Ее начали беспокоить старые пломбы в зубах. Порой она всю ночь лежала без сна, уставившись в потолок, озаряемый розоватым свечением неба над Сан-Нарцисо. В иные дни она спала по восемнадцать добытых снотворным часов и просыпалась совершенно разбитой, едва находя в себе силы, чтобы встать. Во время встреч с новым адвокатом по делам о наследстве, дотошным и без умолку тараторящим старичком, Эдипа зачастую могла сосредоточиться лишь на несколько секунд и по большей части молчала или нервно хихикала. Ни с того ни с сего с ней стали случаться приступы тошноты, длившиеся пять – десять минут, которые повергали ее в глубочайшее уныние и так же неожиданно проходили. Ее мучили кошмары, головные и менструальные боли. Как-то она поехала в Лос-Анджелес, наугад выбрала в телефонной книге первую попавшуюся докторшу, пришла на прием, назвалась Грейс Бортц и сказала, что забеременела. Ее направили сдавать анализы. Но на следующий прием Эдипа не явилась.

Чингиз Коэн, прежде такой нерешительный, теперь чуть ли не каждый день донимал ее различными новинками: описанием какой-то марки в стародавнем каталоге Цумштайна, смутным воспоминанием одного знакомого из Королевского филателистического общества о почтовом рожке с сурдинкой, который он якобы видел в каталоге аукциона, состоявшегося в 1923 году в Дрездене; а однажды принес машинописную копию статьи, присланную ему другим знакомым из Нью-Йорка. По его словам, это был перевод статьи, напечатанной в 1865 году в знаменитой «Bibliotheque des Timbrophiles» Жана-Батиста Моэна.[100] Захватывающая, как одна из столь любимых Бортцем костюмных драм, статья повествовала о великом расколе в рядах Тристеро во времена Французской революции. Судя по недавно обнаруженным и расшифрованным дневникам графа Рауля Антуана де Вузье, маркиза де Тур-е-Тассис, в Тристеро нашлись люди, которые никак не могли примириться с исчезновением Священной Римской Империи и рассматривали революцию как временное умопомрачение. Чувствуя себя обязанными помочь своим собратьям-аристократам из Торн и Таксис в преодолении невзгод, они решили выяснить, насколько это семейство заинтересовано в денежных субсидиях. Именно это и раскололо Тристеро на два лагеря. На ассамблее в Милане целую неделю бушевали страсти, споры порождали врагов на всю жизнь, разделяли семьи и даже приводили к кровопролитию. В конечном счете решение о финансовой помощи Торн и Таксис не было принято. Многие консервативно настроенные члены организации, сочтя это коварным заговором, навсегда порвали с Тристеро. «Таким образом, – высокопарно констатировал автор статьи, – организация вступила в мрачную полосу исторического затмения. После сражения при Аустерлице и вплоть до революционных потрясений 1848 года Тристеро влачит жалкое существование, практически полностью лишившись покровительства и поддержки аристократии, занимаясь разве что доставкой корреспонденции анархистов и оставаясь в европейских делах на второстепенных ролях, – например, в Германии в связи с пресловутым Франкфуртским национальным собранием,[101] на баррикадах в Будапеште[102] и, возможно, даже среди часовщиков Юра,[103] готовя их к приходу М. Бакунина. Однако большинство членов Тристеро в 1848–1850 годах бежали в Америку, где они, несомненно, и поныне оказывают услуги тем, кто стремится загасить пламя Революции».

Эдипа показала статью Эмори Бортцу, но отнюдь не с тем возбужденным воодушевлением, с каким сделала бы это всего неделю назад.

– Члены Тристеро, бежавшие от реакции 1849 года, прибыли в Америку, исполненные надежд, – предположил Бортц. – Только что они здесь нашли? – Вопрос прозвучал риторически, скорее как элемент игры. – Сплошные неприятности.

К 1845 году правительство США осуществило великую почтовую реформу, снизив тарифы и вытеснив из сферы почтовых перевозок наиболее независимые компании. В 70 – 80-е годы любая частная компания, осмелившаяся конкурировать с государственной почтовой службой, незамедлительно уничтожалась. Для тристеровских эмигрантов 1849–1850 годы были не самым подходящим временем, чтобы продолжать дело, от которого им пришлось отказаться в Европе.

– И они остались в Штатах, соблюдая конспирацию, – продолжил Бортц. – Прочие иммигранты ехали в Америку в поисках свободы от тирании, с желанием укорениться, ассимилироваться в здешней культуре, в этом плавильном котле. С началом Гражданской войны многие из них, будучи либералами, пошли сражаться за сохранение единства Соединенных Штатов. Но только не члены Тристеро. Они лишь сменили объект противодействия. К 1861 году они достаточно окрепли и не опасались подавления. Если «Пони Экспресс» бросает вызов пустыням, дикарям и разбойникам, то Тристеро посылает своих курьеров тайными путями, отдавая распоряжения на диалектах сиу и атапасков. Переодетые индейцами, они мчат на запад. И каждый-раз достигают побережья без малейших признаков усталости и без единой царапины. Теперь основное внимание они уделяют молчанию, имперсонации, оппозиции, прикидывающейся лояльностью.

– А что вы думаете по поводу этой марки Коэна? С девизом: «Победа Организации Тристеро Есть Рождение Империи».

– Раньше они не очень скрывали свои планы. Впоследствии, когда федералы стали наседать, они начали выпускать марки, которые выглядели как настоящие, но не совсем.

Эдипа знала их наизусть. На 15-центовой темно-зеленой марке выпуска 1893 года, посвященной выставке в честь открытия Америки Колумбом («Колумб объявляет о своем открытии»), лица трех курьеров справа, получающих послание, были чуть-чуть изменены так, что выражали безотчетный ужас. На 3-центовой марке серии «Матери Америки», выпущенной в День матери[104] 1934 года, цветы слева у ног «Матери» Уистлера[105] были заменены росянкой, белладонной, ядовитым сумахом и другими растениями, которых Эдипа не знала. На марке 1947 года, выпущенной в честь столетия великой почтовой реформы, положившей конец частным почтовым компаниям, голова конного курьера «Пони Экспресс» была как-то противоестественно повернута. На лице Статуи Свободы, изображенной на темно-фиолетовой 3-центовой марке 1954 года, играла едва различимая зловещая улыбка. На марке выпуска 1958 года, посвященной выставке в Брюсселе, был изображен павильон США, и чуть в стороне от крошечных фигурок посетителей безошибочно просматривался силуэт всадника на лошади. Кроме того, были еще марки «Пони Экспресс», которые Коэн показывал Эдипе во время их первой встречи: 4-центовая с Линкольном и надписью «Путча США» и 8-центовая «авиа», которую она видела на письме татуированного моряка в Сан-Франциско.

– Что ж, все это интересно, – сказала Эдипа, – если статья подлинная.

– Это, наверное, нетрудно проверить, – заметил Бортц, глядя ей прямо в глаза. – Не хотите?

Зубная боль мучила ее все сильнее, и во сне Эдипа слышала чьи-то злобные голоса, от которых не было спасения; они звучали невесть откуда – казалось, сейчас кто-то выйдет из полумрака зеркал и поведет ее в пустые комнаты. Никакой гинеколог не мог бы определить, чем она беременна.

Однажды ей позвонил Коэн, чтобы сообщить, что уже все готово для продажи филателистической коллекции Инверэрити на аукционе. Тристеровские «подделки» выставлялись на продажу как лот 49.

– Но есть одна тревожная новость, мисс Маас, – добавил он. – Появился никому не известный заочный покупатель, о котором ни я, ни местные фирмы ничего не слышали. Такое случается чрезвычайно редко.

– Что случается?

Коэн объяснил, что есть очные покупатели, которые лично участвуют в аукционе, и заочные, которые присылают предложение цены по почте. Эти предложения вносятся фирмой, проводящей аукцион, в специальную книгу. Как правило, имена заочных покупателей не подлежат разглашению.

– Тогда откуда вы знаете, что этот покупатель никому не известен?

– Слухами земля полнится. Все чрезвычайно таинственно, он действует через агента К. Морриса Шрифта, достойнейшего человека с безупречной репутацией. Вчера Моррис связался с аукционерами и сказал, что его клиент выразил желание заранее рассмотреть лот 49, то есть наши «подделки». Обычно этому никто не препятствует, если известно, кто хочет увидеть лот, и при условии, что будут оплачены все почтовые расходы и страховка, а лот возвращен в течение двадцати четырех часов. Однако Моррис напустил туману, не пожелал назвать имени клиента и вообще отказался что-либо о нем рассказать. Сказал только, что, насколько ему известно, его клиент – человек нездешний. А поскольку организаторы аукциона – люди консервативные, они, естественно, извинились и сказали «нет».

– И что вы об этом думаете? – спросила Эдипа, уже и так о многом догадываясь.

– Возможно, этот таинственный покупатель – представитель Тристеро, – ответил Коэн. – Вероятно, он увидел описание лота в каталоге аукциона. И не хочет, чтобы свидетельство существования Тристеро оставалось в руках у непосвященных. Любопытно, какую он предложит цену?

Эдипа вернулась в мотель и до захода солнца пила бурбон, пока в номере не стало мрачно донельзя. Тогда она вышла, села в машину и какое-то время мчалась по шоссе, выключив фары, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Но ангелы ей благоволили. Вскоре после полуночи она оказалась в телефонной будке в каком-то безлюдном, незнакомом и неосвещенном районе Сан-Нарцисо. Набрала номер справочной в Сан-Франциско и попросила соединить с баром «Греческий путь». Когда ей ответил чей-то музыкальный голос, Эдипа описала прыщавого, лохматого анонимного амурчика, с которым повстречалась там, и принялась ждать; необъяснимые слезы наворачивались ей на глаза. С полминуты она слышала лишь звон стаканов, взрывы смеха, звуки музыкального автомата. Наконец амурчик взял трубку.

– Это Арнольд Снарб, – произнесла Эдипа, задыхаясь.

– Я был в туалете для голубых, – объяснил он. – Мужской был занят.

Она поспешно, стараясь уложиться в минуту, рассказала ему все, что узнала о Тристеро и что случилось с Хилэриусом, Мачо, Метцгером, Дриблеттом, Фаллопяном.

– Вы единственный, кто у меня остался, – сказала она. – Я не знаю, как вас зовут, и не хочу знать. Но мне надо знать, сговорились они с вами или нет. Устроили нам случайную встречу, чтобы вы рассказали мне о почтовом рожке. Может, вы просто согласились участвовать в этом розыгрыше, но для меня несколько часов назад это перестало быть шуткой. Я напилась, села в машину и помчалась по шоссе. В следующий раз могу выкинуть что-нибудь похлеще. Во имя всего святого или просто во имя человеческой жизни – как вам больше нравится – прошу вас, помогите мне.

– Арнольд, – произнес он. И последовала долгая пауза, заполненная гудением бара.

– Все, хватит, – сказала Эдипа, – я сыта ими по горло. Я больше не играю в их игры. Вы свободны. Сами себе хозяин. Теперь можете все сказать.

– Слишком поздно.

– Для меня?

– Нет, для меня. – И прежде чем Эдипа успела спросить, что он имеет в виду, он повесил трубку. Монет больше не было. Пока она найдет, где разменять банкноту, он уйдет. Она застыла между телефонной будкой и взятой напрокат машиной, чувствуя свое абсолютное одиночество в ночи. Попыталась встать лицом к морю, но поняла, что утратила ориентацию. Развернулась на одном каблуке и не смогла определить, с какой стороны горы. Как будто исчезли все преграды между ней и остальным миром. Исчез и Сан-Нарцисо, утратив остатки своеобразия, вновь стал всего лишь названием и слился с рельефом и почвой американского континента (мгновенно и полностью скрылся за горизонтом, и в звездной бездне чуть слышно прозвучал чистый, гармоничный аккорд). Пирс Инверэрити действительно был мертв.

Эдипа пошла по железнодорожным путям, проложенным параллельно автостраде. От основного пути то и дело отходили ветки к заводам и фабрикам. Вполне возможно, они тоже принадлежали Пирсу. Впрочем, какая разница, коль скоро ему принадлежал весь Сан-Нарцисо? Сан-Нарцисо – всего лишь название, случайное завихрение, зафиксированное среди прочих погодных изменений в области сновидений, воспоминание наяву об увиденном во сне – шквальный порыв ветра или удар торнадо на фоне более значимых, охватывающих весь континент процессов: воздушные потоки нужды и страданий, превалирующие ветры власти и богатства. Все было в непрестанном движении, Сан-Нарцисо не имел границ. Никто не мог их прочертить – пока. Решив несколько недель назад извлечь смысл из наследия Инверэрити, Эдипа и не подозревала, что доставшееся ей наследство было Америкой.

Как получилось, что Эдипа Маас стала его наследницей? Что было сказано или зашифровано в завещании? Может, Пирс и сам этого до конца не понимал и просто действовал в тот момент под влиянием какой-то безудержной страсти, какой-то новой мысли или озарения? Эдипа знала, что уже никогда не сможет вызвать в памяти образ покойного и хотя бы в воображении поговорить с ним, заставить его отвечать, но в то же время хотела найти выход из той тупиковой ситуации, в которую он ее завел, и разгадать ту загадку, которую он сотворил.

Хотя он никогда не говорил с ней о делах, Эдипа понимала, что в нем была какая-то часть, которая, словно бесконечная десятичная дробь, оставалась неисчерпаемой, сколько знаков после запятой ни назови; ее любовь в любом случае была несоизмерима с его жаждой обладания, с его стремлением к преобразованию окружающего мира, преодолению личных амбиций, увеличению доходов. «Крути педали, – сказал он однажды. – Крути педали – вот и весь секрет». Составляя завещание и чувствуя приближение конца, Пирс наверняка понимал, что после его смерти это вращение прекратится. Возможно, он упомянул Эдипу в завещании лишь для того, чтобы разбередить душу своей бывшей любовницы, будучи цинично уверенным, что навсегда стерт из ее памяти и поэтому может напомнить о себе только таким способом. Ведь он вполне мог затаить в глубине души горькую обиду на нее и на весь мир. А она этого просто не замечала. Возможно, он сам что-то узнал о Тристеро, зашифровал все в завещании и заранее приобрел достаточное количество различных объектов, чтобы направить ее по нужному следу. А может, он с помощью этой паранойи пытался победить смерть, устроив форменный заговор против той, которую любил. Не окажется ли в конечном счете это своеобразное извращение таким сильным, что его не одолеет даже смерть; не родился ли этот сложный план сразу во всех деталях, с учетом всех возможностей, в его серьезном вице-президентском мозгу, и темный Ангел не смог ему помешать? Неужели какая-то часть плана удалась, и Инверэрити этого хватило, чтобы победить смерть?

Тем не менее, опустив голову, с трудом шагая по шлаковой насыпи вдоль вереницы старых спальных вагонов, Эдипа понимала, что оставалась еще одна возможность. Что все это было правдой. Что Инверэрити умер, только и всего. Предположим (о, Господи), что действительно существует некая система Тристеро, с которой она столкнулась совершенно случайно. Коль скоро Сан-Нарцисо и собственность Пирса ничем не отличались от любого другого города и любой другой собственности, то при такой одинаковости она могла обнаружить Тристеро в любом месте Республики, выбрав любой из сотен слегка замаскированных въездных путей, любую форму отчуждения – если бы только смотрела в оба. На мгновение Эдипа замерла между стальными рельсами. Она вдруг ощутила их тяжелое, напряженное присутствие и, вскинув голову, будто для того, чтобы понюхать воздух, наглядно представила – словно увидев яркую карту в небесах: эти рельсы соединяются с другими, следующими, пересекаются и сплетаются с ними, усугубляя черноту ночи, придавая ей подлинность. Если б только она смотрела в оба.

Ей вспомнились старые пульмановские вагоны, брошенные там, где кончились деньги или иссякли потоки пассажиров, среди зеленых равнин, и теперь служившие хижинами, вокруг которых сушилось белье, а из жестяных труб лениво курился дымок. Не с помощью ли Тристеро поддерживали скваттеры связь друг с другом? Не они ли способствовали сохранению системы на протяжении тех 300 лет, что она была лишена законного наследства? Они наверняка давно забыли, что именно должно было унаследовать Тристеро, как, вероятно, забудет об этом и Эдипа. Да и что может достаться им в наследство? Америка, зашифрованная в завещании Инверэрити, – чья она? Эдипа вспомнила о товарных вагонах, тоже превращенных в жилье; рядом с ними на досках сидели дети и радостно подпевали карманному радиоприемнику своей мамаши; подумала о прочих незаконных поселенцах, которые устраивали брезентовые навесы позади рекламных щитов или ночевали на свалках в раскуроченных остовах «плимутов», а иногда, обнаглев, проводили ночь на столбе в палатке линейного монтера, свернувшись гусеницами в паутине телефонных проводов, обживаясь в средоточии небожественного чуда электросвязи и не испытывая ни малейшего беспокойства от всенощного беззвучного течения тока по многомильным проводам, несущим сотни тысяч неслышных слов. Она вспомнила о бродягах-американцах, которые говорили с ней на своем языке так чисто и правильно, как будто были изгнанниками из какой-то иной земли, никому не известной и в то же время совпадающей с той хваленой страной, в которой она жила; вспомнила о странниках, внезапно возникающих и исчезающих в свете фар, так и не подняв головы, бредущих ночью вдоль дороги, слишком далеко от каких-либо поселений, чтобы идти куда бы то ни было с определенной целью. И вспомнила голоса, которые слышала до и после голоса покойного Пирса, позвонившего в самый мрачный и томительный час ночи, выбрав наугад из десяти миллионов возможных комбинаций цифр единственную, дабы свершилось магическое соединение с Другой Душой и с ней установилась связь, пробившись сквозь вой реле и монотонные литании оскорблений, ругательств, фантазий, признаний в любви, из монотонного повторения которых должно однажды родиться несказанное действие, признание, Слово.

Сколько людей знают о тайне и об изгнании Тристеро? Интересно, что сказал бы судья на предложение взять и распределить часть наследства между безымянными тристерианцами? Бог ты мой. Да он в ту же секунду даст ей пинка под зад, аннулирует завещательный документ; ее обзовут по-всякому, ославят на весь апельсиновый штат как сторонницу перераспределения собственности и розовую либералку, а старичка из конторы «Уорп, Уистфулл, Кубичек и МакМингус» сделают управляющим имуществом умершего по назначению суда, – и все, детка, больше никаких тайн, созвездий смыслов, теневых наследников. Как знать? Возможно, ее доведут до того, что она вступит в Тристеро, если эта организация действительно существует, пребывая в безвестности, в отчуждении, в ожидании. Главное – в ожидании: если не нового сочетания возможностей взамен тех, которые предопределили возникновение Сан-Нарцисо, воспринятого нежной плотью этой земли без содрогания и вскрика, то, по крайней мере, в ожидании того, что симметрия равновероятных возможностей будет нарушена и все пойдет наперекосяк. Эдипа кое-что слышала о законе исключения третьего[106] – дерьма, которого следовало всячески избегать. Но почему это случилось здесь, в стране, изначально имевшей все шансы для многих путей развития? Теперь же эта страна напоминала огромную электронно-вычислительную машину, и повсюду, куда ни посмотри, как балансиры, болтались нули и единицы – справа, слева, впереди, сливаясь в бесконечности. За иероглифами улиц был либо трансцендентный смысл, либо просто земля. В песнях, которые пели Майлз, Дин, Серж и Леонард, была либо доля божественной красоты истины, либо всего лишь звуковой спектр (во что нынче уверовал Мачо). Освобождение торговца свастикой Тремэйна от холокоста было либо несправедливостью, либо нехваткой духа; кости американских солдат покоились на дне озера Инверэрити либо по какой-то действительно важной причине, либо исключительно на потребу курильщикам и любителям подводного плавания. Единицы и нули. Так образуются пары оппозиций. В доме престарелых «Вечерняя звезда» либо достигнут в некотором роде достойный компромисс с Ангелом Смерти, либо жизнь там есть каждодневное, утомительное приготовление к смерти и умирание. Еще один смысл, скрытый за очевидным, или вообще никакого. Либо Эдипа пребывает в экстатической круговерти настоящей паранойи, либо Тристеро действительно существует. Либо за видимостью унаследованной ею Америки существует что-то вроде Тристеро, либо есть только Америка, а если есть только Америка, то единственным способом существования и обретения хоть какой-то значимости для Эдипы было отчуждение, не тронутое цивилизацией, вписанное в полный круг паранойи.

На следующий день, собравшись с духом, как в самый решительный момент, когда уже нечего терять, она позвонила К. Моррису Шрифту, чтобы выяснить хоть что-нибудь о его таинственном клиенте.

– Он решил лично принять участие в аукционе, – единственное, что сообщил ей Шрифт. – Так что, возможно, вы его там увидите. – Возможно.

Аукцион, как и планировалось, начался в воскресенье днем в одном из самых старых (еще довоенной поры) зданий Сан-Нарцисо. Эдипа пришла одна за несколько минут до начала, в холодном холле, пропахшем воском и бумагой, с блестящим паркетом красного дерева, она встретила Чингиза Коэна, который, увидев ее, искренне смутился.

– Ради Бога, не подумайте, что это конфликт интересов, – с серьезным видом промямлил он. – Просто я не мог удержаться от искушения посмотреть выставленные здесь чудесные мозамбикские треугольники. Позвольте узнать, будете ли вы участвовать в торгах, мисс Маас.

– Нет, – сказала Эдипа, – я пришла из чистого любопытства.

– Нам повезло. Сегодня будет выкрикивать Лорен Пассерина, лучший аукционист на Западе.

– Что будет делать?

– Мы говорим, что аукционист «выкрикивает» лот, – пояснил Коэн.

– У вас ширинка расстегнута, – прошептала Эдипа.

Она смутно представляла, что будет делать, когда таинственный покупатель заявит о себе. У нее мелькнула смутная мысль, что можно закатить бурную сцену так, чтобы пришлось вызвать полицию, и тогда выяснится, кто в действительности этот человек. Она стояла в пятне солнечного света среди кружащих пыльных блесток, стараясь согреться и гадая, что еще можно сделать.

– Пора начинать, – сказал Чингиз Коэн и подал ей руку.

В аукционном зале сидели мужчины в черных шерстяных костюмах, с бледными, жесткими лицами. Каждый, глядя на входящую Эдипу, старался скрыть свои мысли. Над конторкой, словно кукловод, возвышался Лорен Пассерина; глаза его сверкали, профессиональная улыбка не сходила с лица. Он пристально посмотрел на нее, улыбаясь, будто хотел сказать: «Я удивлен, что вы пришли». Эдипа села подальше от всех в конце зала и принялась разглядывать затылки и шеи сидящих впереди, стараясь угадать, кто из них ее искомый незнакомец, ее враг, а может быть, свидетель. Ассистент аукциониста закрыл дверь в холл с солнечными окнами. Эдипа услышала, как щелкнул замок и отозвался легким эхом. Пассерина вскинул руки, словно жрец какого-то туземного племени, как будто взывая к ангелу, сходящему с небес. Аукционист прочистил горло. Эдипа уселась поудобней и стала ждать, когда начнут выкрикивать лот 49.

Примечания