I

Женщины в представлении Профейна-шлемиля всегда связывались с мелкими неприятностями: порванными шнурками, разбитыми тарелками, булавками в новых рубашках. Фина не была исключением. Прежде всего Профейн обнаружил, что он является лишь некой абстракцией для милосердия, заключенной в телесную оболочку. Вместе с маленькими покалеченными зверьками, уличными бродягами, забытыми Богом и отдающими концы, он стал очередным объектом приложения жалости и сочувствия со стороны Фины.

Но Профейн, как всегда, ошибался. Признаки ошибки впервые проявились во время безрадостного празднования, которое устроили Ангел и Джеронимо после того, как Профейн в первый раз отработал восемь часов, охотясь за аллигаторами. Они трудились в ночную смену и вернулись в дом семейства Мендоса около пяти утра.

– Надень костюм, – велел Ангел.

– У меня нет костюма, – ответил Профейн. Ему выдали один из костюмов Ангела. Костюм был мал, и Профейн чувствовал себя неловко.

– Все, что мне сейчас нужно, – заметил он, – так это немного поспать.

– Спи днем, – сказан Джеронимо. – Хо-хо. Ну ты и псих, старик. Сейчас мы пойдем снимать телок.

Тут появилась Фина, теплая и заспанная. Услышав, что намечается гулянка, пожелала принять участие. Работала она с 8 до 4:30, секретаршей, но сейчас была на больничном. Ангел был крайне смущен. Это низводило его сестру до уровня телок. Джеронимо предложил позвать двух знакомых девушек, Долорес и Пилар. Они к разряду телок не относились. Ангел просветлел.

Вшестером они отправились в ночной клуб неподалеку от 125-й улицы, где принялись пить французское вино со льдом. В углу вяло играл маленький ансамбль: вибрафонист и ритм-группа. Музыканты закончили ту же школу, что Ангел, Фина и Джеронимо. В перерывах они подсаживались за столик. Пили, бросали друг в друга кусочками льда. Все болтали на испанском, а Профейн отвечал на итало-американском диалекте, который слышал ребенком у себя дома. Взаимопонимания было примерно на десять процентов, но это никого не волновало. Профейн был всего лишь почетным гостем.

Вскоре сонные глаза Фины рассиялись от вина, она стала меньше говорить и большую часть времени проводила, улыбаясь Профейну. Это привело его в замешательство. Неожиданно выяснилось, что вибрафонист Дельгадо должен завтра жениться, но все еще колеблется. Разгорелся жаркий и бессмысленный спор о женитьбе с аргументами «за» и «против». Пока остальные громко перебранивались, Фина прислонилась лбом ко лбу Профейна и, легко дохнув кисловатым вином, прошептала: «Бенито».

– Джозефина, – дружелюбно кивнул Профейн. У него сразу заболела голова. Она так и сидела, прислонившись к нему лбом, до следующего музыкального номера, а потом Джеронимо оттащил ее и они пошли танцевать. Долорес, толстая и добродушная, пригласила Профейна.

– Non posso ballare, – сказал он.

– No puedo bailar [96], – поправила она и вздернула его на ноги

Мир сразу наполнился клацаньем мертвых костей по омертвевшей коже, звоном металла и сухим стуком деревяшек. Разумеется, он не умел танцевать. По пути с него сваливались туфли. Долорес, тащившая его через зал, этого не замечала. У дверей произошла небольшая возня, и в бар проникли человек шесть подростков в куртках с надписью «Плэйбой». Музыка звенела и грохотала. Профейн скинул туфли – старые черные штиблеты Джеронимо – и принялся плясать в носках. Вскоре возле него вновь оказалась Долорес, и пятью секундами позже ее острый каблук угодил ему прямо в середину ступни. Профейн настолько устал, что даже не вскрикнул. Он дохромал до столика в углу, заполз под него и наладился спать. Когда он вновь открыл глаза, то осознал, что видит солнечный свет. Его тащили по Амстердам-авеню, как гроб с покойником, и пели: «Mierda. Mierda. Mierda…» [97]

Он потерял счет барам. Он надрался. Худшим из воспоминаний осталось пребывание вдвоем с Финой в какой-то телефонной будке. Они рассуждали о любви. Он не помнил, что говорил. Проснувшись в следующий раз – на Юнион-сквер, освещенной закатным солнцем, мучимый жутким похмельем и весь обсиженный холодными голубями, похожими на стервятников, – он смог припомнить только неприятности с полицией, произошедшие после того, как Ангел и Джеронимо попытались протащить под плащами какие-то туалетные принадлежности из мужской уборной в баре на Второй авеню.

Следующие несколько дней время для Профейна шло обратным, или шлемильским, ходом: рабочие часы казались сачкованием, а периоды, когда он подвергался опасности завязать любовную интрижку с Финой, становились непосильным и неоплачиваемым трудом.

Что же он наплел ей в телефонной будке? Этот вопрос вставал перед ним каждую дневную и ночную смену, а также в промежутках между ними, словно вонючий туман испарений, сгущавшийся над каждым люком, из которого ему случалось вылезать. От целого дня пьяных блужданий под февральским солнцем осталось сплошное белое пятно. Он не решался спросить Фину, что же там было. Между ними росло взаимное стеснение, словно они и впрямь наконец переспали.

– Бенито, – сказала она как-то вечером. – Почему мы никогда не говорим?

– Ха, – ответил Профейн, который в этот момент смотрел по телевизору фильм с Рэндолфом Скоттом [98]. – Ха. Я говорю с тобой.

– Как же. Красивое платье. Можно еще кофе… Сегодня убил еще одного крокодила. Ты знаешь, что я имею в виду.

Он знал, что она имеет в виду. Но сейчас здесь был Рэндолф Скотт, холодный и невозмутимый; он держал рот на замке, открывал его только по необходимости и уж тогда произносил правильные слова, не роняя случайных и бесполезных фраз; а по другую сторону мерцающего экрана находился Профейн, который знал, что любое неверное слово приблизит его к уровню улицы ближе, чем хотелось бы, но при этом едва ли не весь его лексикон состоял исключительно из неверных слов.

– Почему бы нам не сходить в кино или еще куда-нибудь? – спросила она.

– Вот, – объявил Профейн, – отличное кино. Рэндолф Скотт играет вот этого шерифа, а другой шериф – вон тот – подкуплен бандитами и день-деньской только и делает, что разводит шуры-муры со вдовой, которая живет на холме.

Через некоторое время Фина ушла, грустная и надутая.

Ну почему, почему ей надо было вести себя так, будто он человеческое существо? Почему он не мог быть просто объектом милосердия? Зачем ей надо было его теребить? Чего она хотела – это был глупый вопрос. Неугомонная девочка эта Джозефина, ласковая и прилипчивая, всегда готовая забраться хоть в самолет, хоть куда угодно еще.

Заинтересованный Профейн решил расспросить Ангела.

– Откуда мне знать, – ответил Ангел, – Это ее личное дело. В офисе ей никто не нравится. Она говорит, что там одни педерасты. Ну, кроме босса, мистера Уинсома, но он женат и потому не в счет.

– Чего она хочет? – спросил Профейн. – Сделать карьеру? А что думает ваша мама?

– Наша мама думает, что всех надо женить или выдавать замуж. Меня, Фину, Джеронимо. Скоро она и тебя возьмет за задницу. А Фина никого не хочет. Ни тебя, ни Джеронимо, ни «Плэйбоев». Не хочет, и все. Никто не знает, что ей нужно.

– «Плэйбои», – задумчиво сказал Профейн. – Ха. Выяснилось, что Фина стала для этой молодежной банды кем-то вроде духовного лидера или, скажем, наседки для цыплят. В школе она узнала про святую по имени Жанна Д'Арк, которая примерно так же опекала солдат, бывших в той или иной степени беспомощными птенцами, не слишком удачливыми в сражениях. Ангел чувствовал, что «Плэйбои» именно такие.

Профейн и не спрашивая знал, что Фина с ними не спит. Спрашивать не было нужды. Очередной акт милосердия. Стать доброй мамочкой для такой группы, считал Профейн, ничего не знавший о женщинах, – это безобидный способ добиться того, с чем, вероятно, мечтает каждая девушка: иметь целую армию поклонников. С тем преимуществом, что здесь она была не последователем, а лидером. Сколько этих «Плэйбоев»? Никто не знает, сказал Ангел. Может, сотни. И все шизеют от Фины. В духовном смысле. Взамен от нее требовалось обеспечение милосердия и сочувствия, чему Фина, вся набитая благостью, была только рада.

«Плэйбои» были до странности унылой бандой. Большей частью они были наемной силой и жили по соседству с Финой; но, в отличие от других банд, в забеге по жизни у них не было своей беговой дорожки. Они были разбросаны по всему городу; не имея географического центра и культурных корней, они предоставляли свой арсенал и удаль в уличных потасовках в распоряжение любой группировки, которой требовались бойцы для разборок. Департаменту по делам молодежи никогда не удавалось предъявить им обвинение: они слонялись повсюду, но представляли собой, как считал Ангел, жалкое зрелище. Главное преимущество добрых отношений с ними было скорее психологическим. Они культивировали строгий и мрачный образ: угольно-черные куртки с названием клана, написанным на спине маленькими кровавыми и корявыми буквами; лица бледные и бесстрастные, как другая сторона полуночи (создавалось впечатление, что там они и обитают: внезапно появившись возле вас на улице, они какое-то время двигались рядом и затем так же внезапно исчезали, словно уходили за невидимый занавес); у всех была крадущаяся походка, голодные глаза и мат-перемат через каждое слово.

Профейну не доводилось сталкиваться с ними вплоть до праздника Святого Эрколе Носорожьего, который приходился на Мартовские Иды и отмечался в соседнем районе, носившем название Маленькая Италия. В тот вечер при полном отсутствии ветра над всей Малберри-стрит сияли растянутые между домами гирлянды разноцветных лампочек, составлявшие причудливые орнаменты и уходившие за горизонт. Под ними устраивались моментальные лотереи с грошовыми выигрышами, шла игра в бинго – вытащи пластикового утенка и получи приз. На каждом шагу торговали жареным мясом, пивом, сэндвичами с сосисками под острым соусом. Наяривали два уличных оркестра: один в конце улицы, другой – посередине. Популярные песни, оперные арии. В вечерней прохладе музыка звучала не слишком громко: звук словно не желал выходить за пределы освещенного пространства. Китайцы и итальянцы сидели на ступеньках, как частенько сиживали летом, разглядывали толпу, гирлянды и дым от жаровен, который лениво и плавно поднимался к лампочкам, но рассеивался, так и не добравшись до них.

Профейн, Ангел и Джеронимо слонялись в поисках телок. Дело было вечером в четверг, и завтра – по остроумным подсчетам Джеронимо – они будут работать не на Цайтсуса, а на правительство Соединенных Штатов, поскольку пятница – тот пятый день недели, в который правительство отбирает пятую часть вашего заработка в качестве подоходного налога. Прелесть вычислений Джеронимо состояла в том, что вместо пятницы мог быть поставлен любой день – или дни – недели, когда надо было посвящать время старому доброму Цайтсусу, но тяжкая депрессия пробивала брешь в лояльности. Профейн принял этот способ мышления вместе с вечеринками днем и беспорядочным чередованием смен, изобретенным начальником Бантом, когда лишь под конец дня выясняется, в какие часы придется работать завтра, и получается странный календарь, в котором вместо ровных отрезков времени просматривается мозаика – каскад и калейдоскоп уличных поверхностей, складывающихся в переменчивый узор в зависимости от солнечного света, лунного света, звездного света, уличного освещения…

Неуютно было Профейну на этой улице. Люди, толпившиеся на тротуаре между всякими ларьками, выглядели ничуть не более логично, чем персонажи сновидений.

– Здесь нет лиц, – пожаловался он Ангелу.

– Зато полно аппетитных задниц, – успокоил Ангел.

– Гляди, гляди, – заволновался Джеронимо. Перед колесом Фортуны стояли с голодными глазами три вертлявые малолетки, – размалеванные, с торчащими грудками и попками.

– Бенито, ты сечешь на макаронной фене. Поди скажи им пару слов.

Позади оркестр шпарил что-то из «Мадам Баттерфляй» [99]. Непрофессионально, не в склад, не в лад.

– Не похоже, что здесь другая страна, – сказал Профейн.

– Джеронимо – турист, – объяснил Ангел. – Хочет поехать в Сан-Хуан, поселиться в «Хилтоне» и шляться по городу, высматривая пуэрториканцев.

Они неспешно приближались к малолеткам. Профейн наступил на пустую банку из-под пива. Поехал. Ангел и Джеронимо рванулись с флангов и подхватили его под руки на полпути к земле. Девчонки обернулись и захихикали, но глазки в темных кругах теней оставались невеселыми.

Ангел покачнулся.

– При виде прекрасных дам, – промурлыкал Джеронимо, – он слабеет в коленках.

Хихиканье стало громче. Где-то неподалеку американский рядовой и японская гейша принялись на итальянском языке подпевать музыке. Представляете, как это выходило у туристов с заплетающимися языками? Девчонки отошли, и трое друзей двинулись за ними, не отставая ни на шаг. Купили пива и нашли свободную ступеньку.

– А вот Бенни умеет лопотать как макаронник, – похвастался Ангел. – Скажи что-нибудь, Бенни, эй.

– Sfacim [100], – сказал Профейн. Девчонки были шокированы.

– Твой друг – пошляк, – возмутилась одна из них.

– Не желаю сидеть рядом с пошляком, – поддержала ее другая, сидевшая возле Профейна. Она поднялась, вильнула попкой и вышла на улицу, где остановилась, отклячив бедро и глядя на Профейна темными щелками глаз.

– Это его имя, – пояснил Джеронимо, – вот и все. Я Питер О'Лири, а этот – Чейн Фергусон. – Питер О'Лири был их старым школьным приятелем; сейчас он учился в семинарии на севере штата, готовился стать священником. В последних классах школы он вел настолько добродетельный образ жизни, что Джеронимо с друзьями, попадая в передряги, всегда назывались его именем. Под именем Питера О'Лири были лишены девственности толпы смазливых малышек, его именем прикрывались, бегая за пивом, которое затем выпивали в его же честь. А Чейн Фергусон был героем вестерна, который они вчера смотрели по телевизору в до»-! о семейства Мсндоса.

– Тебя действительно так зовут? – спросила отошедшая девушка.

– Sfacimento. – На итальянском это означало «разрушение», «гниение», «распад». – Вы не дали мне закончить.

– Тогда ладно, – решила девчонка. – Все не так уж плохо.

Етить тебя в тугую вертлявую задницу, подумал глубоко несчастный Профейн. Другой бы уже закинул тебя выше этих лампочных гирлянд. Девчонке было нс больше четырнадцати, но она уже знала о непостоянстве мужчин. Тем лучше для нее. Ее уже оставили многие постельные партнеры и прочие sfacim, а тот парень, который, возможно, еще остается с ней, тоже готов превратиться в кобеля и сбежать – вот почему сна так сурова. Он не сердился на нее. Он надеялся, что правильно угадал ее мысли, но не мог знать, что отражалось в ее глазах. Они словно впитывали в себя весь уличный свет: жар сосисочных грилей, фонари на мосту, освещенные окна соседних домов, кончики зажженных сигар «Де Нобили», золотой и серебряный блеск оркестровых инструментов и даже сияние невинности, исходившее из глаз отдельных туристов.

Девчонка на тротуаре передернулась.

– Здесь нет никакого ритма.

Это была песня времен Великой Депрессии. Ее пели в 1932-м, в год рождения Профейна. Он не помнил, где ее слышал. Если в ней и присутствовал ритм, то это был ритм сухих бобов, сыплющихся в старое ведро где-то в Джерси. Гул дорожных работ, на которые посылали безработных, ритм идущего под уклон товарняка, набитого бродягами и грохочущего на рельсовых соединениях через каждые 39 футов. Она родилась в 1942-м. В войне ритма не было. Был один шум.

Продавец жаркого напротив них запел. Запели Ангел и Джеронимо. К оркестру на другой стороне улицы подключился итальянский тенор из соседнего дома:

Non dimenticar, che t'i'ho voluto tanto bene,

Ho saputo amar; non dimenticar… [101]

Вся холодная улица внезапно расцвела поющими голосами. Профейну хотелось взять в свои руки пальчики девушки, отвести ее куда-нибудь в теплое место, укрыть от холода, развернуть ее, стоящую на этих дурацких шарикоподшипниковых каблуках, к себе спиной и доказать, что его фамилия действительно Sfacim. Порой он испытывал такое желание – быть грубым и одновременно переполниться глубокой печалью, которая, сочась из его глаз и дырявых туфель, образует на улице одну большую лужу человеческого горя, куда изливается все – от пива до крови, но нет ни капли сострадания.

– Меня зовут Люсиль, – сообщила Профейну девчонка. Две другие тоже представились. Люсиль вернулась и села на ступеньку рядом с Профейном. Джеронимо побежал за пивом, Ангел продолжал петь.

– Чем вы занимаетесь, ребята? – спросила Люсиль. Рассказываю небылицы крошкам, которых хочу трахнуть, подумал Профейн. И поскреб под мышкой.

– Отстреливаем крокодилов, – сказал он.

– Да ну?

Он рассказал ей о крокодилах. Ангел, обладавший буйным воображением, расцвечивал его рассказ красочными деталями. На этой ступеньке они вдвоем ковали миф. Он возник не из страха перед громом, не из снов, не из ежевесеннего удивления перед новым урожаем, сменившим прошлый, и не из прочих закономерных изменений, а из временного интереса, из назревшей под влиянием момента необходимости; это был миф рахитичный и преходящий, подобный уличным оркестрам и сосисочным ларькам на Малберри-стрит.

Вернулся Джеронимо с пивом. Они сидели, пили, разглядывали прохожих и плели канализационные байки. Через некоторое время девчонки возжелали петь. Затем им захотелось поиграть. Люсиль вскочила и поскакала вперед.

– Поймай меня, – крикнула она Профейну.

– О, Боже, – сказал Профейн.

– Ты должен ее догнать, – разъяснила одна из подружек.

Ангел и Джеронимо захохотали.

– Ничего я не должен, – ответил Профейн.

Тогда обе девушки, раздосадованные смехом Ангела и Джеронимо, поднялись и умчались вслед за Люсиль.

– Догоним? – предложил Джеронимо. Ангел рыгнул:

– Выпарим из себя немного пива.

Все трое поднялись и припустили друг за другом неуверенной рысцой.

– Куда они побежали? – спросил Профейн.

– Туда.

Вскоре им стало казаться, что они сшибают людей. Джеронимо едва не получил кулаком по башке. Они гуськом нырнули под пустую стойку и выползли на тротуар. Девчонки вприпрыжку удалялись. Джеронимо тяжело дышал. Они бежали за малолетками, которые резко свернули на другую улицу. Когда приятели завернули за угол, девчонок нигде не было видно. Еще четверть часа они растерянно бродили по улицам, примыкающим к Малберри-стрит, заглядывая в телефонные будки, под машины и за ларьки.

– Никого, – сказал Ангел.

На Мотт-стрит звучала музыка. Неслась из подвала. Они пошли посмотреть. «Клуб. Пиво. Танцы» – гласила вывеска. Они спустились вниз, открыли дверь и действительно обнаружили в одном углу маленький пивной бар, в другом – музыкальный автомат, а между ними – пятнадцать – двадцать довольно странных подростков. Юноши были в строгих университетских костюмах «Лиги плюща», девушки – в вечерних платьях. Из музыкального автомата бренчал рок-н-ролл. Волосы были напомаженными, лифы – открытыми, но атмосфера была приличной, как на добропорядочных деревенских посиделках.

Трое приятелей остановились. Вскоре Профейн увидел Люсиль, отплясывающую в середине зала с подростком, смахивающим на главаря бандитской шайки. Из-за его плеча она показала Профейну язык; Профейн отвернулся.

– Не нравится мне это, – услышал он чей-то голос – Слишком много шума. Закинем в Центральный парк; может, кто-нибудь свистнет.

Профейн покосился влево. Там была гардеробная или примерочная. Ряд крючков, на которых аккуратно, единообразно и симметрично висели плечики с двумя дюжинами черных вельветовых курток, а на спинах у них были красные буковки. Динь-дон, подумал Профейн; страна Плэйбоев.

Ангел и Джеронимо смотрели в ту же сторону.

– Может, лучше пойдем? – предложил Ангел.

Но тут Люсиль поманила Профейна к двери в противоположном конце танцзала.

– Погодите, – сказал Профейн. И пошел плутать между танцующими парами. Никто не обращал на него внимания.

– Ну где тебя носило? – Она взяла его за руку. В комнате было темно. Профейн наткнулся на бильярдный стол. – Здесь, – шепнула Люсиль. И разлеглась на зеленом сукне. Угловые лузы, боковые лузы и Люсиль.

– Могу рассказать одну забавную историю, – начат Профейн.

– Все уже рассказано, – прошептала Люсиль.

В тусклом свете, пробивавшемся из-за двери, ее глаза сливались с зеленым сукном. Профейн словно смотрел сквозь нее на поверхность стола. Юбка задрана, рот открыт, зубы белые, острые, готовые цапнуть Профейна за что угодно, как только он окажется в пределах досягаемости, – да она и впрямь его заманила. Профейн расстегнул ширинку и полез на стол.

Внезапно из соседней комнаты послышался крик, резко замолчал музыкальный автомат, потух свет.

– Черт, – сказала Люсиль, садясь.

– Драка? – спросил он. Люсиль слетела со стола, сбив Профейна с ног. Он упал головой в подставку для киев. Затем ему на живот обрушилась лавина бильярдных шаров. – Силы небесные, – пробормотал Профейн, прикрывая голову. Высокие каблучки стучали по пустому полу танцевального зала, удаляясь и затихая. Профейн открыл глаза. Прямо перед глазами лежал бильярдный шар. Профейн видел белый круг, на котором была цифра 8. Он засмеялся. Ему послышалось, что где-то вдали на улице Ангел зовет на помощь. Профейн с трудом поднялся на ноги, застегнул ширинку и ощупью двинулся во тьму. На улицу он выбрался после того, как кувырнулся через два складных стула и упал, зацепившись за шнур музыкального автомата.

Скрючившись на первой ступеньке за побуревшей балюстрадой, он увидел огромную толпу Плэйбоев, кружившую по улице. Щебечущие девчонки сидели на ступеньках и шеренгами стояли на тротуаре. Посреди улицы последний партнер Люсиль – президент студенческого общества – раз за разом наскакивал на здоровенного негра в куртке с надписью «КОРОЛИ БИ-БОПА» [102]. На периферии толпы среди Плэйбоев мелькали еще несколько королей би-бопа. Юридический диспут, понял Профейн. Ангела и Джеронимо видно не было.

– Сейчас кто-нибудь взорвется, – сказала девчонка, сидевшая на ступеньках прямо перед Профейном.

В толпе, словно игрушки на рождественской елке, весело замелькали лезвия пружинных ножей, железные прутья и армейские ремни с заточенными бляхами. Девчонки на крыльце дружно выдохнули сквозь сжатые зубы. Все смотрели с такой жадностью, будто поставили на того, кто прольет первую кровь.

Чего бы они ни ждали, но ожидания не оправдалась; сегодня обошлось. Вдруг откуда ни возьмись появилась Фина, святая Фина Плэйбоев, и пошла своей сексуальной походкой среди когтей, клыков и резцов. Воздух сразу стал по-летнему мягок; хор мальчиков, распевая «О Salutaris Hostia» [103], поплыл к набережной на ярком розовато-лиловом облаке; предводитель Плэйбоев и главарь Королей би-бопа в знак примирения пожали друг другу руки, в то время как их верноподданные распростерли объятия и принялись обниматься; внезапно наступил мир, а безмятежно сияющая Фина парила над толпой миленьких и толстеньких херувимчиков.

Профейн зевнул, фыркнул и тихо смылся. Всю следующую неделю он размышлял об отношениях Фины с Плэйбоями и в результате серьезно озаботился. В самой банде ничего особенного не было; шпана как шпана. Любовь Фины к ним, несомненно, была лишь духовной и пристойной – истинно христианской. Но сколько же это будет продолжаться? Сколько еще выдержит сама Фина? В ту минуту, когда из-под чопорной личины святой сверкнет лукавый взгляд распутницы, а из-под монашеского облачения выглянут черные кружевные трусики, – вот тут Фина окажется конечным пунктом для приложения полового возбуждения банды и получит все, чего добивалась. А то уже заждалась.

Как-то вечером он пришел в ванную, таща на спине матрац. По телевизору закончился древний фильм с Томом Миксом [104]. Обольстительная Фина лежала в ванне. Ни воды, ни одежды – только Фина.

– Послушай, – сказал Профейн.

– Бенни, я целочка. И хочу, чтобы ты был первым, – дерзко заявила Фина.

Поначалу довод показался ему убедительным. В конце концов, если не он, так какой-нибудь другой окончательно оскотиневший паршивец. Профейн глянул на себя в зеркало. Толстый. Под глазами мешки. Почему она выбрала его?

– Почему я? – спросил он. – Прибереги это для парня, за которого выйдешь замуж.

– Да кому нужно это замужество, – сказала Фина.

– Боже, что подумает сестра Мария Аннунциата? Сейчас ты приносишь много добра – мне и этим несчастным подросткам на улицах. Хочешь, чтобы все это было увековечено в книгах? – Кто бы мог подумать, что Профейну придется использовать такие аргументы? Глаза Фины горели, она медленно и сексуально изгибалась, смуглые и волнительные округлости манили, как зыбучие пески.

– Нет, – сказал Профейн. – Выметайся отсюда, я хочу спать. И не вздумай жаловаться брату. Он полагает, что его сестра не станет трахаться с кем попало.

Фина вылезла из ванны и накинула халат.

– Очень жаль, – вздохнула она.

Профейн швырнул в ванну матрац, плюхнулся на него и закурил. Фина выключила свет и закрыла за собой дверь.

II

Вскоре опасения Профейна по поводу Фины наихудшим образом оправдались. После нескольких ложных приступов тихо и неприметно пришла весна: проливные дожди и буйные ветры перемежались засухой и безветрием. Аллигаторов в канализации осталась лишь горстка. Теперь в распоряжении Цайтсуса стрелков было больше, чем нужно, и Профейн, Ангел и Джеронимо стали работать неполный день.

Профейн все острее ощущал себя чужим в подземном мире. Количество аллигаторов потихоньку сокращалось, и у Бенни постепенно стало складываться впечатление, что он теряет друзей. Да ладно, уговаривал себя Профейн, что я им, Франциск Ассизский, что ли? Я не беседую с ними и не люблю их. Я их отстреливаю.

Жопа ты, отвечал адвокат дьявола. Сколько раз они, булькая в вонючей жиже, приходили к тебе из мрака, словно искали старого друга. Ты никогда не думал, что они жаждут смерти?

Профейн припомнил аллигатора, которого преследовал в одиночку почти до самой Ист-Ривер через Приход Фэйринга. Крокодил еле волочил лапы, позволяя подойти совсем близко. Сам лез под пулю. Бенни вдруг почудилось, что как-то в пьяном угаре, слишком обессилев и окосев, чтобы нормально соображать, он поставил свою подпись на договоре под отпечатками лап аллигаторов, которые теперь стали призраками. Выходило так, будто и впрямь существовал некий договор, соглашение, по которому Профейн даровал смерть, а аллигаторы давали ему работу – баш на баш. Они были нужны ему, а сами если и нуждались в нем, то только потому, что где-то в их куцых мозгах с незапамятных времен сохранилось представление о том, что крокодильчиками они были всего лишь очередным модным предметом потребления наряду с бумажниками и дамскими сумочками, сделанными из кожи их предков, и прочей дребеденью на прилавках универмагов «Мэйси» по всему свету.