кавалерийскую атаку. Но если бы люди попытались взглянуть на мир с точки зрения черепахи, то, скорее всего, обнаружили бы, что среди них есть и тихоходы, и весьма резвые экземпляры. Мария Антуанетта предприняла стремительный штурм.

Коридор был очень узок, и по дороге к двери мне неминуемо пришлось бы встретиться с ней. Безусловно, я не собирался отменять свою встречу с Нортоном только потому, что на меня напала черепаха с истерическим складом характера. Мне самому с трудом верилось в происходящее: я, Томми Томсон, собирался сразиться с черепахой, словно мы были рыцарями на средневековом турнире.

Она устремляется в атаку, мне навстречу, я тоже делаю пару шагов вперед. Из ее пасти извергается страшная белая пена. Мы идем на сближение, и я оказываюсь прямо над ней.

У меня мелькает мысль: «Сейчас я отдавлю ей лапу, пусть плачет, и пусть Пинкертонша истратит все деньги, которые я плачу ей за комнату, на ветеринаров». Но в последний момент Мария Антуанетта, используя ловкий маневр, изворачивается и обхватывает меня за щиколотку. Прикосновение шершавой кожи рептилии мне отвратительно, и я отпрыгиваю. Черепаха скрывается. Я спотыкаюсь. Шатаюсь. Падаю!

В этом конце коридора было окно, но падение на мостовую поначалу мне не грозило, если бы не две допущенные мною ошибки. Я старался не уронить папку с рукописью, зажатую у меня под мышкой, и пытался удержаться при помощи второй руки. В этом состояла моя первая ошибка.

Вторая заключалась в том, что я забыл старую истину, известную всем детям: верхняя часть тела весит больше, чем нижняя. Понимание опасности моего положения пришло ко мне только тогда, когда мои голова и грудь оказались за окном. Я отпустил папку, и листы посыпались вниз, как дождь конфетти. Но было слишком поздно. Мне не удалось удержаться, и я повис в пустоте, вцепившись всеми десятью пальцами в оконную раму.

Наверное, именно для подобных случаев изобрели выражения: «Спасите!» и «На помощь!» Но, по правде говоря, я никогда не встречал человека, который бы в драматической ситуации их применил. Так не кричит никто. У меня получилось только:

– Э-э-эй! Э-э-эй! Э-э-эй!

Не знаю точно, сколько времени я висел над мостовой и кричал. В конце концов в проеме окна появилась громадная фигура. Это был господин Мак-Маон. Слава богу! Через плечо у него было переброшено полотенце; мой сосед только что проснулся, и на лице его запечатлелось то бычье выражение, которое бывает у людей спросонок. Он тупым взглядом посмотрел вокруг, затем протер заспанные глаза и произнес с совершенно невероятным спокойствием:

– Томми, дружок, что это ты тут делаешь?

С моих губ слетело только слабое:

– Э-э-эй! – Потом я добавил плаксивым голосом: – Мак-Маон!!!

В конце концов он вытащил меня оттуда. Я опустился на стул, чтобы немного оправиться от страха. Мария Антуанетта предусмотрительно скрылась. Мне же давно пора было уходить, и времени на отмщение не оставалось. У меня и так хватало работы: собрать все листы раньше, чем их унесет ветром, оказалось нелегко.

Нортон нервничал. Во-первых, я опаздывал, а во-вторых, ему уже давно не терпелось прочитать первые главы книги. Когда мы встретились, он процедил всего несколько слов, выражая таким образом свое недовольство. Мы сели.

Книга ему явно не нравилась. Он читал мое произведение, а я – мысли, которые отражались на его лице. С каждой минутой он все больше раздражался, переворачивая страницы все быстрее и быстрее, а потом начал говорить сам с собой. Указывая пальцем на абзацы, которые вызывали у него досаду, он ворчал:

– Ну, что это такое?… а это еще зачем?… а это?… и это?

Прочитав еще несколько страниц, он заключил:

– Это Золя в Конго! Бакунин в Конго! Катилина в Конго! – Он замолчал в ожидании моего ответа, но, не дождавшись, снова в негодовании набросился на меня: – Вы отдаете себе отчет в том, какой у нас получается портрет английской аристократии? Что мне прикажете делать со всем этим зарядом классовой ненависти? В этих бумажонках я при всем желании не найду ни одного мотива для спасения Гарвея. Да за такие заявления его можно дважды повесить!

– Я не собираюсь никого призывать к восстанию, мне просто хочется написать книгу, – стал защищаться я. – А повествование, которое вы прочитали, – это точная запись событий в изложении Маркуса Гарвея.

– Вы что же, хотите, чтобы я набросился на людей, которые правят Великобританией? Кто, по-вашему, председательствует в английских судах? Робеспьеры?

Я, безусловно, мог промолчать, но не удержался:

– Хочу сказать вам, что я встречался с герцогом Кравером.

Нортон обхватил голову руками. Он проделал это очень медленно: сначала вознес их, а потом возложил на шаровидный купол своего лысого черепа. Я продолжил:

– Но это еще не самое худшее.

Нортон затаил дыхание. Его руки по-прежнему покоились на голове. Я выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с духом, и выпалил:

– Мы пришли к джентльменскому соглашению. Он поможет мне собрать материал о походе и уточнить даты в обмен на копии написанных мною глав. Вот уже две недели, как герцог получает заказной почтой фрагменты книги.

– Господи, что за безответственного человека я нанял? – воскликнул Нортон. – Неужели вы так глупы? Кравер нам враг! Им движет одно-единственное желание – отправить Маркуса на виселицу. – Адвокат еще больше разозлился. Он заорал: – Вы с ума сошли! Нет! Извините! Это я сумасшедший! Это я поручил работу другому человеку и выбрал для этого вас! Наемника, который при первой же возможности рассказывает все военные тайны офицеру генерального штаба противника!

Он поднялся со стула и стал бегать взад и вперед по кабинету, заложив одну руку за спину и жестикулируя второй, словно опереточный диктатор. Его обвинения превратились в монолог:

– Вы дикий анархист! Основная масса писателей – это профессиональные подхалимы. А я на свою голову нанял настоящего писаку-террориста!

Никогда раньше при мне адвокат не выходил из себя. Сейчас я видел перед собой совершенно другого человека, незнакомого мне Эдварда Нортона. Страсти в нем кипели. Я понял, что ему, по всей вероятности, было свойственно глубоко прятать самую необузданную сторону своей личности. Полагаю, что в каждодневной жизни он прилагал немалые усилия к тому, чтобы направить свою природную ярость в русло судебной практики. Я тоже поднялся со стула:

– Если вы хотите расторгнуть контракт со мной – пожалуйста. – И направился к двери.

– Томсон!

Я обернулся. Нортон стоял в глубине комнаты навытяжку, плотно сдвинув ноги, – твердый и спокойный. Несмотря на приступ страшной ярости, испытанный им пару минут назад, на его одежде не появилось ни одной морщинки. Он сказал:

– Сядьте.

И сам тоже сел. Он уже взял себя в руки, и его взгляд стал не таким колючим. Передо мной снова был тот бесстрастный и хорошо воспитанный человек, которого я привык видеть:

– Хотите, я открою вам один секрет, Томсон? Мне никогда не нравились спортивные игры, в которые играют командами. Ты можешь быть самым лучшим в мире игроком в крикет, но, если твои товарищи по команде – недотепы, тебе никогда не выиграть матч. Я решил заниматься юриспруденцией в надежде на то, что профессия адвоката позволит мне ни от кого не зависеть и рассчитывать только на себя. Теперь я понимаю, что ошибался. Наша жизнь полна непредвиденных обстоятельств.

– Сожалею, что вас разочаровал.

– Начиная с сегодняшнего дня, будьте любезны ограничиться описанием событий. И помните, что плачу вам я.

– Не могу, – ответил я тут же, не раздумывая, и моя решимость поразила Нортона, как и меня самого. – Я дал слово герцогу Краверу, и, пока я буду записывать историю Маркуса Гарвея в Конго, герцог Кравер будет получать копии моих глав.

Нортон как человек достаточно умный понимал, что мое решение было твердо, как стена. Он по привычке сложил пальцы пирамидкой и хладнокровно анализировал ситуацию, чтобы направить ее в нужное ему русло. Передо мной был не человек, а некая машина, обладавшая разумом. Адвокат не обращал на меня ни малейшего внимания, и я почувствовал себя предметом мебели. В конце концов мне это надоело:

– Если вы предпочитаете предаваться уединенным размышлениям, то я не стану вам мешать.

– Сядьте! – вторично приказал он. – Где мне сейчас найти другого писателя? Теперь уже поздно начинать еще раз с нуля.

– Есть сотни, тысячи писателей получше меня. И любой из них воспользуется возможностью написать такую привлекательную историю. – Я добавил решительно: – Как вы знаете, все они подхалимы и не будут оспаривать вашей стратегии.

Но Эдвард Нортон предпочел пропустить мое язвительное замечание мимо ушей. Он не слушал меня. Он слышал только свой голос:

– Так, значит, герцог Кравер желает знать о приключениях своих отпрысков в Конго? Что ж, мне кажется, его ожидает много неожиданностей.

– А что еще может случиться? Я не проявил никакой снисходительности к действиям братьев Краверов в сельве. Вы только что сами все прочитали.

Нортон сверлил меня взглядом:

– Случится еще многое. Вас тоже ожидает немало сюрпризов.

Он вдруг перешел на «ты». Я прекрасно запомнил это, потому что это был первый и единственный раз, когда он говорил мне «ты» за все время нашего знакомства.

– Ты еще этого не знаешь, Томми, – проговорил он тихо, – но настоящая история Маркуса Гарвея в Конго еще не началась.

В общем, на том все и кончилось. Ему не нравилась ни моя книга, ни я сам, но искать мне замену он не стал. Как бы то ни было, я вернулся домой удрученным. Мне казалось, что неприятный разговор грузом висел у меня на спине, словно я нес на закорках ребенка. В голове роились мысли о книге, о Гарвее, о Нортоне и о Конго, и эти мысли запутывались в огромные клубки. Совершенно неожиданно жизнь изменила свое русло, и было неясно, куда теперь несет меня ее течение. Дело было не просто в книге – здесь велась настоящая война. И я являлся одной из воюющих сторон, и далеко не самой сильной. С другой стороны, следует признать, что порой как раз то, что нам вовсе не нравится, оказывается для нас притягательным.

Я продолжал свое плавание в море подобных размышлений, когда вернулся в пансион. В коридоре меня ждала засада.

За ножкой шкафа пряталась она, Мария Антуанетта. Злодейка пристально смотрела на меня сатанинским взглядом и не издавала ни малейшего звука. Вероятно, найдутся люди, которые скажут, что черепахи не могут выражать свою ненависть словами. Этим наивным душам я бы напомнил следующее изречение: «Ненависть как река – чем глубже, тем меньше шумит».

Но эта тварь зашла слишком далеко. Мы могли сколько угодно ненавидеть друг друга, но попытка покончить со мной заслуживала наказания. Я схватил ее и швырнул на улицу жестом метателя копья.

Ровно через три секунды пародия на человеческое существо по имени госпожа Пинкертон появилась в коридоре.

– Вы, кажется, что-то сказали, господин Томсон?

– Кто, я? – спросил я как можно более непринужденным тоном. – Ни одного слова, госпожа Пинкертон.

– Не могу найти Марию Антуанетту. Вы ее случайно не видели? В последнее время она меня немного беспокоит. Кажется, ей нездоровится…

Пинкертонша начала искать Марию Антуанетту по всем углам, размахивая листом салата в качестве приманки. Я вызвался ей помогать: нагибался, махал подгнившим листом салата и звал ее по имени: великолепный пример лицемерия.

Вдруг дверь открылась. Вошел господин Мак-Маон, крайне взволнованный:

– Госпожа Пинкертон! Смотрите, что свалилось мне прямо на голову!

– Мария Антуанетта! – воскликнула Пинкертонша, увидев черепаху в руках Мак-Маона. – Что же ты наделала?

Мак-Маон громогласно подтвердил подозрения госпожи Пинкертон:

– Она хотела лишить себя жизни! Я видел, как она выпала из окна! Я шел из церкви и успел подставить руки. Какое счастье, что все так получилось!

Я позволю себе опустить описание воплей восторга и причитаний обоих персонажей. Особенно разволновалась Пинкертонша; у нее даже слезы навернулись на глаза!

Никогда раньше я не видел ее такой. Она поблагодарила Мак-Маона, словно он был самим Ноем, и укрыла Марию Антуанетту крошечным шарфиком. Потом она подставила ей под нос блюдечко с горячим анисовым ликером, чтобы сделать ингаляцию. Пока Пинкертонша вытирала две скупые слезинки носовым платком, Мак-Маон с извинениями покинул нас и исчез в своей комнате. Через несколько минут он появился снова, держа в руках весьма любопытное устройство.

– Смотрите, что я для нее принес!

Мак-Маон положил на стол предмет, отдаленно напоминавший сабо. Он был несколько шире, чем деревянный башмак для детской ножки, и прямо над плоской подметкой виднелось несколько отверстий.

Кто-то из нас – не помню, я сам или Пинкертонша, – спросил, что это за штука.

– Разве вы не видите? – удивился Мак-Маон. – Это новый панцирь для Марии Антуанетты.

– Уж не собираетесь ли вы запихнуть бедняжку в эту деревянную штуковину?! – проворчала Пинкертонша, в считанные секунды вернувшись в свое обычное расположение духа.

– Вы меня обижаете, госпожа Пинкертон. – В маленьких глазках Мак-Маона мелькнула тень грусти. – При создании любого произведения, будь то металлическая свая весом в целую тонну или деревянный панцирь для черепахи, мы всегда должны прислушиваться к голосу заинтересованного в нем лица. Если Марии Антуанетте обновка не понравится, я, безусловно, не стану настаивать. Это ей решать.

И Мак-Маон взял черепаху и поставил ее рядом с деревянным панцирем. Мы втроем склонились над столом, словно в почтительном поклоне, крайне заинтересованные в реакции Марии Антуанетты.

Мак-Маон создал весьма хитроумное приспособление. Сзади панциря, как в нижней части свитера, было большое отверстие, через которое черепаха могла входить и выходить из своего переносного домика столько раз, сколько ей будет угодно. Спереди виднелись дырочки для головы и двух лап. Я заметил также, что на верхней стороне панциря был нанесен очень простой геометрический рисунок, в котором сочетались красный, синий и желтый цвета. Пока Мария Антуанетта колебалась, я спросил Мак-Маона:

– А зачем вы сделали панцирь таким разноцветным? Мак-Маон почесал в затылке:

– Ну, чтоб красиво было. А тебе что, не нравится? – В его голосе прозвучало сомнение. Потом ирландец добавил: – Неужели ты не покрасил бы крышу собственного дома в веселые цвета, если бы тебе представилась такая возможность?

Мария Антуанетта приблизилась к незнакомому предмету, скривив рот в еще более отвратительной ухмылке, чем обычно, и обнюхала его.

После длительных колебаний она просунула голову в большое отверстие. Мак-Маон точно снял с нее мерку, потому как голова и лапы черепахи сразу попали в подготовленные для них дырки, которые пришлись ей совершенно впору.

– Мне кажется, она танцует, – заметил я через несколько секунд.

Так оно и было. Казалось, Мария Антуанетта танцевала фокстрот за двадцать лет до того, как он был придуман. Это означало, что панцирь пришелся ей по вкусу.

Мак-Маон захлопал в ладоши. Я промолчал. Пинкертонша тоже не произнесла ни слова. Мне показалось странным, что она не обрадовалась, ведь хозяйка пансиона так любила свою драгоценную черепаху. Однако я забыл, что Пинкертонша была Пинкертоншей. Эта женщина, которой так хорошо удавались всевозможные подленькие словечки, в тот момент превзошла саму себя.

– Ну, что ж, – сказала она, как всегда, высокомерно. – Если уж Марии Антуанетте так пришелся по душе этот новый домик, господин Мак-Маон, то я готова снять его в аренду за умеренную плату.

– Госпожа Пинкертон, я не беру квартирную плату с черепах, которые остались без панциря, – проговорил Мак-Маон. И добавил, немного растягивая слова: – Это подарок. Я хотел преподнести его вам на день рождения, но сегодня вы так плакали и горевали, что я решил не дожидаться праздника.

Пинкертонша была так потрясена, что ее лицо стало плоским и зеленым, как банкнота.

Что ж, если в этой истории и крылась какая-нибудь мораль, то в тот вечер у меня не хватило духу решить, какая именно.

Помню только, что я лег в постель, потушил свет, заснул и увидел невероятно страшный сон. В этом сне я снова работал литературным негром доктора Флага, и у меня возникало сомнение относительно одного сценария. И хотя титаническая фигура Флага внушала мне священный трепет, я не удержался, чтобы не задать ему вопрос: «Скажите, в Конго живут такие черепахи, как Мария Антуанетта?» И Флаг, угрожая мне своей тростью с набалдашником из слоновой кости, ответил: