А.В.Пыльцын
      Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина
      Рецензенты А. И. Величко,
      член Национального союза журналистов Украины,
      главный редактор Харьковской областной газеты "Слово ветерана";
      В. К. Вохмянин,
      ведущий специалист Управления культуры Харьковской
      облгосадминистрации, член Совета харьковского отделения
      Украинского научно-исторического общества;
      В. Г. Таранов,
      доктор технических наук, профессор Харьковской государственной
      академии городского хозяйства
      Всем офицерам, штрафникам и их командирам 8-го Отдельного штрафбата 1-го Белорусского фронта, трудными дорогами войны дошедшего до Берлина, посвящается.
      ВСТУПЛЕНИЕ,
      или слово к читателю,
      в котором автор объясняет причины, побудившие его написать эту книгу, и выражает сердечную благодарность всем, кто вдохновил его на этот
      труд и помог в его осуществлении
      Освистанные смертным ветром,
      в буранах, ливнях и в пыли,
      мы километр за километром
      к своей заветной цели шли.
      Алексей Сурков
      Свою часть Великой Отечественной войны я прошел командиром взвода и роты в офицерском штрафном батальоне. Много лет меня волновала атмосфера какого-то странного умолчания в литературе, прессе и вообще в средствах массовой информации истории этих штрафных батальонов. Как известно, они стали создаваться в 1942 году после приказа Народного Комиссара Обороны СССР No 227, знакомого многим как Приказ Сталина "Ни шагу назад!". Но нигде, ни в различного рода публикациях, ни в военных мемуарах видных военачальников об этих батальонах ничего не говорится, а в Советской военной энциклопедии о штрафных частях сказано только в общем и применительно к армиям других стран. Даже нам, имевшим непосредственное отношение к этим воинским подразделениям, соответствующие органы тогда настоятельно рекомендовали не распространяться о них. Надо сказать, что и о нашем 8-м Отдельном штрафном батальоне 1-го Белорусского фронта впервые открыто было упомянуто только в 1985 году - в очерке обозревателя "Комсомольской правды" И. Руденко. А в 1995 году корреспондент российского телевидения Александр Афанасьев в серии телепередач к 50-летию Великой Победы под общим названием "Моя война" подробно раскрыл сущность боевых действий нашего штрафбата.
      Тем не менее продолжали появляться (особенно в "перестроечные" годы) публикации, в которых либо недостаточно осведомленные, либо ангажированные авторы, поддавшиеся тогдашней моде охаивать нашу военную историю, представляли эти необычные воинские формирования общими словами, не находя различий между фронтовыми офицерскими штрафными батальонами и армейскими штрафными ротами.
      Однако, несмотря на их общую принадлежность к понятию "штрафные", да, может быть, и на возложение на тех и на других особо сложных боевых задач, это были совершенно разные воинские формирования: они не были похожи прежде всего по составу (штрафбаты состояли из проштрафившихся офицеров, штрафные же роты - из рядовых и сержантов, а часто и из уголовных элементов, этапируемых на фронт из мест заключения), а также по организации, уровню боевых навыков и боевого опыта.
      Об особенностях использования в боях именно офицерских штрафных батальонов, о некоторых подробностях их штатной организации, вооружения и о том, что пришлось пережить за время пребывания в таком штрафбате, я и рассказываю в этой книге. Что же привело меня к мысли начать работу над ней? Все послевоенные годы я все-таки надеялся на то, что из множества бойцов штрафбатов (их создавалось по 1-2 на каждый фронт, а фронтов было: Белорусских - 3, Украинских - 4, Прибалтийских - 2, да еще Ленинградский, Карельский и т.д.) найдется кто-нибудь, кто сможет правдиво, более или менее подробно, на фактическом материале рассказать об этих уникальных формированиях Великой Отечественной как бы изнутри. Но, увы...
      Мои боевые друзья по штрафбату (и в первую очередь моя жена Маргарита, с 1944 года прошедшая с нами последние версты войны) многие годы подталкивали меня на этот нелегкий, ответственный труд - написать для современников и потомков свои воспоминания о войне.
      И вот, видимо, само время повелело мне взяться за это нужное и важное, на мой взгляд, дело. Особенно теперь, когда многих из моих боевых товарищей уже не стало. Мой долг и перед их памятью, и перед своей все еще бунтующей по многим поводам совестью заставил меня написать эту книгу.
      Сберечь историю всего нашего героического поколения так важно сейчас, когда она, эта история, порой так бессовестно, тенденциозно искажается, извращается некоторыми, с позволения сказать, историками, писателями, да и просто временщиками, стремящимися на сенсационной полуправде нажить капиталы в буквальном и переносном смысле этого слова.
      На мои довольно долгие годы жизни вообще (мне скоро "стукнет" 80!) и 40-летней армейской службы в частности выпало много событий, много встреч с людьми, в том числе и весьма известными. Главная моя цель - через людей, с которыми меня сталкивали обстоятельства, через события, которыми заполнялась жизнь, показать то непростое, но поистине героическое время, которое осталось теперь лишь в памяти представителей нашего, увы уходящего, поколения победителей.
      Попытки вторгнуться в эту область истории людей, не варившихся в адовых котлах, какими были штрафные офицерские батальоны, а иногда и просто ставящих себе целью умышленное искажение истории Великой Отечественной войны, создают неправильные представления о штрафбатах, занимающих в той истории свое место и сыгравших свою (именно свою!) роль.
      Поскольку дневников мы не вели (офицерам переднего края, мягко говоря, это было "не с руки"), самое трудное, что вначале казалось мне вообще непреодолимым - это огрехи и провалы памяти, коварной памяти, с годами растерявшей многие детали событий, названия сел и городов, в которых они происходили, фамилии и имена бойцов и командиров, с которыми бок о бок довелось прожить и пережить то лихолетье. А ко всему этому, еще и отсутствие возможности обратиться к военным архивам, теперь оказавшимся в другом государстве (я имею в виду Россию, так как место моего жительства Украина).
      Поэтому моя безмерная благодарность тем, кто помог мне восстановить в памяти многое из забытого.
      Это, в первую очередь, мои боевые друзья, с которыми мне посчастливилось разделить судьбу офицеров, волею судеб оказавшихся в штрафном батальоне, не будучи штрафниками, с кем хлебнул я вдоволь фронтовой жизни и кто смог своими воспоминаниями существенно обогатить материал, вошедший в эту книгу.
      Это один из самых близких мне фронтовых товарищей - Валерий Захарович Семыкин, ныне подполковник в отставке, живущий под Воронежем и жестоко страдающий от последствий глубочайшего инсульта, но, несмотря на это, нашедший в себе силы прислать мне запомнившиеся ему очень важные сведения о нашей жизни на фронте.
      Это и Петр Иванович Загуменников, тоже подполковник, живший до последнего времени в Полтаве, но, к сожалению, закончивший свой земной путь за 2 дня до 60-летия начала Великой Отечественной. Он успел прислать мне незадолго до этого прискорбного дня десятки страниц собственных воспоминаний о первых днях создания и первых боевых делах нашего штрафбата, когда меня еще в нем не было.
      Огромную помощь мне оказал мой земляк и боевой товарищ Алексей Антонович Афонин, живущий под Новосибирском, своими письмами (несмотря на постигшую его слепоту).
      Это и другие мои боевые друзья-побратимы, которым, к сожалению, не суждено уже увидеть книги, к работе над которой они так настойчиво склоняли меня, когда мы встречались на "круглые" годовщины нашей Победы и чьи бесценные воспоминания легли в основу этой работы.
      А дорогие моей памяти их имена, упоминаемые мною в описании боевых действий и фронтового быта, - эти имена по праву могли быть среди моих соавторов. Мне никогда не забыть уже ушедших из жизни генерала Филиппа Андреевича Киселева, офицеров Василия Корнеевича Цигичко, Моисея Иосифовича Гольдштейна, Алексея Григорьевича Филатова и многих других, в том числе и здравствующих ныне, фамилии которых читатель найдет в главе Х этой книги.
      Судьбе было угодно, чтобы именно в дни, когда я работал над этой книгой, мне встретился майор в отставке Семен Емельянович Басов, бывший еще в 1943 году в нашем 8-м ОШБ штрафником. Угодил он туда военинженером 3-го ранга после побега из немецкого плена, чтобы искупить свою вину, хотя в плен он не сдавался, а попал по не зависящим от него обстоятельствам.
      Не представляю себе, смог ли бы я восстановить даты событий, названия многих городов, рек, рубежей обороны и наступления, если бы кроме свидетельств своих друзей-однополчан не воспользовался мемуарами таких известных личностей, вошедших в историю Второй мировой войны, как маршалы Советского Союза Г. К. Жуков, К. К. Рокоссовский, генералы А. В. Горбатов,
      П. И. Батов, С. М. Штеменко и многие другие, а также официальной справочной военно-исторической литературой.
      Неоценимую помощь в поиске данных о событиях тех лет, о полководцах, под чьими знаменами нам довелось сражаться, об оружии и военной технике времен Великой Отечественной оказал мне Харьковский исторический музей, особенно его сотрудники Валерий Константинович Вохмянин, Валентина Анатольевна Сушко, Ольга Леонидовна Пенькова.
      Раздобыть топографические карты, по которым я смог восстановить хронологию событий и "привязать" их к реальной местности, помогли мне мои добрые, уже послевоенные друзья Борис Николаевич и Алевтина Андреевна Жарехины из Белоруссии, а также мой двоюродный брат Станислав Васильевич Баранов, советский офицер в отставке, долгие годы, еще до развала СССР, работавший в Польше и Германии и хорошо знающий эти страны.
      Всем этим людям и организациям моя искренняя и безмерная благодарность. Особую признательность выражаю межрегиональной общественной организации общества "Знание" г. Санкт-Петербурга и Ленинградской области, ее председателю Сергею Михайловичу Климову, Антонине Васильевне Ружа, редактору Галине Алексеевне Капитоновой и всему редакционно-издательскому коллективу во главе с Альбиной Ивановной Сергеевой, без доброго содействия которых эта книга могла бы и не выйти в свет.
      Главное в своей работе над этой книгой я определил так: сложив свою память с памятью моих боевых друзей, создать более или менее цельный, зато истинно правдивый рассказ о том, что нам довелось увидеть, пережить и прочувствовать как в штрафбате, так и в ту, уже ушедшую, эпоху вообще.
      В этой книге нет ничего придуманного, никаких художественных домыслов, а за невольную неточность в некоторых датах и именах, географические и топографические огрехи читатель, надеюсь, меня простит.
      Конечно же, мою жизнь в штрафбате нельзя оторвать от всего, что ей предшествовало, и от того, как она повлияла на мою последующую воинскую службу и жизнь вообще. Поэтому по ходу изложения мне пришлось совершать экскурсы и в "доштрафное" время воинской службы, и даже в детские годы, ибо все это формировало и взгляды, и сознание, и мировоззрение, которые тем или иным образом проявлялись в боевой обстановке. Да и хотелось как-то оттенить те моменты, которые так или иначе способствовали возникновению того самого советского патриотизма (который многие современные грамотеи унизительно называют "совковым"), который обеспечил победу нашего народа в священной войне, ставшей уже историей прошлого века.
      Тем более что появилось много "искателей правды", которые во всей непростой военной истории нашей страны почему-то выискивают только негатив. Эти политические перевертыши, да и просто заблудившиеся в истории искажают, а чаще стараются оболгать и опошлить историю поистине великой войны и нашей Родины. Однако истина, гласящая, что высшей формой преступления является предательство прошлого, никогда не перестанет быть истиной.
      Те, кто задался целью изуродовать правду прошлого, сеют в умах пришедших нам на смену поколений определенный нигилизм, неверие в героизм советского народа, его высокий патриотизм, проявленные в годы смертельной опасности, нависшей над Отечеством.
      Как прекрасно ответил им поэт Ярослав Смеляков:
      Я не хочу молчать сейчас,
      когда радетели иные
      и так и сяк жалеют нас,
      тогдашних жителей России.
      Быть может, юность дней моих,
      стянув ремень солдатский туже,
      была не лучше всех других.
      Но уж конечно и не хуже.
      Мы грамотней успели стать,
      терпимей стали и умней,
      и не позволим причитать
      над гордой юностью своей.
      Для человека естественно ностальгировать по времени своей молодости. Моя работа над книгой тоже ностальгия, но не столько по времени, выпавшему на нашу боевую юность, сколько по той высокой любви к Родине, которая помогла нам преодолеть неимоверные трудности, именно по любви к тому Отечеству, за которое полегли в землю мои боевые друзья, те офицеры-штрафники, с кем довелось мне делить их фронтовую непростую судьбу, и мои братья, и миллионы советских людей, беззаветно любивших Родину. И этого у нас не отнять до самой кончины.
      А завершить свое вступление мне хочется тоже стихами, но написанными моим сыном Александром как обращение уже к своим детям, к совсем юному поколению:
      Замрите, слушайте, смотрите, ребятишки,
      дыханье затая, став чуткими вдвойне:
      ведь вы последние девчонки и мальчишки,
      которым суждено услышать о войне
      от тех, кто сам все это вынес,
      кто видел смерть, но победил...
      ГЛАВА 1
      Откуда мы родом. Под репрессиями. Особенности военного обучения в школе. Начало войны. Мой первый командир-политрук. Военное училище, лейтенант. На границе. Направление - фронт. Уфа.
      За что в штрафбат?
      Начну со своей родословной. На первый взгляд, это может представить мало интереса для современного читателя, но для характеристики той эпохи, в которой формировалось мировоззрение нашего поколения, и мое в частности, все-таки, считаю, имеет определенное значение.
      Родился я в конце 1923 года в семье железнодорожника на Дальнем Востоке, в одном из районов Хабаровского края.
      Наш дом стоял так близко к железнодорожным путям, что когда проходил поезд, всегда дрожал, будто тоже собирался тронуться в дальний путь, и настолько мы привыкли к этой близости и шуму, что когда перешли жить в новый, более отдаленный от рельсовых путей дом, то долго не могли привыкнуть к, казалось бы, неестественной тишине.
      Отец мой, Василий Васильевич Пыльцын, родился в 1881 году. Костромич, по каким-то причинам (говорил об этом весьма неохотно и туманно), то ли от жандармского преследования, то ли от неудачной женитьбы, сбежавший на Дальний Восток и даже поменявший свою фамилию, которая у него ранее была, кажется, Смирнов.
      По тому времени отец был достаточно грамотный человек, имевший в доме обширную библиотеку классиков и многолетнюю подшивку дореволюционного журнала "Нива". На всей моей детской памяти он был бригадиром путейцев, а затем и дорожным мастером на железной дороге. Вообще - мастер он был на все руки. Домашняя замысловатая мебель и многое из металлической кухонной утвари, всякого рода деревянные бочки и бочонки под разные соленья и моченья были сделаны его собственными руками.
      В семье он был настолько строг, что мы, дети, боялись одного его взгляда, хотя он никогда не пускал в ход ремень и не поднимал на нас свою увесистую руку.
      Несмотря на широкую общественную деятельность, особенно в области оборонных кружков типа "осоавиахим" и пр., он всегда был беспартийным.
      В 1938 году за халатность, допущенную его подчиненным при организации работ по замене лопнувшего рельса, что едва не привело к крушению пассажирского поезда, отец был осужден на три года лишения свободы. Вышел из заключения к самому началу Отечественной войны. Обладал он странной особенностью весьма громко разговаривать сам с собой и как-то без свидетелей откровенно негативно высказался по поводу того, что "Гитлер облапошил всех наших "гениальных" вождей", главный из которых (т.е. Сталин) попросту "просПал Россию". (Здесь я из этических соображений заменил одну букву в отцовской фразе.) Кто-то услышал это, донес на него куда нужно ("стукачей" тогда было немало), и отец в соответствии с тогдашними порядками был репрессирован: выслан с Дальнего Востока куда-то на Север или в Сибирь, где его след и пропал.
      Мама моя, Мария Даниловна, была моложе отца на целых 20 лет и происходила из семьи простого рабочего-путейца, сибиряка, истинно русского (как тогда говорили, "чалдона") Данилы Леонтьевича Карелина.
      Моя бабушка по материнской линии Екатерина Ивановна (девичья фамилия Смертина) происходила из Хакасии. (Дед рассказывал, что он ее выкрал из соседнего хакасского селения). Оба родителя мамы были неграмотны (правда, бабушка Катя умела удивительно сноровисто и чуть ли не на ощупь считать деньги.)
      А маму мою, не знавшую грамоты, но помнящую несметное количество метких народных пословиц и поговорок, учил грамоте я, став учеником первого класса, хотя бегло и уверенно читал давно, лет с четырех-пяти. По моему настоянию она стала посещать кружок "ликбеза", и я ее "курировал". Мама довольно успешно освоила азы грамоты, стала не бойко, но уверенно читать и правда с трудом - писать. На большее у нее не было ни времени, ни терпения. Однако этой грамотности ей хватило, чтобы с началом войны, когда мужское население "подчистила" мобилизация, освоить должность оператора автоматизированного стрелочного блокпоста на станции Кимкан Дальневосточной железной дороги, где она проработала еще не один год после окончания войны, заслужив правительственные медали "За трудовое отличие", "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" и высшую профессиональную награду - знак "Почетный железнодорожник".
      Семья наша до войны не относилась к разряду богатых, но даже тяжелый, голодный 1933 год мы пережили без трагических потерь. В основном нас кормила тайга. Отец, заядлый охотник, снабжал нас дичью. Помню, в особенно трудную зиму каждый выходной уходил в тайгу с ружьем и приносил то одного-двух зайцев, то нескольких белок или глухарей, и мясом мы были, в общем, обеспечены. Да еще выделывал отец и сдавал беличьи и заячьи шкурки, приобретая на вырученные деньги муку и сахар. Кроме того, с осени он брал небольшой отпуск и уходил в ту же тайгу на заготовки кедрового ореха. Приносил его домой мешками, приспособился собственноручно изготовленным прессом давить из его зерен отличное "постное" масло, а остававшийся жмых мама использовала для изготовления "кедрового молока" и добавок в хлеб, который пекла из небольшого количества муки, перемешанной с имевшимся тогда в открытой продаже ячменным и желудевым "кофе" да овсяным толокном.
      Спасала нас и семейная традиция делать различные заготовки дикорастущих плодов, грибов, растений. Эти заготовки спасали нас не только от голода, но и от свирепствовавшей тогда на Дальнем Востоке цинги. Мы с детства были приучены к сбору ягод и грибов и хорошо их знали. Собирали и в большом количестве сушили грибы - маслята, моховики и главный гриб - белый! На соление брали большие белые грузди, рыжики и лисички, но особый грибной деликатес был у нас - беляночки и волнушечки...
      Фруктами Дальний Восток небогат, но зато ягод!!! В ближайшей тайге мы находили земляничные поляны, кусты жимолости, целые заросли малины, терпкую продолговатую, крупную зелено-спелую ягоду (по-местному, "кишмиш"), дикий виноград, да еще рябину и черемуху, а подальше, с так называемых "ягодных марей" приносили полные туеса голубики, брусники, морошки. Так же далеко ходили по весне на сбор черемши, этого дикорастущего широколистного чеснока, настоящего кладезя витамина С, главного "доктора" от цинги.
      Отец и дед занимались и рыбной ловлей, но не на удочку, а при помощи так называемых "морд", или сплетенных из ивовых прутьев вершей для ловли рыбы. И почти каждый вечер ходил отец после работы на недалеко протекавшую бурную, студеную речку забирать улов. Иногда приносил "мелочь", а в период нерестового хода лососевых - и красную рыбу: горбушу, кету или кижуча,
      некоторые экземпляры которых достигали 6-8 килограммов (в этом случае появлялась у нас и красная икра). И все это и варилось, и жарилось, и засаливалось, и сушилось. А в общем - все шло к столу...
      Семья наша не была набожной. Отец, по-моему, всегда был откровенным атеистом, хотя поддерживал, скорее, не религиозные, а обрядовые праздники. Мама тоже к этим праздникам относилась с почтением, но тем не менее у нас никогда по-настоящему не соблюдали ни малых, ни "великих" постов. Зато на масленицу пекли огромное количество блинов, на пасху - красили яйца. А когда в 30-е годы открыли магазины со странным названием "Торгсин", в которых скупали у населения золотые, серебряные изделия и всякого рода украшения из драгоценных камней в обмен на белую муку-крупчатку, сахар и прочий дефицит, то мама в первую очередь снесла туда золотые нательные кресты и только после этого другие, невесть какие богатые украшения, оставив себе все-таки любимые золотые малюсенькие серьги. А в годы моей активной атеистической "деятельности" в так называемом СВБ (Союз воинствующих безбожников) мы, ребятишки, с особенным усердием и упоением ставили для взрослых массу "безбожных" спектаклей. Вот тогда по моей просьбе мама без особого сопротивления (и с одобрения отца) сняла из "красного" угла висевшую там большую икону Божией Матери и отдала ее моей бабушке.
      В нашей семье всего родились семь детей, но трое умерли еще в раннем детстве (что по тому времени не являлось редкостью), и до начала войны нас дожило четверо: два моих старших брата, моя младшая сестра и я.
      Пытался я несколько раз составить генеалогическое древо нашего рода, но отец мой никогда не посвящал нас в свою родословную, и дальше своего деда Данилы и бабушки Кати по материнской линии я так ничего и не узнал. Да в те годы как-то и не принято было искать свои корни: мало ли что "раскопаешь". А вот по боковым ветвям мне хорошо были знакомы другие дети и внуки Карелиных, жившие недалеко от нас. Это брат мамы,
      Петр Данилович, тоже дорожный мастер, коммунист, угодивший в 1937 году совершенно неожиданно под репрессивный каток и бесследно исчезнувший где-то на бескрайних просторах Крайнего Севера. Остались у него больная жена и пятеро детей, которым удалось выучиться, пережить войну; многие из них живы и теперь.
      Должен честно сказать, что тогдашние аресты и поиски "врагов народа" заражали многих, в том числе и нас, младших школьников (помню, например, как мы, ученики 2-3-го класса по подсказке некоторых учителей искали на обложках своих школьных тетрадей в васнецовских стилизованных рисунках по былинной тематике якобы замаскированные надписи, наподобие "Долой ВКП(б)", и если не находили, то значит, "плохо искали"). А вот внезапные аресты наших близких, за кем никто из окружения никаких преступлений не видел, мы воспринимали как досадные ошибки при таком масштабном деле разоблачения вредителей и вообще всяческих врагов народа (тогда широко пропагандировалась известная пословица "лес рубят - щепки летят").
      Но что удивительно: наряду с этой широкой кампанией поиска "врагов" происходило мощное воздействие на умы (и не только молодежи), воспитывавшее любовь к нашему строю и идеалам коммунизма. Достаточно вспомнить только фильмы и патриотические песни того времени. И это необычайно обостряло и то чувство любви к родине, и то сознание высокого патриотизма, с которыми мы вступили в священную войну против гитлеровской фашистской Германии.
      Репрессии тех лет кроме упомянутого мною моего дяди не затронули, к счастью, других родственников. Так, мамина младшая сестра Клавдия Даниловна (1915 года рождения), несмотря на репрессированного брата, работала телеграфисткой на узловой железнодорожной станции, по тому времени - на весьма ответственной должности. Замуж она вышла за инженера Баранова Василия Алексеевича, с первых дней войны ушедшего на фронт, а после войны ставшего офицером КГБ. Работал он в этой ипостаси все послевоенные годы в Риге и умер в 1970 году. Их сын, мой двоюродный брат Станислав, 1938 года рождения, добровольно поступивший в погранвойска и окончивший в свое время Военное училище погранвойск, из-за преследований и угрозы репрессий уже со стороны латышских властей, поскольку попал в черный список "красных ведьм", был вынужден покинуть Латвию в 1991 г.
      Как я уже говорил, у меня было два брата. На старшего из них, Ивана (1918 года рождения), я был так похож внешне, что нас часто путали даже знакомые. Так вот, Иван отличался разносторонними способностями: прекрасно играл на самых разных музыкальных инструментах, удивлял всех талантом рисовальщика, считался одаренным в математике (его учитель иногда за оригинальные решения задач выставлял ему вместо "пятерки" "шестерку"). Кстати, сразу же по окончании 10 классов он был приглашен на должность учителя математики в нашу поселковую школу-семилетку. В 1937 году он был призван на военную службу в береговую охрану Тихоокеанского флота, где успешно выполнял роль учителя в группах ликвидации малограмотности и неграмотности среди красноармейцев и краснофлотцев, одновременно освоив специальность радиста. В 1942 году был направлен в действующую армию и, находясь в составе 5-й Ударной армии Южного фронта, "гвардии сержант Пыльцын Иван Васильевич... в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 18 сентября 1943 года" - так было написано в похоронке.
      Второй брат, Виктор, старше меня на три года, особыми талантами не выделялся, разве только унаследовал от отца (да и похож был на него) манеру разговаривать сам с собой вслух, особенно во сне, да отличался особой аккуратностью и педантизмом. После окончания школы год поработал на железной дороге помощником дежурного по станции. А затем, в 1939 году, был призван в воздушно-десантные войска на Дальнем Востоке. Незадолго до начала войны бригаду, в которой он служил, перебросили на Украину, где ему довелось и встретить первые удары фашистской военной машины, и испытать горечь отступления. При обороне Северного Кавказа он был ранен, лечился в госпиталях и погиб (вернее - пропал без вести) в декабре 1942 года где-то под Сталинградом.
      Сестра моя Антонина Васильевна (1927 года рождения) неоднократно избиралась в наш поселковый Совет депутатов трудящихся. В 1948 году она переехала на жительство в Ленинград, где работала с секретным делопроизводством в одном из райвоенкоматов города.
      ...До 7-го класса я учился в нашей поселковой школе (там я вступил в комсомол), а с 8-го класса - в железнодорожной средней школе города Облучье, расположенного невдалеке.
      В 1938 мой отец был осужден за халатность, а старший брат служил в армии, и на небольшую зарплату Виктора маме было невозможно платить за мое обучение и проживание в интернате. Тогда я по собственной инициативе написал Наркому путей сообщения Л. М. Кагановичу письмо, в котором рассказал о трудностях нашей семьи в обеспечении моего желания дальнейшей учебы, в том числе и то, что отец-железнодорожник осужден за халатность.
      Вскоре я, школьник, получил правительственное письмо, в котором распоряжением Наркома мне обеспечивались за счет железной дороги все виды платежей за обучение до получения среднего образования и проживание в интернате при школе, а также бесплатный проезд по железной дороге к месту учебы и обратно.
      Я хорошо запомнил характерную подпись на официальном бланке письма: "Л. Каганович" (особо запомнилась большая, несоразмерно высокая заглавная буква "Л" (Лазарь). Так что учеба в Облученской железнодорожной средней школе на все три года мне была обеспечена.
      Как я узнал позже, муж моей тети Клавдии Даниловны в детстве совершил более отчаянный поступок. Когда его после 6-го класса не допустили к дальнейшей учебе (по крайней бедности), он, 14-летний паренек из глухой деревни под Ярославлем, сам поехал в Москву, добился там приема у Надежды Константиновны Крупской, которая тогда была заместителем Наркома просвещения РСФСР. В результате - распоряжение Наркомпроса: "Принять Баранова Василия в школу-семилетку". А дальше - техникум и т.д.!
      Так случилось, что и меня с сестрицей, и моих двоюродных сестру и четырех братьев - детей репрессированного дяди моего Петра Карелина и вырастили, и воспитали, и поставили на ноги наши матери, оставшиеся без мужей. И слава им, обыкновенным русским женщинам, вечная добрая наша память.
      В отличие от нашей поселковой школы здесь мы ежедневно после уроков занимались в разных оборонных кружках, и это фактически была хорошо организованная военная подготовка. Штатных военруков у нас не было, а в определенное время в школу или в интернат приходили к нам настоящие сержанты из воинских частей, располагавшихся в городе, и тренировали нас по всем оборонным, как тогда говорили, предметам. Некоторые мальчишки, кроме того, ходили на занятия в аэроклубы, где учились и самолетом управлять, и с парашютом прыгать, что давало им преимущество - уже после 9-го класса поступать в летные училища.
      Военная организация школы состояла из взводов (классов) и рот (всех одноуровневых классов). Так, например, три десятых класса составляли роту. В масштабе всех 8-10-х классов школы это был "юнармейский батальон". Старосты классов были командирами взводов, а наиболее старательный из них назначался на должность командира роты. Самый старший по возрасту из учеников 10-х классов был комбатом, а когда меня избрали еще в 9-м классе комсоргом школы, то и должность определили - "батальонный комиссар". Естественно, комсорги классов были "политруками рот". И как серьезно относились мы к этим своим "юнармейским" обязанностям! Даже по "юнармейскому чину" нашивали на рубашки или пиджаки петлички с соответствующими армейским знаками различия вырезали из жести квадратики ("кубари") или прямоугольники ("шпалы") и весьма этим гордились. И величали нас, соответственно, меня, например: "товарищ юный батальонный комиссар". Вот так прививались и уважение к армии, и даже кое-какие командные навыки.
      10-й класс мы закончили в 1941 году, за два дня до ставшей роковой для всей страны даты - 22 июня, и сразу после выпускного вечера на следующий день поехали в районный центр (тогда город Облучье входил в Бирский район с центром на станции Бира), чтобы определиться в военные училища. Тогда было повальное увлечение военными училищами (летными, танковыми, артиллерийскими и т.д.), а я выбрал для себя (с учетом семейной традиции и из чувства благодарности за бесплатное обучение) Новосибирский военный институт инженеров железнодорожного транспорта. Но все наши планы и мечты враз сломала заставшая нас в райцентре весть о начале войны И сразу, как по команде, к райвоенкомату стеклась огромная очередь людей, стремящихся скорее влиться в ряды вооруженных защитников.
      Двое суток нас, выпускников школ, держали в неведении относительно наших заявлений (я тут же передумал и написал заявление в Танковое училище), а потом сообщили, что все военные училища уже полностью укомплектованы и мы призываемся как красноармейцы. На сбор нам дали два дня. Быстро разъехались мы по домам, собрали вещи. Недолгие проводы были с родными, и вскоре эшелоны развезли нас по разным районам Дальнего Востока.
      Я с несколькими своими школьными товарищами оказался в эшелоне, который вез нас на запад, но радость наша была недолгой: довез он нас через двое суток только до города Белогорска, всего километров за триста от места призыва, где мы все влились во вновь формируемый 5-й армейский запасной стрелковый полк 2-й Краснознаменной Армии Дальневосточного военного округа, ставшего уже именоваться фронтом, хотя и не действующим.
      Этот спешно развертывавшийся полк еще не имел достаточного количества командного состава, а эшелон за эшелоном привозили сюда, казалось, несметное количество призванных и мобилизованных.
      Ротой, в которую я попал, командовал младший политрук Тарасов Николай Васильевич. Я хорошо запомнил этого первого в моей армейской жизни командира, высокого, стройного, уже успевшего устать от бессонных ночей, но не потерять при этом какого-то мудрого спокойствия. Всего-навсего с двумя "кубарями" в петлицах (а я-то в школе "целых две шпалы" носил!), он тем не менее успевал справляться с ротой более чем из пятисот человек, в основном, необученных разновозрастных людей, большинство из которых были или малограмотными, или неграмотными вообще (такой контингент поступал в первые дни мобилизации, особенно из таежных поселков).
      Наш первый ротный командир сразу выделил тех, кто окончил средние школы, и буквально с первого взгляда определил, кто может временно исполнять обязанности командиров взводов, отделений (мне была определена должность командира взвода). И вся эта вчера еще не управляемая масса людей стала постепенно организовываться в воинские коллективы. На второй день повел он нас в баню (палатки с душевыми установками). Нас постригли наголо, мы помылись и обмундировались, став настолько одинаковыми, что даже своих друзей не узнавали, не говоря уже о том, что на первых порах не могли определиться, кто в чьем взводе. Однако постепенно рота обретала воинские очертания.
      Определили нас в палаточный лагерь, который оказался более чем в 3 километрах от столовой, и вот всю эту дорогу наш младший политрук Тарасов успевал и ободрять, и обучать строевому или походному шагу, а мы, "командиры взводов", старались помогать ему в меру своих сил и умения. Каким-то чудом сумел наш ротный организовать и разнообразные занятия по подготовке к принятию воинской присяги, да еще успевал и личные беседы проводить со многими из нас. На всю мою жизнь Николай Васильевич Тарасов остался образцом настоящего командира и душевного политрука, и многие свои поступки я всю жизнь сверяю с ним.
      ...На сон нам едва оставалось по 5-6 часов в сутки, а политруку нашему и того меньше. Но через несколько дней в роту прибыли мобилизованные из запаса лейтенант и младший лейтенант, которым ротный поручил по "полуроте". Вскоре нас повели на стрельбище и всех, кто хоть как-то выполнил упражнения по стрельбе из винтовки, привели к присяге. Мало было торжественности тогда в этом ритуале, но запомнилось все до деталей. Тогда мы присягнули на верность нашей Родине - СССР. То был единственный такой день в моей жизни больше никогда я не присягал ни другому правительству, ни другой родине. Бог миловал. И все 40 лет армейской службы я прошел под этой единственной в моей жизни присягой.
      Со временем мы втянулись в это состояние непрерывных, напряженных учебных будней, и примерно через месяц наша рота стала более или менее слаженным военным организмом, и, как нам казалось, наш командир-политрук гордился уже тем, как эта некогда аморфная масса людей четко "рубала" строевой шаг, проходя по улицам города. Наши "полуротные" лейтенанты грубовато, но умело поднимали наше настроение и подбадривали такими, например, шутками: "Выше голову, задрать носы и подбородки! Смотрите, как на нас смотрят девушки!" И действовали такие шутки беспроигрышно!
      Пришло время, и нашу роту распределили по полкам и дивизиям "Дальневосточной, опоры прочной", как пели мы в своей первой строевой песне. И так было жаль расставаться с успевшим стать для нас поистине отцом-командиром нашим политруком. Спасибо Вам, Николай Васильевич, за науку!
      Далее судьба забросила меня в разведвзвод 198-го стрелкового полка 12-й стрелковой дивизии 2-й Краснознаменной Армии Дальневосточного фронта. А здесь, уже не в запасном полку, и нагрузки физические были настоящими, и взаимоотношения устанавливались серьезнее и прочнее. Самым главным для меня командиром оказался помкомвзвода сержант Замятин. От него я схлопотал и свое первое дисциплинарное взыскание - "личный выговор". А получилось это так. Поскольку я был рослым, то на физзарядке, которая в основном заключалась в передвижении бегом, меня поставили впереди всех, даже старослужащих, то есть "направляющим". И вот когда сержант подавал команду "шире шаг", я своими длинными ногами этот шаг действительно делал шире и ускорял бег, а "старики" все одергивали меня, мол, еще успеешь, набегаешься, и я, конечно, снижал темп. После нескольких таких случаев сержант остановил взвод, вывел меня из строя и за невыполнение команд объявил тот самый выговор.
      Домой об этом взыскании не стал писать, стыдно было. Долго я старался заслужить снятие выговора, пока во время одного из марш-бросков километров на тридцать не помог отставшему красноармейцу, взял себе его винтовку и буквально тащил его за руку. Вот за проявленную взаимовыручку на марше сержант и похвалил меня, сняв "прилюдно" свой выговор. Как я был рад этому!
      Командира своего взвода лейтенанта Золотова видеть приходилось редко, командира полка совсем не помню, а вот командира дивизии полковника Чанчибадзе, невысокого плотного грузина, память хорошо сохранила. Многому научили нас его изобретательность и требовательность.
      И вообще, "наука побеждать" давалась обильным потом, когда гимнастерки наши настолько просаливались, что сняв их, можно было поставить (а не положить), - и не падали!
      В детстве у меня случилось какое-то заболевание коленного сустава, и меня долго тогда лечили "от ревматизма" и больничными и бабушкиными мазями. Здесь же под такими неимоверными нагрузками он, этот "ревматизм", будто улетучился. И до сих пор не дает о себе знать. Многие недуги излечивала армия, и не только физические.
      В этом разведвзводе я прослужил до 1 января 1942 г. В ночь под Новый год меня срочно сменили с поста у полкового знамени (я был в карауле), и этой же ночью, не дав мне возможности почистить винтовку, отправили по комсомольской путевке во 2-е Владивостокское военно-пехотное училище. Обрадовался, было, что увижу Владивосток - город моей детской мечты, который я еще не видел, но о котором так много слышал.
      Но оказалось, что это училище находится в Комсомольске-на-Амуре. Проучился я в нем всего полгода, но до сих пор с особой теплотой вспоминаю те студеные зимние месяцы учебы и с чувством благодарности - всех моих преподавателей, командиров и воспитателей, начиная от старшины роты Хамсутдинова, командира нашего курсантского взвода совсем молодого лейтенанта Лиличкина, командира роты, исключительно подтянутого и удивительно стойкого к почти арктическим амурским морозам старшего лейтенанта Литвинова.
      С благоговением вспоминаю я друзей-курсантов: Колю Пахтусова, Андрея Лобкиса, нашего ротного запевалу, способного звонко петь даже в сильные морозы, вечно невысыпавшегося очкарика Сергея Ветчинкина. Эти и многие другие мои сослуживцы-курсанты были теми, кто подставлял свои надежные плечи в трудные для меня минуты, но с которыми, увы, так больше и не суждено было встретиться.
      Не могу удержаться, чтобы не вспомнить некоторые подробности быта в училище и запомнившихся мне курсантов и преподавателей.
      Располагалось оно на одной из городских окраин, именуемой Мылки, недалеко от Амура. Распорядок дня был весьма напряженным. Зарядка начиналась за два часа до завтрака физической подготовкой или штыковым боем. И это, как правило, ежедневно, за исключением случаев, когда нас ночью поднимали по тревоге и выводили в поле марш-бросками. Там вместо завтрака выдавали сухари и консервы (как правило, рыбные или "кашу с мясом" - одну банку на двоих).
      В столовой же завтрак обычно состоял из гречневой, овсяной или перловой каши, кусочка масла, хлеба и сладкого чая. Физически мы выматывались сильно, и нам в общем-то всегда не хватало (в принципе, достаточно калорийного) курсантского довольствия. Ведь до обеда, как правило, занятия были на воздухе, в поле, где температура в январе-феврале часто опускалась ниже 30° мороза, а после обеда, когда уже темнело, было 2-3 часа классных занятий (топография, теория стрелкового дела, изучение матчасти оружия, минно-саперная подготовка, средства связи и т.д.), а затем самоподготовка.
      Перед ужином каждый вечер по 1-2 часа мы занимались или строевой, или лыжной подготовкой. К счастью, лыжный маршрут проходил невдалеке от магазинчика. В нем, правда, не было ничего, кроме баночек с крабовыми консервами, заполнившими все полочки и витрины, и мы довольно часто покупали их. Это был наш "доппаек", который мы либо съедали сразу же по возвращении в казарму, либо сберегали до завтрака, чтобы сдобрить этими крабами свою утреннюю порцию перловой или овсяной каши. Хорошее, скажу вам, сочетание. Здорово вкусно получалось!
      Обеды были достаточно калорийными. Кроме густого крупяного или макаронного супа либо щей с мясом, к которым регулярно подавалась, как приправа, какая-то витаминная добавка (вроде мелкоразмолотого шиповника, как средства против цинги), давали приличную порцию каши или макарон с мясной тушенкой, а то и с соленой кетой или горбушей... Что и говорить, Дальневосточный край - рыбный край!
      Однако несмотря на довольно калорийный рацион крепкие морозы и огромная физическая нагрузка делали свое дело, выматывая, выжимая, вымораживая из нас эти калории. Досыта удавалось наедаться только тем, кому выпадало счастье идти в наряд по кухне. Может, именно поэтому тех, кто получал наказание в виде наряда вне очереди, на кухню не назначали (для этого были, в основном, солдатские нужники).
      Ощущение постоянного недоедания вызывало (обычно на коротких перекурах) сладостные воспоминания о том, какими вкусными блюдами баловали нас в довоенное время наши мамы и бабушки. Мой самый близкий по училищу друг Коля Пахтусов (он из Николаевска-на-Амуре) любил смачно рассказывать, как его мама по праздникам готовила замечательного фаршированного гуся. Ему даже попадало от товарищей, которые прерывали его умоляющим "Не трави душу!!!".
      Еще немного подробностей. Особенно запомнился нам, например, преподаватель топографии младший лейтенант Эльман, призванный из запаса эстонец. Это он научил нас ориентироваться по звездам, определять фазы Луны и с точностью до дня вычислять, когда наступит новолуние или полнолуние. Вообще-то этой премудрости меня научил еще в детстве мой дед Данила, но с "теоретическим обоснованием" это сделал наш училищный топограф. Настолько он был интересным, знающим человеком, умеющим вкладывать в наши головы нужные знания, что все мы поголовно с нетерпением ждали его занятий. Практическое хождение по азимуту он организовывал так, что при правильном и с меньшими затратами времени прохождения маршрута нас ждал какой-нибудь приз вроде пачки махорки или флакона одеколона. А это, надо сказать, по тому времени были весьма ценные призы.
      Запомнился навсегда и преподаватель артиллерии и стрелкового вооружения майор Бабкин. Острослов и шутник, он никому не давал шансов вздремнуть на классных занятиях. Если кого-то в тепле после занятий на крепком морозе клонило ко сну, он так умел встряхнуть взвод или роту, что общий хохот надолго прогонял дремоту у виновного.
      Устраивал он и занятия-состязания по разборке и сборке вслепую еще мало знакомой тогда (по сравнению с классической трехлинейкой) самозарядной винтовки Токарева (СВТ), ручного пулемета Дегтярева (РПД), автоматической винтовки Симонова (АВС) и др...
      В училище я пробыл с первых дней 1942 года до середины июля, когда закончил полугодичный курс обучения "по первому разряду" (то есть на "отлично") и получил, как и другие семнадцать "перворазрядников", свое первое офицерское звание "лейтенант".
      Выдали нам комсоставские (потом их стали называть офицерскими) удостоверения и снаряжение (ремень с портупеей), полевую сумку с планшеткой (для топографической карты) и кобуру для нагана, который полагалось получить уже в части назначения. Обмундировали нас в новенькие суконные гимнастерки, на которые были нацеплены новенькие петлицы с двумя красными эмалевыми квадратиками ("кубарями"). Выдали брюки с кантом, фуражки с малиновым околышем и даже хромовые сапоги. И мы с непривычной гордостью ходили во всем этом, ужасно поскрипывая новым кожаным снаряжением...
      Однако радость наша был омрачена тем, что почти всех младших лейтенантов и сержантов отправили на фронт, а всех лейтенантов - в войска на Дальнем Востоке. Небольшая группа выпускников, куда вошел и я, получила назначение командирами стрелковых взводов в 29-ю Отдельную стрелковую бригаду, командиром которой был подполковник Суин.
      Буквально с первых недель после того, как я принял взвод в одном из батальонов бригады, располагавшемся у озера Ханка на границе с Маньчжурией, где тогда хозяйничали японцы, все мы стали подавать рапорта об отправке в Действующую Армию на Западные фронты. Вскоре нас собрал комбриг и спокойно, но убедительно сумел нам доказать, что наш "недействующий" Дальневосточный фронт может совершенно неожиданно, в любое время превратиться в "очень даже действующий"!
      Наступила зима. И хотя это была южная часть Советского Дальнего Востока, морозы были внушительными, а в сочетании с почти постоянными сильными ветрами в тех краях становились особенно неприятными, так что на лыжные переходы, которым уделялось немало времени, нам выдавали надеваемые под шапки-ушанки трикотажные шерстяные подшлемники с отверстиями для глаз и рта, чтобы уберечь от обморожения щеки и носы.
      И все-таки к концу 1942 года, когда, видимо в связи с тем, что немецкие войска были остановлены под Сталинградом и угроза японского нападения стала менее вероятной, по одной роте с каждого батальона нашей бригады в полном составе были переформированы в маршевые (для фронта), погружены в эшелоны и в первые дни января 1943 года отправлены на Запад.
      Как потом стало известно, направлялись мы на участие в формировании Югославской армии по примеру уже создававшихся дивизий Войска Польского и Чехословацкой бригады Людвига Свободы. До Байкала, а точнее - до станции Зима, наш эшелон не шел, а летел так, что на многих узловых станциях паровозы меняли настолько стремительно, что мы не успевали не только получить горячую пищу из следовавшего в нашем эшелоне вагона с полевыми кухнями, но даже прихватить ведро кипятка.
      Во время смены паровоза на станции Бира хорошо знакомый мне дежурный по станции передал на мой родной полустанок, где жили родные, весть о том, что я вскоре проеду эшелоном. Все мои родные вышли к железнодорожным путям, но поезд промчался с такой скоростью, что я едва успел разглядеть своих, а дед Данила, пытавшийся бросить мне подарок - кисет с табаком, не попал в открытую дверь теплушки. Как потом мне рассказывала сестренка, дед по этой причине расплакался.
      На станции Зима наш эшелон вдруг остановили, и мы там простояли почти неделю. Что-то, видно, не заладилось с формированием югославских частей, и дальше нас везли так неспешно, что мы почти месяц добирались до столицы Башкирии Уфы. Миновав ее, на станции Алкино ночью весь наш эшелон выгрузили, и мы влились в состав 59-го запасного стрелкового полка 12-й запасной стрелковой бригады Южно-Уральского военного округа.
      В этом полку главным нашим делом стала подготовка нового пополнения в основном из немолодых уже людей (чаще всего из мусульманских республик), обучение этих новобранцев азам военного дела, формирование из них маршевых рот для фронта. Долго, почти девять месяцев, я, как и многие другие офицеры, добивался отправки на фронт.
      Здесь, кроме того что я вступил в партию и помимо многих других событий, судьбе было угодно познакомить меня с девушкой, эвакуированной из блокадного Ленинграда, которая более чем через год, на фронте стала мне женой. На всю жизнь. Но об этом речь пойдет попозже. А тогда, в августе или начале сентября, очередному из многих моих рапортов был дан ход, и нас, небольшую группу офицеров, направили вначале в ОПРОС (Отдельный полк резерва офицерского состава) округа, а затем в такой же полк, но уже Белорусского фронта. Находясь в этом 27-м ОПРОСе фронта, мы несли боевую службу по охране важных объектов от возможных диверсий противника, но это все-таки была не передовая, куда мы стремились.
      И вот однажды, в начале декабря 1943 года меня вызвали в штаб полка на очередную беседу. Беседовавший со мной майор был в полушубке и, несмотря на жарко натопленную комнату, затянут ремнями, будто каждую секунду был готов к любым действиям. Лицо его с заметно поврежденной сверху раковиной правого уха было почти до черноты обветренным. Просмотрев мое еще тощее личное дело и задав несколько вопросов о семье, об училище и о здоровье, он вдруг сказал: "Мне все ясно. Пойдешь, лейтенант, к нам в штрафбат!" Кажется, заикаясь от неожиданности, я спросил: "З-з-за что?" И в ответ услышал: "Неправильно задаешь вопрос, лейтенант. Не за что, а зачем. Будешь командовать штрафниками, помогать им искупать их вину перед Родиной. И твои знания, и хорошая закалка для этого пригодятся. На сборы тебе полчаса".
      Как оказалось, это был начальник штаба 8-го Отдельного штрафного батальона майор Лозовой Василий Афанасьевич. С ним мне довелось и начать свою фронтовую жизнь в 1943 году, и встретиться через четверть века после войны на оперативно-командных сборах руководящего состава Киевского военного округа. Тогда я был уже в чине полковника и его, тоже полковника, узнал по приметному правому уху.
      А тогда, в декабре 1943 года, после тяжких боев, в которых штрафбат понес большие потери, в том числе и в постоянном офицерском составе, он отобрал нас, восемнадцать офицеров от лейтенанта до майора, в основном уже бывалых фронтовиков, возвращавшихся из госпиталей на передовую. Я оказался среди них один "необстрелянный", что вызывало во мне тогда не столько недоумение, сколько гордость за то, что меня приравняли к боевым офицерам.
      Буквально через час мы уже мчались в тревожную ночь на открытом автомобиле с затемненными фарами в сторону передовой, хорошо определяющейся по всполохам от разрывов снарядов, по светящимся следам разноцветных трассирующих пуль, по висящим над горизонтом осветительным ракетам. Где-то там, под огнем противника, держал оборону пока неведомый нам, но вскоре ставший родным на долгое время, до самой Победы, наш 8-й Отдельный (офицерский) штрафной батальон.
      У меня, правда, может быть меньше, чем у других, какое-то представление о штрафбатах уже имелось (хотя бы из Приказа Наркома обороны No 227), но как далеко оно оказалось от реального! К сожалению, я не располагаю официальным "Положением" о них, и тот батальон, в котором я оказался, был также, по-видимому, далек от первых организационно-штатных документов.
      Как утверждал в одной из своих послевоенных публикаций в общесоюзной тогда еще газете "Ветеран" No 3 (55) за 1984 год бывший начальник штаба нашего штрафбата генерал-майор Киселев Ф. А., служивший в нем с первых дней создания до расформирования после Победы, "батальон состоял из постоянного и переменного состава. К переменному составу относились те, которые прибывали в батальон для отбытия наказания за совершенные проступки" (то есть штрафники). Кстати, я много раз слышал, что в некоторых аналогичных батальонах при обращении к ним, и даже в документах, к бывшему их воинскому званию добавлялось слово "штрафной" (например, "штрафной майор"), или вообще все именовались "штрафными рядовыми", и т. п. Не знаю, чье это было решение. Но в нашем штрафбате, видимо чтобы лишний раз не подчеркивать их положение, что едва ли способствовало бы их перевоспитанию, было принято всех их, относящихся к переменному составу батальона, называть "бойцами-переменниками".
      А к своим командирам они обращались, как обычно принято в армии, например "товарищ капитан". Далее генерал Киселев писал: "К числу постоянного состава относились офицеры штаба, командиры рот, взводов, их заместители по политчасти, старшины подразделений, начальники артиллерийского, вещевого, продовольственного снабжения, финансового довольствия и другие. Батальон состоял из штаба, трех стрелковых рот, роты автоматчиков, пулеметной, минометной и роты противотанковых ружей, взводов комендантского, хозяйственного, связи". Был в нем и представитель "Особого отдела СМЕРШ" ("Смерть шпионам"), и медико-санитарный взвод с батальонным медпунктом, и др.
      Об этом же написал мне в своих памятных записках мой фронтовой друг по штрафбату Петр Загуменников, принимавший участие в первых его формированиях. Тогда, писал он, в каждой роте и каждом взводе кроме командиров предусматривались и офицерские должности их заместителей по строевой и по политической части (политруки). Даже самому Петру Загуменникову, тогда еще лейтенанту, прибывшему в батальон после излечения по ранению, которое он получил на фронте, будучи командиром стрелковой роты, вначале, наверное как еще очень молодому (неполных
      19 лет), предложили именно должность замкомвзвода. Он не согласился, а вскоре эти офицерские должности заместителей командиров взводов и замполитов рот упразднили.
      Видимо, такое значительное насыщение командного звена и политсостава штатными офицерами предполагалось исходя из того, что иначе управляться со штрафниками в бывших офицерских званиях до полковника будет невозможно. Однако, как оказалось, эта проблема была надуманной, и в ротах оставили по одному "строевому" заместителю (даже без политруков), во взводах же их вообще заменили двумя замкомвзвода из числа самих штрафников. Правда, подобное сокращение такого количества намнчавшихся ранее политработников позволяло, оказывается, содержать сравнительно большой политаппарат при заместителе комбата по политчасти (как мне казалось, в основном не по делу).
      Вот в таком, уже "причесанном" по опыту первых боев, штрафном (офицерском) батальоне я и оказался.
      Поскольку я пребывал в штрафбате только с конца 1943 года, то боевые действия батальона до этого времени вкратце опишу по воспоминаниям все того же Петра Загуменникова, начавшего службу в 8-м ОШБ с самых первых дней его формирования, и со слов бывшего штрафника майора Семена Басова, угодившего в первый состав именно этого штрафбата и участвовавшего в его первых боях.
      Восьмой Отдельный штрафной (офицерский) батальон Центрального фронта начал формироваться в конце апреля 1943 года в селе Змиевка недалеко от города Орла. Штатный состав управления батальона и его подразделений набирался в основном из офицеров, получивших боевой опыт в Сталинградской битве. Структура батальона фактически соответствовала стрелковому полку.
      У комбата (штатная категория полковник) было два общих заместителя, начальник штаба и замполит (подполковники), а также помощник по снабжению; у начальника штаба - четыре помощника (ПНШ - 1, 2, 3, 4) - майоры. В каждой роте было по 200 и более бойцов, и роты эти по своему составу соответствовали обычному стрелковому батальону. Таким образом, по численному составу штрафбат приближался к стрелковому полку. Штатная должность командира роты - майор, взвода - капитан.
      К июлю 1943 года (началу Курской битвы) батальон был сформирован и занял оборону в районе Поныри-Малоархангельское Орловской области на участке 7-й Литовской стрелковой дивизии, где и принял свое первое боевое крещение. В упорных, жестоких боях штрафной батальон отстоял свои позиции, прорвал вражескую оборону и перешел в наступление на Тросну.
      Таким образом, первые же бои показали беспримерную стойкость батальона, его способность вести решительное наступление и, несмотря на значительные потери, упорно пробиваться вперед. Начавшись на Курской дуге, его боевой путь проходил далее в жесточайших сражениях по землям Курской области, северной Украины, включая бои за Путивль, и далее - до Днепра в районе Чернигова. И только там он был впервые выведен на отдых и доформирование в район села Добрянка.
      Получив пополнение, батальон был переброшен в район Лоевского плацдарма на реке Соже (Белоруссия) для его расширения и углубления. Успешно справившийся с этой задачей, в результате чего был освобожден г. Лоев, штрафбат перешел в наступление по направлению к Гомелю.
      В этот период Центральный фронт был переименован в Белорусский и батальон вошел в состав 48-й армии генерала П. Л. Романенко. С боями штрафбат дошел до г. Речица и участвовал в завершении окружения гомельской группировки немцев.
      После освобождения Гомеля (26.11.1943) батальон маршем прошел через этот город, вышел в район села Первомайское Жлобинского района и занял там оборонительные позиции на левом берегу Днепра. Вскоре после двухчасовой артподготовки наши войска перешли в наступление, и батальон продвинулся на четыре-пять километров. Но случилось так, что соседи справа и слева продвинуться не смогли и штрафбат остался с открытыми флангами, чем сразу же воспользовался противник, начав отрезать и окружать батальон.
      Пробиваясь из окружения, после больших потерь батальон снова был поставлен в оборону, куда я с группой офицеров из резерва фронта и прибыл.
      И все, что происходило при мне, чего я был участником или чему свидетелем, попытаюсь рассказать в последующих главах этой книги.
      ГЛАВА 2
      В составе 3-й Армии. Легендарный генерал Горбатов. Штрафники в тылу врага. Освобождение
      г. Рогачева. Реабилитация. Ледяная купель. "Дие
      тическая" погода. Белорусские вечера
      Как мы считали тогда и как кажется теперь, наш 8-й Отдельный штрафной батальон сыграл довольно важную роль в освобождении районного центра Белоруссии, г. Рогачева Гомельской области. Дело в том, что неоднократные попытки наших войск в начале 1944 года перейти в наступление в этом районе, преодолеть сильно укрепленные рубежи противника на реках Днепр и Друть, ликвидировать рогачевский плацдарм немцев на Днепре успеха не имели.
      Как сказано в одном из изданий по истории Отечественной войны, "противник, учитывая, что потеря оккупированной им Белоруссии, прикрывавшей путь в Прибалтику, чревата для него серьезными последствиями, продолжал держать здесь крупные силы и укреплять оборонительные рубежи. Тогда только в составе немецкой группы армий "Центр" было 70 дивизий".
      Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945 гг. Краткая история. Издание 3-е. - Москва. Воениздат. 1984. С. 245.
      От себя добавлю: через Белоруссию пролегал путь в первую очередь в Польшу и Восточную Пруссию. И это тоже имело огромное значение.
      Вот тогда к участию в ликвидации рогачевского плацдарма немцев и взятию г. Рогачева и был привлечен наш батальон.
      В предшествующий этому событию период после тяжелых боев под Жлобином батальон находился на формировании в селе Майское Буда-Кошелевского района. Пополнение батальона шло очень интенсивно. И не только за счет проштрафившихся боевых офицеров. Поступал и значительный контингент бывших офицеров, оказавшихся в окружении в первые годы войны, находившихся на оккупированной территории и не участвовавших в партизанском движении (мы так и называли их общим словом "окруженцы"). Было небольшое количество и освобожденных нашими войсками из немецких концлагерей или бежавших из них бывших военнопленных офицеров, прошедших соответствующую проверку в органах Смерш ("Смерть шпионам"). Полицаев и других пособников врага в батальон не направляли. Им была уготована другая судьба.
      В последнее время некоторые наши историки заявляют, что всех бывших военнопленных и окруженцев в соответствии с приказом Сталина загоняли уже в советские концлагеря, всех военнопленных объявляли врагами народа. Тот факт, что наш штрафбат пополнялся и этой категорией штрафников, говорит о том, что такие утверждения не всегда отражают истину.
      Известно, что бывшие военнопленные - офицеры, не запятнавшие себя сотрудничеством с врагом, направлялись в штрафбаты. Правда, в большинстве не по приговорам военных трибуналов, а по решениям армейских комиссий, которые руководствовались приказом Ставки Верховного Главнокомандования No 270 от 1 августа 1941 года, который квалифицировал сдачу в плен как измену Родине. Беда была только в том, что комиссии эти редко различали, кто сдался в плен, то есть добровольно перешел на сторону врага, пусть даже в критической обстановке, а кто попал в плен либо будучи раненым или контуженным, либо по трагическому стечению других обстоятельств.
      И если к первым правомерно было применить наказание за их вину перед Родиной, нарушение присяги, то вторые фактически не имели перед своим народом никакой вины. Вот здесь мне кажутся несправедливыми факты приравнивания одних к другим. Но, что было, то было. Некогда, наверное, было этим комиссиям докапываться до истины.
      Кстати, тогда и какая-то часть провинившихся боевых офицеров направлялась в штрафбаты тоже без рассмотрения их проступков или преступлений в трибуналах, а просто по приказам командования соединений от корпуса и выше. Это решение о расширении власти командиров крупных воинских формирований, может быть, и можно считать оправданным, но только в отдельных случаях.
      И в нашем батальоне в тот период значительная часть пополнения из "окруженцев" была "делегирована" именно такими комиссиями, а из кадровых офицеров - единоличными решениями командующих разных рангов. Наверное, это было продиктовано все-таки необходимостью срочного укомплектования нашего штрафного батальона после тяжелых потерь под Жлобином.
      Тогда батальон принял столько пополнения, что по численности приближался к составу стрелкового полка. Во взводах было до 50 человек, роты иногда насчитывали до 200 бойцов, а батальон - около 850 активных штыков, как говаривали тогда, то есть в 3 раза больше обычного пехотного батальона.
      Хотя рогачевско-жлобинская наступательная операция Белорусского фронта длилась, как указано в справочных изданиях о Великой Отечественной войне, с 21 по 26 февраля 1944 года, для нас она началась раньше. В ночь на 18 февраля батальон был поднят по тревоге и в срочном порядке, оставив все свои тыловые подразделения и соответствующую охрану в селе Майское, совершил ускоренный пеший марш, преодолев за ночь километров 25. Сосредоточились мы в лесу ближе к линии фронта уже утром. Там нам немедленно стали выдавать белые маскхалаты, сухие пайки, придали батальону группу саперов и взвод огнеметчиков. К середине дня мы уже были в боевой готовности, еще не зная, какую задачу будем выполнять.
      И вскоре нас построили. Оказалось, что кроме нашего батальона рядом была еще одна большая группа, правда, раза в 4 меньше нашей, но тоже в маскхалатах да еще с лыжами. Потом мы узнали, что это лыжный батальон. Оказывается, батальон батальону рознь. Только здесь я понял, каким большим оказался в то время наш штрафбат.
      Через какое-то совсем непродолжительное время к нашему общему строю подъехала на "виллисах" группа больших начальников - генералов и офицеров. Оказывается, к нам прибыл Командующий 3-й Армией генерал-лейтенант Александр Васильевич Горбатов. А это значит, что мы перешли из состава 48-й Армии генерала П. Л. Романенко в 3-ю Армию Горбатова. Рослый, статный, этот генерал довольно четко, но как-то не по-генеральски мягко, почти по-отечески рассказал о сути той боевой задачи, которую предстояло нам выполнить. Я обратил внимание на то, что командующий почему-то опирался на большую, крепкого дерева суковатую палку. Подумал, что он, наверное, еще не оправился от ранения. Это уже потом я слышал не то легенду, не то быль о том, как "учил дураков" этой палкой прославленный генерал.
      В своем кратком, весьма эмоциональном выступлении генерал сказал, что перед нами ставится необычайная по сложности и ответственности боевая задача проникновения в тыл противника и активных действий там. И он надеется, что эту задачу мы выполним с честью. А характер задачи, подчеркивал он, свидетельствует о том большом доверии, которое оказывает такому батальону, как наш, командование Фронта и Армии. Кстати, он сообщил, что со вчерашнего дня, то есть с 17 февраля, наш Белорусский фронт стал называться Первым Белорусским. Одновременно он пообещал, что если поставленная задача будет выполнена образцово, то всех штрафников, проявивших себя стойкими бойцами, независимо от того, будут ли они ранены, "прольют ли кровь", освободят от дальнейшего пребывания в штрафном батальоне, восстановят в прежних званиях, а особо отличившиеся, кроме того, будут представлены к правительственным наградам.
      Детали этой задачи объяснил нам наш комбат подполковник Осипов Аркадий Александрович. Это был высокий, седой, со спокойным лицом и мудрым взглядом офицер, казавшийся нам весьма пожилым. А было ему меньше сорока лет. Задача состояла в следующем: в ночь на 19 февраля незаметно для противника перейти линию фронта и, избегая боевого соприкосновения с ним, смелым броском выйти ему в тыл и дойти до западной окраины Рогачева. А там, во взаимодействии с лыжным батальоном захватить город и удерживать его до подхода основных сил Армии. На все это нам отводилось трое суток, из расчета чего и были выданы боеприпасы и сухой, далеко не богатый паек (консервы, сухари и сахар). Моему разведвзводу была поставлена задача выполнять роль авангарда. Наверное, подумали мы, лыжному батальону будет легче на лыжах-то! Мне лично глубокие снега не казались особенно отягчающим обстоятельством. Еще свежи были в памяти впечатления от зимних лагерей в военном училище на Дальнем Востоке.
      Тогда, в начале февраля 1942 года нам, курсантам пехотного училища в Комсомольске-на-Амуре, предстояло выйти в зимние лагеря на 18 суток. К этому времени снег, особенно в тайге, был чуть ли не до пояса, а морозы зашкаливали за 35 градусов.
      На расстояние 50-60 километров в глубь тайги мы совершали марш в ботинках с обмотками, имея с собой в ранце кроме всего прочего еще и пару валенок. По прибытии на место устроили лагерь из высоких то ли кедровых, то ли еловых шалашей (один на взвод). В этом шалаше разрешалось жечь небольшой костер, чтобы при возможности, особенно ночью, можно было по очереди согреваться. Ботинки уложили в ранцы, обули валенки. Беда только в том, что вокруг этого костерка могло поместиться не более 5-7 человек, остальным тепла не доставалось.
      С молчаливого согласия командира взвода, недавнего выпускника Хабаровского пехотного училища, мы постепенно добавляли в костер дрова, пока вдруг подсохшие наверху хвойные ветки не вспыхнули все разом. Через несколько минут от шалаша остались только угли и растаявший вокруг снег. Комвзвода получил серьезное взыскание, а мы лишились права строить другой шалаш. Вот и грелись все ночи в чужих шалашах, если удавалось.
      Днем мерзнуть было некогда: то отражение атак "противника", то длительные лыжные переходы, то взятие высот и сопок, то марш-броски по пояс в снегу.
      А когда кончились эти долгие 18 суток, приказали переобуться в ботинки. А они, мокрые после перехода в лагерь, смерзлись, пришлось оттаивать их у костра. И тут я переборщил: близко к костру придвинул один ботинок, и он от огня весь съежился. Однако идти в валенках мне не разрешили, пришлось надевать скукожившийся ботинок. Большой палец ноги в нем оказался настолько сжатым, что за время обратного похода он обморозился и его подушечка даже лопнула. В санчасти училища мне оказали нужную помощь и на две недели освободили от ношения обуви, а значит и от наружных занятий. Но все это было там, в училище.
      А здесь, в Белоруссии, в нашем батальоне на лыжах-то были только волокуши для транспортировки раненых и даже убитых, если они будут.
      В случае неудачи с захватом Рогачева или отмены этого задания нам предстояло в тактической глубине противника (до 20 километров), в его войсковом тылу активно нарушать вражеские коммуникации, их связь, взрывать мосты, по которым могут проходить гитлеровские войска, громить штабы. Всеми этими действиями мы должны были дезорганизовать управление, воспретить подход резервов из глубины, при возможности их рассеивать или уничтожать. Главное было - посеять панику и отвлечь внимание немецкого командования от передовой линии фронта, где должно было наконец начаться более успешное наступление наших войск с задачей ликвидировать плацдарм противника на Днепре и освободить город Рогачев. Как тогда было принято, это событие приурочивалось к 23 февраля, Дню Красной Армии, как подарок Родине к этому празднику.
      Ну, а так как в разведку, а тем более в тыл врага нельзя было брать с собой награды, партбилеты и другие документы, срочно была организована сдача их на хранение в штаб батальона и в аппарат замполита, остающиеся на этой стороне фронта.
      Наград у меня еще не было, но свое офицерское удостоверение и кандидатскую карточку я тоже сдал. Эта процедура в батальоне заняла несколько часов оставшегося дня. Потом был обильный обед, совмещенный с ужином, и отдых, о чем мы все время, пока были в немецком тылу, вспоминали с особым чувством.
      В своих воспоминаниях "Годы и войны" генерал Горбатов писал об этом, называя всех нас "лыжниками" в силу существовавших долгие годы цензурных ограничений.
      В 18 часов они сытно поужинали и легли отдыхать. Лишь у двух батальонов отдых был коротким. В 23 часа их подняли и они пошли на запад. Этому сводному отряду лыжников выпала ответственная задача: перейти линию фронта и той же ночью ворваться в город Рогачев.
      На выполнение этой нелегкой, да и необычной, задачи и повел наш батальон его смелый и опытный командир подполковник Осипов. А был он местным уроженцем, рогачевцем, да к тому же заядлым охотником и рыболовом, исходившим вдоль и поперек всю местность, примыкавшую к Днепру. Поэтому он прекрасно знал места, где можно было незаметно приблизиться к позициям фрицев, преодолеть их заграждения и перейти линию фронта.
      До сих пор я не перестаю удивляться, как нашему комбату удалось провести почти весь огромный батальон так искусно хотя и по хорошо ему знакомой, но занятой врагом местности. Армейским саперам, обеспечивавшим наш переход, комбат точно указал место, где они ножницами незаметно для немцев вырезали звено колючей проволоки между двумя колами. И это место оказалось столь удачно выбранным!
      Безлунная ночь очень хорошо прикрывала нас. Думается, командование армии специально выбрало время действий наших батальонов в период наступления новолуния.
      Хотя немцы периодически подвешивали на парашютах "фонари", как называли на фронте их осветительные ракеты, но жесткий предварительный инструктаж, армейская смекалка да и желание выжить заставляли всех замирать, не двигаться во время свечения этих "фонарей". Ну и наши белые маскхалаты делали нас практически незаметными. Конечно же, этому способствовала и уверенность немцев в надежности своей обороны, притупившая их бдительность. Тем более что по всей длине проволочного заграждения они навешали большое количество пустых консервных банок, гремевших, если хорошо задеть проволоку.
      И вот в узенький проход пролез почти весь батальон, не замеченный немцами!
      Это было для меня, по существу, первым настоящим боевым крещением, хотя в обороне я уже кое к чему присмотрелся. Наверное, поэтому многие детали этого перехода и, тем более, действий в немецком тылу мне запомнились довольно прочно.
      Иногда немцы простреливали некоторые особо опасные места своими дежурными пулеметами. И я помню, например, что при преодолении прохода в проволочном заграждении почувствовал какой-то удар. Только уже днем я обнаружил, что пуля пробила мне солдатский котелок, притороченный к вещмешку ("сидору", как их называли тогда). Правда, зачем мы брали с собой эти котелки, если по роду нашей боевой задачи мы не могли ими воспользоваться, мне бывало непонятно - на всякий случай, наверное. Но впоследствии я понял, что котелок нужен солдату всегда.
      Замыкала колонну батальона рота капитана Матвиенко, прибывшего в батальон вместе с нашей группой и уже имевшего значительный боевой опыт, о чем свидетельствовали два ордена Красной Звезды. И вот кто-то из его бойцов задел, по неосторожности, проволоку, зацепился за ее колючки и, пытаясь вырваться из их цепкой хватки, "оживил" этот консервно-баночный телеграф, что всполошило фрицев, и они открыли все нараставший по плотности ружейно-пулеметный огонь по этому участку. К тому времени передовые подразделения батальона уже преодолели первую траншею, в которой почти не оказалось солдат противника (они грелись в блиндажах и землянках), а тех, кто был в окопах, застали врасплох и сняли без выстрелов. Теперь нужно было обнаруживать себя и нам, чтобы отвлечь внимание выскакивавших из землянок фрицев и помочь попавшим в беду своим. Все, кто был близко, практически без чьей-либо команды открыли огонь по немцам, а взвод огнеметчиков выпустил несколько мощных огненных струй по скоплениям немцев и по выходам из блиндажей. Впервые в моей жизни я видел горящих и безумно орущих людей! Жутковатое зрелище...
      Рота Матвиенко понесла потери, но все-таки тоже прорвалась к основным силам батальона. В подразделениях же, преодолевших линию фронта раньше, потерь вовсе не было. Здесь комбат поставил моему взводу другую задачу замыкать колонну батальона. Таким образом, взвод превращался из авангарда в арьергард. Это мне показалось более ответственным, так как теперь взводу пришлось действовать уже вдали от командования батальона, и мои решения должны стать более самостоятельными.
      Немцы так и не поняли, какими силами русские прошли через участок их обороны, и, может именно поэтому в дальнейшем, столкнувшись с каким-либо нашим подразделением, фрицы в панике кричали "Рус партизанен!" И, как потом мы узнали, эта паника
      у них была небезосновательной: в партизанских отрядах и бригадах на территории Белоруссии действовало более 350 000 партизан.
      На каком участке преодолевал линию фронта лыжный батальон, я не знал, и во время боевых действий в тылу противника соприкосновения с лыжниками у нас не было. Видимо или характер их задачи, или сложившаяся обстановка заставили этот батальон действовать самостоятельно.
      Уже потом, когда наш необычный поход в тыл противника был завершен, в армейской газете сообщили, что "этот беспримерный рейд дерзко и смело осуществили отряд Осипова и лыжный батальон Камирного". Стало понятно, что и лыжники тоже успешно выполнили свою задачу. Наш же батальон действовал самостоятельно. после разгрома какого-то крупного немецкого штаба в дер. Мадоры и подрыва нескольких рельсов на той же железной дороге, только к рассвету 20 февраля он стал приближаться к Рогачеву с северо-запада, перерезав развилку шоссе на Бобруйск и Жлобин.
      И только многие годы спустя из "Советской военной энциклопедии" я узнал, что лыжники были из состава 120-го стрелкового полка 5-й стрелковой дивизии и линию фронта они перешли сутками позже и в другом месте - севернее Нового Быхова. А еще через сутки туда же в результате смелого маневра вышел один отдельный полк этой же дивизии. Соединившись, они перерезали железную дорогу Рогачев - Могилев и перехватили шоссе Рогачев - Новый Быхов. Группировка противника оказалась изолированной с севера.
      Даже после этого рейда мы узнали о лыжном батальоне только из короткой корреспонденции в армейской газете.
      Кстати, это на моей памяти была первая и последняя публикация о штрафбате, хотя и замаскированная: "отряд" (может, какой-то партизанский?). Ни перед этим, ни после и до самого конца войны штрафбат никогда и нигде не упоминался. У нас ни разу не появлялись ни кинооператоры, ни фотокорреспонденты, ни представители журналистской братии, даже из дивизионных газет. Наверное, сверху было наложено "табу" на освещение действий штрафников.
      Так что и после войны мы не искали, как другие, себя в хроникально-документальных фильмах о войне. А ведь наши дети, которых мы брали на просмотр таких фильмов, спрашивали, увидят ли они там нас. Мы как-то отвечали на эти вопросы. Выкручивались.
      А тогда, в феврале 1944 года, как только наш батальон вышел в район, близкий к северо-западной окраине Рогачева, комбат связался по радио со штабом армии. Вот как это событие отражено в воспоминаниях генерала Горбатова:
      Получили весть от сводного отряда лыжников. Он дошел до Рогачева, но перед самым городом высланная разведка встретилась с противником, засевшим в траншеях. Командир отряда поступил правильно: поняв, что внезапность утрачена, он не стал ввязываться в неравный бой, а отвел отряд в лес и начал действовать по тылам противника.
      Да если бы мы и попытались овладеть городом, тем более - удержать его, нам бы это не удалось. Ведь основные силы немцев не были разгромлены, а у нас ни артиллерии, ни бронетанковой техники, ни даже минометов не было! Наша минометная рота под командованием майора Пекура, в составе которой был мой друг Миша Гольдштейн, действовала в этом рейде как стрелковая.
      А роты противотанковых ружей да взвода ранцевых огнеметов в этих условиях было явно недостаточно! Ведь и в самом Рогачеве, и вблизи него у немцев было сосредоточено большое количество войск и техники.
      Вскоре поступила команда "действовать", как и было предусмотрено заранее - громить тылы, чем мы активно и занялись. Панику в стане врага нам удалось посеять большую. Батальон действовал и группами, и собираясь в один, довольно мощный кулак. Мелкие наши группы уничтожали технику противника. Захваченные орудия, предварительно перебив их прислугу, поворачивали в сторону заметных скоплений вражеских войск, складов и пр. Среди штрафников были артиллеристы, танкисты, даже летчики, поэтому произвести несколько выстрелов из орудий не составляло труда. Затем эти орудия и минометы взрывали или приводили в негодность другим способом. Поджигали захваченные продовольственные склады и склады боеприпасов, брали под контроль перекрестки дорог, уничтожали подходящие войсковые резервы противника и перерезали линии связи. Временно взятые в плен ("временно", потому что после допросов их, естественно, не отпускали, а уничтожали) немцы говорили, что их командование считает, будто в тылу действуют откуда-то взявшаяся дивизия, а то и две, да много партизан. Так начались наши оперативные действия в тылу.
      "Лыжники перекрыли все дороги, идущие от Рогачева на Мадоры и Быхов, в том числе и железную дорогу, тем самым лишив фашистов путей отхода и подтягивания резервов". Так оценил наши действия Командарм Горбатов.
      Одним из эпизодов было и освобождение угоняемых в рабство жителей Белоруссии. Кажется, на вторые сутки, ближе к полудню наши передовые подразделения заметили, что по дороге на запад немцы конвоируют большую группу мужчин и женщин с целью угона в Германию (мы уже знали о массовых угонах трудоспособного населения в рабство). Комбат принял решение отбить у немцев своих земляков (наш командир, как уже упоминалось ранее, был родом из этих мест). Немецкий конвой был сравнительно малочисленным - человек 15, и буквально в минуты с ним было покончено. Мы освободили около 300 советских граждан, которых гитлеровцы под дулами автоматов заставляли рыть в промерзшей земле траншеи. По нашей команде все освобожденные бросились врассыпную, чтобы скрыться в лесу или уйти по своим деревням. Однако как командир взвода, находящегося в арьергарде, то есть в тыловом охранении нашей большой колонны, я заметил, что группа из шести женщин неотступно следует за нами. Конечно же, по своей одежде эта группа уж очень заметно отличалась от нас, одетых в белые маскхалаты, и, безусловно, могла нас демаскировать. Мне пришлось не раз им это растолковывать, но, увы, всегда безуспешно. До самых сумерек они так и шли за нами. Боялись снова попасть в лапы к немцам. С наступлением темноты я снова им разъяснил, что теперь они могут под покровом ночи отстать от нас и незаметно возвратиться в свои села. Показалось, что наконец моя "разъяснительная работа" подействовала на них. Однако едва забрезжил рассвет и наше движение возобновилось, мне доложили, что за нами движется какая-то странная группа людей. Подумалось, не сели ли "на хвост" немцы? Присмотревшись, мы с удивлением узнали своих "старых знакомых", но, странное дело, одетых в какое-то подобие маскхалатов. Оказалось, что, воспользовавшись темнотой, они в мороз, раздевшись донага, сняли свое нижнее белье, а затем, одевшись в свои немудреные зипуны и шубейки, поверх них натянули свое исподнее, а часть полушубков, имеющих внутри белый или просто светлый мех, вывернули наизнанку и вот в таком "замаскированном" виде предстали перед нами. И жалко было их, и нельзя было удержаться от смеха! Пришлось смириться с их находчивостью и позволить следовать за нами еще какое-то время. Вскоре было обнаружено движение в сторону Рогачева большой автоколонны немцев. Завязался бой, и это женское "отделение" как ветром сдуло!
      Надо сказать, что колонна нашего батальона была построена так, что и в ее голове, и в основном составе, и в хвосте следовали и пулеметчики, и подразделения противотанковых ружей (ПТР), и огнеметчики. Последние были вооружены малознакомыми нам "РОКСами" - ранцевыми огнеметами с жидкостью "КС" (почему-то теперь, через много лет эту жидкость, самовоспламеняющуюся на воздухе, называют "Коктейль Молотова", тогда мы и понятия не имели о таком названии).
      Когда была замечена немецкая автоколонна, батальон замер и, как только передние машины поравнялись с нашими замыкающими подразделениями, по фашистам был открыт шквальный огонь из всех видов имевшегося у нас оружия.
      В хвосте нашей колонны находился взвод ПТР под командованием 19-летнего, но уже имевшего солидный боевой опыт и ранения старшего лейтенанта Петра Загуменникова, с которым я успел подружиться. Его бойцы сумели подбить два передних автомобиля, возглавлявших немецкую автоколонну. И вся эта немалая кавалькада машин оказалась запертой с обеих сторон на узкой дороге, ограниченной с обочин глубоким, рыхлым снегом, так как и замыкающие автоколонну машины тоже уже были подбиты бронебойщиками, находившимися в голове колонны батальона. Попав под плотный огонь, успевшие выпрыгнуть из кузовов автомашин фрицы в панике бросились в разные стороны. Кто-то из них, обезумев, кинулся в нашу сторону, навстречу свинцовому вихрю пулеметчиков и автоматчиков батальона. Бо@льшая же часть немцев с криками "Рус партизан!" бросилась в противоположную сторону от дороги и была добита догонявшими их штрафниками.
      Одного из немцев, ловко метавшегося от дерева к дереву, я никак не мог достать огнем из автомата, наверное потому, что в запале стрелял "от живота", не целясь. И тогда, выхватив из кобуры свой наган, тщательно прицелился и с первого выстрела, на расстоянии около ста метров все-таки уложил его! Это был мой первый личный "трофей"...
      Вместо запланированных двух-трех суток наш рейд продолжался целых пять. За это время были разбиты еще несколько вражеских пеших и гужевых колонн, двигавшихся к линии фронта, а в одну из ночей разгромили штаб какой-то немецкой дивизии, подорваны несколько мостов на дороге, подходящей к Рогачеву с запада. Два охранявшихся склада с боеприпасами были подожжены "Роксами", и еще долго эхо взрывов доносилось до нас.
      В общем, батальон действовал настолько активно, что практически уже к началу четвертого дня были израсходованы почти все боеприпасы к пулеметам и автоматам. Поступил приказ: на каждый автомат оставить НЗ (неприкосновенный запас) по 10-20 патронов, но у многих солдат этого количества уже не было!
      О ходе наших действий комбат докладывал в штаб Армии по радио. Доложил он и о почти полном расходовании боеприпасов
      к стрелковому оружию. Там, видимо, решили сбросить нам на парашютах какое-то количество патронов. И когда во второй половине дня два "кукурузника", как называли тогда маленькие двукрылые У-2, подлетали к указанному квадрату, вдруг заговорили немецкие зенитные установки. К нашему удивлению, оказалось, что ночью ни мы, ни немцы не заметили того, что батальон наш очутился в том участке леса, который был избран фашистами для размещения одной из их зенитных батарей. Летчики, правильно оценив ситуацию, быстро развернулись и улетели. А нашим огнеметчикам удалось выйти на звуки выстрелов и буквально испепелить и пушки, и обслугу. Как хорошо, что нам придали огнеметный взвод! Кстати, выручил он нас еще раз, когда уже в конце четвертого дня была замечена большая пешая колонна противника. Огнеметы практически уничтожили и эту колонну.
      Технику, которую бросали фрицы, мы, конечно, не могли тащить с собой, брали только автоматы ("шмайссеры"), да ручные пулеметы, ну и конечно, пистолеты, в большинстве "вальтеры" и "парабеллумы". Так что у многих уже было по два автомата - свой и трофейный, хотя и тот, и другой с весьма малым запасом патронов. Остальные трофеи, как могли, приводили в негодность, а продовольствием, захваченным у немцев, по мере возможности пополняли свой скудный сухой паек, которого почти не осталось. Особенно удивил нас трофейный хлеб, запечатанный в прозрачную пленку с обозначенным годом изготовления: 1937-1938. Сколько лет хранился, а можно было даже замороженный резать и есть! Не сравнить с нашими сухарями. Такое же удивление вызывал у нас какой-то гибрид эрзац-меда со сливочным маслом в больших брикетах. Бутерброды из этого хлеба с таким медовым маслом были как нельзя кстати и оказались довольно сытными.
      В продовольственных трофеях встречалось и немало шоколада, который тоже хорошо подкреплял наши вконец ослабевшие от физического и от нервного перенапряжения силы.
      Много было непредвиденного и неожиданного, но потерь у нас почти не было. На волокушах везли раненых, которые не могли ходить, да несколько убитых, среди которых был и парторг батальона майор Желтов, погибший во время преследования убегавшей группы немцев из той большой автоколонны.
      Это был прекрасный человек (бывший учитель сельской школы) и редкой душевности политработник. Такие, к сожалению, в моей длинной армейской службе и в войну, и в послевоенное время встречались довольно редко.
      Всего теперь и не вспомнить, но достаточно сказать, что за все эти 5 дней и ночей мы не могли нигде обогреться, разве только кое-кому это удавалось накоротке у горящих штабов и складов, подорванных или подожженных. Но какой это был "обогрев", если нужно было немедленно уходить, чтобы не навлечь на себя ответной реакции фрицев. Спать приходилось тоже урывками и только тогда, когда ночью на какое-то время батальон приостанавливал движение. Многие умудрялись спать на ходу, что мне было знакомо еще по военному училищу. О горячей пище даже и не мечталось.
      На пятые сутки комбат передал приказ без крайней необходимости бои не завязывать, беречь патроны.
      Наконец войска нашей 3-й Армии перешли в наступление и стали продвигаться вперед. В этих условиях нам приходилось маскироваться, чтобы отступающие в массовом порядке немецкие части не обнаружили нас, почти без оружия.
      В один из таких моментов невдалеке затрещали пулеметы, стали слышны выстрелы из пушек. Один из штрафников, наверное в прошлом артиллерист, закричал оказавшемуся в это время поблизости одному из заместителей комбата подполковнику Александру Ивановичу Кудряшову: "Товарищ подполковник! Это же сорокапятка бьет! Наверное, уже наши наступают!"
      Подполковник решил проверить предположение штрафника, послал его и еще одного бойца в качестве то ли разведчиков, то ли парламентеров. Они очень осторожно стали продвигаться в сторону стрельбы. Время, казалось, остановилось. Тогда нам уже было известно и о "власовцах", и о "бульбовцах" ("бульбовцы" в Белоруссии - это почти то же, что "бендеровцы" на Украине). Были опасения, что вдруг напоремся на них, а патронов-то у нас нет!
      И вот мы видим вскоре, что наших парламентеров ведут по направлению к нам под конвоем не власовцы или бульбовцы, а несколько советских офицеров и красноармейцев! Радости нашей не было предела! Все вскочили и бросились к ним, к нашим, к своим. Оказалось, они тоже, было, заподозрили нас в причастности к тем же предательским войскам.
      Горячие объятия закончились. Командование батальона поговорило с офицерами встретившихся нам подразделений. Вскоре и нас ввели в курс боевой обстановки. Наша 3-я Армия и ее сосед, 50-я Армия, все-таки прорвали оборону немцев (правда, на 2 дня позже намеченного срока) и уже овладели Рогачевом. 3-я Армия очистила тогда от противника на левом берегу Днепра плацдарм по фронту 45 километров и в глубину до 12. При этом, как указано в книге генерала Горбатова, армия потеряла всего несколько человек ранеными, которые подорвались на минах. Вот как о своей позиции пишет сам генерал:
      Я всегда предпочитал активные действия, но избегал безрезультатных потерь людей. Вот почему при каждом захвате плацдарма мы старались полностью использовать внезапность; я всегда лично следил за ходом боя и когда видел, что наступление не сулит успеха, не кричал "Давай, давай!" - а приказывал переходить к обороне.
      Так случилось, что только из мемуаров Горбатова я узнал эти подробности. А тогда мы еще не знали того, что 24 февраля 1944 года Москва салютовала войскам Армии в честь освобождения Рогачева из-под ига оккупантов. А причиной нашего неведения стало то, что аккумуляторы раций разрядились, и последние дни связи со штабом армии не было. Не знали мы тогда и о том, что был образован 2-й Белорусский фронт. В него вошла часть войск нашего 1-го Белорусского, но мы были очень рады тому, что наш штрафбат остался в составе последнего, у прославленного генерала Рокоссовского, который вскоре стал маршалом.
      Тем более, что еще свежо было в памяти многих следующее событие. Сразу же после тяжелых боев под Жлобином, когда батальон понес большие потери и в переменном и в командном составе, в окопах батальона побывал сам Рокоссовский, Командующий Фронтом. Сколько было впечатлений у тех, кому посчастливилось поговорить с ним! Буквально все восторгались его манерой разговаривать спокойно и доброжелательно и со штрафниками, и с их командирами. Мне оставалось только сожалеть, что я не был свидетелем этого.
      Закончился этот действительно беспримерный рейд батальона штрафников в тыл противника. И никаких заградотрядов, о чем многие хулители нашей военной истории говорят и пишут, не было, а была вера в то, что эти бывшие офицеры, хотя и провинившиеся в чем-то перед Родиной, остались честными советскими людьми и готовы своей отвагой и героизмом искупить свою вину, которую, надо сказать, в основе своей они сознавали полностью.
      Нас сразу же отвели недалеко в тыл и разместили в хатах нескольких близлежащих деревень. Измученные, смертельно уставшие, многие, не дождавшись подхода походных кухонь с горячей пищей, засыпали на ходу прямо перед хатами.
      К великому огорчению, нас уже здесь настигла потеря нескольких человек. На печи в одной хате разместились 3 штрафника, заснули, не успев снять с себя все боевое вооружение. У одного из них, видимо, на ремне была зацеплена граната Ф-1 - "лимонка" и, потому, наверное, что он, повернувшись во сне, сорвал с ремня гранату, она взорвалась. Только одного из этих троих удалось отправить в медпункт, а двое погибли. Вынести такую нагрузку, такие испытания и погибнуть уже после боя, накануне полного своего освобождения...
      За успешное выполнение боевой задачи, как и обещал Командующий Армией, весь переменный состав (штрафники) был, как сказали бы теперь, реабилитирован, многим были вручены боевые награды: ордена Славы III степени, медали "За отвагу" и "За боевые заслуги". Это были герои, из подвигов которых вычитали числящуюся за ними вину, но и после этого хватало еще и на награды. Надо сказать, что штрафники не радовались ордену Славы. Дело в том, что это был по статусу солдатский орден, и офицеры им вообще не награждались. И, конечно, многим хотелось скрыть свое пребывание в ШБ в качестве рядовых, а этот орден был свидетельством этого.
      Командный состав батальона в основе своей был награжден орденами. Мой друг Петя Загуменников получил орден Отечественной войны II степени. Бывший тогда командиром комендантского взвода, охранявшего штаб батальона, Филипп Киселев (к концу войны он уже стал подполковником, начальником штаба батальона) был награжден второй медалью "За отвагу". Кстати сказать, в командирской среде батальона медаль "За отвагу" расценивалась как высокая награда, примерно равноценная солдатскому ордену Славы. Командиры рот Матвиенко и Пекур получили ордена Красного Знамени, а этот орден считался одним из главных боевых орденов. Всех, к сожалению, не упомнить. Да и не перечислить.
      А я и еще несколько офицеров в этот раз были обойдены наградами. Наверное, мы еще недостаточно проявили себя. Зато вскоре приказом Командующего Фронтом генерала Рокоссовского мне было присвоено звание "старший лейтенант". Это я и воспринял как награду.
      На всех штрафников мы, командиры взводов, срочно писали характеристики-реляции, на основании которых шло и освобождение штрафников, и их награждение. А комбат наш Осипов представлял к наградам офицеров батальона.
      В деле награждения многое, если не все, зависело от командования. Вот генерал Горбатов освободил всех штрафников, побывавших в тылу у немцев, независимо от того, искупили кровью они свою вину, или не были ранены, а просто честно и смело воевали.
      Я об этом говорю здесь потому, что были другие командующие армиями, в составе которых батальону приходилось выполнять разные по сложности и опасности боевые задачи. Однако реакция многих из них на награждение весьма отличалась от горбатовской. Так, Командующий 65-й Армией генерал Батов Павел Иванович при любом успешном действии батальона принимал решение об оправдании только тех штрафников, которые погибали или по ранению выходили из строя. А пришедший уже в Польше к нам комбатом вместо Аркадия Александровича Осипова подполковник Батурин (имени его моя память почему-то не сохранила) уж очень скупо представлял к наградам командиров рот и взводов и при этом выжидал, каким орденом наградят его лично, чтобы, не дай бог, кого-нибудь не представить к более высокой награде.
      Возвращаясь ко времени написания нами боевых характеристик на штрафников, скажу, что эти документы после подписи командиров рот сдавались в штаб батальона. Там уже составляли списки подлежащих освобождению. Путь этих бумаг лежал дальше через штаб армии в армейский или фронтовой трибунал, а оттуда - в штаб фронта. Приказы о восстановлении в офицерском звании подписывались лично командующим фронтом. Отдельно составлялись в штабе батальона наградные листы.
      Пока этот бюрократический процесс шел (едва ли его можно было ускорить!), батальон снова передислоцировался в село Майское Буда-Кошелевского района, из которого он уходил в тыл врага. Население встречало нас очень тепло. Главным угощением в белорусских хатах была бульба (картошка) с разного рода соленьями и самогон из той же бульбы.
      С радостью встречали местные девчата вернувшихся здоровыми штрафников и офицеров. Ведь наши бойцы-переменники, как официально они у нас назывались, были хоть и временно разжалованными, но все-таки офицерами, грамотными и с достаточно высоким уровнем культуры. Кстати, их и не стригли наголо, а сохраняли нормальные офицерские прически. Они оставляли по себе добрые воспоминания у всех слоев населения. Надо еще помнить, что в народе испокон веку жалеют обиженных властью. А именно такими они были в глазах женщин и девиц, этой основы населения прифронтовых деревень. Ну а командный состав батальона, в большинстве своем офицеры в возрасте 20-25 лет, конечно тоже пользовался большим успехом.
      В этом селе оставались наши тылы, вооружение и боеприпасы, склады, штабные документы, а также отправленные сюда партбилеты и награды офицеров, командовавших штрафниками. Оставалось там и некоторое число штрафников для охраны всего этого.
      А к ним за время нашей "командировки" в немецкий тыл добавилось немало новых осужденных к пребыванию в штрафном батальоне. А так как шло освобождение Белоруссии, рос контингент штрафников, в том числе из числа "окруженцев", оказавшихся в свое время на оккупированной территории. Ну, и боевая обстановка на фронте, некоторые неудачи, предшествовавшие наступлению, увеличили, наверное, число осужденных за невыполнение боевых задач.
      Это, в частности, косвенно подтверждается и материалами справочников по истории войны. Например:
      Войска Белорусского фронта к концу февраля 1944 г. овладели Мозырем, Калинковичами, Рогачевом, форсировали Днепр и захватили плацдарм на его противоположном берегу. Занять Бобруйск и развернуть наступление на Минск, как это от них требовалось (полужирный мой. - А.П.), они оказались не в состоянии.
      Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945 гг. Краткая история. - Москва. Воениздат. 1967. С. 334.
      Во всяком случае, на место подлежащих освобождению от наказания уже прибыло пополнение для формирования новых подразделений штрафбата. И даже еще не началась длившаяся затем несколько дней реабилитация отвоевавшихся штрафников, а уже были сформированы две новые роты.
      Процедура реабилитации заключалась в том, что прибывшие в батальон несколько групп представителей от армейских и фронтовых трибуналов и штаба фронта рассматривали в присутствии командиров взводов или рот наши же характеристики, снимали официально судимость, восстанавливали в воинских званиях. Наряду с этим выносили постановления о возвращении наград и выдавали соответствующие документы. После всего этого восстановленных во всех правах офицеров направляли, как правило, в их же части, а бывших "окруженцев" - в полк резерва офицерского состава, из которого, кстати, недавно прибыл и я со многими теперь уже моими боевыми товарищами.
      Часть штрафников-"окруженцев" имели еще старые воинские звания, например "военинженер" или "техник-интендант" разного ранга. Тогда им присваивались новые офицерские звания, правда, в основном на ступень или две ниже. Такое же правило применялось часто и в войсках при переаттестации на новые звания.
      К сожалению, в процедуре "очищения" их от вины перед Родиной мне в этот раз не довелось участвовать, так как во вновь сформированных двух ротах места командиров взводов пришлось занять мне и другим офицерам, только что вернувшимся из Рогачевского рейда. Наверное, я оказался здесь, скорее, как имеющий фактически только одно настоящее боевое крещение и не получивший еще достаточно боевого опыта (были у меня по этому поводу и другие мысли, но об этом позже). И этим двум ротам дали задание захватить у немцев плацдарм на реке Друть. Для этого нужно было ночью скрытно преодолеть по льду эту реку, без артподготовки и криков "ура!" совершенно внезапно атаковать противника в направлении деревни (не помню ее названия), выбить немцев из первой траншеи и, развивая наступление, обеспечить ввод в бой других армейских частей с захваченного плацдарма.
      На реке Друть, как отмечал генерал Горбатов, особенно сильной была первая полоса обороны немцев глубиной 6-7 км с тремя позициями... Ширина реки до 60 метров, глубина 3,5 метра. Заболоченная, слабопромерзающая долина до полутора километров.
      Ночь была почти безлунной и пасмурной. Но немцы, видимо не ожидая нашего наступления или по какой-то другой причине, вовсе не применяли здесь своих осветительных "фонарей". В отличие от днепровского льда, на этой реке лед был изрядно побит и приходилось нащупывать его ногами, чтобы не угодить в полыньи, образованные взрывами снарядов и мин. Может, это состояние льда так успокоило немцев, что они и не освещали ближайшие подступы к своим траншеям. Хотя минометный огонь по льду они изредка вели и теперь.
      Однако, как назло, мне довелось именно здесь принять ледяную купель. Ведь угораздило же меня провалиться на побитом, но успевшем слегка спаяться на морозе льду. Ухнул туда я сразу, и мои попытки выбраться из этой "проруби" были долго безуспешными, потому что тот лед, за который я хватался, состоял из мелких, едва схваченных ночным морозом ледяных осколков и легко крошился в моих руках. А течение все больше тянуло набухшие водой ватные брюки и телогрейку, отчего моя естественная плавучесть с каждой секундой катастрофически уменьшалась.
      А если прибавить к этому, что плавать я вовсе не умел, то неизбежным следствием всех этих драматических обстоятельств могло быть полное окончание моей фронтовой, и не только фронтовой, жизни. Этот мой недостаток часто отражался и в моих послевоенных аттестациях, где указывалось на мое недостаточное физическое развитие, хотя я неплохо ходил на лыжах, бегал кроссы, прыгал в длину, в высоту, отлично стрелял.
      Спасло тогда меня то, что поблизости постоянно шел штрафник-ординарец. Срочность, с которой мне подчинили взвод, не дала возможности надежно запомнить ни фамилии, ни имени этого бойца. А надо бы! Увидев, а скорее, услышав мое барахтанье в воде и безуспешные попытки выбраться из ледяного крошева, он, оставаясь на твердом льду, догадался лечь и как можно ближе подползти к краю этой злосчастной полыньи. За мушку протянутого им автомата я и уцепился. Он медленно потянул меня к краю проруби. Наконец, обламывая непрочные ее края, мне с помощью моего спасителя удалось выбраться на твердый лед. Всю остальную часть пути по реке мы преодолевали ползком. Да, оказывается, и не мы одни.
      А тем временем на берегу началась все более усиливающаяся перестрелка. Это наши, нагрянув на противника как снег на голову, завязали бой.
      Как отмечал генерал Горбатов, немецкая оборона на реке Друть была мощной. Были там и доты с металлическими колпаками, и плотные минные поля, и проволока в три кола. Но на нашем участке минного поля не оказалось, а проволочные заграждения были слабыми. И это еще одно свидетельство того, что командарм в любой ситуации стремился избежать неоправданных потерь. Да и разведка у него хорошо поработала, обнаружив наименее укрепленный участок немецкой обороны.
      Мы с ординарцем и несколько других групп, разделивших с нами зимнее "купание", достигли траншеи, когда она уже была захвачена нашими и очищена от живых фрицев (трупов было много и в самой траншее, и за ней). Кое-где штрафники преследовали убегающих немецких солдат и местами даже врывались в их вторую траншею.
      Я, промокший до нитки и продрогший, как говорится, до самых костей, пытался как-то согреться хотя бы энергичными движениями, но тщетно. Немного выручала меня трубка, которую я курил уже довольно давно, еще до фронта. Она была массивной, солидной вместительности, с классически изогнутым чубуком и долго хранила тепло. Мой табак размок, и мне доброжелательно предлагали свой соседи по окопу. Трубка эта хорошо грела руки, но остальные части тела от довольно крепкого, державшегося всю ночь и целый день мороза стали терять подвижность. Моя пропитавшаяся водой одежда постепенно превращалась в ледяной панцирь. Ноги и руки мои кроме пальцев, гревшихся от трубки, уже практически потеряли подвижность, только голова еще вертелась на шее довольно свободно. Сапоги у меня скоро стали ледяными колодками, и я опасался, как бы ноги не обморозились похуже, чем палец во время зимнего похода в училище.
      Командир роты майор Сыроватский, видя, что толку от меня немного, приказал двоим легко раненным штрафникам доставить меня в медпункт батальона. Они и поволокли меня, как ледяную колоду, снова через Друть, назад.
      В батальонном медпункте, который размещался в палатке с печкой, орудовал наш доктор - капитан Степан Петрович Бузун, небольшого роста, со старомодной бородкой (его, наверное, никто, даже штрафники не называли по воинскому званию). Он и его помощник лейтенант Ваня Деменков разрезали саперными ножницами на мне обледеневшую одежду и сапоги, стащили с меня это все, тут же энергично растерли всего от головы до пят спиртом. Конечно, влили и внутрь солидную дозу спиртного, одели меня во все сухое и даже обули в теплые валенки.
      Так как в палатке было полно раненых, рядом с палаткой в глубоком снегу мне отрыли яму, дно устелили хвойным лапником и прикрыли его частью плащ-палатки. Уложив меня туда, закрыли второй половиной плащ-палатки, "утеплили" ее сверху еловыми ветками и... засыпали толстым слоем снега, оставив отверстие для доступа воздуха. Хорошо разогретый и спиртовым растиранием, да и внутренним "компрессом", я почти мгновенно заснул мертвецким сном.
      Утром выбрался я из своей "берлоги" с чувством хорошо отдохнувшего и снова полного сил и энергии человека. Я не получил даже банального насморка, обычного для таких переохлаждений, не говоря уже о воспалении легких или каком-либо бронхите. Как мне объяснил потом всезнающий Степан Петрович, это был результат мобилизации внутренних сил организма, возникающий именно в условиях лишений и сверхнапряжений. И даже, как я узнал позже, инфекционными болезнями во время войны люди болели реже и легче, не говоря о том, что вовсе не возникали какие-либо эпидемии. В моем случае, наверное, сыграла свою роль, кроме того, и моя дальневосточная закалка как с детства, так и полученная в период воинской службы там. Между прочим, как я узнал позднее, Степан Петрович - бывший штрафник, оставшийся в офицерских кадрах штрафбата после реабилитации. Об этом почему-то в батальоне не принято было распространяться, хотя я знал несколько таких случаев и с большим уважением относился к этим офицерам.
      Пока я отсыпался в своей снежной берлоге, наши подразделения выполнили свою задачу и даже сумели продвинуться к деревне, где и был введен в прорыв стрелковый полк. Как мне потом рассказали, этот ввод был обеспечен мощным залпом гвардейских минометов, именуемых "катюшами". И вот, то ли одно подразделение штрафников успешнее других продвинулось вперед и гвардейцам-минометчикам не успели об этом сообщить, то ли в батарее "катюш" кто-то ошибся в расчетах при подготовке данных для стрельбы, но несколько реактивных снарядов взорвалось в непосредственной близости от штрафников. К сожалению, при этом не обошлось без потерь среди наших бойцов, но, как говорили очевидцы этого инцидента, всем стало понятно, почему немцы так панически боялись залпов "катюш".
      Здесь я несколько нарушу хронологию своего повествования. К 50-летию Победы в 1995 году Российское телевидение подготовило большую серию передач под общим названием "Моя война". Я и моя жена, фронтовичка-медсестра, прошедшая все последние версты войны со мной в штрафбате, волею судеб были избраны участниками этих передач и приглашены для съемок на телевидение в Москву, так как авторы этой серии были знакомы с нашей военной судьбой по очерку Инны Руденко "Военно-полевой роман", напечатанному в "Комсомолке" еще к 40-летию Победы.
      По итогам бесед с некоторыми участниками этих передач, от маршала Язова до рядовых, газета "Комсомольская правда" печатала обширные материалы об их боевых буднях. Потрясающая правда о войне!
      Однако вернемся в февраль 1944 года. После ввода в бой стрелкового полка наши подразделения были отведены в расположение батальона. К сожалению, дальнейшего развития это наступление не получило из-за упорного сопротивления противника.
      О широком форсировании памятной мне реки Друть мы услышали только в конце июня, когда началась операция "Багратион", знаменовавшая переход к полному освобождению многострадальной Белоруссии от фашистской оккупации. Об участии нашего батальона в этом историческом сражении подробно будет рассказано ниже.
      А пока вернувшиеся из-за Друти и новое пополнение срочно погрузились на поданные автомобили и убыли в район восточнее города Быхов. Видимо, предусматривалось участие штрафбата в расширении плацдарма и на этом направлении (это были только наши предположения, так как официальной информации на этот счет мы не имели).
      Несмотря на то что было уже начало марта, природа разразилась таким мощным "снеговалом" (снег не падал, а валил несколько дней), что едва мы прибыли в назначенный район, как все дороги и подъездные пути стали просто непроходимыми, а не только непроезжими. И целую неделю мы были отрезаны даже от своих батальонных тылов. Как говаривали наши остряки, погода тогда была "диетической". Почти неделю из-за того что невозможно было подвезти продовольствие, наш суточный трехразовый рацион горячего питания состоял из растопленного в походных кухнях снега (вот в чем недостатка не было!) и приготовленного из него "бульона", который кроме кипятка содержал довольно редко попадающиеся жиринки и какие-то вкрапления от американской свиной тушенки (1 банка на роту!), называемой нами тогда "Второй фронт". К этому добавлялось по сухарю. И никакой возможности чем-то сдобрить это "диетическое" блюдо.
      После прекращения многодневного снегопада и расчистки дорог, в том числе и танками, намечавшееся наступление, видимо, отменили, и нас снова машинами отвезли, но уже не в Майское Буда-Кошелевского района, а в соседнее село Городец.
      Уже заканчивался период нашего пребывания в составе 3-й Армии генерала Горбатова. Пожалуй, до самого конца войны у нас прочно держалось приятное впечатление от того, каким душевным командующим он был. Поговаривали даже о том, что он, как и Рокоссовский, потому по-человечески относились к штрафникам, что и сами были когда-то несправедливо лишены свободы. Ну, это только догадки.
      Наверное, здесь уместно привести одну то ли быль, то ли легенду о генерале Горбатове.
      Рассказывали, что после взятия Рогачева через уже разбитый
      и непрочный лед Днепра саперы срочно навели для переправы войск и нетяжелой техники временный деревянный мост. По своей ширине он допускал движение техники только в одну сторону, и поэтому коменданту переправы был передан приказ Горбатова пропускать в первую очередь автомобили с боеприпасами, продовольствием, артиллерию и другую легкую технику и только в сторону фронта.
      Когда у переправы скопилось много машин, идущих к передовой, на другом берегу собралось тоже немалое их количество, в том числе несколько "виллисов". Комендант переправы, крепкий и рослый майор, выполняя приказ, не пускал их на мост. Ведь для этого нужно было остановить поток машин к фронту. Из одного "виллиса" вышел генерал Горбатов и потребовал срочно пропустить его машину. Майор, ссылаясь на приказ, отказался сделать это. Разозлившись на непослушного коменданта, генерал вдруг огрел его своей, всем известной, палкой.
      Реакция майора была неординарной: он резко повернулся и ударил генерала, который, скорее от неожиданности, потерял равновесие и перевалился через невысокие перильца моста в снег. Что тут началось! Из машины командующего и сопровождающих его "виллисов" выскочили несколько офицеров. Одни бросились поднимать генерала, другие, выхватив пистолеты, схватили майора и скрутили ему руки.
      Генерал, отряхиваясь от снега, подошел к майору, приказал отпустить его и велел принести свою флягу. Вся армия знала, что их Командующий вообще ни при каких обстоятельствах не пьет спиртного и даже не курит. Об этой своей особенности Александр Васильевич не один раз упоминает в своих мемуарах. Прочитав их, я узнал, что это еще в юности он дал слово никогда не пить, не курить и не сквернословить. И это слово он твердо держал. Во время войны, когда его упрекали за некомпанейство, он говорил, что выпьет только в День Победы. И только тогда действительно он позволил себе выпить рюмку красного вина. Поэтому распоряжение принести "его флягу" вызвало у наблюдавших эту сцену не меньшее удивление, чем все, что этому предшествовало.
      Горбатов лично отвинтил с не совсем обыкновенной фляги крышку-стаканчик, наполнил его водкой, поднес ошеломленному майору со словами: "Молодец, майор! Выпей, считай это за мое извинение и личную награду. Скольких дураков учил и воспитывал этой палкой, первого умного встретил. Продолжай службу, а за настоящей наградой дело не станет".
      Необычная это легенда о генерале Горбатове, но так хотелось верить в ее реальность. А может, и не легенда вовсе, может, все так и было? Ведь у человека с доброй душой и поступки добрые.
      Что же касается его профессиональных качеств и полководческих способностей, не мне судить. Но вот что пишет о нем маршал Рокоссовский:
      Александр Васильевич Горбатов - человек интересный. Смелый, вдумчивый военачальник, страстный последователь Суворова, он выше всего в боевых действиях ставил стремительность, внезапность, броски на большие расстояния с выходом во фланг и тыл противнику. Горбатов и в быту вел себя по-суворовски - отказывался от всяких удобств, питался из солдатского котла.
      Мне кажется, что рейд наших батальонов в тыл немцам и наши боевые действия там подтверждают сказанное. Жаль, нам больше не приходилось воевать под его началом.
      ...По прибытии в Городец мы еще долгое время занимались приемом пополнения, формированием, вооружением и сколачиванием подразделений. Была налажена боевая подготовка, основной целью было обучить бывших летчиков, интендантов, артиллеристов и других специалистов воевать по-пехотному, а это значит - совершать напряженные марши, переползать, окапываться, преодолевать окопы и рвы, а также вести меткий огонь из автоматов, пулеметов, противотанковых ружей и даже из трофейных "фауст-патронов". Но, пожалуй, самым трудным, особенно в психологическом плане, было преодоление страха у некоторых обучаемых перед метанием боевых гранат, особенно гранат Ф-1. Убойная сила ее осколков сохранялась до 200 метров, а бросить этот ручной снаряд даже тренированному человеку под силу лишь метров на 50-60. Обучение проходило на боевых (не учебных!) гранатах, которые взрываются по-настоящему! Правда, метать их нужно было из окопа. Но перебороть боязнь удавалось не каждому и не сразу.
      Этот период формирования и обучения продлился до середины мая. Естественно, за это время завязались более тесные отношения и связи с местным населением. Да и не только с местным. Оказалось, что невдалеке был расположен аэродром, а около него базировался БАО (батальон аэродромного обслуживания), основным солдатским составом которого были девчата.
      Помню, в один теплый весенний день вдруг на дороге, почти в центре села, прогремел взрыв. Как оказалось, это оттаявшая земля обнажила давно установленную немецкую противотанковую мину. И на нее наступила копытом лошадь, везущая целую повозку артиллерийских снарядов. Удивительно, как они не сдетонировали, а то бы солдат-возничий не отделался простым ранением. Конечно, этот взрыв вызвал переполох, но в результате наши походные кухни за счет погибшей лошади получили возможность увеличить калорийность солдатских блюд.
      Вообще за столь продолжительное время нашего пребывания в Городце были и свидания, и танцы вечерами. Частенько, когда надвигались сумерки и боевая подготовка прекращалась, по чьей-нибудь инициативе в большой хате устраивали хоровое пение. Песня на фронте, если ей находится место и время, да еще не по команде, как-то особенно проникает в души и очищает их. А как самозабвенно пели в такие минуты! Ведь не было ни дирижеров, ни хормейстеров, но откуда-то появлялись и тенора, и басы, первые и вторые голоса и так слаженно они звучали, так мощно и многоголосно, даже почти профессионально, что внутри хаты и около нее собирались местные жители и слушали эти импровизированные концерты со слезами благодарности.
      Белорусских песен не пели, знали только плясовые "Лявониху" да "Бульбу буйну, бульбу дробну". Зато украинские про Дорошенко и Сагайдачного с их "вийськом Запоризьским", да про "Зеленый гай, густесенькый", где "вода як скло блыщить", да еще "Ой ты Галю..." -в репертуаре были всегда. Но больше всего любили раздумчивые русские, например про Ермака ("Ревела буря"), в которой с каким-то особенным чувством произносились слова: "и пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина..." Чаще других запевали любимую чапаевскую из известного всем фильма ("Ты добычи не добьешься, черный ворон, я не твой"), а особенно - "Бежал бродяга с Сахалина" и "Славное море, священный Байкал". Наверное, эти песни как-то отвечали тому состоянию души, которое было у штрафников...
      Долго мы формировались в Городце и столько песен перепели!
      Поэтому, когда поступила команда срочно грузиться в железнодорожный эшелон, можно себе представить, сколько слез было пролито и не только девчатами. Плакали и старушки, привыкшие к физической помощи молодых, здоровых мужчин и сожалевшие об утрате той сердечности, которая сложилась в общении с нашими непростыми бойцами.
      ...Погрузка шла слаженно и довольно быстро, так что к вечеру эшелон уже отправился в путь по восстановленной железной дороге. Оказалось, почти с правого фланга нашего фронта мы должны были переместиться на его левый фланг, то есть на самый юго-запад освобожденной части Белоруссии.
      Ехали сравнительно быстро, как позволяли только недавно восстановленные рельсовые пути. Я заметил два оригинальных приема, какими немцы разрушали железнодорожные пути.
      Один - когда каким-то устройством, вроде гигантского плуга, смонтированного на прицепленной к паровозу платформе и опущенного на полном ходу между рельсами, каждая деревянная шпала ломалась пополам как спичка.
      Другой - когда тоже на ходу каким-то приспособлением, закрепленным свободно на головке одного рельса, вся колея поднималась вертикально, "на попа" и становилась похожей на огромный штакетник длиною в несколько километров.
      Вначале мы следовали через Гомель, Речицу, Калинковичи. Затем уже наш путь лежал по Украине, через Овруч, Сарны и до Маневичей. Дальше железнодорожное движение еще не было восстановлено, и нам пришлось пешим порядком в течение трех суток пройти более 100 километров в район украинского городка Ратно, еще находившегося за линией фронта. Оказывается, 1-й Белорусский фронт своим левым флангом располагался на северо-западной части Украины.
      Там нас поставили в оборону на реке Выжевка, где мы сменили какой-то гвардейский стрелковый полк. Сама река была невелика, но ее низменные болотистые берега образовали почти километровой ширины заболоченную нейтральную полосу. Окопы, где нам предстояло держать оборону, нашими предшественниками были отрыты, наверное, еще зимой...
      Так мы оказались в составе 38-й Гвардейской Лозовской стрелковой дивизии 70-й Армии. Теперь нашим Командующим Армией стал уже не Горбатов, а генерал В. С. Попов.
      ГЛАВА 3
      Оборона севернее Ковеля. Как подрываются на минах. Разоблачение "хитрецов". "Языки". Начало операции "Багратион". Подготовка к наступлению
      Итак, во второй половине мая 1944 года наш батальон передислоцировался в район, близкий к еще занятому немцами г. Ратно (Украина), что севернее тоже украинского и тоже еще не освобожденного города Ковель. Как писал маршал Рокоссовский в своих мемуарах "Солдатский долг", "левое крыло Первого Белорусского фронта уперлось в огромные полесские болота". Там мы сменили в обороне на реке Выжевке какую-то часть, переброшенную на другой участок фронта.
      Наша 1-я рота встала на правом фланге батальона. Командовал ротой капитан Матвиенко Иван Владимирович, а его заместителем был энергичный, еще совсем молодой (всем нам, взводным, было тогда едва за 20 лет) старший лейтенант Янин Иван Георгиевич. Мой взвод именовался третьим и потому расположился на левом фланге роты. Справа от него занял оборону второй взвод
      во главе с лейтенантом Усмановым Фуадом Бакировичем
      ("башкирином", как упорно он себя называл, и которого мы звали просто Федей. Первый взвод возглавлял лейтенант Дмитрий Иванович Булгаков. Оба они были старше на 2-3 года нас с Иваном Яниным.
      Несмотря на сравнительно долгий перед этим период формирования, наши подразделения были укомплектованы неполностью. Отчасти это объяснялось отсутствием в то время активных боевых действий в войсках фронта и, конечно же, в связи с этим - определенным затишьем в деятельности военных трибуналов. Да и "окруженцев" стало меньше. А участок обороны батальону был выделен довольно большой, и вместо уставных 8-10 шагов бойцы в окопах находились не ближе 50-60 метров друг от друга.
      (По мере прибытия пополнения эти цифры, конечно, уменьшались.)
      У нас по штатному расписанию было положено по два заместителя командира взвода. Они назначались приказом по батальону из числа штрафников, которых мы с командиром роты предлагали.
      Одним из моих заместителей был назначен бывалый командир стрелкового полка, имевший более чем двухлетний боевой опыт, но где-то допустивший оплошность в бою, бывший подполковник Петров Сергей Иванович. В дальнейшем я не буду употреблять слово "бывший". Это, наверное, читателю и так понятно. Ведь
      у всех у них было какое-то прошлое, но какое будущее ждало
      каждого из них, этого никто не знал. А на стыке прошлого
      и будущего тогда были все мы и каждый день, и каждый час
      войны.
      Другим моим заместителем был проштрафившийся начальник тыла дивизии, тоже подполковник Шульга (к сожалению, не помню его имени), он и у меня отвечал за снабжение взвода боеприпасами, продпитанием и вообще всем, что было необходимо для боевых действий. И действовал умно, инициативно, со знанием тонкостей этого дела.
      Честно признаться, мне льстило, что у меня, еще малоопытного 20-летнего лейтенанта, всего-навсего командира взвода, в заместителях ходят боевые подполковники, хотя и бывшие. Но главным было то, что я надеялся использовать боевой и житейский опыт этих уже немолодых по моим тогдашним меркам людей. Одним командиром отделения мною был назначен майор-артиллерист, красивый, рослый богатырь с запоминающейся, несколько необычной фамилией Пузырей. Другим отделением командовал капитан-пограничник Омельченко, худощавый, с тонкими чертами лица, быстрым взглядом и постоянной едва уловимой улыбкой, третьим - капитан Луговой, танкист с гренадерскими усами, скорый на ногу.
      Моим посыльным к командиру роты, а заодно и ординарцем, в обязанности которого входила забота о своем командире, стал еще со времен Городца лейтенант, которого за его молодость (по сравнению с другими штрафниками) все называли просто Женей. Это был расторопный, везде и всюду успевающий боец. Он оказался в штрафбате из-за лихачества на трофейном мотоцикле: в одном селе, где находилось их ремонтное подразделение, сбил и серьезно травмировал 7-летнюю девочку.
      Нештатным "начальником штаба" (проще говоря - взводным писарем) был у меня капитан-лейтенант Северного флота Виноградов. Он прекрасно владел немецким языком, но, как ни странно, именно это знание языка противника и привело его к нам в ШБ. Будучи начальником какого-то подразделения флотской мастерской по ремонту корабельных радиостанций, он во время проверки отремонтированной рации на прием на разных диапазонах наткнулся на речь Геббельса. И по простоте душевной стал ее переводить на русский в присутствии подчиненных. Кто-то донес об этом то ли в Особый отдел, то ли в прокуратуру, и в результате получил Виноградов два месяца штрафбата "за пособничество вражеской пропаганде". Конечно, законы военного времени были очень строги и это естественно. Но здесь сыграла роль, скорее, не строгость закона, а господствовавшие в то время "стукачество" и гипертрофированная подозрительность некоторых начальников. Тогда от этого больше пострадало людей случайных, допустивших самые обыкновенные ошибки, просчеты, без которых не бывает ни одного серьезного дела. Было правилом обязательно найти (а в крайнем случае, придумать) конкретного виновника, ответчика, невзирая на то, что нередко бывают повинны не люди, а обстоятельства. Вот и с Виноградовым случилось примерно так же.
      А взял я его к себе в этом качестве потому, что он обладал почти каллиграфическим почерком, к тому же мог сгодиться как переводчик, хотя я сам немецкий знал сравнительно неплохо.
      Отведенный нам участок обороны до нас занимала какая-то гвардейская часть, после которой остались хорошо оборудованные окопы, а на моем участке оказалась еще и просторная землянка в три наката, уже при мне выдержавшая прямые попадания нескольких снарядов и мин. В ней разместился я со своими заместителями, писарем и ординарцем. Ротный КП располагался на участке второго взвода в такой же землянке.
      Как сразу нам объявили, перед нашими окопами почему-то не было минных заграждений, зато непосредственно за нами, на всем протяжении занятых нашей ротой траншей, - заминированный лесной завал, который мы нанесли сразу же на свои карты. Это был частично поваленный молодой лесок, усеянный замаскированными противопехотными минами. Как оказалось потом, часть мин составляли ПМД-6 с 200-граммовыми толовыми шашками, а часть - с 75-граммовыми.
      Один участок этого завала, видимо, минировался еще зимой. Мины, установленные здесь, были окрашены в белый цвет, и теперь, уже летом, под пожелтевшими хвойными веточками их обнаруживать было совсем не трудно. А вторая часть, отделенная от первой хорошо протоптанной тропинкой, минировалась, наверное, когда уже сошел снег, минами, окрашенными в цвет хаки. В траве и хвое их обнаруживать было значительно труднее. Мне пришла в голову авантюрная идея - переставить мины на передний край обороны роты, на полосу между нашими окопами и берегом реки, тем более, что оборона казалась мне "жидковатой".
      Во взводе у меня специалистов-саперов не оказалось, а я еще в военном училище досконально изучил и свои, и немецкие мины (я всегда следовал и следую сейчас правилу: "лишние знания никогда лишними не бывают"). И поэтому решил сам заняться этим. Подвергать опасности кого-то из штрафников, не владеющих этим непростым делом, не хотелось, да и права такого, строго говоря, я не имел.
      Тогда я как-то и не подумал, что этот минированный завал обозначен не только на наших картах, картах комбата и командира дивизии, но даже на картах штаба армии как важный элемент обороны в армейском масштабе. Конечно же, минированный участок за нашими позициями не создавался специально, как заграждение за штрафниками. К слову сказать, за нашим батальоном ни при каких обстоятельствах не было никаких заградотрядов, не применялись и другие устрашающие меры. Просто в этом никогда
      не возникало такой нужды. Смею утверждать, что офицерские штрафные батальоны были образцом стойкости в любой боевой обстановке.
      Свою "саперную" деятельность я, естественно, начал с участка с белыми минами. Днем их снимал, разряжал, а ночью выставлял, хорошо маскируя дерном, в 30-50 метрах перед своими окопами, и всегда помнил при этом золотое правило, которому наставлял нас в военном училище командир роты старший лейтенант Литвинов: "Боишься - не делай, делаешь - не бойся".
      Некоторые мины оказались для меня необычными. В деревянные ящички обыкновенной конструкции вместо толовых шашек с отверстием под детонатор были вложены плоские стеклянные толстостенные бутылочки, заполненные порошкообразным тротил-меленитом, в горлышко которых и были вставлены взрыватели. Бутылочки были обернуты в хорошую пергаментную бумагу (эта бумага оказалась очень ценной находкой - на ней можно было писать письма родным).
      Мой командир отделения Омельченко, которого я привлек себе в помощники, быстро освоил дело постановки мин, и у нас вскоре определилось своеобразное разделение труда: я искал, разряжал и снимал мины на одном месте, а он устанавливал их на другом!
      Обследуя местность в районе обороны, мы обнаружили в каком-то маленьком сарайчике что-то вроде забытого нашими предшественниками по окопам склада из нескольких десятков неиспользованных мин натяжного действия. Официальное название их было "ПОМЗ-2" - "противопехотная осколочная мина заградительная". Эти мины напоминали наши ручные гранаты Ф-1 ("лимонки"). Устанавливались они на вбитые в землю колышки на высоте 20-30 см над землей, от детонаторов-взрывателей отводились проволочные растяжки, при достаточно ощутимом прикосновении к которым мина срабатывала.
      Установка таких мин требовала особой осторожности, тщательности и аккуратности. Они представляли более реальную опасность, чем обычные противопехотные мины. И все-таки я решил: "чем добру пропадать...", пусть с риском, но и эти мины буду устанавливать! Но только сам. Никому, даже уже набравшему опыта минирования Омельченко этого дела не доверю. Подорвусь так сам!
      Конечно, со временем и не без помощи нашего командира роты, более опытного и старшего возрастом офицера, мы стали понимать, что не имеем права снимать мины с участка, заминированного по распоряжению старших начальников. И поэтому я уговорил ротного доложить в штаб батальона, что мы минируем участок перед своими окопами только минами-растяжками ПОМЗ. Неожиданно командир роты согласился, но на всякий случай решил составлять подробную схему минного поля перед нашими окопами с учетом постановки всех мин.
      Все шло хорошо, пока я работал на участке завала с "зимними" минами. Нам удалось без происшествий переставить и хорошо замаскировать около двухсот "белых" мин. И, плюс к тому, я успел установить добрую половину из найденных нами мин-растяжек. Так что перед нашими окопами образовалось довольно плотное минное поле.
      Прошло уже около месяца, как мы встали на этом участке в оборону. Осмотрелись, освоились. Невдалеке, сразу за лесным завалом, оказались заросли кустарника черники, к тому времени вполне созревшей. И многие из нас при удобном случае совершали набеги на эти "плантации", пополняя витаминами свои организмы после нелегкой зимы. А наши тыловики разведали и грибные места. Так что и грибные супы были для нас не такой уж редкостью. Меню просто изысканное для фронтовых условий!
      Пожалуй, именно здесь тыловики развернулись по-настоящему и показали, на что они способны. А может быть, и тылы дивизии, и армейские снабженцы действовали так умело, что нигде ни ранее, ни позднее не было так здорово организовано питание (включая офицерские "доппайки", иногда даже с американским консервированным сыром и с рыбными консервами), не говоря уже о табачном довольствии. Нам, офицерам, привозили папиросы "Беломорканал", а мне, курящему весьма вместительную трубку - иногда даже пачки "легкого" трубочного табака. Штрафникам, как рядовым, выдавали моршанскую махорку, а некурящим - дополнительный сахар.
      И все это заставляло меня вспоминать, какая проблема была с куревом в училище на Дальнем Востоке. По курсантской норме табака не полагалось. А курили почти все. Рядом с училищем, за дощатым забором находилась колония заключенных. Им выдавалась махорка. Так они нам ее продавали, по 60 рублей спичечный коробок. А 60 рублей - это было месячное денежное довольствие курсанта. И вот в щели забора мы пихали деньги, а они нам - эти спичечные коробки. Но дурили они нас, мальчишек, страшное дело. Фактически в этих коробках махорки было не более щепоточки, а остальное - мелкие древесные опилки, измельченный сухой дубовый лист, а иногда и сушеный конский навоз! Праздником были случаи, когда кто-нибудь получал из дома посылки с папиросами. Тогда каждую папиросу курили по очереди 10-12 человек! А самым ценным подарком за усердие в службе была пачка махорки.
      ...С погодой нам в Белоруссии везло. Дни стояли жаркие, сухие, воздух был густо напоен хвойным ароматом. Если бы не ежевечерние артналеты противника и другие события, связанные с выполнением боевых задач, можно было бы сравнить наше пребывание здесь с неожиданно доставшимся нам отдыхом. Наши интенданты даже раза два или три устраивали нам невдалеке от окопов помывку в полевой бане и смену белья.
      Правда, и сосновые леса, в каких мне приходилось бывать многие годы спустя после войны, и хвойный аромат всегда вызывали во мне какие-то безотчетные опасения и оживляли в памяти пережитое тогда, в июне 1944 года, на минном завале. Так случалось даже во время "грибной охоты" в самых различных местах Советского Союза, от Белоруссии и Прикарпатской Украины до костромских лесов и Дальнего Востока, куда забрасывала меня долгая военная служба уже после войны.
      Однако порой жара была почти африканской. У одного из моих штрафников даже случился то ли солнечный, то ли тепловой удар. Мы быстро привели его в чувство, а я вспомнил случай, который произошел со мной еще в августе 1941 года во время строевых занятий в разведвзводе на дальнем Востоке.
      Тогда был тоже жаркий солнечный день и я, стараясь поднимать выше ногу, вдруг заметил, что все у меня в глазах стало двоиться, я потерял равновесие и "выпал" из строя. Меня подхватили, занесли в тень, окатили грудь и голову холодной водой и заставили выпить круто подсоленную воду. Я тут же вспомнил, что утром не стал глотать соль, которую наш взводный принуждал употреблять во время завтрака перед чаем. Делали мы это так: из папиросной гильзы выдували табак и вместо него насыпали соль. Получалась внушительной длины своеобразная ампула, которую мы наловчились глотать, не ощущая самой соли. Оказалось, это было простым, но надежным способом предупреждения тепловых ударов перед тяжелой работой или походом в жару.
      И вот здесь, на Белорусском фронте, мой личный опыт пригодился. Я приказал всем командирам отделений строго следить за неукоснительным выполнением этого утреннего "солевого" ритуала, так сказать, "солевой инъекции". Случаев тепловых ударов в дальнейшем ни в обороне, ни в изнурительном наступлении больше не было. Помогло!
      А в то время, в июне 1944 года, я перешел (аппетит приходит во время еды!) на "зеленые" мины. Их обнаруживать стало значительно труднее. Где-то на втором или третьем десятке этих мин мне не повезло и я... подорвался на одной из них!
      Произошло это 26 июня. Как сейчас помню, часам к 12 дня, обойдя окопы и убедившись в том, что на моем участке обороны все в порядке, я, в очередной раз хорошо подкрепившись вкуснейшей белорусской черникой (вкус ее кажется и сейчас неповторимым!), пошел продолжать уже почти привычную работу по разминированию. В этот раз я успел снять несколько мин, положил их на пенек, сделал шаг в сторону и, как мне показалось, высоко взлетел в воздух от взрыва, прогремевшего подо мной.
      Полет мой был краток - почти мгновенно я оказался лежащим на земле плашмя, лицом вниз. Первое ощущение - очень печет левую ногу. Значит, думаю, ноги этой просто уже нет. Решил повернуться, посмотреть, что от нее осталось. Но когда поднял голову - обомлел! Сантиметрах в 10-15 прямо перед глазами - мина! Как я не угодил на нее головой?! Это просто чудо. (Вот тогда и появились в моей черной густой шевелюре первые седые волосы.) Овладев собой, я уже привычно, почти автоматически (все-таки, опыт - великое дело: ведь я разрядил более двух сотен мин!) осторожно вынул взрыватель, разогнул в сторону усики чеки и стал внимательно осматриваться вокруг. Сбоку увидел еще одну мину. Только после того как разрядил и ее, повернувшись, обнаружил, что моя нога на месте, только носок сапога неестественно повернут внутрь. Попробовал пошевелить пальцами, чувствую - удалось. Значит, нога не оторвана! Видимо, наступил на "маленькую",
      75-граммовую мину.
      Услышав взрыв, командир отделения Пузырей с криком: "Лейтенант, живой?" - бросился напролом ко мне. Я понял, что он может сейчас тоже напороться на мину и заорал что было мочи: "Стоять! Не двигаться! Я выберусь сам!" Кое-как встал и, еще не чувствуя острой боли, волоча поврежденную ногу, стал выбираться по уже разминированной части завала к тропе. Почувствовал, что в сапоге что-то хлюпает. Понял: кровь. Вот и первое ранение!
      С трудом выбрался. Меня подхватили Пузырей и ординарец Женька, уволокли к землянке, разрезали и сняли сапог. Индивидуальным пакетом перевязали ногу и на какой-то тачке, невесть откуда взявшейся, отвезли на батальонный медпункт, который располагался километрах в полутора, рядом со штабом батальона, в селе с оригинальным, и потому хорошо запомнившимся названием Выдраница. Оттуда в тот же день к вечеру меня, перевязав уже профессионально, доставили в медсанбат.
      Вывих мне там вправили (вот когда ощущение боли пришло ко мне в полной мере!), рану обработали и ногу забинтовали основательно, с шиной, как при переломе. Однако коварство этих мин из стеклянных бутылочек мне довелось узнать не сразу. Если крупные стеклянные осколки, обнаруженные на ощупь при обработке раны, удалили тут же, то те, что помельче, остались в ноге. Они даже не обнаруживались и под рентгеном. И эти оставшиеся в ноге стекляшки выходили из нее еще много лет после войны...
      Уже спустя несколько дней в медсанбате я стал с трудом, опираясь на костыль, ходить. Вскоре я заменил костыль палкой, с которой расстался только недели через две, уже у себя в части. Через неделю лечения мне кое-как удалось уговорить медсанбатовское начальство отпустить меня в мой батальон. Тем более, что надо мной стали сгущаться тучи. Наш особист, старший лейтенант Глухов, подробно выспрашивал у меня, кто и когда принял решение снимать мины с лесного завала. Нужно было отвечать за несанкционированную ликвидацию этого элемента обороны.